Пути, которыми мы идём вниз

Ганнибал зол. Можно даже сказать, Ганнибал в перманентной, глухой ярости, безостановочно бурлящей у него под кожей и вызывающей в груди утробное рокочущее рычание. Он ненавидит, когда магглы, жалкие, низменные создания, недостойные даже смотреть в сторону его семьи, так отчаянно пытаются заглянуть в лицо смерти, переходя ему дорогу, и, больше того — делают это успешно. Возвращение Уилла уняло его беспокойство, но совсем не уняло гнев — Лектер отнюдь не шутил, когда говорил, что кинет голову Фредерика Чилтона к его ногам. И невозможность до него добраться доводила Ганнибала до совершенно несвойственного ему состояния абсолютного бешенства. Заклинание поиска срывается с его уст ещё до того, как он делает последние шаги до двери, и на этот раз Ганнибал уже не подавляет отчётливое низкое рычание. Эбигейл здесь нет — он чувствует это всем своим существом, каждой клеткой тела, как чувствует вышедший на охоту зверь. Крохотный огонёк её души не просто кажется неотличимым от массы людей, Ганнибал отчётливо ощущает, что она исчезла, словно её накрыли антипоисковой сетью и уволокли глубоко в черноту хищного логова. Границы охранной сети, многослойной сложной паутины, навитой им со всем тщанием, не нарушены: Ганнибал ощутил осторожный вход внутрь плотной системы ещё перед звонком, мягкий и деликатный, но не ощутил такого же осторожного шажка за её пределы, как если бы Эбигейл вышла сама. И самое раздражающее в этом всём то, что привычное, въевшееся уже в подкорку предчувствие молчит. Инородное присутствие не отражается дрожью на загривке, не скрипит на зубах и не ощущается спиной. А это значит только одно — кто бы здесь ни был, сейчас его уже нет. Ганнибал издаёт раздражённый рык. Может, малышка Хоббс и не успела занять достаточно важное место в его холодном сердце, может, она и была всего лишь беспомощной слабой пташкой, лишившейся какой-никакой семьи и дома с его лёгкой руки, может, он и сам никогда не был склонен к милосердию, но. Эбигейл полюбилась Уиллу, что мгновенно возносило её к рангу абсолютно неприкосновенных для всяких гнусных инсинуаций, а сам он уже принял её в своём кругу и признал свою ответственность. А сейчас очередная надоедливая грязнокровка пытается помешать ему эту ответственность соблюдать и, что хуже всего, расстраивает Уилла. Палочка соскальзывает в его плотно сжатый кулак машинально — не в привычное элегантное положение, а в грубый и надёжный боевой хват, обнажающий только самый кончик и излюбленный боевиками. Ганнибал давит чистой, незамутненной силой одного из старших магов древнейшего тёмного рода, не отвлекаясь на витиеватую роспись чар, но волна могущественной магии беспомощно бьётся о глухую стену чужой защиты и с раздражённым рокотанием возвращается обратно. Ганнибал буквально чувствует, как у него на лбу вспухает вена. Он прекрасно понимает, что это, вероятнее всего, какой-то многоступенчатый амулет или же ритуальная цепочка, подпитываемая неслабой семьей. Ни умелыми чарами, ни голой силой тут не пробиться — нужно проводить полноценный ритуал со всеми жертвами и как минимум тремя сильными магами, имеющими за спиной свои Дома. Ганнибал думает о том, что нужно было просто позволить брату уничтожить маггловскую погань и сквиббовскую гнусь как вид, и с всё нарастающим неудовольствием накидывает на себя привычную связку заклинаний перед превращением, оборачиваясь барсом. Он поводит головой, разминая сильную шею, переступает с лапы на лапу, привыкая к тяжести звериного тела и его приземистости, и перенастраивает мироощущение. В этой форме всё ощущается совсем иначе: обострившиеся запахи забиваются в чувствительный нос, проскальзывая вниз по гортани, уши улавливают звуки на совершенно непривычной человеку частоте, а сузившиеся глаза смотрят и в расширенном и в суженном спектре одновременно. Ганнибал взмахивает тяжёлым длинным хвостом, набрасывая на себя невидимую личину, и рысью проносится по всей своей территории, выискивая чужие следы и замирая только в момент, когда к границе его барьера подходит Джек Кроуфорд. Одно долгое мгновение Ганнибал думает о том, чтобы оставить поиски малышки Эбигейл и вернуться к Уиллу и неугомонной занозе Гарри, но неохотно откладывает эту мысль, недовольно вздыбив шерсть на загривке — сейчас следы ещё можно найти, пусть это и будет лишь полуразмытое эхо, чего не скажешь о дальнейшем. Он поводит мордой, цепляя длинными вибриссами едкую пыль, встряхивает головой и стремительно направляется вперед, метнувшись по улице бесшумной тенью. Ему удаётся уловить остаточные следы от магии Тома примерно недельной давности: он пытался зачаровать чужой горшок с кактусом, Ганнибал так и не понял, зачем, и зацепить слабые нотки запаха свежей крови, вероятнее всего оставшиеся в результате небольшой потасовки или несчастного случая. Эти следы Ганнибал игнорирует, тщательно обходя ближайшие лавки с цветами, пекарню и местные пивнушки, но в конечном итоге снова возвращается к порогу дома. Задумчиво сидя прямо перед ним и постукивая по полу массивным тяжелым хвостом, Ганнибал думает. В сущности, список людей, которому может быть нужна Эбигейл, совсем невелик. И если её похитили намеренно, а учитывая чужие старания по сокрытию и количество вложенных в него чар — это очевидно, скоро они должны будут получить требования. Ганнибал хрипло фыркает, в красках представляя, что потом сделает с требователями, и уже думает превращаться обратно, как становится наблюдателем презабавнейшей картины разъярённого Джека Кроуфорда: он хлопает входными дверьми его дома так, словно они принадлежат ему лично, и бьёт крупным сжатым кулаком по стене от переполняющей его злости, не в силах успокоиться. Мысленно ухмыльнувшись и преисполнившись самодовольством за оставленных внутри остроязыких братцев, Ганнибал легко становится человеком, поправляет лацканы дорогого пиджака и снимает отводящие глаза чары: — Я смотрю, ты настолько не в духе, что готов срываться на моём доме, Джек. — Вот только, блять, тебя для полного счастья не хватало, доктор Лектер, — Кроуфорд практически рявкает, гневно вздыбившись и крепко сжав пудовые кулаки. Совершенно не впечатленный Ганнибал на это слегка приподнимает бровь, смерив его равнодушным холодным взглядом палача, и Джек словно осекается. Он сводит кустистые брови, поджимает толстые губы, темнея в лице, и Ганнибал чувствует, насколько Кроуфорд ослаб, даже несмотря на внешнюю маску. Стальная твёрдость, стержень, которые раньше даже отчасти восхищали, словно изничтожены — пока Джек ещё пытается барахтаться, но очевидно, что он будет сдавать всё больше с каждым днём. Ганнибал находит ироничным, что совесть Кроуфорда сама сделала за него всю работу — сложно придумать более изощрённую и более чудовищную для Джека пытку. Специальный агент уходит, на дожидаясь его ответа и не оглядываясь, и Ганнибал позволяет ему уйти. Он окончательно теряет интерес. Куда больше его интересует то, что происходит в его доме, и первое же, что он осознаёт, когда заходит внутрь, это тишина. Глубокая, спокойная и умиротворяющая тишина: она наполнена неторопливыми тёплыми вибрациями тёмной, даже чёрной магии, лениво прокатывающейся ритмичными волнами. Такая атмосфера могла бы привести светлых в ужас, граничащий на грани обморока, но для Ганнибала это больше похоже на возвращение домой — не в это строение, чужое, пусть и пропитанное его магией по самый фундамент, но в свой настоящий дом. В древний родовой замок, усиленный веками жертвоприношений и кровавой ритуальной магией, в место, где он наконец мог вдохнуть полной грудью, в родовое гнездо. Именно этим он и занимается: глубоко, размеренно дышит, жадно впитывая в себя остаточные волны колдовства и едва не урча от удовольствия — после возвращения из анимагической формы у него ещё некоторое время сохраняются животные черты. Прекрасно понимая, что застанет близнецов спящими, он не спешит, собирая мысли в порядок и сортируя их. Сначала