***
Разум Фредерика Чилтона открыт — это не просто распахнутая книга, нет, это гостеприимный луг, испещрённый заботливо вытоптанными тропинками, ведущими к каждому из закоулков его весьма вместительной памяти. Ганнибал ступает по его сознанию свободно, чувствуя, как упругий барьер мыслеобразов подрагивает под ногами, и с лёгкостью выуживает из мельтешащего хаотичного мышления нужный образ: Уилл в оранжевой робе, плотно окованный наручниками, и, что самое отвратительное, с ошейником на тонкой изящной шейке, от которого змеится тонкая длинная лента поводка, крепко сжатая в толстых чёрных пальцах. — У вас найдётся местечко ещё для одного пациента, доктор Чилтон? — Кроуфорд говорит надтреснутым, усталым тоном побеждённого человека. Ганнибал невольно сжимает пальцы в бессильной кипящей злобе, наблюдая за тем, как Уилл безучастно смотрит в окно, не обращая ни на кого внимания — Лектеру чертовски жаль, что он не может разгадать его мысли, находясь в чужих воспоминаниях. — Вот все необходимые документы и разрешения. Допрос проводить вам, главное — выяснить ответы на нужные нам вопросы. Так как вы беспристрастное лицо, то получаете к расследованию бескомпромиссный доступ. С нашей стороны будет агент Рид, прошу проводить все разговоры в его присутствии. — Безусловно, агент Кроуфорд, — Чилтон расплывается в елейной подобострастной улыбке, слегка прищуривая невнятные мутные глаза, и Ганнибал легко улавливает скользкие, отвратительно гнилые мысли, моментально замелькавшие в его голове. Фантазии, смутные планы — Чилтон думает о возможном обращении, о том, что именно собирается вколоть, как подчинить, где надавить. Это вызывает глухое раздражение, заставляющее тихо кипящую внутри ярость бурлить с новой силой: Кроуфорд не самый умный и уж тем более не самый хороший в мире человек, но, с его-то опытом, он должен понимать, когда люди пристрастны. По тому, как Чилтон растягивает тонкие губы в склизком змеином оскале, как демонстративно устало смиренно вздыхает, как максимально незаинтересованно изучат дело, очевидно — он заинтересован. Ганнибал прочитал бы это и находясь в кресле напротив, а не в мерзких чертогах сквибовского разума. — Приступать можно сегодня, — Кроуфорд слегка надавливает, приподняв подбородок. Он ведёт себя на удивление сдержанно, в противовес себе обычному: не стучит по столу, говорит ровно, без эмоций. Он не смотрит в сторону Уилла и единственный раз, когда обращается — впивается взглядом в чёртов ошейник. — Тебе стоит признаться, Уилл. Это для твоего же блага. Уилл молчит. Он наконец поворачивает голову и смотрит на Джека — прямо, гордо сверкая нечеловечески синими глазами, и даже сейчас, скованный, посаженный на цепь, он преисполнен подлинного, самодостаточного величия, гордого и непреклонного. Он не произносит ни слова, лишь кривит губы в опасной и хищной, истинно блэковской ухмылке, которую Ганнибал в своё время ни раз и не два видел на невозможно красивом лице Сириуса, на мягких губах восхитительной Беллатрикс, на гордых устах Леди Вальбурги, и, да, у Гарри тоже. Эта улыбка презрительная, почти высокомерная, и она говорит всё о том, что маг из наследной ветви древнейшего тёмного рода думает о презренном маггловском отродье. И это понимают все, включая вальяжно рассевшегося в кресле Чилтона. Ганнибал слышал про семью с этой фамилией, какой-то фееричный скандал, случившийся около пятидесяти лет назад. Некогда влиятельная и успешная для магической Америки семья была втоптана в грязь кем-то из его соотечественников. Ганнибал в то время не уделял сплетням достаточное внимание, но вариантов того, кто мог это сделать, не так уж много: либо Блэки, либо Малфой. Возможно, хотя и с натяжкой, что Паркинсоны — эти особенно любят поистерить на ровном месте, но исключительно точно мстят за любые оплошности бывших друзей. А иметь в друзьях американцев они могли. Сейчас Чилтоны поправили свое бедственное положение, но на арене влияния скорее в конце десятки, чем в начале. Мысленно делая пометку проверить информацию и поискать больше любопытного, он переключается на следующее важное воспоминание. Допросы в камере под присмотром агента Рида не отличаются особым интересом: строящий из себя мессию, монашку и хорошего копа в одном лице Чилтон скучающе устраивает классический допрос по всем гласным и негласным правилам, Уилл его не менее классически игнорирует, а сам Рид, кажется, слишком поглощён изучением сложившейся ситуации, чтобы что-то спрашивать. Ганнибал хочет знать, что такого натворил Чилтон, что Уилл ему глотку был готов перегрызть, и это при всей его вежливости, чуть ли не граничащей со всепрощением, но Фредерик словно насмехается, подсовывая совершено другие картины и события. — Итак, вы — новоприобретённый Блэк, — как только они в первый раз оказываются в камере один на один, Чилтон моментально отбрасывает излишний официоз, хищно подбирается и наконец говорит напрямую, без привычных расшаркиваний. Уилл прикован крепко, всё ещё неимоверно бесящий Ганнибала ошейник с него так и не снят, а в обнажённое плечо введена игла с неизвестным зельем, неясного, но очевидно не самого безобидного назначения. Чилтон с удовольствием наблюдает за тем, как Грэм дёргается, пытаясь избежать введения неизвестного препарата. — О, не переживайте, это всего лишь немного затуманит ваш разум и позволит говорить свободней, мистер Блэк… или мне стоит называть вас наследником? Лордом? Ох уж этот официоз, не самый большой фанат английского этикета. — Как и я, — Уилл наконец поднимает голову и говорит, впервые с того момента, как его доставили в эту чёртову клинику, и у Ганнибала трескается сердце от того, как хрипло и сухо звучит его нежный мелодичный голос. — Кто вы? Маг? Откуда вам известно, что я Блэк? — А кому это неизвестно? — Чилтон запрокидывает голову, заливисто расхохотавшись и плебейски устраивается на краю стола. Он сидит, закинув ногу на ногу и упираясь одной рукой на плоскую поверхность. — Не будь вы таким эгоистичным засранцем и проведи по всем правилам званый ужин для аристократии и псевдоаристократии Америки — могли бы лично увидеть всех тех, кто о вас знает. Наследник Гриндевальд, а это, если вы вдруг не знали — ваш печально известный возлюбленный Ганнибал Лектер, — фамилия его матери из уст Чилтона звучит с явным оттенком презрения, и Ганнибал едва сдерживает низкое угрожающее рычание, — наверняка отбивается от сотен писем с просьбами представить вас высшему обществу. Уилл сохраняет молчание, пока тот говорит, и предпочитает рассматривать расслабленного Чилтона пристальным препарирующим взглядом — обычно так он смотрит на убийцу, которого собирается поймать. Ганнибал, в свою очередь, жадно рассматривает самого Уилла. Он так соскучился за эту чёртову неделю: невозможность коснуться, поцеловать или хотя бы поговорить — всё это чертовски раздражает и давит. Их лишили возможности быть вместе так скоро, словно поджидали момента, когда близость достигнет определённой точки, чтобы расставание было больнее. Ганнибал не привык привязываться так резко, страстно и искренне, но история его жизни непредсказуема. — Вы врёте, — Уилл говорит вяло, расплываясь, и упрямо встряхивает головой, насильно приводя себя в чувство — Ганнибал с тревогой следит за малейшими изменениями на его прекрасном лице. Видно, что Грэм с трудом удерживает себя в более-менее адекватном состоянии, да и вообще в сознании, и Лектер невольно задумывается о том, что же ему вкололи. А вот Чилтон, напротив, выглядит до отвратительного довольно и тянется своими длинными узловатыми пальцами, похожими на паучьи лапы, к безвольно опущенному на грудь подбородку Уилла. Он подцепляет его, крепко сжимая в пальцах нежную мягкую кожу, и заставляет резко поднять голову, всматриваясь в мутнеющие синие глаза. Уилл едва ворочает языком, но всё же прерывисто выдыхает: — Что за хрень вы мне вкололи? — Наркотик собственного производства, — Чилтон небрежно отмахивается и практически мурлычет: — Вы удивительно стойко принимаете его, но повышать дозу я пока не планирую, ведь всему нужна последовательность, верно, друг мой? Расскажите мне о вашем брате. — Идите к чёрту, — Уилл выплёвывает слова отрывисто и коротко, словно яд. Он выглядит плохо. На его щеках разгорелся больной лихорадочный румянец, лоб взмок, глаза кажутся мутными, а крепко сцепленные руки он то и дело разжимает и сжимает в кулаки, явно желая разогнать застоявшуюся кровь. — Идите нахуй. Куда угодно идите, но подальше от меня. — Ох, милый, — Чилтон мурлычет, радушно похлопывая его по щекам, и у Ганнибала перед глазами темнеет от того, насколько сильно он хочет оторвать эти отвратительные грязные пальцы — не торопясь, по одному, словно крылышки у беспомощно трепыхающегося мотылька, — вы разве ещё не поняли? Ваш славный дружок Кроуфорд сдал вас мне на эксперименты, с дозволением делать всё, что мне захочется, лишь бы вы заговорили. Я пока не применяю магию, всего-то медикаментозное воздействие, но это пока. Вы ещё будете молить меня вколоть вам лишний кубик этого чудесного зелья. А пока что, лучше расскажите мне о вашем детстве. Меня вот, например, баловали до одиннадцати лет: дарили игрушки, разрешали колдовать, шалить, травить мелкую живность и даже подарили мне раба на десятилетие. — Не удивительно, что вы выросли таким отвратительным, — Уилл хрипло, криво усмехается, словно