***
Безопасность — это не самое надежное слово. Это не про защиту, не про надёжную опору под ногами, а про отсутствие опасности, и это совсем разные вещи, потому что отсутствие не исключает возможности. Эбигейл, впрочем, хватило бы и этого: она давно уже не знает, какого находится в безопасности. Дома, в том прошлом, когда у неё еще был дом, будь он хоть трижды клеткой, из которой не было выхода, её сторожил отец, невозможно жадный, когда дело касалось, чего-то, что принадлежало ему, в институте, когда она ещё ходила на занятия, когда на неё не косились и не перешёптывались за спиной, её окружали жаждующие внимания одногруппники и неустанно преследующая мысль: кого бы выбрать вместо себя. В тот момент, когда в тело Гаррета Хоббса с влажным, резким звуком вошли десять пуль, прошивая его насквозь, лишая власти и контроля, Эбигейл на мгновение позволила себе поверить, что в безопасности, ведь главный источник опасности исчез. Глупая и наивная мысль глупой и наивной девочки, Эбигейл не льстит себе. Эбигейл ненавидит чувство страха — липкое, гнетущее, оно зарождается глубоко в животе, сжимает грудь и передавливает горло, в затем охватывает каждый сантиметр кожи, словно паутина. Она знает: пауки заворачивают жертву в кокон, а затем впрыскивают яд и ждут, пока она заживо растворится, и только потом выпивают, оставляя после неё лишь сморщенную оболочку. Эбигейл уже давно в своём коконе, она давно чувствует, как её внутренности медленно и болезненно растворяются, один за одним, и как в ней постепенно становится всё меньше её самой. Она не верит в безопасность, и никогда не будет в ней, потому что помнит, чему её учил отец, хотел он того или нет: только мёртвые могут не бояться. — Милая, — голос Аланы нежный и мягкий, материнский в самом подлинном значении слова, Эбигейл понимает это, хотя её собственная мать не была мягкой и нежной. Алана любит это слово — «милая», любит использовать его для Эбигейл, для утешения, для ласки. — Милая, может тебе стоит сходить к врачу? — Если на любой мой чих реагировать походами к врачу, мне не останется ничего своего, — Эбигейл не хочет грубить, не хочет огрызаться: ей правда иногда хочется быть той самой безобидной невинной девочкой, которую приходится изображать, чтобы выжить, но в ней всегда поднимается что-то тёмное. Она не знает — воспитание это, дурная кровь, собственный бушующий характер, но контролировать это она не может. Хоббс как-то доводилось избегать большой фармы подавляющую часть своего существования (отец был безумным параноиком в отношении людей, в чьих руках находилась чужая жизнь — не в последнюю очередь, пожалуй, из-за того, что он прекрасно представлял, что с ней можно сделать), но она возненавидела больницы, приемные, врачей и медсестер моментально. И больше всего ей претила необходимость к ним ходить. Не все они понимающие, не смотрящие на гендер люди, не все они внимательно слушают и пытаются решить твои проблемы. Часть из них — алчные, истекающие слюной по чужим деньгам ублюдки, по которым горько плачут нежные руки не терпящего непрофессионализма папочки Ганнибала, ещё часть — любители невинно прикоснуться подрагивающими жадными руками до сведённых коленок, провести пальцами по бедру, потрогать грудь и томно выдохнуть, облизнувшись: нужны ещё дополнительные анализы. По ним руки папочки Ганнибала плачут ещё горше, Эбигейл уверена. И самый меньший процент из тех, что она встречала — те, кто беспокоится, действительно делает свою работу. Может, Эбигейл просто неудачница. Она привыкает жить под постоянным ненавязчивым наблюдением Аланы Блум, психотерапевта (или психиатра, Эбигейл запуталась), она привязалась к двум папочкам — психиатру (или всё же психотерапевту? Эбигейл слабо понимает, в чём разница, а в случае с Ганнибалом Лектером вообще всё всегда сложно) и агенту ФБР. Её окружение, по большей части, состоит из переносной больницы. Да что там, она сама теперь читает слишком много о болезнях разума, тела, души, и последнее, чего хочет Эбигейл — это идти на прием из-за тошноты. — Хотя бы выпей таблетки, милая, — Алана сдаётся — она всегда сдаётся, когда Эбигейл злится или расстроена, как никогда не делала её собственная мать, и роется в аптечке. Тест на беременность с двумя чертовыми полосками надежно покоится на дне мусорки, и Эбигейл верит, что хотя бы в мусоре Алана рыться не будет — побрезгует. Прежде чем выпить очередные горькие пилюли — Эбигейл никогда не понимала, почему таблетки от тошноты всегда такие тошнотворные — она читает инструкцию: в особенности внимательно раздел для беременных. Её новая привычка, необходимость, постулат в библии личного храма. И если там написано всего два слова: «не рекомендуется» — она пьет найденные лекарства горстями. Всё, лишь бы кусок прошлого, источник её страха, свидетельство греха её отца, отравляющее её чрево, сгнило, не родившись. — Милая, — добрая, деликатная Алана, не подозревающая об истинной причине её тревоги, невесомо перебирает чуткими пальцами тёмные тяжёлые волосы и гладит их, прощаясь, — надеюсь, ты справишься без меня пару дней? Мне нужно уехать, конференция, и… — Я знаю, что Уилла схватили, — она кусает губы, обрывая Алану нервно, почти грубо. Уилл. Заботливый Уилл, тёплый Уилл, мягкий и ласковый Уилл, с заливистым смехом, нежным, словно перезвон колокольчиков, с ласковыми руками и надежными успокаивающими объятиями, Уилл, который защищал и оберегал её, который был рядом, который спас её от отца. Закрыт в камере психбольницы, и никто не знает, как он и что с ним. Эбигейл давит желание прикоснуться к затянувшемуся шраму на шее. — Его можно навестить? — Нет. Голос Аланы не звучит грубо, она не обижена, но «милая» не срывается с её уст и это забивается комком глубоко в глотку Эбигейл, мешая её дышать, потому что это значит, что всё действительно плохо. Эбигейл знает, что не может помочь и знает, что Уилл будет защищать её, если о ней будут спрашивать, но об этом она и не думает. Эбигейл плохо помнит о том, что такое доверие, если, конечно, знала об этом когда-то, но Уиллу она доверяет. И ей нужно знать — почему он там, что с ним происходит, навещает ли его Ганнибал? Его осудят, закроют в психушке или подержат, попугав, и выпустят? У Эбигейл в голове такой ворох вопросов, что боль отдаётся в висках тупой пульсациях и отзывается в ногах судорогами, но она молчит. Провожает Алану, сдерживая порыв сбежать в ванну, улыбается так, чтобы слово «милая» продолжало звучать между ними, и закрывает дверь на три оборота, два засова, а затем ещё и приставляет стул к ручке, как обычно делают в кино. Больше, чем в своём понимании слова «безопасность», она уверена в том, что ей нужно бежать. Как зверь чувствует присутствие человека: по запаху, по затихшему лесу и замолчавшим птицам, Эбигейл чувствует ружье, прицел которого наведён на её грудь. Наставления отца всплывают в голове сами, его негромкий, торопливый голос отпечатался у неё под кожей: «Бери минимум. Белье, пару сменных штанов, чуть больше — футболок или рубашек. Посчитай, сколько дней ты будешь скрываться, бери наличку — её сложнее отследить, воду лучше не покупать, набери дома в бутылки. Покупать в магазинах — это светиться. Обувь бери удобную, неброскую. У тебя все должно влезть в рюкзак, небольшой, чтобы не привлекать внимание. Если можешь взять шапку — бери шапку, очки, лучше тёмные, и маску. Никто не попросит тебя её снять, чтобы посмотреть на лицо». Эбигейл не торопится, потому что знает, что чем тщательнее она подготовится и заметёт следы, тем меньше вероятность того, что её найдут. Она успокаивает себя рациональными мыслями о том, что вероятность того, что к ней в дом сейчас начнут ломиться агенты, ничтожно мала, но страх начинает лизать ей спину холодными лепестками огня. Эбигейл останавливается. — Торопясь — опоздаешь, — она говорит это медленно, нарочито спокойным и уверенным голосом, убеждая саму себя, — Спешка не поможет тебе успеть, Эбс, ничто не поможет, поэтому успокойся, прошу тебя, успокойся. Она стоит посреди гостиной, машинально положив ладонь на совсем ещё плоский живот, и глубоко, размеренно дышит. Простая схема всплывает в голове сама собой: медленный вдох, ровно семь секунд, такой же медленный выдох, вдыхать через нос, выдыхать через рот, повторить. Мысли бурлят в голове оглушающим ревущим роем, перетекают из одного состояния в другое, не задерживаясь надолго на поверхности и не обостряя охватившую её тревогу. Эбигейл отпускает их, не позволяя себе зацепиться ни за одну, отмахивается от паникующих, насильно отбрасывает тревожные и пугающие и концентрируется на спокойных и холодных, таких, какие должны быть в голове охотника, не жертвы. Она сможет. А если нет — пути назад всё равно уже нет, только вперёд и вниз. Она берёт любимый вместительный рюкзак неброского цвета хаки, поношенный и уже староватый, и пласт за пластом укладывает в него залог своего выживания. Телефон она выключает и достает симку: Эбигейл высыпает таблетки, которые берёт с собой, из баночки, кладёт симку