Пути, которыми мы идём вниз

Закат кажется алым — не тем алым, которым пульсирует тугой поток горячей артериальной крови, не тем алым, которым рдеют трепещущие стяги, но тем, которым отдаёт тяжелый отблеск прищуренных глаз. Жадный и хищный круг солнца, не отводящий пристального взгляда, но не позволяющий посмотреть в ответ: он размашисто лижет позвоночник и методично бьется в затылок, заставляя оскалить клыки. Его лучи, змеящиеся по земле вспухшими венами и рассеченные тенями, отчасти даже приносят упокоение. Постепенно они тонут все глубже и глубже, истончаются, теряя силу, и тьма накрывает всё тяжёлым душным Гиваоном. Живительным Гиваоном. Чувство того, как что-то тёмное и клокочущие внутри набирает силу с тем, как слабеет неотрывный взгляд светила, похоже на новое рождение. Такое же, какое наступает с приходом каждой ночи. Тихий мурлыкающий шепот шелестит в висках шуршанием бумаги для печати: он бьется и покачивается из стороны в сторону, словно наполняющая сосуд влага, но режет уши своей сухостью. Искать-искать-искать, найти, идти, искать — идея фикс плотно отпечатывается по ту сторону черепной коробки и выбивается на глазных яблоках. Слушая этот шепот, он непроизвольно начинает шептать себе под нос сам. Слушая этот шепот, он думает, что так могла бы говорить его мать. Не та мать, что оставила его в чёртовом приюте, не та мать — бабушка, фактически — что душила его в постели и кричала-кричала-кричала своим высоким, дребезжащим от гнева голосом, сухим и резким, как перезвон посуды в сервизе, и не та мать — самая настоящая, исторгнувшая его из своего чрева и оторвавшая от живительного молока своей груди, рычащая на него загнанным зверем. Нет. Та мать, что любила бы его, та, что всегда нашла бы нужные слова, чтобы утешить, что шептала бы ему о том, что его клыки созданы для того, чтобы нежить, а не рвать плоть. Та, из-за которой он мог бы полюбить своё имя. Сейчас же простой фонетический набор резких звуков для него не значит ничего большего чем оклик, на который положено отвечать. Куда важнее не то, как его называют, не то, что не видят своими жалкими человеческими глазёнками, а то, что кроется внутри и снаружи. Красный дракон, такой же алый, как закат, такой же тяжёлый и могущественный, как пристальный взгляд солнца, распахнувший перепончатые крылья на спине, отдаётся легкой ноющей болью, напоминая о его внутренней сущности, об истине и стимуле искать. Искать могущество, предназначенное ему по праву рождения. Низменные человеческие потребности, их надоедающая неизбежность — раздражают. Еда, точно так же, как и недолгий беспокойный сон, больше напоминающий чуткую дремоту, не приносит должного удовлетворения, но наполняет желудок и пресно прокатывается по венам короткой дозой живительной энергии. Необходимость того, чтобы придерживаться устанавливаемых развитым, но несовершенным телом правил, раздражает. Пускай он сильнее, пускай крепче и больше, пускай мышцы выдерживают больший вес, кости не ломаются, а клыки острее человеческих зубов — это снова и снова напоминает, что он всё ещё человек. Всё ещё смертный. Тогда как он нечто большее, скрытое от чужого взора. Звук вязко потрескивающего на раскалённой сковороде масла шипит и режет по ушам, заставляя раздражение накатывать размеренными приливными волнами. Он негромко рычит себе под нос — глубокое, грудное клокотание срывается с искривлённых в оскале губ — и давит порыв размашисто швырнуть чёртову сковороду об стену, чтобы вырезать этот звук из ушей. Недовольная мысль бьется в висках пульсирующей жилой — еда ему необходима, как необходим грязный тяжёлый воздух людских городов, набивающий лёгкие смогом. Необходимости сковывают его стальными оковами: не только самые базовые, самые раздражающие из них, но и особенно невыносимые — необходимость выходить на работу, необходимость отвечать людям, необходимость делать вид, что они находятся на одной ступени эволюции. Социализация. Мерзкое слово, тяжёлое и довлеющее, как вознесенный над головой дамоклов меч. Никто не учил тогда ещё маленького мальчика правильно