загнанный в угол раненый зверь, и поднимает на доктора внезапно кристально-чёткий, режущий взгляд полыхающих синих глаз. — Вам нравится причинять боль, и вы наслаждаетесь, когда боль причиняют вам? Вам нужно потрахаться. — Не вам говорить мне об этом, маленький Блэк, — Чилтон откровенно веселится и мягко стучит Уилла по кончику носа подушечкой указательного пальца, — А может и вам. В списке изъятого из вас при задержании агенты нашли симпатичную пробку в неожиданно привлекательном месте. Поделитесь со мной этим секретиком, милый, я никому не расскажу. Подавившийся Ганнибал на мгновение зависает, жадно сглотнув, потом переполняется пылающей яростью, подумав о том, как эту самую пробку находили и, там более, извлекали, но Уилл больше не говорит ни слова. Он пялится куда-то за спину Чилтона, уперевшись упрямым твёрдым взглядом в стену, отдавая предпочтение ей, а не человеку перед собой, и это воспоминание сменяется следующим. Их вторая встреча не особо отличается, только на этот раз Чилтон вкалывает сразу два вещества и распускает свои отвратительные грязные руки. Ганнибал едва сдерживается, чтобы не прервать просмотр воспоминаний и не удушить это чёртово отродье чрева Тиамат, вальяжно развалившееся на узкой больничной койке. Фредерик легко треплет Уилла по роскошным спутавшимся кудрям, скользит пальцами по изящной обнаженной шее и острым выступающим ключицам, похожим на распахнутые птичьи крылья, тянет вниз небольшой язычок молнии, расстёгивая робу и спуская её с круглых плеч, и хищно облизывается, когда видит нежные розовые ореолы сосков. Ганнибал нервно мечется по допросной, засунув руки в карманы, словно запертый в клетке дикий зверь, и пристально, немигающе следит за каждым действием Чилтона, откладывая в памяти каждую деталь, чтобы потом сполна за это отомстить. Он будет щипцами вырывать ногти, выдирать зубы, поджигать волосы на теле и протыкать всеми острыми предметами, которые придут на ум. О, он не позволит Чилтону умереть быстро. — Хотите меня? — Уилл беспомощно запрокидывает голову, обнажая беззащитную длинную шею, и кривит мягкие пухлые губы в презрительной усмешке. Из-за наркотиков он выглядит пьяным, возбуждённым и податливым. Его грудь часто вздымается, с губ срываются быстрые судорожные вздохи, и невольно облизнувшийся Ганнибал как никогда жалеет о том, что его нет рядом для того, чтобы срывать с них сладкие мелодичные стоны. Но вместо него роскошной алебастровой кожи касается чёртов Чилтон — он поглаживает чужие соски и играет с ними, тщательно, словно это важное научное исследование. — Что вы, — Чилтон слегка медлит, прежде чем отмахнуться, не отводя жадного пристального взгляда, и слегка надавливает пальцами, царапая короткими ногтями безупречную гладкую кожу и оставляя на ней узкие красные полосы, — я не замараю свой член о тело Блэка. Больно надо мне вас иметь, маленький Блэк. Мне хочется узнать вас получше, залезть под кожу, распотрошить ваши мысли и, возможно, украсить свою лечебницу таким прекрасным экземпляром, как вы. Впрочем, я не первый, верно? Наследник Гриндевальд заинтересован в том же, у него, разве что, нет лечебницы. Их разговоры всегда прерываются, как только Уилл теряет интерес и перестаёт реагировать на прикосновения. Это всегда как минимум полчаса, наполненные быстрой горделивой речью Чилтона и равнодушием Уилла — у Ганнибала достаточно времени, чтобы подойти ближе и рассмотреть его состояние в деталях. Тело Уилла плохо переносит такие ударные дозы наркотических веществ: — зрачки судорожно расширены, магия, даже будучи прочно сдерживаемой антимагическими кандалами, бурлит и рвётся наружу. Ганнибал недовольно хмурится. Он не видел, каково уиллово состояние на сегодняшний момент, но если сейчас оно ещё хуже… Одни мысли об этом заставляют Лектера сжимать кулаки в бессильной злобе и яростно крушить мебель в воспоминаниях — всё равно призракам памяти нет дела до живого в этой клетке. Третья же встреча заканчивается тем, что Уилл откусывает член очередному интерну Чилтона. Фредерик привёл этого невинного малыша самолично, устроил напротив поставленного на колени Уилла и насмешливо приказал Грэму сосать. В Уилле на тот момент было не меньше десяти дурманящих разум веществ и три подчиняющих заклинания, пусть и не Империус. Сначала это было похоже на бесплодные попытки изнасиловать одурманенного, но не переставшего быть диким зверя, а потом вдруг Уилл посмотрел на Чилтона абсолютно трезво, послушно открыл рот, а затем крепко сомкнул острые клыки. Интерн орёт как резанный и стремительно теряет свои необходимые для жизни четыре литра крови, Уилл, брезгуя, выплёвывает чужую плоть и следом сплёвывает кровь отшатнувшемуся Чилтону в лицо, Ганнибал звонко хлопает в ладоши. Пусть у него нет зрителей, и никто не оценит этого пассажа, он горд поведением Блэка и не стесняется этого показать. В этот момент Уилл с блеском показал всю свою выдержку и достоинство. — Отвратительно на вкус, — в противовес виду, адекватному настолько, насколько вообще можно, учитывая стекающую с зубов кровь, пачкающую подбородок и капающую на пол, голос Уилла звучит ненормально, практически безумно, — в следующий раз приведите кого-нибудь по-вкуснее. — Обязательно, маленький Блэк, — невозмутимый Чилтон стирает кровь со щеки шёлковым белоснежным платком и что-то чиркает в своем блокноте, игнорируя то, как суетятся его подчинённые. — Какую группу крови предпочитаете? Может, расскажете о любимом уровне прожарки мяса? Мне не сложно сначала подогреть до нужной температуры. — Что-нибудь на ваш вкус, — Уилл еле ворочает заплетающимся языком, явно не до конца понимая, что говорит — в его голосе все отчётливее проступают рычащие гулкие нотки, — я вам нравлюсь, а это уже значит, что он у вас неплохой. — О, — Чилтон на мгновение замирает и кажется ошеломлённым, но потом его лицо снова становится насмешливо-расслабленным, и Ганнибал подбирается: — вы мне отвратительны. Но, благо, у меня есть тут один знакомый каннибал, я спрошу у него совета. Хотите рассказать что-нибудь еще? Тайные сексуальные фантазии? Границы вашей распущенности? Что-то царапает самую грань старых воспоминаний Ганнибала — каннибал в психушке Чилтона? Он по памяти перебирает всех, кто бы это мог быть. Не так уж и много у него коллег по цеху, они, можно сказать, даже знакомы. Часто приветствуют друг друга, если, конечно, отдельные экземпляры не лишены вкуса, как небезызвестный Хоббс. Существование таких, как эта несчастная жертва неудачного капиталистического аборта, следует пресекать. — Я хочу, чтобы Ганнибал взял меня сзади, — Уилл хрипло фыркает, растянув окровавленные губы в кривой усмешке, перестаёт держаться на коленях и заваливается на левый бок, удобно, насколько это вообще возможно, устраиваясь на полу. Замерший Ганнибал впивается в него мгновенно потемневшим, горящим взглядом, — чтобы держал за горло, пока втрахивал в стену. Это вы хотите услышать? Или, может, о том, как я фантазировал о его руках в душе? Или о том, что он первый заинтересовавший меня мужчина? — Вы не думали о сексуальном контакте с вашим братом? — Чилтон деловито пользуется моментом, и Ганнибал чуть ли не воет вслух, когда тот прерывает неожиданно разоткровенничавшегося Уилла. Фредерик садится в турецкую позу прямо на пол, рядом с Уиллом, и доверительно шепчет: — Это частое явление между близнецами. Иногда влечение такое сильное, что невозможно устоять. — Говорите по собственному опыту? — Уилл хрипло, лающе смеется, до боли напоминая этим своего родного отца, и в этот раз уже Чилтон не отвечает, отмалчиваясь, но Ганнибал улавливает на краю его сознания давнее воспоминание о том, как Фредерика втрахивал в стену его собственный брат, удивительно точно повторяя позу из уилловской фантазии и удерживая за горло. Эмпатия никогда не покидает своего носителя, а наркотик только расшатывает её границы — это опасно. Если Уилл хоть на мгновение утратит контроль, то его будет не спасти от самого же себя. Между четвертой (удивительно скучной) и пятой (удивительно рассеянной) встречей Уилла наконец допрашивают официально, в присутствии агента Рида, но Ганнибал всё же решает посмотреть на это со стороны. Послезнание даёт ему информацию о том, что за стеклом допросной стоит он вместе с Кроуфордом. Поттера всё ещё не пускают к брату, как и любого из коллег-агентов команды Джека, как бы разъярённый Поттер-Блэк не метался по всем возможным инстанциям. Сам же Ганнибал имеет доступ только потому что… Он не знает почему, но догадывается, что Кроуфорду просто нравится выискивать на его лице оттенки злой безысходности. — Вам известно имя Мириам Ласс? — Спенсер Рид в очередной раз задаёт один и тот же вопрос и постукивает по столу ручкой, которую сжимает в тонких изящных пальчиках. — Расскажите, где вы были в пятницу восьмого ноября с четырех дня до восьми вечера. Уилл величественно сохраняет молчание. Ганнибал знает, что Уилл не знал Мириам, и что в пятницу они с Гарри были в чёртовом невадском тупике. Кто-то хорошо постарался, чтобы тело подкинули именно тогда, когда Уилл вместе с Поттером пропали из поля зрения ФБР. А ещё Ганнибалу очень сильно интересно, кто такой особо умный нашел его схрон с телом Мириам, на всякий случай припасённым на чёрный день, и выставил его на всеобщее обозрение, не посчитав нужным хоть как-нибудь уведомить самого Лектера. Но отправиться туда