на дно и засыпает их обратно, плотно завинтив крышку. Когда она сможет узнать о том, что Уилла освободили, когда ей больше не нужно будет бояться, она вставит её обратно. Ни шанса на то, чтобы её можно было отследить. Этому её пытался научить первый отец, этому её научил второй. Голос Ганнибала — спокойный, неторопливый и обволакивающий, словно раскатистое урчание большой кошки, звучит в её голове отчётливо: «Эбигейл, — он слегка склоняет голову к плечу — по-звериному хищным движением, уж такое-то она видит сразу. Ганнибал сидит в своём любимом кресле расслабленно, закинув ногу на ногу, но она не обманывается, потому что исходящую от его фигуры опасность чувствует всей своей шкурой. Другое дело, что, по какой-то причине, это не вселяет в неё привычных страх, — ты милая девочка. И ты умеешь пользоваться своим очарованием. Не забывай об этом. Если незнакомец предложит тебе бесплатный кофе — согласись, а после убей его без сожалений, хорошо, голубка? От милых девочек в наше время нужно только одно, но они забывают, что и у пташек есть коготки». В этом плане наставления её отцов, в сущности, не то чтобы разнились. Эбигейл помнит и то, как её утешал Уилл. Он понимал её лучше остальных, понимал её мысли, её нрав и её стремление к свободе, никогда не ограничивал, но всегда оберегал. Уилл, Уилл, Уилл. Перед глазами двоится и размывается, в висках стучит тупая, ноющая боль, заставляющая оступиться и замереть, но Эбигейл тяжело дышит, оглянувшись и пытаясь понять, почему на мгновение ей показалось, что она не тут, а на веранде в летнем доме Ганнибала. Уилл. — Это всё глупый стресс, — Эбигейл стирает невольно выступившие слезы быстро и судорожно, бормоча себе под нос, — глупый, преглупый стресс. Всё в порядке, ты почти собралась, Эбс. Она не любит говорить сама с собой, хотя кто-то имеет глупость утверждать, что это признак гениальности — того, что скорость мышления опережает скорость осознанная, но тишина более невыносима, чем признание собственного сумасшествия. Безумие неизбежно, только не для неё, и Эбигейл это знает, она научилась это принимать. Она сдаётся и продолжает собираться: принимает душ, переодевается в чистое, плотно обедает, и всё это комментирует тихим бормотанием под нос. Звенящую, густую пустоту дома, забивающуюся в уши и резонирующую на кончиках пальцев, хочется заполнить хоть чем-то, чтобы не бояться разрезающих тишину коротких шорохов, чтобы не всматриваться на глубокие тени, залёгшие в углах. Эбигейл не боится так, как боятся все. Паук может сплести себе домик в её ладошке, и она спокойно позволит ему оставаться там столько, сколько потребуется; насекомые, тараканы, скорпионы или сороконожки могут использовать её тело как временное пристанище, змеи — как нагретый солнцем камень. Эбигейл пойдёт на кабана — без страха, с холодным расчётом убийцы — она свернёт утке шею одним движением руки, она запустит руку в пасть аллигатора — с трепетом, но не со страхом. Она пройдёт ночью по пустынной улице в одиночку, не побоится зайти в тёмный переулок, не напугает её оклик, свист или мерные шаги возможного убийцы — о, нет, Эбигейл выше такого обыденного, смертного способа бояться. Но стоит в тишине дома прозвучать неестественному шороху, стоит ей увидеть краем глаза тень там, где её не может быть, стоит ей на минуту дрогнуть, позволить разуму слабость — она испугается. Эбигейл забьется в самый надежный уголок, спрячется так, что её не найдут, переждет напавшую симфонию ужаса, и только потом разрешит себе выйти на дневной свет. Это её страх, страх глупой и наивной милой девочки. Когда вещи наконец собраны, Эбигейл методично отключает все электроприборы, закрывает все окна и двери, и уходит через окно на втором этаже. Оно закрывается автоматическим замком, стоит опустить створку — её личное изобретение, чтобы отец не знал, когда и как она ускользнула на улицу. Ключ, чтобы вернуться обратно, она всегда хранит на шее — маленькая магнитная кнопка, главное — знать, куда приложить. И всё же, самое сложное в побеге — это не только правильно собраться, замести все следы и вовремя уйти, но и понять, куда именно бежать. Друзей после всего случившегося у неё нет, те, кому она действительно доверяет целиком и полностью — Уилл и Ганнибал — сейчас слишком заняты своими делами, и от них Эбигейл их отвлекать точно не хочет. Охотничий домик — это второе место, где её будут искать, если не первое, и дорогу туда она показала сама, а больше мест, которые принадлежали бы ей, у Эбигейл нет. Поэтому она идет в метро и катается по всем веткам до самого вечера, а ночью, когда темнота совершенно очаровательно опускается на город, она делает для себя два вывода: ночевать на улице холодно, и надо всё-таки куда-то идти. Очевидный порыв — к Алане или к Ганнибалу, под надёжное тяжёлое крыло тех, кто мог бы её защитить, но Эбигейл не хочет их обременять, не сейчас, когда они нужны Уиллу гораздо больше. Её «отсутствие опасности» принадлежит только ей. Если она не сможет позаботиться о себе, то никто не сможет. Она вырвалась из лап докторов, из психушки, из дома, от надзора очарованных ею взрослых. Она вырвется из лап преследования и сейчас. Эбигейл вертит головой, оглядываясь в поисках доступного способа передвижения, но всё, что попадается на глаз — не подходит. Это прикованный защитным механизмом велосипед, брошенный кем-то скейтборд, аренда самокатов, машины-машины-машины. Она умеет водить, но у неё нет прав и, Эбигейл сама с собой предельно честна, она понятия не имеет, как угонять машины. К тому же, это очевидно привлечёт к ней ненужное внимание и может обернуться проблемами в дальнейшем, а Эбигейл терпеть не может проблемы в перспективе, так что она продолжает свой путь. Наверное, со стороны она похожа на бродягу или сбежавшего из дома подростка. Последнее иронично — это похоже на искаженную реальность, куда более нормальную и безобидную, как ни забавно. Район, в котором она в конце концов оказывается, отвлекшись на размышления, ей не знаком. Эбигейл растерянно осматривается, силясь вспомнить, какая же станция звучала последней, но память отказывает ей. Обычную девочку на её месте сковал бы страх, может, даже ужас — но Эбигейл не чувствует страх, она чувствует напряжение. Её тело подбирается, сердце начинает биться быстрее, гоняя кровь, учащается дыхание, сокращаются и перекатываются сбросившие расслабленность мышцы: Эбигейл подготавливает своё тело методично, шаг за шагом, словно настраивает сложный механизм. Придётся ли ей атаковать, придётся ли бежать — она готова. Вокруг неё не спальные высотки, не частные домики, но и не огни центра города, какая-то окраина или близко к тому, она думает, что рядом есть производство. Она думает, что забрела совсем не туда и что это скорее отдаляет ее от цели, чем приближает. Эбигейл продолжает расслабленно идти и позволяет себе задуматься, но её расслабленность иллюзорна: если что-то случится, она среагирует незамедлительно. Как бы себя повела её мать сейчас, будь она жива? Запаниковала бы, как любой нормальный — единственный нормальный в их семье — человек, обзвонила бы всех её друзей, одногруппников и знакомых? Терпеливо выжидала бы пару дней, а только потом обратилась бы в полицию, как и полагает протокол, или билась бы под дверьми участка в первый же день? Эбигейл не знает. Честно говоря, они с матерью никогда не были особо близки, что и не удивительно: отец не позволил бы себе делить дочь с кем-то ещё, пусть даже и с собственной женой. Эбигейл внезапно думает о том, что бы сделал Уилл, будь он сейчас в порядке. Почему-то она уверена в том, что уж он бы поднял на уши всех, и непроизвольно улыбается. — Такая милашка и без охраны, — чужой голос раздаётся внезапно, но не неожиданно. Эбигейл резко останавливается, повернув голову, и её пальцы уже лежат на рукояти спрятанного в рукаве ножа, но она вспоминает слова Ганнибала и мило улыбается, лихорадочно соображая. Что на такие слова в таких обстоятельствах обычно отвечают правильные девочки? А что неправильные? А она, собственно, кто вообще? Что она должна ответить, и чтобы что? У Эбигейл сводит зубы от обилия мгновенно вспыхнувших в голове вопросов, свалившихся на её голову из-за внезапно решившего попрактиковаться в мастерстве пикапа незнакомца. Она выбирает наиболее нейтральное: не ложь и не правду, достаточно острое, чтобы не уточняли, недостаточно личное, чтобы навредить ей: — Бросили. — Как так? — парень подходит к ней расслабленно, даже слишком: он явно навеселе, хоть и не пьян до крайности. У него ещё не заплетаются ноги, но от Эбигейл не скрывается характерная легкая дезориентация, блеск в глазах и подводящий его язык. — Может, я скрашу твою ночку? Эбигейл осторожно осматривается, не выпуская его из поля зрения и не разжимая пальцев вокруг рукояти ножа. За чужой спиной неоново поблёскивает яркой вывеской вход в какой-то не особо презентабельный подвал, возле него стоят разбившиеся на небольшие группки молодые люди: они курят, пьют и смеются, и для Эбигейл это чуждо, она