Ганнибал принимает горячий душ — настолько горячий, что в конце от его кожи начинает исходить пар — и переодеваются в домашнюю одежду, пренебрегнув привычным деловым стилем. Мягкий дорогой кашемир обхватывает его тело приятной тёплой волной, словно шёлк животной шерсти, и это оказывает чертовски умиротворяющий эффект. Размышления об Эбигейл о том, кто же мог осмелиться на подобный поступок, занимают его, но не раздражают — Ганнибал погружается в состояние лёгкой задумчивости, анализируя. Он умеет отстраняться, умеет брать себя под контроль, и это позволяет успокоиться, загнав всё ещё бушующую внутри ярость поглубже. Ровно до тех пор, пока он не встанет на след своего врага. Всё это в целом приводит его в чуть более благодушное, по сравнению с утром, состояние, и только тогда Ганнибал наконец направляется в сторону спальни, в которой оставил близнецов. Замирая в проёме, он на мгновение позволяет себе испытать нежность и умиление: Блэки лежат под одеялом в окружении подушек, прижавшись друг к другу и свернувшись в два маленьких комочка. Густые чёрные кудри, разметавшиеся по простыням, переплетены — их шелковистые локоны стали ещё длиннее из-за интенсивной массовой регенерации клеток — сплетены и изящные длинные пальцы, и ноги. Между ними совсем нет пустого пространства, словно они больше совсем не могут себе позволить разлучиться, но рядом с Уиллом есть свободное местечко, заботливо оставленное для него. Они сладко негромко сопят, погружённые в глубокий лечебный сон — Ганнибал знает, что это семейное. Все Блэки делают так, когда измождены или истощены: глубоко и крепко засыпают, как только чувствуют себя в безопасности, чтобы полностью сосредоточиться на регенерации и восстановлении. Он невольно улыбается уголками губ — мысль о том, что в его доме они чувствуют себя в достаточной безопасности для такого сна, отзывается тёплом. Ганнибал опускается на кровать, осторожно устраиваясь на оставленном для себя месте, и бережно перекидывает руку, прижимая к себе сразу обоих Блэков. Уилл сладко негромко выдыхает даже сквозь сон и полностью расслабляется — его посапывающее дыхание выравнивается, а всё тело расслабляется окончательно, обмякая и машинально прижимаясь к чужому. Гарри невнятно бурчит что-то неразборчивое и не совсем цензурное, вызывая у Ганнибала улыбку, он тоже инстинктивно жмётся поближе, чувствуя тёпло и безопасность. Они спят, два таких сильных и таких слабых сокровища их семьи, но он не может себе позволить того же. Вместо этого он прикрывает глаза, сосредоточиваясь, и погружается глубоко внутрь цитадели своей памяти. Там, среди бесчисленных полок, педантично разложенных по времени и степени важности воспоминаний, тщательно хранятся те, что ему показал Чилтон. Ганнибал никогда не позволяет себе забывать о подобном и даже сейчас один взгляд в их сторону пробуждает у него внутри глухую волну бешенства. Неподалёку от них лежит треснувшая ваза — их с Джеком доверие. Оно и раньше было хрупким — основанным на уважении к твёрдости и профессиональным качествам, на позабавленности магглом, умудрившемся завоевать пусть и своеобразное, но расположение Ганнибала. Сейчас же, испещрённое трещинами совершенных им ошибок, проступков, характерных для слабых, уязвимых низших существ, слишком подверженных своим низменным желаниям, оно не имеет никакого веса. Ганнибал проводит по краю вазы подушечкой пальца, наблюдая за тем как она постепенно трескается и осыпается, откалываясь кусочек за кусочком, пока не остаётся одно лишь округлое донышко. В нём собрана влага — это воспоминания о том, как он проверял Джека на ментальное воздействие и ничего не обнаружил. Ганнибал теряет к разрушенной вазе интерес так же, как потерял его к Джеку, и идёт дальше, в картинную галерею, лавируя между высоких стеллажей. Он выходит из внутренней крепости — самой защищённой части своего сознания — в прекрасную оранжерею, полную ядовитых цветов. С каждым из них у него тоже связано воспоминание, в каждом из них хранятся унесённые им много лет назад жизни. Каждый цветок отражает свой яд. В самой глубине оранжереи, за тернистыми лозами, огненными лепестками и пышными листьями, кроется незаметная дверца — за ней он хранит совсем незначительные моменты своего прошлого, случайные встречи, подслушанные диалоги — всё то, что не важно в бесконечной перспективе его чертовски долгой жизни, но важно лично для него. И одно из этих воспоминаний — совсем крохотное, в форме изящного ажурного зеркала, стоит прямо перед ним. Ганнибал бережно берет его за края, легко умещая в своих больших ладонях, и смотрит в самый центр. Его лицо, сосредоточенное, отрешённо-спокойное и задумчивое — малоинтересно в этот момент, он погружается в то прошлое. Он прекрасно помнит эту встречу, сколько бы лет с неё не прошло, встречу, с которой всё началось. День, когда он впервые столкнулся лицом с Сириусом Блэком. Самому Ганнибалу было тогда чуть больше чем Уиллу, и в Хогвартс он приехал по одной простой причине: кажется, чтобы передать отцу посылку с очередным черномагическим трактатом о поднятии мёртвых. Всласть залюбленный, захваленный и напоённый чаем с пресловутыми лимонными дольками — от неугомонного родителя ненакормленным и не заласканным ни он, ни Том ещё не уходили ни разу — он решил немного прогуляться по замку, вместо того чтобы вернуться обратно в Италию. К тому времени как раз перевалило за полночь, и он направился в сторону подвалов — извилистая сложная система катакомб, находящихся под жилыми комнатами, и пугала, и привлекала не менее неугомонных, чем их директор, студентов одновременно, из-за чего там была особая система пропусков и ему бы точно не попался никто лишний. От того, конечно, неожиданней было встретить за одним из углов компанию из четырех гриффиндорцев одновременно. Ганнибал с нежностью смотрит на распахнувшего от неожиданности колдовские синие глазки мальчишку и не может не любоваться. Уилл действительно похож на отца, ещё больше, чем Гарри: изящно уложенные чёрные кудри, разлетевшиеся по покатым плечам мягкими волнами, пухлые нежные губы, слегка приоткрывшиеся от удивления и крепко сжатая в длинных пальцах семейная палочка. Боевая палочка, да. Даже ночью, даже застигнутый врасплох, малыш Сириус всё равно оставался самим воплощением совершенства — торжеством селекционного отбора, пройденного чистокровными магами за многие века. Ганнибал помнит, что был восхищён даже в тот момент. — И что же такие молодые люди забыли в этом чудесном месте в такое чудесное время суток? В прошлом его голос звучал ехидно, но, в общем-то, совершенно беззлобно — Ганнибал прекрасно понимал, что унять желание приключений у молодых сильных магов на самом расцвете их развития было попросту невозможно. — Кто вы такой? — слово, естественно, взял Джеймс, сын своего рода. Он бойко выступил вперёд на полшага, закрывая собой остальных, и подобрался, напряжённо поджимая губы. Ганнибал невольно улыбается, глядя в настороженно блестящие золотом глаза, плотно зажатую палочку и очаровательную потребность в том, чтобы защищать. Малыши торопливо, но вполне достойно организовались в защитный ромб, встретив взрослого незнакомого мага — Джеймс спереди, по бокам совсем юный, но уже тогда ядовитый, словно тайпан, Принц, сосредоточенно держащий хладнокровное выражение умилительной мордашки, и встревоженно хмурящийся, но совершенно бесстрашный Люпин, а сзади, с тылу, деланно расслабленный Сириус. Тогда он не понимал, почему Блэк замыкал — понадобились годы, чтобы понять, что у этого семейства умение вызывать желание себя защищать было буквально в крови. Ганнибал нежно смотрит на Сириуса, всё же шагнувшего вперёд и вставшего с напрягшимся Джеймсом плечом к плечу. Он кокетливо убирает за ушко разметавшуюся вьющуюся прядку, слегка морщит кончик носа, отряхивая пыль с подола мантии, игриво щурит невозможно красивые глаза, красуясь перед незнакомцем, и умело выкручивает полезную для себя информацию. Он снова