и всё проверить сейчас он не может — Уилл заперт тут, а они с Поттером всё ещё под пристальным надзором не только маггловских, но и магических служб. Как же Ганнибал ненавидит политику. — Вам дурно? — Рид участливо склоняет голову к плечу, чуть тряхнув мягкими золотистыми кудряшками, и пытается помочь нездорово-бледному Уиллу выпить немного воды. Ганнибал пристально смотрит на осторожные и по-дружески бережные действия Рида и мысленно отмечает себе, что этого агента с милыми зелёными глазами социопатичного гения можно не убивать. — Расскажите, о вашей первой встречи с Мириам. Она была симпатична, да? На фотографиях она очаровательна, а на этих, как думаете — тоже красива? Рид деликатно подпихивает в сторону Уилла толстенькую папочку с фотографиями трупа — кто-то хорошо постарался, оставляя следы, и старательно истоптал ближайшие метров тридцать, а доблестные ищейки ФБР потом тщательно задокументировали каждый шаг. Ганнибал уже знает, что Уилл увидит его почерк, он узнает следы его искусства даже будучи под кайфом, даже когда тело жертвы будет изуродовано поверх рукой другого человека. Он помнит, что в этот момент их глаза встретились. Тот Ганнибал, из прошлого, застыл за толщей зеркального стекла недвижимой безмолвной статуей, контролируя себя только на силе воли, чтобы не сорваться прямо сквозь эту чёртову преграду, а Уилл поднял пустой взгляд неожиданно ясных глаз и посмотрел сквозь стекло прямо на него. А потом улыбнулся. — Красива, — Уилл бархатно растягивает гласные, почти мурлыкает, слегка опустив густые чёрные ресницы, но всё ещё не отрывает взгляд от Ганнибала-за-стеклом. Сейчас, находясь в воспоминаниях Чилтона, по ту, другую сторону допроса, Ганнибал с трудом сглатывает. Шея Уилла, тонкая и изящная, покрыта мелкой испариной, на его губах пляшет тонкая, едва уловимая улыбка Мона Лизы, а во взгляде плещется насмешка. Грэм дышит с трудом, ему жарко и душно, но его дыхание кажется едва слышным — он абсолютно не нервничает и не боится, и, насмотревшись на отражение, в котором он явно видит вовсе не себя, а его — Ганнибала — Уилл переводит взгляд обратно на фотографии Мириам. Её тело насадили на оленьи рога — безвкусица, пустой возмутительный плагиат, но это всё же почерк. И Уилл не был бы собой, если бы его не увидел: — Она тут прекрасней, чем когда была жива. «Заткнись», — Ганнибал-в-прошлом отправляет ему отчаянный мысленный посыл, широко распахнув глаза, и быстро косится на Кроуфорда, — «заткнись же ты» Джек потерянно молчит, сжимая толстые чёрные губы до такой степени, что они превращаются в узкую побелевшую полоску, и непроизвольно подаётся вперёд, упираясь широкой крепкой ладонью в допросное стекло-перегородку, тонкую преграду, отделяющую его от Грэма. — Меня раздражала её улыбка, — Уилл словно не слышит его, продолжая говорить, и в его голосе практически звучит нежность, словно он рассказывает про любимую женщину, — такая чистая, невинная и искренняя. «Ты не мог знать», — Ганнибал, запертый по ту сторону, мысленно воет и до крови кусает щёку изнутри, — «вы даже не были знакомы. Заткнись! Заткнись, чёрт бы тебя побрал, и перестань выдавать себя за меня!» Джек, практически вплотную прижавшийся к стеклу, чтобы не упустить ни слова, ни движения, несильно, но ощутимо бьёт по крепкой, хоть и кажущейся тонкой, бронированной поверхности, выдавая своё раздражение и нетерпение. — И её привычка трогать губы, когда она нервничала, — Уилл попадает точно в цель очередной фразой, сладкой от яда, словно патока. Ганнибал помнит, как сильно тогда побледнел Кроуфорд, сжав руки в кулаки и мрачно следя за мимикой своего уже бывшего агента. Кому, как не ему, знать об этой привычке Мириам Ласс? — Она любила собирать брелки, рисовать на полях конспектов цветочки, знаешь, такие, девчачьи, — Уилл позволяет кокетливому переливчатому хихиканью, звонкому и нежному, словно трель колокольчика, сорваться с губ, а Ганнибал-за-стеклом всё талдычит про себя, как мантру, тщетно пытаясь донести до Уилла одну мысль: замолчи-замолчи-замолчи. А Ганнибал-в-воспоминании всё не может отвести глаз, потому что именно сейчас, в это мгновение, Уилл невозможно, дьявольски прекрасен, даже несмотря на то, что его тонкие запястья крепко зафиксированы за спиной. Его боттичеллевские кудри разметались, щёки по прежнему горят больным румянцем, словно у Версавии, сошедшей с полотна Рубенса, но глаза пылают огнём, бушующей морской пучиной, иссиня-чёрной, словно вздыбившиеся волны Айвазовского. — Хотите знать, как я её убил? — Уилл растягивает губы — пухлые и алые, словно нежнейшие розовые лепестки — в кривой усмешке и облизывается. Ганнибал жадно отслеживает движение гибкого языка, непроизвольно сглотнув на то, как тот в конце двусмысленно толкается за щеку. Ганнибал знает, что Уилл никогда не позволил бы себе такого, если бы находился в здравом уме, он знает, что Уилл сейчас скажет. Не только потому что он уже слышал эти слова, просто потому что насколько хорошо Уилл знает его — настолько хорошо сам Ганнибал знает Уилла. И тот говорит, отчётливо и сладко, отбивая слова дробной оглушающей дрожью, разбивающей мёртвую тишину: — Никак. Не я убил ее, не я насадил на эти рога, не я вырезал печень и не я облизывал края надреза. Вы, кстати, проверили на ДНК? Там она должна быть. «Я ненавижу тебя», — думает Ганнибал, впиваясь взглядом в Уилла — обезумевшего, опьянённого наркотиками и собственной эмпатией, прекрасного и карающего, словно земное воплощение Немезиды, — «я люблю тебя». А Уилл, довольный произведённым эффектом, криво ухмыляется, откидывает голову и замолкает. Ганнибал — что там, в пережитом прошлом, что тут, в воспоминании — нервничает. У него так часто не билось сердце со времён его пятого курса, когда он, ещё совсем невинный влюблённый школьник, готовил свою первую кровавую валентинку для своей первой влюблённости. Он помнит, как Кроуфорд сорвался, стоило допросу закончиться, чуть ли не рыча на всю психушку, к своим ручным крысам, срочно запрашивая проверку на наличие чужой ДНК. Но сейчас он всё ещё замер тут, закаменевший, и вперившийся в Уилла судорожным пристальным взглядом, как и все они. — Я не убивал её, агент Рид, — Уилл говорит мягко, улыбаясь самыми кончиками губ, словно с ребёнком, — я просто хорош в расследованиях и составлении психологических портретов. Примерно как вы, но лучше. — Вам тут плохо? — Рид говорит прямо, хмуря тонкие брови и встревоженно блестя яркими зелёными глазами. Он не заботится о двойных или тройных смыслах и смотрит прямо в глаза, удерживая напряженный зрительный контакт. Ганнибал улавливает в глубине этого агента узнавание. Словно Рид был на месте Уилла когда-то. С одной стороны, хочется узнать больше, с другой — не плевать ли? — Что вы, — Уилл заливисто смеётся, отвечает насмешливо и весело, и вдруг кажется совсем беззаботным и юным, словно невинный мальчишка, — мне тут прекрасно, разве не заметно. Доктор Чилтон — любопытная компания. И друзья у него… очень и очень… сочные. Ганнибал хохочет. Он не помнит этого, кажется, тогда, в прошлом, он не слышал ничего, кроме собственного бешенного пульса, сгорая от ненависти. Сейчас же он переосмысливает всю эту историю заново. Уилл прекрасен, неимоверно восхитителен в своей тончайшей подколке, язвительности, понятной только ему и Чилтону, неуловимой насмешке. Он пригретая на груди змея, сжавшая шею в смертельных тисках, он незаметная гусеница, распахнувшая полыхающие огнями крылья ядовитой бабочки. Он Блэк, кровь своей крови, и это восхитительно. Во время их пятой встречи Ганнибал, практически чувствующий, как у него от ярости побелели глаза, с разрывающей сердце беспомощностью наблюдает, как Чилтон всласть пользуются шокером, а затем зовёт очередного интерна и приказывает использовать Круцио. Уилла бьёт крупной дрожью, он крепко стискивает зубы, до крови искусав губы, мешая сорванные крики и болезненные стоны, он царапает длинными крепкими когтями кирпичный пол, оставляя на нем глубокие чудовищные следы. В какой-то момент — Ганнибал не понимает, сколько прошло времени, его полностью поглотила боль и ярость, его собственная и чужая — Уилл не выдерживает и разносит дознавательную к чертям собачьим мощнейшим магическим выбросом. Ганнибал радуется только одному — он достаточно стар и достаточно искусен, чтобы не последовать его примеру и не разорвать всплеском магии голову Чилтона на куски. — Вы нечто, маленький Блэк, — Чилтон довольно скалит мелкие желтоватые зубы, стоя за мощными щитами и укутанный с ног до головы артефактами: он не боится и даже не смотрит на красноватую кровавую лужу невнятных ошмётков, размазанную по стене, оставшуюся от очередного интерна. Словно он бессмертен, и Ганнибал впервые задумывается — почему? Почему Чилтон с таким развратным самоубийственным садизмом доводит до ручки наследного сына страшнейшего тёмного рода, на весь мир известного своей кровожадностью и мстительностью, почему показывает всё это ему — выходцу из менее древней, но не менее страшной семьи, лорд которой в своё время поставил на колени всю Европу? — Не хотите меня убить? — Что вы, — Уилл снова хрипло смеётся, сплёвывая кровь, скалит острые окровавленные зубы, опасно блеснув синими глазами, и рычит: — только медленно, мучительно медленно покалечить и оставить жить. — Посмотрим, куда наши беседы заведут нас дальше, — Чилтон довольно