не представляет, как можно позволить себе вот так расслабиться и потерять бдительность. Её взгляд скользит дальше, и она замечает скрытый в ночной тишине ряд припаркованных автомобилей и мотоциклов. Эбигейл слегка прищуривается: велика ли вероятность того, что один из них принадлежит этому парню? Она снова окидывает его внимательным взглядом: оценивает не самые дорогие, но вполне приличные часы, опрятную одежду и чистую обувь, и стройные ряды пунктов действия возможного плана выстраиваются в её голове сами собой. — Может быть, — Эбигейл говорит ровно и спокойно, абсолютно не представляя, как правильно заигрывать. Отцы научили её многому, но искусство флирта в этот перечень не входило, хотя и Ганнибал и Уилл, она уверена, могли бы много чего сказать на этот счёт. Она вспоминает, что однажды сказала Алана: «детка, просто улыбайся и кокетливо хихикай, шути в ответ и флиртуй, это всё равно что дышать». Дышать Эбигейл умеет, флиртовать — нет. Зато она знает, что её мало привлекает эта вывеска и этот подвал: — Но я не хочу в клуб, так что… — Это не клуб, — парень спешно перебивает её, подходя ближе, и вот теперь чуткий нос Эбигейл легко улавливает исходящий от него резкий запах алкоголя, неприятно царапающий носоглотку. Вино, которое она пила в доме Ганнибала, пахло совсем по-другому, и Эбигейл подозревает, что этот алкоголь дешевый и не самый вкусный. Парень тем временем торопливо продолжает: — бар, не самый плохой. Может и не самый хороший, ну, знаешь, средненький. Я там с друзьями, но они все парочками, а я, вот, один. Эбигейл молчит, не сводя с него задумчивого немигающего взгляда. Она легко может представить, как перерезает его горло — это мгновенное выражение удивления, сменяющееся испугом, пока он даже не успевает до конца осознать, что уже мёртв. Она знает, как правильно выпотрошить его внутренности, как вскрыть живот и грудную клетку, как правильно расчленить по тело, как освежевать его, неторопливо снимая кожу — сначала сделать надрез за ушами, вокруг головы, затем от шеи и вдоль позвоночника. Эбигейл помнит, что снимать кожу стоит начинать с ног, выворачивая в сторону живота и грудины, помнит, что в конце её нужно свернуть вдоль линии позвоночника и оставить остывать. Она легко сможет отделить от кости его мясо, отработать органы, она сможет приготовить это всё с достаточным почтением и обработать каждый кусочек тела. Но она совершенно точно понятия не имеет, как себя нужно вести в компании обычных людей, ещё и пьяных, ещё и разбитых на парочки. Это новая сторона её свободной жизни, и Эбигейл пока совсем не хочется в ней разбираться. — Я угощаю, — парень, видимо, расценивает её молчание как раздумья, и снова старательно пытается уговорить. — Спасибо, но… — Эбигейл всё же думает отказаться, не уверенная, что сможет выстроить правильную модель поведения в настолько незнакомых обстоятельствах, но её снова перебивают: — Не-е-ет, — парень совсем сокращает дистанцию между ними и почти касается её носа своим. Сейчас Эбигейл может разглядеть, что он не особо выше её и достаточно худой, если она нападёт неожиданно, справиться будет не сложно. У него слегка раскрасневшееся узкое лицо с выступающими скулами и острым подбородком, глубоко посаженные светлые глаза и коротко стриженные, растрёпанные тёмные волосы. Его, пожалуй, можно было бы найти вполне симпатичным, но Эбигейл непроизвольно сравнивает его с Уиллом, и, ну. Это даже не смешно. — Не отказывай. Мне столько раз отказали за сегодня, что твоё нет меня точно убьёт. «Или тебя убью я», — цинично думает Эбигейл, пропуская мимо ушей все увещевания и умасливания, которыми в обилии сыплет на неё парень. Он делает ей комплименты, он рассказывает, как там классно, он трогает её за локти, и, господь свидетель, — если он не остановится, Эбигейл вонзит ему нож в сердце по самую рукоять и пару раз прокрутит, чтоб наверняка. Внутри неё поднимается желание, оттенённое страхом и раздражением, и это сочетание толкает на самые страшные вещи. — …не понравится прям совсем — уйдешь, я не буду держать, — она улавливает его последние, совсем уже умоляющие слова и всё же кивает. Когда-то она слышала фразу «проще дать, чем объяснить, почему нет», а сейчас у неё выбора особо и не осталось. Или оставаться на улице, когда уже холодает, или в компании странных одногодок. — Меня, кстати, зовут Хью, — он снова слишком близко к ней, приобнимает за талию, просунув руку под рюкзак и сжав в узловатых пальцах её бок, и Эбигейл давит желание сморщить нос от отвращения. Ей хочется скинуть с себя эту руку, хочется объяснить, что прикосновения, такие прикосновения от чужого ей человека — последнее, в чём она сейчас нуждается, но вместо того, чтобы высказать всё это, она растягивает губы в кривоватой улыбке и говорит: — Гэйл. Родители хотели мальчика, так что мне не особо повезло с именем. Хью смеётся так, словно это лучшая шутка из тех, что он слышал, и смех у него странный, похожий на звук стеклоочистителя, но из-за этого заразительный, Эбигейл даже невольно улыбается чуть более искренне. Они спускаются в бар всё так же, не разлипаясь, а у столика их встречают четверо — три парня и одна девушка. Эбигейл неловко улыбается, чувствуя на себе любопытные и лукавые взгляды, и первая тянется к шоту — её поддерживают бурными овациями. Кажется, в подобные компании вливаются именно так. Ребята оказываются простыми и веселыми, а Хью — навязчивым. Он утягивает танцевать, покупает коктейли, немного неловко ухаживает и целует ей руки. Эбигейл как-то видела, как Ганнибал осторожно прижимается губами к самым кончикам пальцев Уилла: невесомое, невероятно нежное прикосновение, очень галантное. Хью целует тыльную сторону её запястья — влажно, неряшливо и противно. Эбигейл давит желание вздохнуть. Рукоятка ножа всё ещё приятно греет её кожу, просится удобно лечь в ладонь, но пока она не торопится пускать его в ход. Может быть, чуть позже, а пока ей весело. И мысль о том, что алкоголь убивает внутри неё нежеланную жизнь, делает ей веселее во много раз. Она пьёт не глядя, не разбирая крепости и вкуса: небрежно бросает рюкзак на диванчик возле их столика и стягивает с себя толстовку под довольный свист — под ней чёрная майка, и Эбигейл знает, что она хорошо подчёркивает её бледную кожу и тонкую талию. — Да ты горячая штучка, Гэйл, — облизнувшийся Хью делает ей очередной комплимент и тянется, чтобы поцеловать. Эбигейл на мгновение замирает, лихорадочно соображая, что делать: оттолкнуть, поддаться или заинтриговать и увернуться, увести на середину бара и начать вести в непринужденном танце. Пока она думает — Хью делает. Он прижимается к её губами своими — тонкими и влажными, касается напористо и сразу лезет языком в рот, не заботясь, понравится ли это ей. Мариса как-то рассказывала ей, что это верный признак того, что тебя хотят трахнуть. Если хватают за шею и суют в рот язык — то следующим после губ раздвинут твои ножки. Эбигейл замирает, позволяя себя целовать: она старается двигать губами в ответ, правда старается, но весь алкоголь моментально испаряется, и телом овладевает липкий, холодный испуг. Он говорит ей: бей и беги. Он говорит ей: не позволяй никому касаться себя. Он говорит ей: этот человек недостоин. Но тело не подчиняется, оно всё ещё старается быть правильным, послушным, поэтому Эбигейл отвечает на поцелуй. А потом её внутренности скручивает спазмом. — Меня сейчас стошнит, — она всё же отталкивает Хью, позаботившись лишь о том, чтобы сделать это не в полную силу, и бежит в туалет, прикрывая рот рукой. За её спиной слышится смех, и компания наверняка подшучивает над несчастным парнем, от поцелуев с которым девушка сбегает из-за тошноты, но Эбигейл, в общем-то, абсолютно плевать на Хью и его тонкую душевную организацию. Она в своих-то чувствах разбирается с трудом и через раз, едва научилась воспринимать их от действительно дорогих людей — что Эбигейл до куска мяса, который Ганнибал бы наверняка и под нож побрезговал пустить? Эбигейл недовольно невнятно фыркает, согнувшись над унитазом и отплевываясь, и только потом замечает, что чьи-то руки придерживают ей волосы и осторожно поддерживают за талию, помогая сохранить равновесие и деликатно поглаживая по спине. — Жива? — это девушка, её приятный низкий голос звучит мягко и обеспокоено, и Эбигейл с трудом узнает новую знакомую — не то Лидию, не то Лиану, но имя точно на «Л». Она кажется Эбигейл вполне приятной, и в другой обстановке они вполне могли бы пообщаться или, возможно, даже стать хорошими знакомыми, но Эбигейл сейчас не до этого. Хоббс кивает, утирая слюну с края рта запястной косточкой, хрипло бросает слова благодарности и, подумав, решает попробовать оправдаться, но девушка коротко отмахивается, мотнув головой и просто протягивает руку, помогая встать. Она нравится Эбигейл всё больше и больше. — Хью не в обиде, он понимает, — «Л» мягко улыбается, слегка склонив голову к плечу, и подводит Эбигейл к раковине, помогая умыться. Эбигейл слабо дёргает уголком губ в знак благодарности и