думает о том, что Уилл очень похож на него, невозможно, до последней родинки за аккуратным ушком — он буквальное воплощения своего отца, тогда как Гарри гораздо больше взял от самого Джеймса и крошки Лили. От Сириуса в нём лишь этот невыносимо тяжелый взгляд в моменты обреченного бессилия. С самим Гарри Ганнибал впервые увиделся на поттеровском третьем курсе. Малыш Римус попросил подменить его на пару месяцев, когда вопрос нахождения в стае Фенрира встал на тот момент уж слишком остро, и отказать ему в такой милой маленькой просьбе было попросту невозможно. Гарри Поттер был знаменитостью. Он не прятался, не отрицал своей славы, но и не звездился. Это был его третий курс, тот самый год, когда он начинал познавать мир, себя и выбирать окружение. Сейчас Ганнибал с умилением слушает его страстную речь о том, что профессор Люпин не предупреждал о своем отсутствии, что невозможно каждый год менять профессоров ЗОТИ, и вообще, мол, кто вы такие, вам тут не рады, идите с миром подальше с глаз. — Ваше место, мистер Поттер, — а вот Ганнибал-из-прошлого тогда совсем не был настроен на умиление. Он, помнится, был сильно раздражён — то ли какое-то дело сорвалось, то ли кто-то настойчиво нарывался на свои поспешные похороны, то ли порвал с любовницей — сейчас уже и не вспомнить — и не был настроен на снисхождения к мельтешащему перед глазами ребёнку, пусть и такому очаровательному, — сидя и за партой. Кто мне скажет, на чём вы остановились с профессором Люпином? Кроме мистера Поттера, понятное дело. Это язвительное замечание, помнится, чуть не разорвало мальчишку изнутри — Ганнибал невольно смеется, глядя на эти надувшиеся и покрасневшие щёчки. Отвечала ему тогда с самого детства бойкая Грейнджер, поддерживаемая мягкими спокойными утончениями Малфоя, сглаживающего её остроту. Славные были деньки, с нежностью думает Ганнибал, рассматривая мелкого, но воинственно настроенного Гарри. Славные. — Не спишь? — из воспоминаний его вытаскивает голос Уилла — хриплый, особенно на фоне участившегося дыхания, и тихий. Он едва слышно шепчет: — Мне просто… больно, Ганнибал. — Сейчас, маленький, — Ганнибал осторожно отстраняется, коротко прижавшись губами к беззащитно обнаженной шее в надежде утешить хоть так. Он берёт из заранее заготовленной и оставленной возле кровати аптечки все необходимые зелья и помогает Уиллу их выпить, стирая невольно сорвавшиеся капельки с мягких губ большим пальцем. Гарри, судя по ощущениям, тоже проснулся, но не подает виду, продолжает лежать как ни в чем не бывало и ждать, пока Уилл вернётся обратно в их клубочек. Ганнибал нежно шепчет, поцеловав его в лоб: — Сейчас будет легче, малыш, потерпи немного. Уилл благодарно прикрывает затрепетавшие тёмные ресницы, сладко зевает, и принимает всё, что Ганнибал может дать. Это доверчивость, эта слепая вера в такого человека, как он — драгоценный, тщательно обработанный им камень. Ганнибалу впервые в жизни страшно представить, что когда-то в прошлом, в их самую первую встречу, он хотел им всего лишь воспользоваться: проникнуть в структуру его мыслей, хаотично переплетенного сознания, извратить и перестроить под себя. Это оказалось ненужным — Уилл раскрывался и подпускал к себе постепенно и бережно, не требуя меняться. Они просто встали рядом. И встали равными. — Ганнибал, — как только зелья начинают действовать, Уилл наконец-то облегченно выдыхает, мягко шепча и доверчиво прижимаясь обратно: — ты такой… — Какой, малыш? — Ганнибал не торопит его с ответом, перебирая пальцами спутанные, но всё ещё шелковистые волосы. Он оглаживает скулы, мягкие бархатные щёки, осторожно берёт его руку и прижимается губами к покрасневшим костяшкам пальцев. Ганнибал бережно придерживает Уилла, помогая ему лечь так, чтобы всё ещё касаться Гарри, но теперь лежать головой на его груди. Только когда они оба устраиваются, выравнивают дыхание и слушают сопение задремавшего обратно и успокоившегося Поттера, Уилл тихо, едва слышно отвечает, уже проваливаясь в сон: — Нежный. Сердце Ганнибала в этот момент словно разбирается на миллион осколков. Он прерывисто выдыхает замирая, смеживает ресницы, и, наверное, впервые в жизни смотрит на небольшое влажное пятнышко, оставшееся на подушке от одинокой слезы, которую он сморгнул. Он видит в ней знак — знак того, что его одержимость раскрывается совсем с новой грани, непривычной и чувствительной, что она отражает не только витающую в воздухе магию, но и переполняющее его непривычное, но ошеломительное чувство любви. Ганнибал этому рад.

***

Раскатистый гулкий стук копыт звучит словно отдалённо, пульсируя в ушах и прокатываясь в голове. Уилл чувствует себя запертым: лишенным зрения и всегда острого обоняния, с одним лишь обострённым слухом. Он слепо оглядывается, ловит ртом и ладонями холодный воздух, пытаясь позвать кого-нибудь помощь, просто подать о себе знак, но голос словно забивается ему глубоко в глотку, душа и мешая говорить. Всё его тело со всех сторон сковывает тьма — не привычная и давно полюбившая подруга, нет, больше похожая на ту, что приходила к нему вместе со шкурой оборотня. Обжигающе-холодная, пронизывающая до самого основания костей и оголяющая нервы одним длинным резким рывком. Он чувствует, как её удушливая тяжелая волна затапливает его глаза, проникая сквозь зрачок и заливая всё глазное яблоко непроглядной чернотой. Такую тьму Уилл не любит. Он знает, почему она приходит к нему каждый раз, почему утягивает обратно, на самое дно, словно кровожадный муравьиный лев, стремящийся задушить его волнами ледяного песка. Эта тьма несёт с собой не знание, не успокоение и не ликующую ярость охоты: она несёт предостережение. В ней прячутся глаза мертвых, сотни и сотни, их сводящий с ума монотонный шёпот, след всех тех умерших, которые хотят схватить его ладонь, потянуть на себя и прошептать: беги. Из кошмара он выныривает резко, судорожно хватая губами воздух. Всё его тело сотрясает мелкий частый озноб, на лбу выступила испарина, но вокруг больше нет того чудовищного чувства холода, только теплота, граничащая с жаром. Мирно сопящий Гарри, не потревоженный чужим пробуждением, лежит к нему лицом и мягко держит за руку, переплетая их пальцы, а Ганнибал обнимает сзади, обдавая чувствительную шею размеренным горячим дыханием. Неприятное липкое ощущение кошмарного сна постепенно отходит на второй план, успокаиваясь вслед за дыханием, но Уилл всё ещё ловит перед глазами его смазанные отблики: размытые очертания фигур, беременной женщины и умирающей на дороге собаки. Постепенно окружающее в реальности ощущение безопасности его успокаивает и тревога отходит все дальше и дальше на второй план. — Что такое, Уилл? — голос Ганнибала — хриплый, низкий спросонья, прошивает не окрепшее тело приятной зыбкой дрожью, задевающей и дразнящей самые потаённые чувствительные точки. Это уже совсем не болезненный озноб, а гораздо более приятное чувство, вызывающее сладкое щекочущее чувство внизу живота и заставляющее пальчики на ногах поджаться. Уилл делает глубокий вдох и такой же глубокий выдох, смотрит на спящего напротив Гарри — а он точно спит, Уилл чувствует это каждой из сфер своего восприятия — и успокаивается. Чего не скажешь о Ганнибале. Он продолжает обнимать его талию одной рукой — тяжёлой и горячей, пробуждающей в Уилле какие-то совсем странные чувства — а второй мягко поглаживает, убирая за уши разметавшиеся мешающиеся прядки. Его прикосновения кажутся нежными и мягкими, но лишь обманчиво — самыми подушечками пальцев Ганнибал оглаживает мышцы безумно чувствительной шеи, заставляя Уилла прикусить губу, затем выступающие позвонки, ласкает выступающие линии бритвенно-острых ключиц. Он мягко подаётся вперёд, прижимаясь ближе, осторожно убирает волосы, приподнимая их, и, боже, неторопливо прижимается горячими, влажными губами к загривку чуть ниже роста волос. Реакция следует незамедлительно: Уилл едва успевает заглушить предательский сладкий вздох, задрожав, краснеет и