кивает, совсем не впечатлённый даже не угрозой, нет, обещанием. — Расскажите мне о вашем первом разе. Как это было? Вас застукали? Оставшиеся три или четыре встречи, Ганнибал сбился со счёта, да и не особо хотел считать — это одна сплошная череда унижений и издевательств, и они проходят примерно одинаково: Уилла пытают. Его режут, бьют, используют пыточную магию, обкалывают наркотиками, поливают водой, выпытывают о прошлом и настоящем. Ганнибал вспоминает, какого это — смотреть отстранённо и не вовлекаться. Если он не сделает этого — он просто не выдержит. Но он должен. Ради Уилла. Чилтон же расходится так, что в какой-то момент их встреча подходит к тому, как они оказались в этом месте, в этом времени, в этом дне, за несколько часов до больничной койки. Фредерик Чилтон разводит ослабевшие податливые колени Уилла и с силой надавливает на его член, насильно возбужденный действием наркотиков, каблуком. Он крутит лодыжкой, издевательски выписывая на искусственно напряженной плоти болезненные круги, и специально давит острым кончиком дорогих туфель на внутреннюю сторону бёдра: там ещё свежи недавно оставленные порезы, потому что Чилтон — садист и мразь. Он вырезал на мягкой гладкой коже, нежной и алебастровой, слова, одно за одним: шлюха, ничтожество, подстилка, выблядок и, самое главное — выкидыш. Его он выписывал раз за разом, накладывал одно на другое, с удовольствием вслушиваясь в болезненные стоны и марая пол в благородной блэковской крови, а Ганнибалу оставалось только метаться вокруг в бессильной ярости и беспомощно смотреть на то, как красивое нежное лицо Уилла кривится от боли. — Я вижу, вам нравится боль, — голос Чилтона спокоен и любознателен, и Ганнибал скрежечет зубами от злости. На оранжевой робе Уилла проступают свежие кровавые пятна, и Фредерик завороженно пялится на складывающийся рисунок. — Нравятся унижения? Думаю, вы любите, когда кончают на лицо. Всегда хотел проверить, как сперма смотрится на роскошной блэковской мордашке. Ганнибалу дурно. Он понимает, что это не поможет, но судорожно ослабляет галстук, чтобы втянуть в глотку больше спёртого влажного воздуха, душного и разгорячённого, и смотрит как Чилтон издевательски медленно расстёгивает ширинку, вытаскивая наружу член — он не накачан наркотиками, как Уилл, но он тоже возбуждён: его опьяняет власть, опьяняет боль, гнев и отчаяние. Фредерик водит ладонью по своему небольшому члену — медленно, растягивая удовольствие, с наслаждением размазывая по всей длине выступающий предэякулят и внимательно, безотрывно смотрит Уиллу в глаза. Он надрачивает прямо перед его лицом, практически утыкаясь покрасневшей от возбуждения влажной головкой в роскошные пухлые губы, плотно сомкнутые и стиснутые. Ганнибал смотрит безотрывно и не позволяет себе отвернуться: лицо Уилла закаменело, словно мрачная фарфоровая маска. Его глаза кажутся тёмными провалами, ведущими на самое дно бездны, а бушующая внутри магия расходится по безупречной белоснежной коже волнообразными кругами, очерняя. Это выглядит завораживающе: эмпатия и магия сливаются в одно, окрашивают веки, словно густые мазки чёрных теней, расходятся волнами по скулам, щёкам, лбу и задевают губы. Чилтон тоже отслеживает бурлящее движение древней, чёрной, как само естество, магии, но не останавливается и хрипло бросает, чуть запыхавшись: — Попробовать не дам, даже если хорошо попросишь, мне ещё дорог этот орган, — Чилтон близок к разрядке. Ганнибал презрительно кривится на то, как ускоряется чужая рука, как Чилтон подмахивает бёдрами и чуть запрокидывает голову, когда его тело прошивает дрожь удовольствия. Он тихо, невнятно стонет, кончая, в последний раз проводит по стволу рукой, выдаивая тугие белесые капли, и когда они попадают на потемневшие нежные губы, Уилл срывается. Чилтон даже не успевает никак среагировать. Уилл рвёт цепи с лёгкостью, будто его связали марлевыми лентами, рывком бросается к Чилтону, толкая его в грудь, откидывает на стол и целится в горло. Но даже так Ганнибал видит, что Уилл не хочет его убить — он сдерживает это клокочущее в груди чувство жажды и просто проходится выступившими звериными клыками по самому краю шеи, лишь намечая удар, но не нанося его. Он что-то хрипло рычит теряющему сознание Чилтону, но ни он, ни Ганнибал не разбирают, что именно, а затем воспоминания кончаются. Ганнибал выныривает из разума Чилтона и только сейчас замечает, что сжал кулаки с заострившимися когтями, взрезав кожу, но не обращает на это внимание. Он долго смотрит в тёмные, наверняка невнятно карие глаза этого ублюдка и едва сдерживает низкое, опасное рычание доведённого зверя, как никогда близкий к тому, чтобы обратится в аниформу и разорвать этот жалкий кусок падали на части. Джек рядом молчит, пока отвратительно крикливый главврач, Ганнибал не помнит имени, да и не хочет запоминать, продолжает разглагольствовать на тему того, что Фредерик Чилтон ни в чём не виноват, что он жертва и что Уилла Грэма необходимо изолировать ото всех и нарядить в намордник. — Вы — отвратительны, — Ганнибал говорит нечитаемо, привлекая всеобщее внимание, но в его голосе прячется холодная рычащая ярость убийцы. Алана рядом обеспокоенно хмурится и тянется вверх, кладя ему на плечо свою аккуратную маленькую ладошку, чтобы погладить. Кроуфорд презрительно фыркает. — Я знаю, — Чилтон снова расплывается в довольной подобострастной улыбке и показательно медленно надевает своё колечко обратно. Ганнибал хочет убить дракклово отродье здесь и сейчас, но сдерживается — Уилл его не убил, а значит на то есть веская причина. И он её обязательно выяснит.***
Концентрироваться на вселенной, когда ты находишься за пределами собственного сознания — очень сложно. Уилл не чувствует себя внутри себя, словно лоскутное одеяло его личности, наконец принявшей завершённый, полноценный вид, снова растрепали на тысячи мелких клочков, разбросанные и потерянно дрейфующие в пространстве. Он словно со стороны наблюдает за своей камерой: три на четыре, ни дюймом больше, ни дюймом меньше, скромно примостившийся в углу туалет, небольшая прочно прикрученная раковина и одноместная койка у центральной стены. От широкого, хорошо освещенного коридора и полчища других психов, тщательно расфасованных по клеткам, словно подопытных крыс, его отделяет тяжелая крупная решётка с толстыми прутьями. Это зона его заключения, его личный непроходимый рубикон, плотно окружённый локальным магическим барьером. Уилл не видит его, но чувствует, как чувствует запах страха разъярённая гончая — холодная чужая магия проходится по коже морозом, лёгким покалыванием неба и предупреждающей судорогой. Так случается каждый раз, стоит мимо него пройти какому-нибудь медику со спрятанной волшебной палочкой. Все эти проводники словно магнитом тянутся к нему, но они тоже заперты, ещё хуже, чем он. Уилл хотя бы не на цепи. По крайней мере, сейчас. — Эй, новенький, очнулся? — он слышит хриплый мужской голос неподалёку — низкий и грубый, но не отвечает. Может Уилл и пребывает в сознании, но на самом деле он не очнулся: перед его глазами танцует кровавая темнота, на потолке виднеются оленьи следы, так давно не посещавшие его в кошмарах и смутных видениях, в ушах стоит давно забытый методичный цокот и отдалённый тоскливый вой. Уилл улавливает отличия в их мелодии: та, что навещала его в больнице, так давно, что он, кажется, тогда ещё боялся Ганнибала и своего влечения, была с оттенком тепла. Эта, леденящая, гулкая и морозная, отбивает отвратительный могильный ритм, предвещающий только смерть и холод. Она не похожа на похоронный марш Шопена или любую другую музыку, обычно играющую на похоронах, и, конечно, это совсем не Селин Дион, которую когда-то выбрал один его однокурсник на церемонии упокоения своей матери. Это не что-то необычное и весёлое, что можно выбирать сейчас, не что-то заунывное: это мерный, равнодушный отсчёт, холодный стук часов, отсчитывающих секунды до неизбежной смерти. Мужской голос раздаётся снова и, может, Уиллу кажется, но в нём звучат нотки беспокойства, — Подох, что ли? — По-дох, по-дох, по-дох, — этому голосу вторит безумный смех из камеры номер девяносто четыре, как раз сбоку от уилловой. — если он по-дох, значит ли это, что я могу кончить, господин Гидеон? — Но мы не знаем, подох ли он, — видимо, Гидеон издаёт хриплый смешок, фыркнув. Уилл смотрит на него так же, как и на себя — со стороны. Этот заключенный сидит напротив его камеры, он выглядит очень просто, словно маньяк, сошедший с типичных описаний всех агентов-криминалистов ФБР, хоть сколько-нибудь занимающихся профайлингом или сыскным розыском. Белый мужчина, среднего роста, крупного телосложения, с тёмными волосами и щетиной. В его внешности нет ничего запоминающегося или привлекающего внимание. Охоться Уилл на такого в своё время — даже не уделил бы отдельного местечка в личном полотне из маньяков. — Может, попросить Дороти проверить? — заключённый из камеры номер девяносто шесть говорит хрипло, со стоном и отвратительными гулкими звуками капающей изо рта слюны. Он звучит нормально, практически адекватно, если не вслушиваться, но Уилла до зубного скрежета и нервного тика бесит звуки того, как жидкости из тела этого человека капают на пол, стены и решётку. Наркотик, вяло текущий сейчас у него по венам вместо крови, обостряет слух до невероятных, нечеловеческих высот. Уиллу