давит вздох, тяжело глядя на себя в зеркало. И без того бледная кожа кажется выцветшей, словно тонкий лист рисовой бумаги, практически полупрозрачной, не выделяются даже привычные веснушки. Узкий алый провал рта с тонкими белыми губами, резкий росчерк бровей, контрастно выделяющийся взгляд — тёмный и опасный, переполненный упрямством. Её бледно голубые радужки, похожие на выбеленный озёрный лёд — подарок от отца — кажутся тёмно-синими, почти чёрными, и этот цвет ещё больше оттеняют мазки синяков под глазами. Густые чёрные волосы кажутся растрёпанными и жёсткими, они обрамляют лицо длинными угольными росчерками, и Эбигейл сама себе напоминает набросок. Снаружи она кажется более собранной, более жёсткой, и ей это нравится, потому что внутри она чувствует мертвую пустоту. Она непроизвольно кладет узкую ладонь на плоский живот и слегка приподнимает верхнюю губу, обнажая зубы. В её чреве нет пустоты и нет мертвенности — там плод, отвратительный ей плод, живой и, почему-то она более чем уверена, не уступающий ей самой в живучести. Она беременна, лишена родителей и прячется в туалете бара на окраине города, словно неудачливый персонаж дешевого ситкома с сюжетом, написанном на коленке за пятнадцать баксов. А ещё она понятия не имеет, что с этим делать, куда бежать и как спасаться. Эбигейл готова драться, готова охотиться и сбегать, но никто не учил её, что делать после. Отцы учили её прятаться. Но не от себя же самих. И сейчас, в одиночку, Эбигейл слабо представляет, что вообще люди делают в подобных ситуациях. — Ты иди, — Эбигейл с трудом кивает терпеливо ждущей рядом девушке в сторону двери и выдавливает из себя отрывистые, короткие фразы. — Я сейчас. Мне нужно пару минут. Скажи Хью, что это не из-за него. — Сама и скажешь, — «Л» снова улыбается ей на прощание, сочувственно хлопая её по плечу, и уходит. Эбигейл она нравится. Эбигейл хочет оторвать ей руку и переломать пальцы, но она останавливает себя ещё до, как начинает двигаться. Она провожает девушку взглядом и успевает заметить, что в руке у неё телефон, а в заднем кармане узких недорогих джинс рельефно прорисовывается презерватив. Эта простая, лишенная смертей жизнь, приземлённая и обыденная, пугает. Кажется, так Эбигейл обнаруживает у себя второй страх. Хью, как и ожидается, не обижается на неё. Может, он достаточно пьян, может, достаточно очарован, может, просто хорошо делает вид, Эбигейл всё ещё плевать. Он приносит ей воды и предлагает таблетки от тошноты, и Эбигейл не отказывается ни от первого, ни от второго. Она глотает их разом, и осушает стакан до дна, почти физически чувствуя затылком осуждающий взгляд Ганнибала и мягко-взволнованный Уилла — Эбигейл прекрасно отдаёт себе отчёт о том, что там может быть наркотик или снотворное, но предпочитает думать об этом как об очередной попытке избавиться от нежеланного плода. Чего ей бояться-то, в конце концов? Что такого может сделать этот слабый домашний мальчик, чего с ней не делал родной отец? Эбигейл непроизвольно улыбается мыслям, и Хью почему-то находит это хорошим знаком: время уже близится к пяти утра и он, кажется, строя из себя джентельмена, предлагает подвезти её до дома. «Он хочет тебя трахнуть», — в голове всплывают въедливые слова неуёмной Марисы, но Эбигейл их игнорирует. Мариса давно лежит в земле, её тело изрешечено сквозными отверстиями от пронзавших его оленьих рогов, а сердце не бьется, Эбигейл же жива, у неё есть нож, и она умеет с ним обращаться. Машины у неё нет, и вот тут Хью ей и пригодится, словно ненужный, но оказавшийся полезным подарок. — Это было бы чудесно, — Эбигейл не ломается, она соглашается легко и просто, заправив за ухо чёрную прядь — она видела, как так иногда делает Уилл, и Ганнибал каждый раз казался совершенно очарованным. Хью не обманывает её ожиданий и расплывается в счастливой пьяной улыбке, обнажающей ровные белые зубы. Эбигейл немного скептично уточняет: — Ты вести-то сможешь? Мы не убьемся? — Всё окей, — он смешно поспешно взмахивает руками, убеждая её в обратном, и даже кивает пару раз, видимо, пытаясь придать своим словам внушительности. — Я успел протрезветь и выпил одной бадяги, она обманывает эту херь, которая коповский счетчик. Короче, даже если нас и остановят, то не смогут наказать. Когда они садятся в старенький, но вполне ухоженный Форд, Эбигейл называет адрес Уилла — он всплывает в её голове первым, и в этот раз ей не важно, что её наверняка будут там искать. Их не останавливают, им даже не встречается ни одного полицейского патруля — то ли везёт, то ли в эту часть города они особо не суются, Эбигейл об этом особо не думает. Хью не пытается свернуть в подозрительный переулок или повернуть в другую сторону, даже не пытается положить ладонь ей на коленку, он просто шутит и включает глуповатую заедающую музыку. Слова Марисы всё ещё звучат у неё в голове, но Эбигейл им не верит. Не хочет верить. Отчасти, она просто надеется, что ей везет, отчасти, она просто знает, что при случае может убить. И когда Эбигейл наконец совсем успокаивается и убеждает себя, что её просто отвезут домой — Хью сворачивает на обочину. Эбигейл давит желание вздохнуть и снова сжать в пальцах рукоять ножа: в её мире все гораздо сложнее, чем было в простом и вполне приземлённом мире Марисы. «Он тебя поимеет, — Мариса любила это слово, она любила все слова, связанные с сексом, — поверь мне, он просто нагнет тебя, вставит свой член, а потом трахнет. Всё просто, подруга, это даже не больно». Эбигейл злится — может быть, у неё и есть проблемы с чувствами, но со злостью и с яростью всё предельно просто, их она знает и любит, потому что они позволяют ей чувствовать себя живой. Но помимо злости в ней поднимается и другое чувство, холодное и парализующее — страх. Есть кое-что, чего Эбигейл боится больше темноты, больше обыденности, кажущейся ей необыденной. Этот страх живет у неё глубоко внутри, следует за каждым её шагом, за каждым её движением, резонирует с каждым ударом её сердца. Этот страх куда глубже и темнее, чем любой другой, он сжимает её в крепких парализующих тисках, не позволяет двигаться и не позволяет вдохнуть. Что бы Эбигейл не делала, куда бы не шла — он следовал за ней, в ней, и она знала, что в любой момент он может вырваться наружу, освободится и распахнуться во всей своей силе, заставляя её сердце замереть, а лёгкие судорожно затрепыхать в бесплодной попытке втянуть хотя бы глоток кислорода. Как только Хью кладет ей на колено слегка влажную тёплую ладонь, как только медленно скользит ей выше, к её бедру, когда беззвучно открывает губы, говоря что-то неслышимое для неё из-за пульсирующей в ушах крови, этот страх вырывается наружу, охватывает её, словно неутомимая и неумолимая волна. Эбигейл замирает в ступоре. А когда эта первая, самая инстинктивная и самая страшная реакция проходит, Эбигейл с трудом делает судорожный вдох и тянется дрожащими пальцами к ножу. У неё перед глазами стоит отец, так отчётливо, словно он до сих пор жив, и, в каком-то смысле, так и есть. Эбигейл помнит, что его прикосновения всегда парализовали её. Она не чувствовала страха, когда смотрела в глаза дикому лосю — в три, в четыре раза больше чем она — она могла хладнокровно перерезать оленю горло и смотреть, как постепенно мутнеют его глаза и перестаёт содрогаться тело, могла голыми руками задушить кролика или свернуть ему его милую тоненькую шейку, но когда Гаррет Хоббс хотел большего, когда клал свои слегка подрагивающие мозолистые руки на её коленки и плавно разводил их в стороны, когда говорил судорожным тихим голосом, облизывая сухие тонкие губы и сглатывая вязкую слюну: — Я убиваю их, чтобы не убивать тебя, дорогая. Тебя я люблю. Вот тогда Эбигейл всегда парализовало. Вот тогда приходил страх. Она молчала тогда, она давала то, что он не просил, но требовал, и то же самое сейчас хочет взять Хью. Но если у отца над ней была безграничная, абсолютная власть, была она сама, то у Хью на неё нет никакого права. Она хочет вырваться, хочет выхватить нож, крепко сжимая его в пальцах и вонзить его по самую рукоять в чужую грудь — столько раз, сколько потребуется, чтобы избавиться от чувства беспомощности — хочет зашипеть ему в лицо, что он всего лишь мусор, всего лишь грязь, что он не имеет над ней власти и никогда не будет иметь, но Эбигейл медлит. Страх душит её, мешает думать, мешает двигаться, и бессилие и отчаяние накрывает её с головой. Эбигейл не может. Но, кажется, может кто-то другой. Эбигейл перестаёт чувствовать чужие руки. Эбигейл делает вдох. Эбигейл открывает глаза. Хью неподвижен — он лежит, безвольно уткнувшись лицом в руль, и звенящую тишину разбивает лишь её быстрое сердцебиение и судорожное дыхание. Эбигейл снова кладет ладонь на живот и прерывисто выдыхает — тошнота, преследующая ее последние две недели, прошла, как и ощущение опасности. У Эбигейл нет ответов и нет времени на вопросы, она может только действовать — сухо и четко, как её учили. Тело Хью — уже именно что тело, она проверила — небрежно летит на