сжимает в пальцах простыни. Умелые пухлые губы и обжигающе ровное дыхание, мурашками прокатывающееся по всему позвоночнику, влияют на него гораздо сильнее, чем ему бы хотелось. — Ганнибал, — Уилл слабо дергается в его объятьях, пытается перевернуться, но его держат крепко. От этого хочется задрожать ещё сильнее и Уилл едва слышно шепчет дрогнувшим голосом: — Гарри спит. — Вот именно, — в грудном голосе Ганнибала проскальзывает легкая тень насмешки, оседающая горячим воздухом где-то между лопаток, — спит. Словно посчитав, что этого вполне достаточно, Ганнибал слегка смещается вниз и осторожно прижимается мягкими губами к нежной белой коже между оставленными порезами. Уилл совсем не чувствует боли, но изо всех сил пытается контролировать себя, чтобы не реагировать слишком громко и смущающе. Сначала он кусает губы, жмурясь и подрагивая, затем и вовсе подносит к распахнувшимся губами согнутый палец, слегка прикусывая костяшку. Предательские, постыдные стоны, тихие всхлипы и хныканье рвутся с его губ непроизвольно — Уилл не понимает, почему практически невесомые прикосновения Ганнибала действуют на него настолько сильно, почему он совершенно не может сдерживаться, почему звучит настолько уязвимо. Ганнибал сзади негромко удовлетворённо рокочет, и Уилл стискивает зубы — хотя бы немного оставаться в сознании помогает лишь прошивающее стыдом осознание того, что к нему пристают буквально рядом со спящим близнецом. Последние три дня, не считая проведённого в клетке у Чилтона времени, выдались достаточно напряжёнными: постоянная сонливость, вызванная необходимостью организма к регенерации и восстановлению, навязчивый, как и всегда, Кроуфорд, продолжающий упорно рыскать везде и всюду в поисках сбежавшего Чилтона, и отсутствие даже маломальских новостей от пропавшей Эбигейл. Всё это накрывало Уилла беспокойством, переполняя, как постепенно переполняется опустошённая чаща. И сейчас, как бы неловко это ни было — мягкие, ласкающие движения Ганнибала, наливающие каждую клеточку тела сладким томлением, были как никогда кстати. Уилл слабо мычит от растекающегося возбуждения, чувствуя, как щеки начинают гореть от приливающей к ним крови. Отчасти это напоминает ему сталкивающиеся на воде круги: Ганнибал целует в одном месте, потом в другом, и эти волны пересекаются на полпути, прежде чем осесть на копчике мягкой дрожью. Уилл мимолётно неловко думает о том, что Ганнибал поразительно умел даже в таком своеобразном процессе: он чувствует себя инструментом, который постепенно, но неизбежно подводят к кульминации. Его дыхание тяжелеет, выдавая с головой, а сердце бьется так быстро и заполошно, что Ганнибал, с его-то нечеловечески острым слухом, наверняка слышит каждый его удар. Уилл почти не отдаёт себе отчёт, когда начинает ёрзать, то ли пытаясь податься вперёд, то ли назад, чтобы прижаться к горячему даже сквозь одежду, твёрдому и крупному… телу. Большая, слегка грубоватая ладонь Ганнибала проскальзывает под одеяло и совершенно по-хозяйски ложится на крутой изгиб талии. Уилл чувствует, как её медленно, обещающе поглаживают, спускаясь ниже, опасно близко к бёдрам, и вызывая дрожь. Ганнибал скользит ладонью по его подтянутому, поджавшемуся от возбуждения животу, задевая низ у самой кромки нижнего белья, и Уилл почти скулит. Ганнибал всё ещё продолжает его гладить — медленно, практически мучительно медленно, целовать и совсем не торопится пошло притереться своими бедрами к его заднице, как, Уилл отдаёт себе отчёт, сделал бы даже он, если бы так же довёл кого-нибудь до крупной дрожи и невнятного просительного хныканья. Но этот мужчина, чёрт возьми, слишком точно знает, как довести до грани слабых мольб и громких стонов. Уилл почти уговаривает себя отвлечься на эту мысль, разглядывая сквозь повлажневшие ресницы умиротворенное лицо сладко спящего Гарри, но в следующее же мгновение давится всхлипом, потому что горячая умелая ладонь медленно скользит ему в боксеры. — Всё хорошо, детка? — Ганнибал медленно двигает ладонью по всей длине влажного от выступившей смазки члена, гладит большим пальцем головку, дразня чувствительную маленькую щель. Это чёртово пошлое «детка», прошептанное его невозможным голосом, пробирает Уилла крупной волной мурашек и ослабляет колени. Он не понимает, как в устах Ганнибал даже самые неловкие прозвища звучат так… так. Его шепот отчётливый, хоть и тихий, стелющийся вдоль позвоночника, мажущий дыханием кожу и оставляющий после себя россыпь мурашек. Уилл даже не может найти в себе сил на то, чтобы достойно на такое ответить: вместо этого он совершенно недостойно всхлипывает, изо всех сил глуша звук, и подаётся бёдрами сначала вперёд, толкаясь в нежную ладонь, а затем и назад в практически инстинктивном желании… Желании. Он всхлипывает ещё раз, когда слышит негромкий смех и околдовывающий голос: — Всё хорошо, да. Уилл, кажется, сходит с ума: от былой лихорадки, от холодных оков разрывающего на части тревожного кошмара не осталась ничего, даже капли воспоминаний. Впрочем, если бы кто-то сейчас спросил его имя, он вряд ли смог бы ответить, вряд ли бы даже услышал, что именно у него спрашивают. Руки Ганнибала удивительно жадные, горячие и твёрдые, сжимают умело и плавно, мягко, но стремительно доводя до края. Уиллу хочется как-то отплатить, показать, насколько ему нравится происходящее, приласкать своего мужчину в ответ, но он может лишь слабо хныкнуть и вывернуть голову для глубокого, мокрого и жадного поцелуя. Целуется Ганнибал ничуть не хуже, чем доводит: горячо, практически голодно скользит в рот длинным ловким языком, рыкнув, слегка покусывает нижнюю губу, и Уилл невнятно стонет в поцелуй. Он ёрзает, задрожав, судорожно выдыхает и сладко мычит, потому что от этого возбуждение совсем уже переходит пик. Ощущение присутствия брата рядом не отпускает полностью, но Уилл все равно чувствует это — наполняющее, поднимающееся звериное ощущение подступающего к горлу тихого скулящего звука. В этот раз проглотить его сложнее, все внутри противится необходимости сохранять тишину — хочется податливо откинуться на спину и дать Ганнибалу возможность нависнуть сверху громадой жара и стальных мышц, придавить и подчинить, заявляя свои права. Это давящее, странное и требовательное стремление отдать контроль, совсем для него бывшее несвойственным, захватывает Уилла настолько, что он больше совсем не может сдерживаться и кончает, содрогнувшись всем телом и громко, совершенно отчётливо застонав Ганнибалу в рот. — И это всё мне, да, малыш? — Ганнибал утробно довольно урчит, и Уилл слабо моргает влажными от непроизвольно выступивших слёз ресницами, приходя в себя и всё ещё слегка подрагивая. Его обмякшее, переполненное остаточным удовольствием и слегка сонливое сознание не понимает сути вопроса, но ровно до тех пор, пока Ганнибал не достаёт свою ладонь, испещрённую жемчужно-серебристыми следами чужого семени. Уилл краснеет, а затем судорожно выдыхает, когда слегка усмехающийся Ганнибал, не отрывая от него тяжёлого взгляда, медленно скользит языком по пальцам, слизывая сперму широкими мазками, и ухмыляется: — Всё мне. Это немного смущает, немного возбуждает, но ещё Уилл почему-то испытывает странное чувство удовлетворения при наблюдении за тем, как его мужчина слизывает его же семя. Его наполняет притягательное спокойствие и удовлетворение от мысли о том, что часть его будет в Ганнибале, растворится в его желудке, смешается с его соками, проникнет настолько глубоко, насколько он никогда бы не смог сам. — Вы, блять, ахуели, — голос Гарри заставляет его замереть, прерывисто выдохнув: брат звучит слегка невнятно, сонно, но очевидно насмешливо. Он не злится, но явно просто физически не способен упустить такой повод. Уилл краснеет, когда слышит язвительное: — За заглушку, конечно, спасибо, но Уилл очень сильно громкий у себя в голове, а я не хочу просыпаться с мыслями о твоём члене, Ганнибал. — Я, мы… — Уилл практически сбивается на лепет, не в состоянии