кажется, что он слышит даже чужое сердцебиение. — Дороти умерла, дорогуша, — голос Гидеона звучит мягче, чем до этого, и в нём явно проскальзывает сочувствие, — прости, что мне приходится каждый раз напоминать тебе это, но ты должен её отпустить. Или она навсегда застрянет в этих стенах, а ведь твоя малышка нуждается в покое. Заключённый из девяносто шестой на мгновение замирает, а затем срывается на гулкий тоскливый вой. Уилл закрывает глаза и старается провалиться внутрь себя, потому что этот раздирающий тонкий слух звук невыносим. Он проникает внутрь его тела, волнами заставляет бурлить кровь-наркотик, поднимает армию желчи в желудке. Уилла тошнит. От себя, от окружения, от Чилтона и ощущения его горячей вязкой спермы на своём лице, на своих губах. Сначала его тошнит просто как ощущение, как мысль, а после он и правда подрывается, шатаясь, подползает к унитазу, и его рвёт. — Совсем дерьмово, да, новичок? Гидеон снова звучит сочувственно. Уилл никогда не замечал за собой настолько сильной тяги к ничем не обоснованному бессмысленному насилию, но его хочется удушить. — Дерьмово, — он соглашается, но говорит не для того, чтобы ответить и просто поддержать бессмысленный разговор. О, нет, Уиллу сейчас немного очень сильно не до этого, он хочет услышать себя, оценить свой голос по шкале от «идеально» до «мёртвый краше». — В воду тут что-то подмешано? Голос звучит паршиво, хрипло и низко, примерно на: «даже зомби не могут позволить себе издавать такие звуки». Уиллу в целом паршиво. Он вытирает рот тыльной стороной ладони и бессмысленно пялится на дно унитаза. Рвота странного, нездорово красного оттенка, и пахнет падалью — Уилл брезгливо проводит по губам языком, пытаясь сбить мерзкий привкус, и заставляет себя встать, чтобы смыть следы своей слабости и хотя бы попытаться немного очиститься. — Да, есть такое, — явно заскучавший за время своего нахождения тут Гидеон охотно поддерживает разговор. Он молчит всё то время пока Уилл промывает рот, пока он сплёвывает прозрачный яд в раковину, пока, от отчаянья, всё же не делает глоток воды, и деликатно спрашивает: — Я тут слышал, что ты напал на доктора Вонючку? — Вонючку? — Уилл даже на мгновение замирает, зависнув, и переспрашивает. Теперь голос звучит немного лучше — он всё ещё хриплый, но уже более мелодичный и похожий на его обычный. — О, ну, знаешь… — Гидеон с удовольствием начинает говорить — ему явно нравится чесать языком. Уилл с неохотой подползает к краю своей клетки, упирается лбом об один из прутьев и пытается продолжить смотреть прямо, но всё равно получается со стороны. Немного сверху и сбоку, как в дерьмовых играх, в которые играли его соседи по общежитию в кампусе. Уилл не понимает, почему он вспоминает об этом сейчас. Он пытается сфокусироваться на голосе Гидеона, но невнятные глухие звуки звенят в ушах и не складываются в слова, словно он говорит на иностранном — просто шум. Не белый, не чёрный, шум, как после гулкого взрыва. Такой, что аж тихо. Уилл преодолевает головную боль и устало переспрашивает, когда невнятные звуки чужого голоса стихают: — Ты замолчал или это я оглох? — Я могу повторить, — Гидеон усмехается, любезно располагая к себе, и послушно повторяет, — он Вонючка, потому что от него воняет. Несёт дерьмовенькими духами, нет, не знаю как кто, а я не уверен, может они и стоят, как маленький штат, но лично мне запах не нравится. Зато сам он очень любит, когда его нюхают. Не знаю, замечал ли ты, но, если во время разговора с ним дёрнуть носом, словно принюхиваешься, он становится добрее в десятки раз. — Не замечал, — Уилл хмыкает. Он действительно не замечал, вопреки своей обычно обострённой наблюдательности. Всё, что он может сказать о человеке с именем Фредерик Чилтон — его нужно убить. И его нельзя убивать. Эти две константы мечутся в его голове, сталкиваются и схватываются между собой, словно два самца в гоне, но Уилл откладывает их на потом. Он устал от борьбы, устал от боли в теле, устал от ощущения вечного противного возбуждения, вызванного медикаментами. Тело кажется вялым и непослушным, лишённым обычной силы и ловкости, мозг плавает, хочется лечь на прохладный бетонный пол и так и остаться. Рукам холодно, стопам жарко, тело горит и задыхается: Уилл очень хочет глубоко втянуть в измождённые лёгкие свежего прохладного воздуха, и уткнуться в сильную надёжную шею Ганнибала, спрятавшись от всего мира. Он хочет уйти отсюда, хочет посмотреть на солнце или на луну, хочет прижаться к тёплому телу брата и просто затихнуть, крепко переплетя пальцы и уткнувшись носом в густые кудри, слабо пахнущие цветочным шампунем. Он не хочет опять ощутить искорки магии на кончиках пальцев, потому что боится, что не выдержит. — Так это правда? Ты напал на него? — Гидеон ждёт некоторое время, отдавая дань приличиям, но все же нетерпеливо переспрашивает — ему любопытно. Уилл думает. Точнее, он пытается думать, но вместо мыслей у него в голове высокий тонкий писк мышей, скрежет когтей и сорванные вздохи дрочилы из камеры номер девяносто четыре. Уилл улавливает это ощущение легко: его эмпатия разбушевалась, вырвалась на свободу, подстёгнутая действием наркотика. Она вольготно простирается по всему крылу и легко ловит в свои сети отголоски чужих мыслей и желаний. Уилл знает, чувствует, что девушка из камеры номер тридцать три ищет способ, как бы повеситься, что совсем ещё молоденький мальчишка из сто четвертой — постоянная жертва насилия одного из интернов. Трижды в неделю его грубо ебут раком на больничной койке, до крови, потом наскоро лечат, приводят в себя и отправляют обратно в камеру. Больше не будут. Эта мысль утешает и успокаивает пылающее сознание. — Я откусил член одной из подстилок Чилтона, — Уилл немного медлит, но всё же говорит, лениво растягивая слова и с удовольствием вслушиваясь в то, как собственный голос постепенно крепнет и возвращает привычную бархатность, — он любил трахать подростков и, видимо, решил, что я один из них. В ответ он слышит восхищённое присвистывание и одобрительный гул из соседних камер. Уилл смотрит на Гидеона сквозь ресницы и в этот раз наконец получается, как надо — правильно, по-человечески, а не сквозь многогранную призму эмпатии. Не со стороны, а глаза в глаза. И глаза у этого убийцы интересные: кристально голубые, с наивным детским взглядом и пушистыми, чуть рыжеватыми ресницами. Он широко улыбается, обнажая щербатые крупные зубы, и похож на ребенка, который получил в руки конфетку — это заставляет Уилла улыбнуться в ответ. Эмпатия мгновенно откликается на его интерес и концентрируется на человеке напротив. Уилл легко считывает, что Гидеон психопат, социопат и насильник: он любит убивать, любит преподносить убийство красиво, в меру стильно, с ноткой очаровательной грубости и в соответствии со своим достаточно утончённым видением прекрасного. «Ганнибалу он бы понравился» — Уилл думает об этом с неожиданной симпатией и улыбается шире. Гидеон продолжает молча рассматривать его, и это внезапно провоцирует в Уилле маленького внутреннего чертёнка. Он едва слышно хмыкает и выпрямляется, грациозным движением откинув немного влажные волосы назад, открывая высокий белый лоб, а затем мягко поводит плечами, выпрямляя их и демонстрируя изящный изгиб. Уилл двигается неторопливо, плавно, позволяя разглядеть себя, слегка опирается пальцами о пол и садится ровно, чтобы прилипшая к коже тонкая роба подчеркнула тонкую талию и плавный изгиб роскошных круглых бёдер, а затем лукаво склоняет голову к плечу, трепыхнув пушистыми ресницами, чтобы густые кудри мягко скользнули по плечам, а приглушённый свет блеснул на радужке нечеловечески синих глаз. Он не знает, зачем так откровенно красуется здесь и сейчас, перед абсолютно незнакомым ему человеком, но это помогает заглушить воспоминания о гостеприимстве Чилтона, а большего ему сейчас и не нужно. — Если подумать, — Гидеон некоторое время молчит, с плещущимся на дне глаз восхищением разглядывая глубокий колдовской оттенок синей радужки, даже сейчас потрясающе яркой, и задумчиво, неторопливо скользит взглядом по плавным аппетитным изгибам стройного тела, а затем снова подаёт немного более хриплый голос, — я всё же могу понять подстилку Вонючки. Не то чтобы я по мальчикам, малыш, скорее даже наоборот, но ты уж больно хорошенький. Как куколка. — А я вот по мальчикам, — Уилл мягко, мелодично смеется, запрокидывая голову, и снова расслабленно откидывается на спину, закрывая глаза, — но ты не в моём вкусе, большой парень. — Вот и разобрались, куколка, — Гидеон подхватывает его смех — его голос приятный, раскатистый и громкий, словно рокот камней, Уиллу он нравится. Но они замолкают, потому что в их коридор кто-то заходит: Уилл улавливает противные склизкие звуки, словно что-то тащат по полу. Без особой охоты разлепляя тяжёлые веки, Уилл всё же открывает глаза и видит, что это интерны, которые тащат крупный тяжелый шланг: их будут поливать из него по очереди мощным напором холодной ядовитой воды, а после не дадут сухой одежды на смену. Они все утонут в этом дерьме, и никому не будет дела до тонущих больных людей. Уилл хочет домой. Он отчаянно хочет спрятаться в крепких и надежных объятьях Ганнибала, послушать его пикировки с Гарри, даже посмотреть в змеиные глаза Тома, если тот решит вернуться на этот островок непроходимого безумия. Уилл отсчитывает секунды до