обочину, она не заботится даже о том, чтобы оттащить его подальше. Его документы, деньги, вещи, и ключи с машиной переходят в её собственное использование. Она пользуется чужим навигатором, выруливает на дорогу и едет в сторону дома Уилла. Там, по прибытию, она загоняет машину куда-то в лес, где, по ощущениям, точно есть болото, и пешком возвращается в опустевший, но все такой же уютный дом. Собак нет, как и малейшего присутствия человека, все опечатано желтыми полицейскими лентами, красноречиво говорящими, что это опечатанное место преступления и прохода нет, и Эбигейл их не срывает. Она пробирается в дом через второй этаж, где у окна есть шатающаяся створка, прямо в спальню — Уилл рассказывал ей об этом. Всё здесь нетронуто, выглядит так, словно он ушёл совсем недавно: незастеленная постель, оставленная на краю стола книга, переброшенный через спинку кресла домашний халат. Эбигейл тонко всхлипывает и судорожно срывает с себя одежду: в ней все ещё живы воспоминания о чужих прикосновениях, одежда кажется ей заляпанной чужими отпечатками, грязной, поэтому она остаётся в одном лишь нижнем белье и закутывается в чужой халат. Он большой, длинный и мягкий, и от него всё ещё пахнет Уиллом — теплом, чем-то сладким, вроде геля для душа или шампуня, и домом — Эбигейл забирается в постель, тоже пахнущую Уиллом, судорожно стискивает полы халата в пальчиках, тычась в него носом, и на мгновение ей кажется, что она у Уилла в объятиях. Уилл обнимал её не так часто, но всегда нежно и крепко, мягкий, тёплый и ласковый, он издавал негромкий сладкий смешок, кажущийся совсем грудным, почти урчащим, и гладил её по голове. Эбигейл не понимает, как кто-то мог захотеть сделать ему больно, не понимает, почему его забрали, но сейчас его нет рядом, он не может обнять её, утешить, поцеловать в висок и сказать, что все нормально, что она молодец и справилась. Эбигейл рассказала бы ему о… ребёнке, рассказала бы, и, она уверена, вместе они бы обязательно что-нибудь придумали. Но Уилла нет, и Эбигейл приходится справляться самой. Эбигейл прерывисто скулит, закутываясь посильнее и настраивает сама себя на ожидание. Она знает, что рано или поздно все это кончится, рано или поздно самый любимый из её отцов вернётся, и тогда — только тогда! — она наконец сможет вернуться домой.***
Уиллу хочется добраться до брата — он знает, Гарри лежит в соседней комнате, совсем рядом, но сил, чтобы самому встать и дойти, да даже доползти, у него совсем нет. Он пытается слегка приподняться, опираясь на локти, но издаёт короткий беспомощный звук и слабо оседает обратно, морщась из-за бьющейся в висках тупой боли и пытаясь сморгнуть мелькающие перед глазами чёрные пятна. Теперь ему хочется не только к Гарри, но и уткнуться лицом в шею Ганнибала, пережидая прилив слабости. Может быть, в подушку, пропитанную его запахом, Уилл не отрицает. После звонка Эбигейл ему стало хуже — накатила позабытая было усталость, копившаяся всё то время, когда он не мог её демонстрировать под жадным взглядом Чилтона. Его тело было намного выносливей обычного человеческого, Уилл прекрасно отдавал себе отчёт о том, что мало какой маггл и даже не каждый маг смог бы пережить подобное, да ещё и остаться относительно невредимым, но у каждой выносливости есть свой предел. И сейчас, в безопасности, двигаться самостоятельно тело отказывалось наотрез. Впрочем, его мужчина не выразил ни капли недовольства этим фактом, пока бережно переворачивал его, заканчивая обрабатывать раны, отпаивал зельями и осторожно укладывал обратно в постель. Уилл подозревает, что отчасти Ганнибалу просто нравилось то, насколько податливым и беспомощным он сейчас был в его руках. — Я встречу нашу малышку, — Ганнибал мягко скользит кончиками пальцев по его щеке, заправляя разметавшуюся прядь волос за круглое ушко, — Сейчас опасно ходить одной по улицам, а мы и так показали себя не самыми лучшими отцами, когда отдали заботу о её безопасности на откуп Алане. — Которая ещё и не справилась, — Уилл тяжело вздыхает, прикусив нижнюю губу, и провожает поднявшегося Ганнибала взглядом. Лектер не торопится, двигается плавно и размеренно, спокойно складывая пустые флаконы из-под зелий в гораздо более вместительный, чем кажется на первый взгляд, кожаный саквояж и бросив очищающее одним небрежным взмахом руки. Уилл не скрывает восхищения тем, насколько легко Ганнибалу даётся невербальная беспалочковая магия — даже его весьма скудных познаний хватает, чтобы понять, что для этого нужен просто запредельный контроль. Впрочем, даже несмотря на все своё увлечение этим, Уилл не может пропустить момент, когда Ганнибал начинает переодеваться: когда небрежно заводит руку за спину, сминая ткань чёрной футболки, и стягивает её одним легким движением, обнажая торс. Что ж. Уилл благовоспитанно складывает ручки на животе и меланхолично думает о том, как хорошо, что у него внутри сейчас добрая половина магической аптеки, включая все разновидности седативных, потому что — боже, блять, кто пустил сюда чёртово греческое божество — спокойно смотреть на полуголого Ганнибала у него не получается даже под успокоительным. Он скользит медленным обреченным взглядом по безупречному треугольнику широких крепких плеч и узкой талии, обтянутым гладкой золотистой кожей литым мышцам и… это что? Длинная и тонкая чёрная линия ровно вдоль позвоночника — от копчика и до самого загривка. Татуировка. Господи. Уилл судорожно выдыхает. О его пристальном внимании, разумеется, прекрасно знают: Ганнибал разворачивается плавно, напрягая мышцы, очевидно красуясь и насмешливо блестя янтарными глазами. Подлец. Мерзавец. Зараза. Искушает так, что Уилл давит желание заскулить, когда Лектер наконец поворачивается полностью. Теперь он может разглядеть крупные грудные мышцы — Уилл знает, твёрдые и упругие на ощупь — безупречный рельефный пресс и дорожку коротких тёмных волосков, ведущую вниз, вдоль живота, к кромке брюк. Матерь. Божья. Это просто нечестно. — Где Гарри? — Уилл сглатывает, с трудом оторвав взгляд от этого непотребства, и тщательно игнорирует ухмылку Ганнибала, пытаясь отвлечься на брата. Страшно подумать, что будет потом, если его под успокоительным так сильно кроет. — Ты чувствуешь его рядом? — Ганнибал слегка склоняет голову к плечу, стирая со своего тела пот и капли крови с помощью полотенца — просто используй очищающее, пожалуйста — и, закончив, наконец натягивает тёмный джемпер под горло — спасибо господи. — Ты словно совсем не беспокоишься, даже не спрашиваешь, жив ли он. Уилл задумчиво хмурится, слегка прищурившись и наконец возвращаясь в состояние относительной сосредоточенности. Ему тоже интересна причина отсутствия у себя беспокойства после устроенного им в лечебнице локального армагеддона, особенно сейчас, когда на неё обратил внимание и Ганнибал, и ответ приходит сам собой. Тонкая ниточка связи с братом, сначала казавшаяся ему нерушимой, затем оборвавшейся, сейчас снова ощущается — она чувствуется сильно натянутой, словно струна, истлевшей, едва осязаемой, истрепленной чужой силой, но она есть. Это помогает Уиллу понять — именно её присутствие, эфемерное, призрачное, но присутствие, не дало ему тогда разрушить город до основания и а затем уничтожить изнутри и себя, не представляя жизни без вновь обретённой второй половины своей души. Даже так, находясь на грани смерти, Гарри сумел остановить и удержать его от необдуманного поступка. И кто ещё из них двоих ответственная близняшка, спрашивается. — Да, — Уилл растягивает губы в нежной мягкой улыбке и прижимает ладонь к груди, чувствуя, как слабо, но уверенно пульсирует в такт его сердцебиению их связь, — чувствую, — он снова серьёзнеет и осторожно спрашивает: — Что тогда случилось? И Ганнибал рассказывает. О том, как ввёл державшегося до последнего Гарри в кому, о том, как паникующий Том чуть не сорвался и не аппарировал в штаты прямо так, прорывая антиаппарационные щиты на голой дурости (как походя признался Лектер, такое уже как-то раз случалось, и тогда был совершенно беспрецедентный международный скандал, который все Министерство до сих пор вспоминает как страшный сон), о том, как он сам сорвался, забывая о мерах предосторожности. Он продолжает говорить, пока легко подхватывает ахнувшего от неожиданности и мгновенно вспыхнувшего, даже несмотря на зелья, Уилла на руки, и плавно несёт его в другую комнату. Уилл прячет покрасневшее лицо в его шее, но не протестует, обмякнув и слушая полюбившийся баюкающий голос — глубокий и обволакивающий. Он навевает чувство спокойствия и лёгкую дрёму, а ещё стойкое чувство того, что Уилл дома. Когда он жил в Вулф-Трапе — это было изгнанием, добровольным побегом от реальности — псевдоощущением дома, то, что он называл «дом», имея в виду «убежище». И это теряет смысл сейчас, когда он наконец дома, когда приходит осознание того, что всё, что было в прошлом, не больше, чем ложь. Руки Ганнибала, его голос, его глаза, его запах — это дом, Гарри, его лукавая ухмылка, его нежные объятия и мягкие ладошки — это дом, шутки