даже нормально сформулировать то ли извинения, то ли обвинения, и беспомощно оборачивается на Ганнибала. А вот тот явно не испытывает и капли смущения: — И тебе доброе утро, Поттер, — голос Лектера звучит спокойно, довольно и сыто. Он усмехается, явно чувствуя себя полностью в своей тарелке, словно только что совсем не подрочил Уиллу прямо в одной кровати с его же близнецом, и фыркает: — Во-первых, ты семь лет жил в общежитии среди гиперактивных захлёстнутых гормонами подростков, и я абсолютно не верю, что ты никогда не ловил соседа за мастурбацией. Во-вторых, я прекрасно знаю о ваших с Томом маленьких фетишах и о том, насколько ты, маленький извращенец, любишь за ним подглядывать, так что нашёл кого пытаться застыдить. В голосе Ганнибала проскальзывает усмешка и Гарри хмыкает, лениво щуря глаза и больше не пытаясь возразить. Он сладко мычит, вытягивая руки и выгибая красивой дугой стройное тело, переворачивается с бочка на бочок и забавно зевает, снова сворачиваясь в клубочек. Уиллу немного смешно, немного стыдно, но, по какой-то причине, совсем не настолько, чтобы зарываться с головой в одеяло и прятаться от жестокого внешнего мира. Он неловко трогает мягкими подушечками пальцев свои всё ещё горячие гладкие щёки, скользит ладонью чуть повыше, заправляя за порозовевшие уши отросшие пряди мешающейся чёлки и переводит наконец окончательно прояснявшийся взгляд на довольного Ганнибала. Его мужчина выглядит расслабленным и очень домашним с растрёпанными со сна волосами и слегка припухшими от поцелуев губами. Ганнибал нежно прищуривает свои чертовски красивые глаза: один тёмно янтарный, глубокий и завораживающий, а второй льдисто-голубой, сейчас больше напоминающий Уиллу тёплый аквамарин, и улыбается самыми уголками губ. От его взгляда Уилла с головой накрывает тёплое, удовлетворённое чувство любви и невыносимой нежности, щекочущее где-то глубоко внутри. Ему кажется, что он мог бы смотреть на Лектера целую вечность, просто любоваться, и он нежно прикасается самыми кончиками пальцев к острой линии челюсти. Ганнибал слегка опускает ресницы, не отводя взгляда, и подаётся навстречу прикосновению, позволяя погладить себя по щеке. Отчасти он напоминает прирученного дикого зверя, и Уилл невольно улыбается, ловя себя на этой забавной мысли. Большой и грозный волк для всех остальных и ласковый щеночек для него. Очень большой и очень ласковый щеночек. — Боги, Уилл, избавь меня, — Гарри невнятно стонет где-то сзади и Уилл заливисто смеется, понимая, что брат опять уловил его мысли. Ганнибал выглядит слегка недоуменно, чем ещё сильнее укрепляет ассоциативную связь, и улыбающийся Уилл тянется к нему, чтобы чмокнуть в нос. Какой-то части его хочется остаться в этом спокойном, умиротворённом состоянии навсегда. Забыть о необходимости лечения и восстановления, о поисках Чилтона, мести и заключении опеки над Эбигейл. И… Уилл недовольно морщится, когда думает об этом, качает головой в ответ на вопросительный взгляд Ганнибала, тяжело вздыхает и смотрит в потолок бессмысленным взглядом. Сегодня его будет ждать Джек Кроуфорд. Нужно решить вопрос с обвинением, с его заявлением на Фредерика Чилтона и на ФБР в целом, решить ещё десятки раздражающих своей необходимости вопросов и… Уилл не хочет загадывать о том, что всё-таки будет дальше. В прошлый раз, когда он загадывал о поездке домой, всё это обернулось огромной и совершенно неожиданной проблемой — такой, на какую не рассчитывал никто из них. И хотя он никогда не считал себя суеверным человеком, экспериментировать как-то не хотелось. — Ганнибал, — голос неожиданно подаёт Гарри: он перекатывается на бок, подперев ладонью щеку, заинтересованно прищуривает колдовские изумрудные глаза и тянет: — Всё как-то не было времени спросить. Что насчёт трупа этой драккловой магглы, Мириам, который так ахуенно не вовремя нашли федералы? — Если бы я знал, — Ганнибал недовольно хмурит брови и Уиллу хочется разгладить сложившиеся мимические морщинки, а потом нежно поцеловать местечко между бровей. Он думает, что ведёт себя, как влюблённая школьница, и смущённо вздыхает, а Ганнибал ворчит: — Мириам Ласс была слишком хороша для студентки и слишком неопытна для настоящего агента, о чём забыл Джек. Она была у меня и подобралось слишком близко, гораздо ближе, чем кто угодно из ФБР. Будь она поопытней, если бы не задавала провокационных вопросов, а сразу сбежала к Джеку или хотя бы предупредила кого-нибудь, куда пошла — возможно, она бы даже смогла избежать смерти, позабавив меня. Но она не смогла и я убил её и спрятал тело. У неё была злокачественная неоперабельная глиобластома, посаженные печень и почки, слабые кости — неудачный результат рекомбинации генов, она была непригодна даже для еды. А оставить её тело мне сказало чутьё. Сам знаешь, что бывает, когда его не слушаешь. Ганнибал недовольно дёргает уголком губ, поведя сильным плечом, и Уилл поднимает руку, чтобы провести пальцами по его притягательному изгибу. Он прижимается к Ганнибалу поближе, удовлетворено чувствуя, как на его талию снова ложится тяжелая рука, и слушает подробный его монолог, больше напоминающий отчёт. О том, как он проводил вскрытие, как собирал тело обратно, консервируя его, как транспортировал на свой дальний склад. Уилл невольно улыбается на то, как увлечённо Ганнибал рассказывает о том, как зачаровывал это место. — Так или иначе, к какой бы расе и полу не принадлежало… существо, которое осмелилось бросить нам вызов, оно владеет магией и на очень приличном уровне, если сумело обойти мою систему защиты, — Ганнибал резюмирует, глядя на Уилла, и нежно проводит пальцами по его волосам, перебирая пряди. — Вероятнее всего, оно хотело отвлечь нас, либо задержать в штатах, чтобы не позволить вернуться домой. Я даже навскидку могу назвать несколько имён, но мы проверим каждое, Уилл. Кто бы не посмел причинить тебе вред, он будет убит. Мучительно. Горячая волна тепла от его слов растекается по всему телу Уилла, и её не сбивает даже негромкое ворчание Гарри: «Естественно, убьём, зачем озвучивать очевидное, но…». Уилл ловит свободную руку Ганнибала, тычется в большую ладонь лицом, как котёнок, и прижимается к ней губами. Гарри сбоку обреченно воет, утыкаясь лицом в подушку и простонав что-то вроде: «Вы двое — абсолютно невыносимы!». — Начнём-ка этот день с ванны, душа моя, — Ганнибал ласково урчит, не обращая на страдающего Поттера никакого внимания, прижимается галантным поцелуем к тыльной стороне ладони Уилла в ответ, и ленивое утреннее безделье заканчивается само собой. Уилл никогда особо не любил четверги — а сегодня, да, был именно четверг — и началось это задолго до того дня, когда он начал работать на Джека Кроуфорда, который в этот отчётный день буйствовал с такой силой, что слышно его было даже в морге. Ещё в академии ФБР этот день отличался на только необходимостью сдавать бесконечное количество отчётов, но и тем, что во время него у студентов обязательно проводились проверочные работы. Уилл подставляет лицо под тёплую чистую воду, мимолётно удивляясь, что заправленные за уши кудри не мешаются и не намокают, и вспоминает о том, как порой проводил четверги в профессорской в полном спокойном одиночестве вместе с чашкой чая. Из-за того что его досуг, в общем-то, совсем не состоял из привычных для простых людей занятий, вроде походов в какие-то общественные места для развлечений или просто дружеских встреч, у него оставалось более чем достаточно времени, которое он прекрасно умел распределять, правильно расставляя приоритеты. Так что когда все остальные судорожно метались по коридорам, вооруженные огромными стопками бумаг, требующих подписи, перепроверки и чёрт знает чего ещё — ему оставалось лишь проставить в готовых отчётах даты и лениво, слегка самодовольно поглядывать на коллег. И он, конечно мог бы предложить им свою помощь, и даже был совсем не против этого, но тогда его эмпатия бушевала со страшной силой: доходило до того, что