того, как интерны с шлангом доберутся до его камеры, и глухие шаги звучат в его голове гулким отсчетом мелькающего маятника. Гидеон и прочие менее приятные соседи не мельтешат по камерам, а тот, что дрочит, спешит успеть кончить, подгоняемый воем по умершей Дороти от соседа из девяносто шестой. Уилл понимает, что он хочет не только домой, но и тишины. — Этого, — очередной интерн с толстыми рыбьими губами и небольшими, почти прозрачными, как грязное стекло, глазками, кривит лицо в подобии ухмылки, кивая на Уилла, — держать под напором минут пять, согласно указаниям доктора Чилтона. Второй интерн согласно кивает и безжалостно увеличивает поток воды в три раза. Уилл чувствует приближение мокрой смерти. Сначала они попадают ему в живот — напор сильный, словно непрекращающиеся равномерные удары, ведут ниже, к паху, удерживая там намеренно долго, причиняя физическую боль, а после сдвигают шланг в сторону головы, заставляя захлебнуться невероятно сильным потоком. Уилл не может сказать, сколько это длиться, он теряется в собственной боли — в воде тоже яд, он отравляет его снаружи и изнутри, пропитывает ткани, словно медленно распространяющийся паразит, охлаждает сердце и убивает. — Ублюдки, он же захлебнётся! — Гидеон почти срывается на рычание — низкое, злое, гневное, и Уилл ему благодарен, да только благодарность эта напрасная: что может сделать другой заключенный в условиях магической изоляции? Решётки эти сделаны из антимагической стали — Уилл чувствует её блокирующее влияние всей своей шкурой, барьеры пропитывают каждый камушек. А сил на то, чтобы пробудить в измождённом теле источник бессильно бьющейся внутри магии, не остаётся. — Эй, малыш? — обеспокоенный голос Гидеона доносится словно издалека. Поток воды наконец остановлен, психи-соседи наконец умолкли, а в голове глухой отзвон тяжёлых кожаных барабанов и цокот оленьих копыт. Уиллу кажется, что он слышит чей-то смех: довольный, искрящийся и переполненный превосходства. Уилл уверен, что это не галлюцинации, что наркотик здесь не при чем — этот звук уже навещал его раньше, словно отражение тьмы и удаляющейся чужой тени. Возможно, это искажённый голос Чилтона, возможно, это чей-то другой голос, Уилл не понимает, но он чувствует, что он важен. Гидеон сочувственно гудит: — Ты жив? — Нет. — Уилл негромко выстанывает короткое отрывистое слово, переворачивается на живот и с трудом встаёт на колени. Ноги дрожат, руки дрожат, всё его тело словно превратилось в одну сплошную дрожь. Сил нет, желания хоть как-то существовать нет, только пустота, по касательной переполненная обрывками чужих личностей. Эмпатия тоже убивает его изнутри, словно взбешённая мечущаяся собака, сорвавшаяся с цепи: она отравлена вместе с ним, она хочет свободы, хочет обрести свою волю и тело. — Твари, — в голосе Гидеона отчётливо прослеживается глубокая, подлинная ненависть, и Уилл приоткрывает губы, хватая ртом воздух, чтобы зачерпнуть в себя немного этой жгучей живительной ненависти. Она концентрированная, густая и тёмная, как антипохмельное после чудесной весёлой ночки, приятно обдаёт нежной прохладой измождённые чувства и рецепторы, и Уилл едва сдерживается, чтобы не подползти на четвереньках к решетке, как собака, и не высунуть язык в странном желании коснуться этой ненависти, поглотить её, сделать частью себя. Он совсем сходит с ума, а Гидеон, не замечая его состояния, продолжает: — Сраные лицемерные моралисты с повадками заядлых ублюдков из самых засанных уголков блядского мира, переполненного разномастным сучьем отребьем, чтоб им сдохнуть в мучительном недотрахе… Уилл с профессиональным любопытством слушает разлетающуюся по пространству изобретательную брань и тщательно сдерживает подкатывающую к горлу тошноту. Она волнами собирается где-то около солнечного сплетения, густится там, бушует и жаждет подняться наверх. Уилл не дает. Он не ел уже дня три, может больше — нечему подниматься из желудка, кроме того, что может совсем его истощить. Последнее, что он жевал — это член того неудачливого интерна-номер-два, а после Чилтон запретил его кормить. Он сказал: «научись вести себя подобающе и тогда, быть может, я прикажу, чтобы тебе подали рис с курочкой». Уилл тогда плюнул ему на ботинки. — Я бы поаплодировал, — Уилл говорит устало и едва слышно, насильно выталкивая из себя слова, когда Гидеон всё-таки заканчивает со своей впечатляющей речью, — но сил нет. — Тебе надо валить отсюда, куколка, — Гидеон звучит мрачно и тревожно, подобравшись поближе к прутьям камеры, и Уилл невольно умиляется этому. Он видит, как тот хватается за них большими сильными руками, как крепко сжимает в крупных мозолистых пальцах — такие обычно бывают у мужиков, всю жизнь занимающихся тяжелой грубой работой или у тех, кто вырос на фермах. Гидеон обеспокоенно вглядывается в его камеру и качает головой в бессильной злости: — Это тебя убьет. Никогда не видел, чтобы Вонючка ненавидел кого-то до такой степени. — Он меня любит, — Уилл хрипло, лающе смеётся, расплывшись в кривой злой усмешке, и встряхивает головой, чтобы привести мысли в порядок, — и он меня хочет. А ненависть он проявляет совсем иначе, поверь, Гидеон. Гидеон тихо чертыхается, некоторое время сосредоточенно сопит, явно что-то обдумывая, а затем отходит к своей койке — Уилл слышит, как шелест его мыслей тонкими слоями накладывается на объёмную фигуру папье-маше: это женщина, и всё её тело израненно, пронизано копьями, словно тугими солнечными лучами, кровь стекает по ним медленно и неторопливо, как живительный сок, как постепенно затихающий поток Каусара. В этом есть что-то величественное, красивое, что-то несвойственное Гидеону, словно он действует не по своей воле. Уилл пользуется воцарившейся после недобровольно-принудительных банных процедур тишиной и проникает глубже, скользит, погружаясь в чужой замысел под равномерное покачивание маятника: прошлое убийство Гидеона похоже на это, только в тот раз это мужчина, чьё тело тщательно пронизано в соответствии с тем же рисунком, и в его мертвенно приоткрытом рту издевательски подарком расположена гвоздика. Ещё раньше была пара сестричек — они держались за руки, и Уилл легко считывает оттенок сексуального насилия, но не копает глубже. Сил на то, чтобы считывать чужое возбуждение, у него нет. Тонкий слух легко вылавливает мельчайшие подробности: Уилл слышит мерный дробный стук капель воды, срывающейся с крана, слышит, как очередной псих через несколько камер сливает в унитаз излишки жизнедеятельности организма, как девушка из тридцать третьей методично связывает простыни в узел, как тихо и горько плачет забившийся в угол мальчишка из сто четвёртой. Уилл не может ограничить видение, не может сосредоточиться на одном только Гидеоне: эмпатия вольготно мечется от камеры до камеры, словно ревущий прибой: в четвёртой несчастный старик бесцельно бьется о мягкие обитые стены, пытаясь разбить голову, чтобы перестать слышать чужие голоса, в противоположном конце пациент номер двести пятнадцать неторопливо трапезничает. Его откармливают, словно свинью на убой: жирное жареное мясо, салат с ростбифом, гарнир из запеченной картошки, свежий белый хлеб, сливочное масло, сыр, несколько видов десертов, горячий чёрный чай с лимоном и несколькими ложками сахара. Уилл чувствует, как его пустой желудок судорожно голодно сжимается и тоскливо думает, не наглотаться ли ему прозрачным ядом из-под крана. — Куколка, — Гидеон зовёт его тихо, почти шёпотом, но Уиллу сейчас его голос кажется практически оглушающим. Он без особого желания равнодушно поворачивает голову на звук и выжидательно приподнимает брови. — Читать по губам умеешь? — Только когда это надо, — Уилл слабо хмыкает, с силой трёт глаза, а затем скользит тонкими изящными пальцами по лбу, откидывая с него разметавшиеся кудри, ерошит их, массируют виски, макушку, затылок и шею. Он пытается взбодриться и сконцентрироваться, искусственно приводя себя в тонус и отвлечённо, невнятно тянет: — Сейчас надо? — Да, — голос Гидеона звучит очень твёрдо — он серьёзен, как никогда раньше за эти несколько часов их знакомства. Уиллу кажется, что за всю неделю пыток они впервые говорят нормально. Может быть, они перекидывались парой слов до этого, может быть, это просто его воображение. Сейчас Уилл пытается сфокусироваться на губах нового знакомого. Его рот двигается медленно, очерчивая каждую букву, выговаривая ее, наделяя физическим воплощением. Уилл легко складывает из звуков предложение, вычерчивая перед прикрытыми глазами полыхающие буквы: «Тебе надо бежать». — Это невозможно, — Уилл горьковато усмехается, дёрнув самым уголкам губ, и его слова эхом разносятся в тяжёлой усталой тишине коридора, переполненной измождённостью и безумием, а Гидеон выразительно шикает, явно сдерживаясь, чтобы не покрутить пальцем у виска. Это такая глупость — даже если здесь нет камер, это всё равно не отменяет кучи следящих заклинаний, но Гидеон маггл, откуда бы ему это знать… Уилл замирает на этой яркой, отчётливой мысли, переосознавая её. Гидеон — маггл. Антимагические барьеры на него не действуют, а решетка всего лишь вопрос силы рук и гибкости ума — сделать рычаг сложно, но возможно. — Подожди, — Уилл продолжает говорить вслух, игнорируя выразительно вытаращенные глаза Гидеона и его судорожное шипение. — Не сочти безумцем, — он запинается, понимая, что его слова звучат