Тома, его язвительная усмешка и не змеиная верность — это дом. Все то, что сейчас его окружает — это дом. А тронутый временем небольшой домик, который он тщательно обживал все эти годы, свора собак, одиночество, наполненное просторами, рыбалкой и лесом — это не его дом, это ловушка, в которую он себя загнал. — Мы уже пришли, малыш, — кажется, он всё-таки успел задремать, потому что его будит короткий бархатный смешок Ганнибал, осторожно укладывающего его на новую кровать. Лектер мягко поясняет: — Гарри, и мы вместе с ним, находится на магической половине дома, и обычно магглам сюда нет хода, но сейчас я снял отталкивающие чары. Джек может почтить нас своим сиятельным присутствием в любой момент, да и малышка Эбигейл, увы, при всех её достоинствах, всё же не ведьмочка. — Спасибо, — Уилл не слишком многословен, но это то, что он готов говорить семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки. Он любит Ганнибала, любит так сильно и с такой отдачей прямо сейчас, что готов тоже назвать это одержимостью. Он повторяет это ещё раз, нежно улыбнувшись и положив ладонь на его щеку: — Спасибо. — Пустое, la lune de ma vie**, — Ганнибал бережно накрывает чужую ладонь своей и слегка поворачивает голову, нежно прижимаясь к ней губами. — Я выведу Поттера из комы, но он очнётся не сразу. Ваша связь должна восстановиться, но потребуется время и близость. Объятия — это то, что сейчас оптимально для вас подходит. Уилл послушно склоняет голову, кивнув, и переводит взгляд на лежащего рядом брата. Он выглядит осунувшимся, непривычно тихим и слабым, и Уилл боится даже прикасаться к нему, поэтому просто смотрит, жадно разглядывая черты родного, своего-не своего лица. Ганнибал не мешает ему, он колдует тихо и чётко: длинная тонкая палочка с витой удобной рукояткой буквально порхает в его пальцах, выписывая безупречные отточенные пассы, и это красиво, действительно красиво. Уилл бы с удовольствием запечатлел это на картине, если бы только рисование не было чуть ли не на первом месте в том коротком перечне вещей, которые ему не давались ну совсем, не считая общения с людьми. Гарри делает шумный вздох и мысли Уилла мгновенно меняют направление. Если бы он имел туннельное зрение, то оно меняло бы фокус с Ганнибала на брата и обратно. Сейчас вся его сущность хочет броситься к Гарри, коснуться, обнять его, поддержать, услышать голос, увидеть взгляд, понять, что он рядом, что это не очередной выверт сознания. Понять, что всё будет хорошо, и что им больше не придётся разлучаться. — Подожди, он скоро очнется, — мягкий голос Ганнибала звучит совсем близко и Уилл хочет перевести взгляд на него, но не может. Он сосредоточен на Гарри: находит в себе силы, чтобы подползти, прижаться вплотную к тёплому телу, утыкаясь лицом в разметавшийся черные волосы и жадно вдыхая родной запах, и почувствовать, как брат слабо инстинктивно жмётся в ответ. Уилл слышит его мерное дыхание, чувствует ритмичный пульс, и это успокаивает. Все наконец так, как и должно быть. Уилл не замечает, в какой момент Ганнибал покидает их общество — он лишь чувствует невесомый поцелуй в макушку и слышит короткий шорох прикрывшейся двери. Теперь в комнате только они одни: они лежат в одной постели, дышат одним воздухом, слышать одно и то же, чувствуют одно и то же, и это приводит Уилла в странное, анабиозоподобное состояние покоя. Ему кажется, что отрываться от брата сейчас — смерти подобно, но все же неохотно возится, не размыкая плотно переплетённых пальцев и слегка отодвигаясь, чтобы заглянуть в чужое лицо. Одного взгляда на Гарри достаточно, чтобы увидеть, как сильно тот исчерпал свой магический резерв, как сильно измождён. Он выглядит постаревшим, и Уилл хмурится, потому что знает — это значит, что Гарри потребовалась вся его магия, без остатка, даже те ничтожные крупицы, за счёт которых магам так долго удается сохранять красоту и молодость. Уилл скользит взглядом по неглубоким, но уже очевидным морщинам у уголков глаз и на лбу, по углубившейся носогубной складке, по раскрасившим густую антрацитовую гриву тонким проблескам седины, и едва слышно вздыхает. Видеть брата таким грустно и больно, а в голову непроизвольно лезут мысли о том, насколько же много времени они потеряли в разлуке, но Уилл сейчас не в состоянии думать об их прошлом. И о том, каким оно могло бы быть. Он ещё слишком ярко помнит чувство беспомощной ярости и сковывающей его тело боли, помнит ненависть и презрение, бурлящие у него под кожей, пока он находился в изоляции, окружённый врагами. Слишком много плохого, слишком много тёмного — не в том смысле, что он привык вкладывать, не в той восхитительной красоте, что таила в себе тьма, но в обреченности, в усталости, в злости. Уилл просто не в силах продолжать думать о плохом, поэтому вместо этого он снова прижимается поближе к чужому телу и позволяет своему сознанию ослабнуть вслед за собой, податливо распахивая ментальные границы и углубляясь во всё крепнущую и крепнущую связь с братом. Мечущиеся в чужом сознании невнятные образы легко проникают в его голову, и Уилл с любопытством погружается в них. Это Гарри, седлающий странного вида лошадь с острым крючковатым клювом и широкими сильными крыльями, Гарри, с совершенно шаловливой мордашкой подкидывающий что-то в чужой котел и довольно хохочущий в ответ на прогремевший взрыв и чей-то возмущённый глубокий голос, шипящий что-то явно нелицеприятное про «сына своего отца», Гарри, гуляющий по невероятно длинному мосту, и смотрящий на такой же невероятно прекрасный, чарующий рассвет. Уилл сонно зевает, сладко облизнувшись и роняет макушку на чужое плечо, борясь с желанием обвить бессознательного брата всеми доступными конечностями. Он наслаждается видами старинного замка, его древними коридорами, двигающимся лестницами и судорожно мечущимся по картинам портретами нарисованных магов. Всё, чем Гарри делится, что ему снится, что будоражит его постепенно пробуждающийся из искусственной комы мозг — всё это Уилл видит тоже. Сейчас они оба абсолютно открыты перед друг другом, словно сплетающиеся страницами книги. Уилл невнятно довольно урчит, когда чувствует, как их связь крепнет, упрочняется с каждым вздохом, с каждым ударом сердца. Так, как крепнет слабый сажень дерева год от года, как вплетаются все глубже в землю его корни, как ширится ствол, как разрастается крона — до тех пор, пока она не начнёт закрывать собой небо. — Хочешь, покажу змеюку? — из уютной дремоты его вырывает хриплый, непривычно уставший, кажущийся каким-то даже постаревшим, но всё ещё безумно родной и узнаваемый с полузвука голос. Уилл чувствует, как радостно подскакивает и трепещет в его груди сердце, и расплывается в счастливой улыбке, вглядываясь в немного сонные, но ясные изумрудные глаза. Гарри невольно зевает, часто заморгав, улыбается в ответ — и эту улыбку, тёплую, немного лукавую и залихватскую, Уилл узнал бы даже состарься брат на все сто двадцать. — Она классная, катала меня ночами по Запретному лесу. — Судя по названию, запретный лес не просто так запретный, — Уилл усмехается, ни на мгновение не сомневаясь в том, что запретность брата не остановила, и мягко подаётся вперёд, утыкаясь носом в чужую щёку. Сейчас, когда Поттер наконец очнулся, Уилл наконец-то может поделиться своей магией — он сам до сих ослаблен, но для Гарри ему совсем-совсем не жалко, поэтому он отдаёт силу щедро, не оглядываясь на себя. Его старания окупаются, и Гарри длинно облегченно выдыхает, расслабляясь. — Или тебе правила не писаны? Гарри смеётся. Смех не перерастает в кашель, не утяжеляется натужным хрипом — он снова становится звонче, набирается силы и теряет эту страшную, так несвойственную ему усталость. Уилл удовлетворенно сопит, напоследок нежно прижимается губами к гладкой упругой коже и отстраняется, с удовольствием глядя на разгладившееся лицо, засверкавшие глаза и налившиеся глубокой густой чернотой волосы. Гарри бросает на него смеющийся взгляд, переполненный лукавством и пониманием, и Уилл внезапно смущается обычно несвойственной ему нежности, но прекращать все же не хочет. — Мне правила не писаны — это да, это правда, — Гарри продолжает говорить, никак не двигаясь, и снова встревожившийся Уилл отгоняет паническую мысль о том, что к его телу ещё не вернулись рефлексы. Он слушает дальше. — Но помимо во всех отношениях исключительного меня со мной туда шастала змеюка. Мы познакомились на моем втором курсе — очень приятная, мудрая и невероятно древняя химера, совсем не похожая на обычных змей, которые в основном руководствуются инстинктами. У змей нет как таковых имён, у них в принципе отсутствует это понятие, но иногда я называл её Манаса. Уилл мягко хихикает, оценив иронию, и прикрывает глаза, вылавливая из лениво бурлящих воспоминаний Гарри образ «змеюки». «Змеюка» на поверку оказалась во истину исполинской змеёй, ничуть не уступающей, а то и превосходящей в размере уже виденных им драконов: её гладкая узорчатая чешуя переливалась в свете луны гипнотическими волнами, а длинное, мощное