Уилл побаивался подходить к малознакомым людям, чтобы не нырнуть в них с головой. И тем страннее и контрастнее было ощущать то, насколько она была ему послушна и подвластна сейчас. Уилл чувствует, как его магия, его тьма, клубится у ног безропотным послушным щенком, готовым в любой момент исполнить приказ. Он никогда в жизни не имел над собой и над своим даром такой высокий уровень контроля, и это невольно воодушевляло. — Кольцо Блэков было неплохим, — мягкий баритон Ганнибала звучит рядом, обволакивая приятными бархатными переливами. Они уже успели покинуть ванную комнату и Уилла бесцеремонно усадили в уютное глубокое кресло, по самый кончик носа закутав в большой пушистый белый халат, как ни неловко, но слишком маленький для того, чтобы принадлежать Ганнибалу, и, ко всему прочему, ещё и накрыли сверху одеялом. Время от времени он ещё начинает подрагивать от холода, который, кажется, проник к самым костям, да и раны на спине иногда отзываются болью, так что Ганнибал с Гарри, кажется, решили побить по степени гиперопеки всех мамочек разом. Впрочем, не то чтобы Уилл так уж против. А Ганнибал мягко добавляет: — Но даже оно не выдержало твоего всплеска магических эманаций и рассыпалось. И я подумал… Ганнибал чуть ли не впервые за всю историю их знакомство медлит и крутит в длинных пальцах небольшую бархатную коробочку. И то, что там кольцо — очевидно. Да, оно не обручальное, и ему явно пока не делают предложение, но это кольцо. Это тот аксессуар, который очень прочно ассоциируется с намерениями. И ничто настолько же сильно не вызывает у Уилла смущение, как мысль о кольце Ганнибала на его пальце. С этим даже не сравнится сегодняшнее утреннее возбуждающее преступление на кровати рядом с братом. Кольцо. Боже. — Ты подумал?.. — горло Уилла пересыхает, когда он тихо переспрашивает, и он невольно облизывает губы розовым языком: сладким быстрым движением, от уголка к уголку. Он видит, как пристально за этим движением следит Ганнибал. — Я подумал, что тебе всё ещё необходима ментальная защита, — и самое очаровательное, что это совсем не звучит с привычной незыблемой невозмутимостью Лектера. Он звучит немного уязвимым и взволнованным, и разум Ганнибала, открытый и распахнутый для Уилла, только это подтверждает. Обычно собранный и холодный, безупречный Ганнибал Лектер напоминает растрепанного мальчишку. В домашней одежде, в не заправленной рубашке с небрежно закатанными рукавами, обнажающими сильные предплечья, и с разметавшимся волосами, мнущийся с этой коробкой в руках, он кажется совершенно домашним, тёплым и безумно очаровательным. Уилл смущенно улыбается и опускает глаза вниз, машинально сжимая в пальчиках край рукава. Он уже открывает было рот, чтобы согласиться, чтобы сказать что-то в благодарность, но его перебивает подлетевший маленьким гиперактивным ураганом Гарри, успевший взбодриться и выхватить коробочку из рук у не ожидавшего такого Ганнибала. — И что это такое ты собрался дарить моему милому брату, мм? — Поттер плюхается в соседнее кресло, закинув стройные ноги на подлокотник, и бесцеремонно открывает коробочку, насмешливо присвистнув. — Вау, профессор Лектер, как и всегда, не мелочитесь. Очаровательные нежные цветочки из розовых бриллиантов, самое то для такой сладенькой очаровательной прелестницы, да, Уилл, крошка? Платина или белое золото, м-м? Тётушка Цисси бы оценила сто процентов, а вот тётушка Трикс бы забраковала, но, о, эти женщины, всем угодить невозможно, честно слово… — Поттер, — раскатистый рык Ганнибала проносится по гостиной грохочущим предвестником грозящего грянуть грома и Гарри, словно прекрасно знающий эту интонацию, молнией слетает с кресла, сбросив деланно-расслабленную позу. Он с высоким хихиканьем мечется по всей комнате, легко перемахивая через преграды и пытаясь сбежать от рычащего, но всё ещё не использующего магию Ганнибала, ужом выкручиваясь из чужой крепкой хватки. — Я был ловцом, не поймаешь! — Гарри заливисто радостно хохочет, когда Ганнибал в очередной раз лишь слегка до него не дотягивается при резком повороте. — В меня одного не попадали бладжеры, квоффлы и другие игроки, а ты пытаешься меня поймать в обычных салочках. Нет уж, Ганни, — это прозвище сопровождается особенно мерзким хихиканьем, — не поймаешь! Уилл лишь негромко мягко смеется, устраиваясь в кресле поудобнее, и нежно наблюдает за потасовкой. Коробочка с кольцом находится в его ладонях — Гарри, с его-то профессиональными навыками в области пакостничества, кинул её ему сразу же, как начал убегать, так что у него вполне достаточно времени на то, чтобы рассмотреть подарок ближе. Колечко совсем не такое, каким описывал его брат — он просто шутил и дразнился, нет. Оно… Лаконичное, но очень изящное. Платиновое, глянцево поблёскивающее на свету, с крупным синим камнем в центре, обрамлённым россыпью камешков поменьше, напоминающих бриллианты. Они переливаются на свету, сверкая чистыми резными гранями, и хотя Уилл не может сказать, что это конкретно за камни, он не испытывает ни малейшего сомнения в том, что они драгоценные. И что наверняка стоят безумных денег. — Мне нравится, Ганнибал, — Уилл говорит это совсем тихо, но шум моментально прекращается. Отчасти ему хочется отказаться от неприлично дорогого подарка, но он прекрасно понимает, что Ганнибал не примет его отказ. Набегавшийся Гарри с довольным лицом падает обратно в кресло сбоку, Ганнибал снова замирает напротив, и Уилл почти шепчет: — Наденешь мне его? Конечно, он мог бы это сделать и сам, но какой-то его части до безумия приятно чувствовать ухаживания. К тому же, Ганнибал выглядит абсолютно довольным этим фактом: он нежно сжимает ладонь Уилла в своей, осторожно перехватывая тонкое запястье, и аккуратно, очень осторожно надевает кольцо на изящный средний пальчик. Он немного больше, но само автоматически уменьшается до нужного размера, как только оказывается на руке носителя. Уилл смотрит на свою левую руку, по-женски вытянув её перед собой, и привыкает к тому, что теперь на его руке заняло своё место кольцо Ганнибала. Это всё ещё безумно смущает. — Чисто чтобы разбавить этот воздушно-розовый ореол любви, — Гарри неожиданно снова влезает, одобрительно сверкнув изумрудными глазами, и протягивает ему ещё одно кольцо, слегка поменьше, — оно на мизинчик, Уилл, это… мой символ, символ державшего Смерть за руку. У Ганнибала тоже такое есть, у всех в семье есть, от меня. Я не смог отдать его тебе сразу просто потому что нужно было его создать. Второе кольцо, на мизинец — это очаровательно небольшая костяная ладонь, соединяющаяся средним и большим пальцем — его Уилл надевает сам. Безопасность всегда казалась ему очень хрупким и непостоянным чувством, особенно в свете последних событий, но сейчас он чувствует её, как накинутое на плечи тёплое одеяло, и это чувство абсолютно бесценно. После всего пережитого он наконец может спокойно выдохнуть, временно отставив воспоминания подальше вглубь сознания, и раствориться в тепле, нежности и уюте. Да, его спина всё ещё ноет, а виски переодически прошивает болью и осколками безысходности, но на самом деле всё это совершенно не заслуживает внимания на фоне более важных вещей. — Уилл? — Ганнибал всё ещё стоит перед ним на коленях, словно совсем не замечая этого положения, нежно поглаживает его коленку и смотрит так, словно способен достать с неба звезду, а потом заставить её загореться, стоит лишь Уиллу решить или пожелать. Уилл влюблён, он принимает своё безумие и одержимость Лектера, а поддерживает их главным образом крепкий мост доверия внутри семьи. Да, он ещё не встречался с отцом, да, не видел и родни Ганнибала, но уверенность в том, что всё пройдёт хорошо, не покидает его сердца. — Всё нормально, — Уилл мягко улыбается и накрывает своей ладонью большую ганнибалову, нежно оглаживая пальцами костяшки. — Я просто задумался. Какой у нас план? Не знаю как вам, а мне эта страна уже надоела абсолютно. И, как выясняется, план есть у Гарри.