весьма иронично, если учитывать место, в котором они непосредственно находятся, но всё равно продолжает: — короче, помолчи сейчас, хорошо? Не думай ни о чем. Брови у Гидеона не особо выразительные, он не умеет саркастично выгибать одну бровь, поэтому в момент исключительного сомнения в здравом смысле окружающего у него поднимаются обе. Но его взгляд, полный скептицизма и праведного возмущения, достаточно красноречив. Уилл гулко сглатывает, с трудом подтаскивает переполненные тяжести, словно залитые свинцом, и принимает удобную позу: на стыке двух камер, опираясь спиной о стену, в уголке с прутьями. С это ракурса отлично видно Гидеона, и Уилл приглашающе склоняет голову, предлагая ему зеркально присесть на пол. Он всё ещё мокрый, влажная холодная одежда неприятно липнет к телу, но это неожиданно помогает ему сосредоточиться на своей задумке. Уилл не торопится: он методично вспоминает все наставления Гарри, мягкие комментарии Ганнибала, нежно поглаживающего его по коленке, и философские разглагольствования Тома. Он сосредоточенно покусывает мягкую нижнюю губу, слегка оттягивает её, делает глубокий вздох, настраивая каждую деталь своего организма на единую слитную мелодию, а затем открывает глаза и впивается взглядом в Гидеона. В его голове пустота, образы-воспоминания о самых первых убийства мельтешат на самом краю сознания, и Уилл невольно цепляется за них, замечая изуродованное тело третьего мужчины: у него вырваны гениталии и разорван рот, сердце трепетно выглядывает через разрез на груди, а рёбра переломаны. Гидеон начал добавлять изысканности в убийства уже после него. Уилл сбрасывает эти осколки памяти и сосредоточенно шлёт мысль: «Кивни, если ты сейчас слышишь мой голос». Гидеон замирает, словно его поразило молнией, едва заметно кивает, и медленно бледнеет. Он послушно не думает, но в его душе стремительно нарастает холодная, душащая волна паника, и Уилл шлёт мягкую, успокаивающую мысль следом: «Я маг, тут половина психов маги, хотя Чилтон, например, не совсем маг, с ним всё сложно. Давай не будем погружаться в обсуждения того, что существует, а что нет, и ты просто поверишь мне на слово?» Это оказывается легче, чем Уилл думал до этого, почти как говорить вслух. Гидеон судорожно кивает три раза, как деревянный болванчик, прикрывает глаза, едва шевеля побелевшими губами и читая молитву, а когда минутная слабость проходит, он направленно и чётко думает: «Ты меня тоже слышишь?» «Да», — Уилл пытается ободряюще улыбнуться, но у него болит челюсть, и он непроизвольно морщится — это слабость тела, которую он активно от себя отгоняет. — «Так нас точно не подслушают. Если рядом будет кто-то из персонала, им нужно воспользоваться волшебной палочкой, чтобы нас услышать». «А тебе, получается, не надо?» — Гидеон, с потрясающе философской позицией принявший внезапное крушение привычного мира, мысленно хихикает, внезапно развеселившись. — «Почему же ты тогда всё еще здесь? Взял бы да телепортировался куда подальше». «Это не так работает, друг мой», — Уилл слегка морщится и прикрывает глаза. На него накатывает слабость: для ментальной магии такого уровня ему не нужно много сил, но после всех пыток Чилтона, после голодовки, после отравленной воды, даже просто говорить сложно. — «В общем, тут все барьеры настроены на то, чтобы маги не сбежали, но ты — не маг. Так что нам просто нужно придумать план». Гидеон откликается на это с неожиданным энтузиазмом. Он не формулирует предложений, но его переполняют идеи-картинки. Это забавно, примерно так же, как Уилл считывает эмпатией людей, как он погружается в прошлое на местах преступлений. Это образы, наполняющие сознание, многогранная иллюзия, обрамляющая слух, вкус и запах. Понять, что задумал Гидеон, не сложно — перебрав не меньше пяти вариантов, он останавливается на трёх самых годных и напряжённо смотрит в глаза Уилла. «Мне в любом случае суждена была дорога, стелющаяся в ад, — Гидеон растягивает тонкие губы в кривом предвкушающем оскале и слегка прищуривается, — так что за помощь чернокнижникам я надеюсь на повышение среди грешников, а не на понижение. Жду, что ты замолвишь за меня словечко там, внизу. В общем, суть в следующем». Уилл завороженно погружается в разум Гидеона, поражаясь тому, как его сознание смешивает банальные идеи для побега, разбавляя их новыми открывшимися магическими способностями. Они пялятся друг на друга, увлеченно обсуждая нюансы, и практически упускают момент, когда доктор Чилтон в компании приснопамятного Джека Кроуфорда и Ганнибала Лектера подходит к их камерам. В первую очередь Уилл чувствует: яркий, насыщенный запах Ганнибала, его ярости, его гнева и бурлящей внутри магии. Он резко, почти инстинктивно поворачивает голову и видит взгляд: тяжёлый, недовольный, жестокий, блеснувший холодной белоснежной сталью при виде облепившей тело Уилла мокрой робы. От этого взгляда невольно бросает в дрожь — хочется сжаться в комочек и жалобно заскулить, лишь бы больше никогда не быть под прицелом его недовольства, хотя Уилл прекрасно понимает, что злость Ганнибала направлена вовсе не на него. Он чувствует, как потоки тёмной, тягучей магии волнами расходятся от Ганнибала по пространству и воинственно плещутся вокруг невозмутимого Чилтона. Уилл слышит хохот Гидеона не только в мыслях, связь в которых всё ещё не разорвана, но и снаружи, вслух. — Эйбел Гидеон, для вас сейчас самое время заткнуть пасть, — Чилтон медово мурлычет, словно забравшаяся в птичье гнездо куница, но не удостаивает Гидеона и взглядом. Так Уилл узнаёт фамилию своего нового знакомого и, вероятно, будущего сообщника. — Или что? — Гидеон даже не думает перестать веселиться: он скалит крупные щербатые зубы и позволяет голубым глазам сверкнуть насмешкой и презрением. Уилл улавливает в его мыслях, что тот хочет сказать, но не успевать схватить убийцу за длинный язык. — Мне тоже в глотку засунете член какого-нибудь интерна? И вот не жаль же кадровый состав: ценные специалисты, между прочим, на дороге не валяются. Уилл чувствует, как наливается кипящей, переливающейся через край злобой Ганнибал, как теряется потерянно приоткрывший рот Джек, и тихо, мелодично смеется, заранее зная, что за этим последует. Все здесь знают, что острые слова имеют определённую цену, и Гидеон говорил с осознанием этой цены. Чилтон дарит Уиллу самую мягкую свою улыбку, похожую на оскал рифовой акулы, и подходит к камере Гидеона, чтобы заплатить. Рядом с каждой из клеток есть пульт управления, и именно к нему доктор Чилтон неторопливо прикладывает свой пропуск, а после проворно набирает четырехзначный код. Гидеона бьет током — всё его тело прошивает крупная неестественная дрожь, кости хрустят, а тело болезненно выгибается. Хрипло дышащий Гидеон сплёвывает вспенившуюся слюну и замолкает, продолжая веселить Уилла мысленными матерными конструкциями, по изобретательности вполне способные посоревноваться с садизмом Чилтона. — Доктор Чилтон! — голос напрягшегося подобравшегося Джека звучит встревоженно и ошеломлённо: Уилл с мрачным мстительным удовлетворением наблюдает за его реакцией. Пускай Кроуфорд не испытает всё это на своей мерзкой толстой шкуре, пусть хотя бы посмотрит со стороны, чем его святой доктор Чилтон здесь занимается на самом деле. — Не стоит так возмущаться, агент Кроуфорд, — Фредерик вещает с убедительностью Орлеанской девы, стоически игнорируя чужое возмущение, — как бешеных животных нужно усыплять, — на этих словах он бросает на Уилла выразительный длинный взгляд: жадный, почти любовный — нездорово и неестественно, — так некоторых псов необходимо подвергать дрессировке. Мой любимец Гидеон как раз из последних. — А я из первых? — Уилл смотрит на Чилтона устало, практически с философским смирением идущего на смерть. Тот не изменяет своему привычному стилю: тёмно серый цвет и светлая полоска дорогого заказного костюма, знакомые лакированные туфли, на которых ни раз и не два побывала слюна старательно изображающего мстительную ламу Уилла — даже удивительно, что Чилтон их терпеливо вымывает, а не просто заменяет другой парой. — Тогда чего же вы медлите, доктор? — Уилл, — Ганнибал говорит его имя совсем тихо и нежно, но отчётливо, и Уилл мгновенно осекается, умолкнув. Ему страшно слушать любимый бархатный голос, тёплый и обволакивающий, несущий долгожданное чувство безопасности, страшно смотреть в чужие глаза, страшно увидеть там разочарование или, ещё хуже, презрение. Уилл до какого-то инстинктивного, низменного ужаса боится, что эта страница их истории ощутимо поменяет между ними что-то в худшую сторону. Он уверен в том, что Ганнибал уже видел, как проходили их с Чилтоном беседы, и это унижение разрывает его на части. — Грэм, — Джек говорит мрачно, сверкая чёрными глазами исподлобья, и немного хрипло: — ты мокрый. — А ты капитан очевидность, Кроуфорд, — Уилл издевательски смеётся, пряча свою боль, своё отчаяние и страх, но его смех переходит в натужный хриплый кашель, мгновенно заставивший Ганнибала нахмуриться. В голове мелькает глупая мысль — главное, не подхватить в таких условиях ангину или пневмонию, потому что лечить в этой чёртовой больнице явно не умеют. — Зачем вы пришли? Проверять меня на наличие клыков? Отвести на очередное дознание? Полюбоваться моими новыми апартаментами? Располагайтесь, я сегодня любезно настроен на гостеприимство. — Уилл, — Ганнибал не выдерживает отчаянной злости в его голосе и делает шаг в его сторону, а когда Джек пытается остановить его, то скидывает с плеча чужую ладонь. Он присаживается на корточки напротив — между ними всё ещё решетка и барьер, но Уилл всё равно осторожно тянется пальчиками к руке Ганнибала. Это короткое прикосновение несёт в себе поддержку, и веру в то, что от Уилла не отвернутся, что его примут после всего, если он не умрёт раньше, чем убьёт Фредерика Чилтона и Джека Кроуфорда. Ганнибал осторожно, словно величайшее сокровище, сжимает его ладонь, и подносит её к губам в судорожном, искреннем движении, нежно прижимаясь губами к мягкой белой коже и горячечно шепча: — Я вытащу тебя отсюда, mon amour, mon coeur. Seulement attends-moi.