тело, несмотря на огромную массу, двигалось легко и безумно быстро. Частокол совсем не характерных для обычных змей острейших крупных зубов, венчающийся огромными ядовитыми клыками, крупные перекатывающиеся кольца длинного мускулистого тела, полыхающий золотом взгляд смертоносных глаз. Уилл даже не знает, что впечатляет его больше: сама химера, или восхитительно инфантильная непосредственность невыносимого брата. Змеюка, ага. — Хороша, — Уилл всё же послушно кивает, соглашаясь и подавив желание беззлобно закатить глаза, но тут же слегка напрягается: тело брата содрогается в конвульсиях, мелких, почти незаметных, но отчётливо ощутимых для магического близнеца. Умом Уилл понимает, что чужой разум проверяет, все ли конечности на месте, но волноваться ему это не мешает, поэтому он обеспокоено спрашивает: — Тебе больно? — Нет, — Гарри отмахивается одними глазами и интонациями так, словно отмахивается рукой, — чепуха. Мне, знаешь ли, уже далеко не в первый раз приходится выходить из магической комы. И я должен тебе доложить, сейчас, если можно так выразиться, гораздо приятнее, чем было после смерти, потому что тогда правда был пиздец. Не суть, впрочем. Так вот, запретный лес… Обрывает его длинный, дребезжащий и резко отдающийся в висках звук. Уилл недовольно морщит нос, слегка приподнимаясь, и дезориентировано поднимает голову — не сразу, но до него доходит, что это дверной звонок, подхваченный потревоженными охранными и сигнальными чарами, которые на него перед уходом невесомо накинул Ганнибал. — Ганнибал что ли? — Уилл неуверенно хлопает ресницами, не особо рассчитывая на озвученный ответ, и приподнимается на локтях, лихорадочно соображая. Они никого не ждут, кроме Ганнибала с Эбигейл, и вряд ли они бы стали звонить, правда? Уилл озабоченно бормочет: — Я бы предположил, что он забыл ключи, но это было бы странно, даже будь он магглом. Ты можешь представить себе Ганнибала, который что-то забыл? — На фантазию не жалуюсь, но что-то как-то слабовато. Так или иначе, ты должен пойти проверить кто там и вырубить эту орущую херь, пока она не вогнала меня обратно в кому, — Гарри мученически стонет и с трудом тянется к лежащей на прикроватной тумбочке волшебной палочке. Его руки уже двигаются, но не слушаются до конца и сильно дрожат, словно под тяжёлым весом. Брат упрямо насупливается: — Я, блядь, выключу эту сраную звонилку, но дверь придётся открывать тебе. Я до неё, может, и доползу, но минимум к завтрашнему утру. Уилл устало стонет и с большим трудом заставляет себя встать, опираясь ладонями сначала о кровать, а затем и о стену. Он не ощущает боли — другое было бы странно при как минимум тонне влитых зелий, но тело кажется тяжелым, вялым и абсолютно не горящим желанием двигаться. Кто бы там какой особо одаренный не пришел, и чего бы он не хотел, Уилл с удовольствием пошлет его в далекое пешее эротическое — он еще не оправился после знакомства с кнутом Фредерика. Идти сложно, ноги едва-едва двигаются и заплетаются, так что идти приходится буквально по стенке, а спина ощущается так, словно все раны разом открылись и кровоточат. Странное ощущение при отсутствии боли, впрочем, Уилл не до конца уверен, что это не может быть и просто ощущением. Ганнибал ничего не сказал о его спине — у них не было времени обсудить её состояние, но он не использовал на ней то самое зелье, рассыпающееся лепестками. Это порождает две логические мысли: или ран там нет, и Ганнибал справился с ними раньше, или раны всё ещё там, и Уилл сейчас оставляет за собой на полу весьма говорящий кровавый след. Уилл даже оборачивается, с интересом оглянувшись на пол, но там ничего нет. — Открывай, Грэм, — высокий дребезжащий трезвон сигнальных чар исчезает — видимо, Гарри все-таки смог дотянуться до палочки и наконец снял заклятье, но дверной звонок продолжает надрываться. Вскоре к нему добавляется настойчивый грохочущий стук в дверь и зычный глубокий бас, который Уилл, наверное, не узнал бы только при условии тотальной амнезии, да и то не факт. Интенсивность ударов по двери возрастает, а слегка глухой голос угрожающе ворчит: — я, блядь, знаю, что ты здесь, и что эта мелкая сучка тоже с тобой. Открывай! — Ну конечно, — Уилл обречённо стонет и давит желание выразительно выругаться, позаимствовав у Гарри, ещё совсем мелочью крутившегося под ногами у боёвки во время открытых военных действий и чего только там не нахватавшегося, пару крепких выражений. Он продолжает брести в сторону двери — ещё медленней и неохотней, чем до этого, и ворчит себе под нос: — ну кто же ещё это может быть, если не несравненный Джек Кроуфорд собственной солнцеподобной персоной, ебить его мать. Некоторое время он на полном серьёзе раздумывает над тем, чтобы просто проигнорировать непрошеное вторжение, притворившись мёртвым, спящим или, ещё лучше, находящимся в коме — Гарри, Уилл уверен, с удовольствием поделится впечатлениями об этом незабываемо приятном способе времяпровождения. Но вскоре он всё же отбрасывает эту приятную и совершенно несбыточную мысль: пытаться переупрямить Кроуфорда — это всё равно что соревноваться в ударопрочности с бронепоездом на полном ходу. Уилл ни капли не сомневается в том, что Джек проторчит у них на пороге хоть трое суток, а когда надоест — или притащит с собой целую орду агентов, или просто и незатейливо выбьет окно и полезет внутрь. Второй вариант, судя по даже не думающему стихать стуку, вполне может быть скоро приведён в исполнение, так что Уилл устало вздыхает и сдаётся: — Не ори, Джек, — Уилл даёт себе несколько секунд на то, чтобы выпрямиться, поднять голову, собраться с силами, и открывает дверь. Первое же, что его встречает — гневный взгляд чёрных джековских глаз, блестящих, словно круглые тлеющие угли, нахмуренные кустистые брови и сжатые в крупные тяжелые кулаки сильные руки. Уилл даёт Джеку шансы из раза в раз, всё вспоминая то время, когда они общались пусть и не слишком тепло, но достаточно близко, когда Уилл его ещё уважал. Когда ещё боялся. Сейчас этой близости нет, нет уважения и, уж тем более, страха — есть только усталость и воспоминания. Уилл думает о том, что это последний раз, когда он позволяет Джеку Кроуфорд подставить горло и не смыкает клыки: — Я сейчас совершенно не в состоянии и не в настроении тебя выслушивать, но, так и быть, по старой дружбе окажу такую честь. Вместе с братом и в своей постели, так что, будь добр, или следуй за мной, или закрой за собой дверь на нижний замочек, спасибо. Уилл раздражён и не особо контролирует язык — его студенты, помнится, в те редкие дни, когда он был в подобном настроении, ходили на цыпочках и боялись лишний раз вдохнуть. Видимо, пробрало даже Джека, потому что тот клацает зубами, явно поймав себя за язык, что уже само по себе было удивительно, набычивается, но молчит. Уиллу с чистой совестью рассчитывает это за согласие, разворачивается на пятках и молча идёт обратно в сторону спальни. — Что… — однако голос Джека всё же раздаётся: удивительно сиплый, севший, словно от испуга, и это настолько непривычно, что Уилл останавливается и слегка поворачивает голову, глядя на Кроуфорда. Взгляд расширившихся чёрных глаз судорожно скользит по его спине: — Что с твоей спиной? — Она сзади, Джек, — Уилл чувствует прилив мстительности и не отказывает себе в маленькой гадости, слегка приподняв точёную бровь, и совсем медово протянув: — у меня, знаешь ли, нет глаз на затылке. Так что это ты мне скажи, Джек, что с моей спиной? Ты, помнится, говорил, что со мной всё в порядке. И правда, что со мной могло случиться в умелых руках верных слуг закона. Так неужели память начала отказывать, Джек? Такая жалость, совсем ранний возраст… Кроуфорд, вопреки ожиданиям, всё ещё молчит, только сжимает кулаки от бессильной злости. Он поджимает толстые плотные губы, скользит взглядом от загривка Уилла и до самой поясницы, и молчит, едва ли не впервые в жизни или не находясь с ответом, или просто не желая отвечать. Он выглядит посеревшим, и эмпатия Уилла — совсем послушная после пробуждения, легко откликающаяся на малейший интерес, мгновенно считывает чужие эмоции. Джеку стыдно, горько и неловко. Он зол на Чилтона, зол на случившуюся ситуацию, на всех, кроме себя, как, в общем-то, и обычно. Потому что в своих глазах он всегда невиновен, потому что он никогда не оценивает ситуацию со стороны жертвы. Наверное, именно поэтому он такой хреновый эмпат и так сильно нуждается в Грэме. — Я не буду ждать тебя, Джек, мне больно стоять, — конечно, Уиллу не больно — будь ему больно, к двери он бы добирался только в кровати и на руках у оперативной группы, но Кроуфорду об этом знать не обязательно. Они всё равно пока ждут Ганнибала с Эбигейл, а гнойники вроде Джека лучше вскрывать сразу, пока до абсцесса не дошло. Уилл не чувствует тревоги или опасности, хотя Ганнибала с их малышкой до сих пор нет, и это немного успокаивает и позволяет сосредоточиться на «здесь и сейчас». А здесь и сейчас у него пришедший за каким-то хером Джек Кроуфорд, старательно пытающийся