***

Было время, когда Джек Кроуфорд казался Уиллу незыблемым монолитом с негнущимся стальным стержнем — оком бури среди людей с их низменными желаниями и хаотичными мыслями. Они никогда не были друзьями, но в его лице Уилл всегда мог найти утешение, пусть и похороненное под вспыльчивым характером и резкостью. Сейчас же он смотрит на разбитого человека: Кроуфорд, огромная скала, действительно подавляющая и властная личность, медленно разрушается на куски. Слой за слоем отслаиваются его уравновешенность, его уверенность в себе, своей истине и в своих людях, его стремление помогать и защищать. Пока он ещё не истлел, нет, и держит марку с отчаянием тонущего, но медленно и уверенно лишается самого себя. Джек Кроуфорд умирает изнутри, теряя свою личность. — Я передумал, — Уилл слегка склоняет голову к плечу, меряя бывшего начальника изучающим взглядом, и говорит спокойно и уверенно. Он пришёл в академию несколько часов назад и за это время решил большую часть вопросов, зависших над его головой дамокловым мечом. Уладил вопрос своей легальности, окончательно опровергнув все имеющиеся обвинения, успел заглянуть в небольшой и даже ставший привычным морг, не найдя там никого из бывших коллег, и мимолётно сочувственно потрепал по плечу замученную и растрёпанную Алану, с головой погребённую в документах. Оставалась лишь последняя, самая сложная и отчасти противоречивая проблема: неизбежный разговор с Джеком Кроуфордом. Но вот сейчас они в одном кабинете, в креслах напротив друг друга, один на один. Уилл сидит расслабленно, мягко откинув голову на спинку кресла и задумчиво опустив тёмные ресницы. Его руки лежат на коленях, тело находится в полностью открытой и уверенной позе: он готов как для разговора, так и для прощания. И был готов уже очень давно. Джек напоминает ему противоположность, воплощение Ян: его крупная приземистая фигура кажется сгорбившейся и закрытой, руки скрещены, а взгляд устремлён куда угодно, но не прямо. Эта непривычная, чуждая ему нестабильность отражается и в мыслях — Уилл чувствует их суетливое, спутанное метание внутри его черепной коробки, их непредсказуемость. Твёрдая логическая система разрушена и Уилл слышит причину этому: заявление об увольнении, поданное Беверли Катц. Не перевод в другой отдел или филиал, не просьбу на уход с оперативной деятельностью ФБР, не повышение и не понижение по карьерной лестнице. Беверли, входящая в число лучших его агентов, безукоризненный и преданный исполнитель, подала в отставку. Отчасти Уиллу хочется встретиться с ней, чтобы поговорить. Он плохо знает её, как человек может знать человека, и слишком хорошо, как может только он. Уилл знает её характер, знает манеру её поведения и мышления, её привычки, желания, и способ ведения расследований. Более, чем достаточно, для того, чтобы составить доскональный портрет. Не делает этого он по одной простой причине. Ему хочется спросить прямо и услышать настолько же прямой ответ: почему после всего того, что она прошла, отстаивая свою правоту и выполняя свой долг, после того, как врала, предавала и лицемерила, почему она просто ушла? Это совсем не было похоже на тот образ Беверли, который сложился у него в голове, и Уиллу было чисто физически любопытно, что же не учёл ни он сам, ни Джек. Что же было с остальными агентами из развалившейся сыскной тройки, он не знал — Джек о них не думал, но Уилл слишком легко может представить, как взрывной Зеллер демонстративно бросает заявление на стол и как секундой позже на нём педантично появляется бумажка, подписанная рукой Прайса. Но вот они не пойдут в отставку, вовсе нет: они из принципа будут ходить по академии и мозолить Джеку глаза до победного, утаскивая дела у него из-под носа. Уилл слегка дёргает уголком губ, прекрасно видя эту картину, но его улыбка явно не приводит Кроуфорда в более благодушное состояние. — И насчёт чего же ты передумал? — Джек спрашивает явно через силу: его осунувшееся лицо с выделившимися скулами, выступившими желваками и непримиримой линией крупной челюсти выдают его сполна даже без учета сжавшихся кулаков. — Насчёт доктора Фредерика Чилтона, — Уилл всё ещё звучит спокойно, практически безмятежно, слегка пожав плечами. Он непроизвольно прижимается большим пальцем к подаренному Ганнибалом кольцу, прокручивая его, и слегка медлит, подбирая слова: — Я не буду писать на него заявление. Обдумав всё, я пришёл к выводу, что не выходил за рамки… рабочей атмосферы агентства. — Не твой ли брат с Лектером на пару проели мне весь мозг насчёт того что он рассёк тебе спину до кости и чуть ли не насиловал тебя все время? — Джек хмурит брови, прячась за язвительностью: Уилл чувствует его вину, чувствует забитое куда-то глубоко внутрь сожаление и встревоженность, но все, что он может дать в ответ — это равнодушие. И он сам, и Ганнибал, и Гарри сошлись в одном: требовать от закона поисков человека, которого они собрались убить самостоятельно, бессмысленно. И опасно при условии, в котором пропавшая Эбигейл могла быть его заложницей. — Кончал на лицо, — Уилл слегка приподнимает правую бровь, усмехнувшись, и с удовольствием наблюдает за тем, как быстро мрачнеет лицо Джека. — Помогал мне улучшить цвет лица, как выяснилось, — Он плавно ведет самой подушечкой указательного пальца от скулы по щеке до самого подбородка, поглаживая мягкую белую кожу, — Я не знал, что сперма в подобном настолько хороша, но Чилтон же врач, ему виднее. Досадно лишь, что я сопротивлялся, да? — Уилл наклоняется ближе, опираясь локтями на колени и практически мурлыча. Он не сводит с поджавшего губы Джека пристального, немигающего взгляда хищника. — Так бы, наверное, сейчас вообще бы светился изнутри. — Уилл, я… — Кроуфорд открывает было рот, то ли чтобы оправдаться, то ли чтобы извиниться, то ли чтобы просто что-то сказать, но его перебивают. — Джек, — Уилл останавливает его простым, но очень властным движением изящной ладони, — я совершенно не желаю это обсуждать, как и вообще ничего не желаю обсуждать с тобой. Ни то, по какой причине ты подозревал меня после совместной работы, ни то, почему настолько спокойно отдал меня Чилтону, приведя на поводке и едва ли не в наморднике, как дикое животное, ни… не знаю, увольнение Катц? — он намеренно говорит об этом, усмехнувшись ещё шире, чтобы слегка обнажить клыки, и тёмно наслаждается тем, как Кроуфорд едва уловимо, но болезненно вздрагивает. — Я пришел попрощаться, расстаться с тобой на приятной ноте и не ждать, что ФБР будет гоняться за мной по всему миру в поисках несуществующей правды, — он изображает кавычки пальцами двух рук и слегка качает головой. — Это нелепо. — Нелепо? — Джек усмехается в ответ, растягивая толстые тёмные губы в деланном оскале — горько и с душевным надрывом, Уилл чувствует это сквозь разрушающиеся столпы его внутренней личности. — Нелепо то, что стоило только появиться Ганнибалу Лектеру, и ты побежал за ним, повиливая хвостиком, нелепо то, что ты ушёл от меня в другой отдел по первому его требованию, нелепо то, что улики указывали на тебя и именно из-за этого ты оказался в психушке. Это — нелепо? Или нелепо то, что ты вообще согласился тогда посмотреть дело Гаррета Хоббса и работать на меня? — Нелепо то, что ты истеришь, словно я твоя неверная жена, — Уилл фыркает, поджав пухлые губы, и слегка приподнимает подбородок. Он хочет сложить руки на груди, скрещивая