* — Je veux rentrer, Hannibal*, — Уилл не плачет, он даже не позволяет глазам увлажниться, но он вкладывает в эти слова всю свою накопившуюся боль и тоску, нежно погладив Лектера по щеке самыми кончиками пальцев — тот ластится к его прикосновениям, пытаясь продлить их как можно дольше. Сказать что-то ещё, передать мысль, свою любовь Уилл уже не успевает — Джек чертов Кроуфорд громко презрительно фыркает. — Не надо тут этих нежностей, — Кроуфорд с глухим дребезжащим звуком пинает прутья его клетки, — и, Лектер, будь добр, отойди от него, а то я впишу тебя как соучастника, на случай, если Грэм решит сбежать. Уилл, ты тут почти десять дней и никакого сотрудничества со следствием. Лучше бы тебе стать посговорчивее, а то доктор Чилтон получит больше свободы в своих действиях. — Больше что? — Уилл давится собственным возмущением, чувствуя, как Ганнибал сжимает его замёрзшие пальчики в своей ладони, согревая и даже не думая отстраняться, а затем низко рычит, едва справляясь со стремительно наращивающим обороты гневом. — Так это глубокоуважаемый доктор Чилтон ещё сдерживался? Сдерживался, Джек? Вот уж никогда не думал, что наркотики, пытки, чужой член в моей пасти, и, как вишенка на тортике, его конча на моем лице — это абсолютно легальные, демократичные и обыденные способы дознания в наше время. Что тогда предпочитаешь лично ты? Уверен, плётка или хлыст в твоих руках будет смотреться иронично и очень по-современному. Жду не дождусь, когда твоя чёрная задница вступит в эту чёртову игру. — Что за чушь ты несёшь? — Джек на мгновение заминается, словно ошеломлённый потоком искреннего, бурлящего гнева, кривится и убирает руки в карманы брюк в очевиднейшем защитном жесте. Его голос звучит слишком уверенно и твёрдо для того, чтобы действительно таковым являться, хотя Чилтон и правда начинает откровенно веселится только когда его видят исключительно Уилл и другие психи. В этом плане он не любитель лишней публики. — Лечебница доктора Чилтона это проверенное учреждение, и будь тут реальные пытки или издевательства над пациентами — его давно бы закрыли. А ты, похоже слишком переобщался с местным континг… Джек не успевает договорить, потому что его обрывает низкий, почти истеричный хохот Гидеона. Он не поднимается с пола, устроившись на нём с максимальным возможным удобством, и смеется взахлёб, непроизвольно хватаясь за живот и постанывая от смеха. Слегка отдышавшись, он кричит всем их сокамерникам сквозь накатывающую истерию: — Вы слышали? Наш любимый доктор Вонючка здесь никого не пытает — это всё проверенные методы лечения, подтверждённые и разрешённые лично агентами ФБР! Соседи по камерам начинают подхватывать смех Гидеона, словно обезумевшая отчаянная свора голодных гиен. К веселью не присоединяется только методично покачивающийся трупик девушки из тридцать третьей и Уилл, цепляющийся за ладонь Ганнибала и не позволяющий ему сорваться с места. В том, как напряжена его челюсть, как ходят желваки, как вздуваются вены на сильной крепкой шее, как медленно меняют свой цвет глаза, становясь леденисто-белыми — во всём этом есть своя красота. На такого Ганнибала: разъярённого, жаждущего убивать, карать и защищать своё, Уилл может смотреть целую вечность. Любоваться. Дышать им, восхищаться им, обожествлять его, упиваться силой, магией и манией, растворяться в ней, но сейчас ни в коем случае нельзя допустить того, чтобы голова Джека покинула своё законное место на короткой бычьей шее. — Заткнулись все! — Джек низко басовито рявкает командным отрывистым тоном, наконец справившись со своим замешательством, но его фигура на этом поле ничего не весит. Он как шашка, по случайности затесавшаяся в шахматах. Пациенты веселятся только пуще прежнего, и доктор Чилтон в их числе. Уилл видит, как у Фредерика искрятся глаза от ощущения полной безнаказанности, власти и безграничного презрения, наполняющего его замок — к нему, и к друг другу. Он не прерывает этот марафон хохота, он смотрит на Уилла и одними губами шепчет: «Видишь, ты моя игрушка». — Доктор Чилтон, угомоните своих психов! — Они меня не послушают, агент Кроуфорд, — Фредерик всё же позволяет одному короткому смешку сорваться с его губ и кривит их в усмешке, — они слушают только того, кого уважают. Например, Гидеона или, вот, вашего Уилла. А врачи для них как тюремщики — всего лишь досадное недоразумение, причина, по которой они не могут оказаться на свободе. Остановить их может только страх и… ток. Чилтон возвращается к пульту управления и вновь прикладывает свой пропуск. Уилл судорожно отталкивает ладонь Ганнибала, лишь бы не задеть его тоже — в этот раз доктор вводит код, который запускает цепную реакцию по всем трём сотням камер. Эмпатия внутри Уилла сходит с ума. Она вылавливает сотни криков, надрывных плачей, угасающих жизней, она всё это умножает на сотни и сполна передаёт Уиллу. Всё его тело сводит крупной судорогой, пальцы на ногах поджимаются, костяшки на ладонях бледнеют, а губы синеют. Поглощённый болью, своей и чужой, он не сразу замечает, что Ганнибал не позволил им расцепить пальцы и разделил каждое мгновение боли, каждый её оттенок, с тихим рычанием упав на колени и оперевшись свободной рукой об пол. — Ты так и будешь стоять и смотреть, Джек? — Ганнибал рывком поднимается с колен, окончательно доведённый до белого бешенства, когда Уилл с тихим слабым стоном безвольно сползает на пол, свернувшись в клубочек. — А как же твоё блядское рафинированное чувство справедливости? Или это входит в твоё понимание? Раз Уилл подозреваемый по делу об убийстве твоей бывшей протеже, то можно его бить током, начисто забыв обо всех его заслугах перед вашим блядским бюро, да?! — Там была его ДНК! — бледноватый Кроуфорд тоже срывается на рык. — Ты понимаешь? Его ДНК! Он мало того, что убил её и держал тело хрен пойми где, так ещё и работал на агентство всё это время! А мне теперь надо перебирать все дела, в которых он был участником расследования, потому что — что? Потому что он мог быть соучастником каждого из подозреваемых и просто прикрывать настоящих насильников, убийц и психопатов, по старой, блядь, дружбе. Меня ебёт начальство так, как его не торкает этот ток, всего лишь короткий импульс, а мне, мать вашу, перебирать не меньше трех десятков дел, Лектер! — Это то, что тебя волнует, Джек? — Ганнибал зло щурит белые от ярости глаза, приподнимая подрагивающую верхнюю губу и обнажая крупные заострённые клыки в оскале. — Плевать на человеческие жизни, плевать на боль, на унижения, главное — правильно сделанная работа, да? — Да. Это короткое слово становится приговором Джека Кроуфорда — Чилтон демонстративно хлопает в ладоши, а Уилл окончательно разочаровывается в нём как в человеке. В нём осталась только гипертрофированная тяга к справедливости, затуманенная гневом. Он не видит ничего, кроме того, что он хочет увидеть. — У нас с вами, оказывается, так много общего, агент Кроуфорд. Никогда бы не подумал, — Чилтон самодовольно смеётся, стоит только буре немного стихнуть, а Ганнибалу, до скрежета стиснувшему челюсти, отшатнуться, чтобы не впиться Джеку в глотку прямо здесь и сейчас. — Только дрессировка и страх. Вы, судя по всему, одобряете такой подход. — Не одобряю, — Джек слабо говорит в свою защиту, но в его голосе уже нет веры в собственные слова, — но иногда требуется скальпель. — Это действительно действует, — Чилтон довольно кивает, вальяжно растягивая гласные жёстким тоном непримиримого начальника. — Вы хотели увидеть подтверждение моих слов — вы увидели. Ваш лучший агент Уилл Грэм свихнулся на почве работы с другими маньяками. Сейчас он на медикаментозном лечении и терапии с моим участием. Естественно, терапия проходит конфиденциально и никого не допускают в те часы, когда мы говорим. Я предоставлю вам записи наших диалогов, агент Кроуфорд, но только лишь при наличии ордера. — Он будет, — в словах Джека звучит мрачное обещание. — Я не знаю, зачем ты убил её, Уилл, она никак не помешала бы твоей карьере. Уилл вспоминает фотографии — он никогда в жизни не был знаком с Мириам Ласс, всё, что он о ней знает — её когда-то убил Ганнибал. Это читается в том, как она преподнесена, как дар, как таинство. Ещё Уилл знает, что кто-то приложил свою руку к изменению её тела после смерти. Это читается в том, как она изуродована, как исковеркана и извращена изначальная идея убийства. Они встречаются с Ганнибалом взглядами. Уилл лежит на полу, без сил, не может пошевелить даже мизинцем, но он все равно слышит молчаливое ободряющее обещание: «Мы тебя вытащим, и ты будешь на свободе, даже если мне придется начать очередную магическую войну».