испепелить его спину взглядом. Уилл его не менее старательно игнорирует, подавляя желание по-поттеровски закатить глаза, и просто отворачивается, направляясь обратно к Гарри. Он чувствует как его тело постепенно начинает снова сковывать тяжёлая, душная усталость — ходить ему пока всё же тяжело. Хочется на ручки. Желательно, к Ганнибалу, но Уилл отгоняет от себя эту мысль и сосредотачивается. Туда он еще успеет попасть. И не только туда. Но это мысль Уилл отгоняет ещё более старательно. Их комната кажется тёплой и уютной — в ней нет характерных запахов лекарств и болезни, нет пищащего оборудования, только уютно свернувшийся в клубочек Гарри, со всех сторон обложившийся подушками. Гарри выглядит гораздо лучше, если сравнивать с моментом пробуждения, он уже даже явно начинает вяло шевелиться и смотрит на него с немым вопросом в ярко блестящих изумрудных глазах. Уилл сейчас с удовольствием залез бы под его теплый бочок, прижавшись поближе и наконец затихнув, но сейчас не время — ему нужно отдышаться, успокоив пульс и мимолётно погрустив о том, насколько его тело сейчас далеко от привычной формы и, заодно, дождаться названного гостя. Впрочем, Джек Кроуфорд не заставляет себя ждать. — Это ещё что, блядь, такое, — Гарри аж присвистывает и слегка привстает в постели, выпрямляясь. В его голосе звучит настолько искреннее, чистое изумление, что Уилл непроизвольно дёргает уголоками губ, предвкушая подлянку, и не ошибается: — Уилл, детка, это у меня в глазах потемнело или у нас в доме правда завелась чёрная крыса? Так и до чумы недалеко, мало ли, вдруг она ещё и блохастая. — Следи за языком, парень, — Кроуфорд срывается мгновенно, словно только того и ждал, и гневно щурится. Уилл чувствует расходящиеся от него в разные стороны волны давней, затаенной злобы, чёрной и давящей — не только в отношении его брата, но и в отношении… людей в целом. Возможно, только белых людей. — Я наверняка всё ещё под подозрением, — Уилл хмыкает, сладко зевнув и даже не делая вид, что как-то заинтересован в очевидно закипающем конфликте, мягко заползает в кровать, прижавшись к брату, и лениво тянет: — не пусти я агента Кроуфорда в дом, меня вернули бы… — Там некуда возвращать, — Гарри фыркает, мотнув головой, но рукой находит чужую ладонь и переплетает их пальцы. Уилл слегка удивлённо думает о том, откуда брат вообще знает, что здание лечебницы разрушено. Проходит ещё несколько секунд прежде чем до него доходит, что не он один может видеть воспоминания, и Уилл даже как-то умиляется. Они следят друг за другом. Гарри тем временем агрессивно бросает, разве что не отставив средний палец и заставив Уилла подавиться: — Так что развернулся и пошёл нахуй, гнида черножопая. — Еще одно неуважительное слово в сторону агента при исполнении… — окончательно закипевший Джек практически рычит, делая несколько шагов вперёд, но Гарри его бесстрашно перебивает. Уилл давит желание присвистнуть и поглубже зарывается в подушки, с любопытством наблюдая за пикировкой. — Орден покажи, лицемерная ты сука, — Гарри тоже рычит, усаживаясь в постели, и его голос не такой низкий и хриплый как у Кроуфорда, но рычание звучит гораздо более естественно и угрожающе. Он гордо поднимает голову и практически выплёвывает: — я гражданин другой страны, находящийся тут по приглашению и имеющий статус неприкосновенного, а мой муж занимает верховный пост в Министерстве Британии. Если я захочу, если ты хоть слово скажешь так, как мне не понравится — поверь, мне будет не лень собрать все бумажки и доказать, что наше теперешнее физическое состояние — твоих чёрных рук дело. Так что это ты попридержи язык. Уилл с интересом смотрит на то, как Джек буквально лопается изнутри, словно набитая динамитными шашками игрушка: его всего крутит и перекручивает от того выбора, что от него ждут, от необходимости уступать, от дерьма, в которое его окунули. Но Уилл достаточно хорошо знает Джека Кроуфорда, чтобы понять, что он не сможет. Ему, конечно, следовало бы сейчас действительно развернуться и уйти, проглотить унижение, смириться с тем, что власть не всегда в его руках. Но он этого не сделает. Уилл возится, утаскивает у брата одеяло, пользуясь тем, что тот горит праведным огнём возмущения и явно не обращает внимание на происходящее вокруг, закутывается в него поглубже и готовится. Наверное, это все-таки сказывается эффект зелий — ему настолько плевать, что даже смешно. А может, он просто уже давно отпустил обиду на равнодушие и чёрствый эгоизм своего бывшего начальства. — Если говорить о лицемерии, — Джек набирает воздух в грудь, и когда он начинает говорить, его бас практически вибрирует от того, насколько много в нём ярости, злости и яда, — то моя персона явно проигрывает уютно устроившемуся у тебя под боком Уиллу Грэму, парень. Даже сейчас не он говорит за себя, а ты — за него. Две безголовые куколки, тявкающие на… — Я говорю только за себя, парень, — на этот раз вскипает уже Гарри, которому нелестное «куколки» явно не пришлось по нраву. Уилл невольно ностальгически думает о Гидеоне, — мне не нравится твое присутствие в этом доме. Мне не нравится твоя рожа и мне не нравится, как ты отзываешься о моём брате. Это ты засунул его в ту помойную яму, где его спину исполосовал какой-то поганый грязнокровка, это ты продолжал его убивать, заставляя работать на себя, это ты — причина, по которой Уилл сейчас лежит здесь, Джек Кроуфорд! — Он сам копал себе могилу, — Джек норовисто поводит головой, словно взбесившийся жеребец, не позволяющий себя оседлать, — и не смей, блядь, перебивать меня в этот раз. Он сам падал всё глубже и глубже в психопатию убийств и сам всё сильнее подпитывал мои подозрения. И сучку эту, Хоббс, он прикрывал — не я, — Кроуфорд звучит уверенно, но стоит в защитной позе: его ноги широко расставлены, словно он пытается найти устойчивость, руки сложены на груди. Уилл знает, когда Джек уверен в своей правоте, когда действительно прав — он ведёт себя совершенно иначе. — И не моя проблема, что все улики так совпали против Грэма, абсолютно, блядь, точно не моя. Я принял его под свое крыло, оберегал как мог, защищал, а всё, что получил — нож в спину и скоропостижное увольнение. Уилл слушает Кроуфорда в пол уха, прекрасно понимая, что тот повторяется и, более того — почему он это делает. Джек винит себя, винит настолько очевидно и глубоко, что даже попытки прикрыться глубокими личными проблемами валятся одна за другой, и он сам не замечает, как себя же загоняет в ловушку. Уилл не хочет тратить силы и обижаться на него, Джек на самом деле винит себя куда сильнее, чем это может сделать Уилл, что бы он там не говорил. Уилл вспоминает Ганнибала и его слова о том, кто грязен, а кто чист. Гарри же продолжает огрызаться, оттачивать остроту своего языка о монументального, но покрытого трещинами Джека — по большей части просто потому что он любит бесить людей, которые ему не нравятся. Уилл смотрит на них со стороны и видит, как они оба по-своему, но защищают его. Джек, конечно, больше беспокоится о себе, о своей репутации, о разваливающемся отделе. Гарри в принципе не умеет молчать и вовремя останавливаться, и уж тем более в таких случаях: агента Кроуфорда он невзлюбил с первых же секунд, и теперь с удовольствием воспользовался моментом уязвимости, чтобы побольнее ужалить. — …пришел, чтобы поливать нас помоями и продолжать выставлять себя ещё более конченным ебланом, чем ты уже есть, то, я повторюсь, — Гарри тем временем подводит свой длинный ядовитый спич к логическому завершению на одном дыхании, — пошёл вон! — Мне нужна сучка Хоббс, — Джек цедит сквозь зубы, всё же унимая свой невозможный норов, и переводит взгляд на Уилла. Этот взгляд всё ещё тяжёлый, тёмный, почти болезненный, но прямой и честный, — есть несколько моментов по твоему делу, и она должна ответить на вопросы. Конфиденциально, сам понимаешь, её не будут запирать… нигде. Мы просто поговорим. Она ответит, подтвердит алиби, пройдет психологическую оценку, и мы отпустим её домой. Просто скажи, где Хоббс, и я уйду. — А я не знаю, — Уилл говорит это не менее честно и слегка склоняет голову к плечу. Подумав, он всё-таки добавляет, сложив руки на животе поверх одеяла: — Она должна была приехать к нам до тебя, и Ганнибал пошел её встречать. Но, как видишь, ни его, ни её здесь нет. Так что я без понятия, где мой мужчина и моя дочь. — И ты не волнуешься? — Джек звучит недоверчиво, но словно теряет исходящую агрессию — даже его тело кажется менее напряжённым. Уилл вспоминает, насколько опасен Ганнибал, насколько бережны его руки, насколько он одержим им. Причина, по которой Уилл не волнуется, кроется в доверии. Если бы случилось что-то действительно страшное — он бы сказал. А так… ушёл и ушёл, значит, так было нужно. — Ни капли, — Уилл мягко растягивает пухлые губы в нежной улыбке, и практически воркует: так сладко, что Кроуфорд явно давит желание поежиться. — Всё, что меня волнует, Джек, это что конкретно будет Чилтону за нанесенные мне увечья? И когда можно будет написать заявление?