их, закрыться от Джека и его непонятных странных претензий, но сдерживает порыв и оставляет ладони там, где им самое место — на своих коленях. Он говорит спокойно, но жёстко, практически жестоко: — Тебе давно пора научиться отпускать людей, агент Джек Кроуфорд. Как специалист, могу лишь посоветовать поход к психотерапевту и одолжить номер одной милой дамы, которая тебе определённо понравится. Джек звучно клацает зубами и отворачивается, словно сгорбившись ещё сильнее, и Уилл чувствует сладкое ощущение победы, неторопливо растекающееся по всему телу. У него, конечно, есть много вещей в голове, которые он мог бы высказать Кроуфорду: о том, что делать из отдела свой собственный подконтрольный маня-мирок и наполнять его дрессированными игрушками ради собственного развлечение — это очевидно не взрослое решение. О том, что ему давно пора научиться, что решать возникающие проблемы радикально и зло — бессмысленно, что нужно учиться искать компромиссы, и то, что одна из его основных собственных проблем — это жена и их личная жизнь. Но Уилл абсолютно точно не нанимался лечащим врачом для Кроуфорда, и поэтому просто прохладно молчит, перебирая большим пальцем кольцо. — Ты все сказал, Уилл? — Джек спрашивает сухо и безжизненно, не глядя отклоняя входящий на его телефоне вызов. — Если твоей основной целью было прийти сюда, чтобы полить меня дерьмом напоследок, то ты выполнил её сполна и можешь выметаться. Если же ты ждешь от меня рекомендательного письма… — Нет, — Уилл снова перебивает его и встает с уютного кресла одним плавным слитным движением, поднимая голову, — я просто хотел сообщить тебе, что Чилтон меня не волнует и я не буду тратить твое время на его поиски. И попрощаться окончательно, в декабре мы будем уже за пределами штата. — Куда собираетесь? — Джек говорит неохотно, скорее из вежливости, и одновременно со своим вопросом тянется к одной из лежащих на столе папок, проворно открывая её. Первым порывом Уилла становится желание послать его и съязвить насчёт неуёмного желания ФБР следить за всеми и каждым, но в папке мелькает карта, и это заставляет его замолчать, ожидая. Джек не разочаровывает его, хмуро буркнув: — Мне на стол попало дело о новом… убийце, он действует в пределах нескольких штатов и попадает в том числе и под нашу юрисдикцию. Считай, что я хочу огородить нас от встреч и ненужных подозрений. — В Европу, — Уилл непроизвольно скользит языком по губам, слизывая невесомый привкус крови — от плотно сжатой в крепких пальцах Кроуфорда папки несёт ей так сильно, что он физически не может сопротивляться желанию заглянуть в неё. Но это всё ещё не его дело и он буквально ловит себя же за руку, чтобы остановиться до того, как его остановит Кроуфорд. Вместо этого Уилл лениво мурлычет: — Я не думаю, что он рискнёт выйти на международную арену, слишком неопытен. Но если скажешь, как его обозвала пресса, я буду избегать его зону охоты. — Красный дракон, — Джек медлит, но все же отвечает, закрыв папку обратно. — Те же штаты, что и у Хоббса. Ты их знаешь. — Как банально, — Уилл слегка надувает губы, поразившись самому себе и заразности поттеровских манерных жестов, и слегка язвительно спрашивает: — Это его пресса так? Или сам постарался, посидев пару вечеров? И за что позволь… Хотя нет, — он обрывает сам себя, сопротивляясь навязчивому желанию узнать об этом драконе побольше. — Нет, я не хочу знать, не хочу помогать тебе с расследованиями и, тем более, спасать твой обречённый на неизбежную гибель отдел. Всё, меня не существует, звонить только по дням Благодарения на три минуты, не больше, прощай. Быстро, чтобы не передумать в последний момент, Уилл поворачивается на каблуках и стремительно, хотя и не торопливо уходит. Какой-то его части хочется напоследок скандально и картинно хлопнуть дверью, он даже на мгновение тянется к ручке, но её там неожиданно не оказывается, как и вырванных с корнем петель. Он невольно усмехается когда думает об этой забавно небольшой детали: это словно знак, словно всё мироздание вокруг, каждый его грамм хочет, чтобы он остался, задержался в этом кабинете, здании и штате. Но Уилл совершенно не собирается выдавать нежелаемое за действительное. Он просто уйдет так, как никогда не мог позволить себе уйти. В детстве он не мог выйти сначала из дома, потом из школы, потом выискивал сотни и тысячи причин для того, чтобы остаться наконец наедине с собой, без навязчивого шепота детских мыслей. В юности он пытался убежать от прилипчивых, грязных мыслей незнакомых людей, проскальзывая между паранойей и комплексами коллег и знакомых. И вот сейчас Уилл наконец позволяет себе отпустить. Он оставляет в кабинете Джека всё то, что его там держало, вместе с хлопком захлопнувшейся двери: маньяков, социопатов и психопатов, их сценарии, профили и жертвы, оставляет бывших коллег, начальника, бланки отчетов и поношенную обувь. Уилл отдаляется от кабинета медленно и неосязаемо ловит себя на мысли о том, что с каждым шагом становится всё легче и легче. Ганнибал научил его принимать решения для себя, научил отпускать от себя прилипчивых, а порой и слишком прилипчивых магглов, научил тому, что он сам способен светить, а не только отражать чужой свет. Да, в какой-то мере он стал тем, кто привязал Уилла к себе с какой-то совершенно нечеловеческой силой, но если смотреть правде в глаза, то и сам Уилл поступил абсолютно так же, обхватив Ганнибала всей своей сущностью и проникнув глубоко внутрь его сердца. Они друг друга стоят, Гарри в кои-то веки абсолютно прав. Пока он идёт, в коридоре академии ему встречаются малознакомые лица: каждый из бывших коллег и сослуживцев всех мастей словно считает своим долгом кивнуть, хлопнуть его по плечу на прощание, высказать парочку ненужных фраз и даже посочувствовать. Они не откладываются в его памяти, проскальзывают, словно невесомое прикосновение лесной листвы, и никого из своего прошлого отдела Уилл на пути не встречает. Ему кажется, что они словно тоже отпустили его, дав возможность уйти в свободное плаванье и найти что-то иное. «Или же», — Уилл думает об этом, остановившись перед выходом из академии, — «или же они отпустили себя». Любой из возможных ответов правильный, здесь нет места для ошибки. Уилл Грэм чувствует, как подходит к логическому завершению целая эпоха, веха его жизни, полная усталости, страдания, отчаянного желания утолить гложущее внутри ощущение беспомощности и обрести семью. Для Уилла Блэка же начинается совершенно новый путь, и будь он хоть трижды устлан костями, он пройдёт по нему плечом к плечу и с гордо поднятой головой. Тьма, его верная подруга, магия, его сущность, низко довольно урчит, охватывая его плотным мягким коконом: она помогает и поддерживает, ластится к его рукам, послушная и верная, и это вселяет в него уверенность. Он прошёл через огонь и воду, нашёл себя и нашёл свою семью, нашёл любовь и надёжную спину. А это значит, что он справится. За прочными, пуленепробиваемыми дверьми академии его уже ждут. Ганнибал, замерший безупречной античной статуей, напоминающий спустившегося с небес бога, заинтересованно слушает что-то доказывающего Гарри. Брат экспрессивно машет руками, встряхивает густой гривой длинных тёмных кудрей, но не кричит. Уилл улыбается. Через несколько дней они наконец покинут осточертевшую грязную Америку. Через несколько дней они наконец отправятся на охоту.