говорить, делиться своими чувствами и мыслями. Не учил принимать чужую реакцию, не учил тому, как стоит относится к тем, кто ниже по статусу. Кто не достоин смотреть на него не только сверху вниз, но и с позиции равного. Он думает об этом, пока лениво разбивает о грубые очертания сковороды хрупкую матовую оболочку яйца, и наблюдает за тем, как белые протуберанцы стремительно разрезают прозрачное полотно, подбираясь к желтеющему в сердцевине всевидящему оку. Он думает о том, что, поглощая нерожденных, не вносит привычного разрушения. Словно мир не стал бы хуже или лучше, если бы он и сам не появился на свет, поглощённый материнской утробой, словно его появление капля, только впоследствии породившая собой оглушительную волну. Недовольное глухое клокотание зарождается под его рёбрами, когда он с несвойственной педантичностью раскладывает еду по тарелке и укладывает приборы: нож — справа, вилка — слева, ровно два сантиметра от края тарелки, опускается на жёсткий деревянный стул и приступает к трапезе. Он ненавидит есть. Ненавидит размеренные механические движения сильных челюстей, перемалывающих пресную пищу, ненавидит это влажное обволакивающее чувство на зубах и неприятное ощущение скрежета, мечущееся по опустевшему черепу. Когда грузная, перемолотая мёртвая плоть с усилием ползёт вниз по узкой глотке, когда невыносимо оседает в желудке, наполняя и растягивая его тугие стенки — это воспринимается как напоминание. Как насмешка. Напоминание о том, что этот мир существует. Что он ничтожная его часть. Это тяжёлое, режущее чувство ненависти наполняет его мрачной, трепещущей живительной силой — она иррационально даёт ему ощущение жизни. «Нет», — шелестящий, вкрадчивый голос в его голове отдаётся размеренно прокатившейся по черепу волной, заглушающей размеренный звук работы челюстей: — «Ты не ничтожен, ребенок. Ты превосходишь. Светишь так ярко, что затмеваешь собой солнце». И этот шепот приносит за собой совсем иное желание. Когда еда наконец заканчивается, оседая в желудке, он не чувствует ни прилива сил, ни сытости — ничего кроме стремительно поднимающейся внутри жажды. Она всегда приходит, она всегда поглощает собой любое удовлетворение, любое чувство сытости и оставляет только голод. Этот голод знаком ему слишком хорошо. Он не позволяет себе сорваться, не позволяет нырнуть в душную тяжёлую волну с головой, а вместо этого убирает тарелки, тщательно вымыв их и протерев полотенцем. Они занимают отведённое им место — каждая своё — на специальной полке, пока он поправляет их так, чтобы они были на равном безупречном расстоянии друг от друга. Внешняя безупречность позволяет сохранить видимость внутреннего контроля, но он точится все стремительнее и стремительнее с каждой минутой — настолько, что это становится практически невыносимым. Одевается он быстро, неловко морщась от ощущения накрывающей его тело созданной человеком ткани, слишком грубой и неподатливой. Толстая чёрная водолазка обтягивает рельеф испещрённых алыми чернилами мышц второй кожей, тугим и плотным слоем, штаны плотно обхватывают крепкие бёдра и мощные ноги, а тонкая кожа перчаток ложится как влитая. Он бы надел маску, чтобы скрыться окончательно, но она мешает ему дышать. Он надел бы на себя броню, не позволяющую напасть со спины, но тогда не сможет дышать его дракон. Недовольное рычание, снова заклокотавшее было внутри, стихает, пока он выходит за дверь и рысцой проносится по давно исхоженному маршруту. Тренированные мышцы сокращаются размеренно и умело, сердце разгоняет кровь по артериям мощными ритмичными толчками, а лёгкие раздуваются, наполняясь кислородом и не позволяя дыханию сбиться. В этом его превосходство. Его исключительность. Его преимущество. Он сильнее, он быстрее, он выносливее: простому человеку, даже тренированному, с ним не совладать. Жажда внутри довольно урчит. Он приходит в наиболее благодушное из возможных для себя состояний, когда медленно сбрасывает тем русцы и направляется в сторону своей работы, в ночную студию по проявлению фотографий. Это не самое прибыльное дело, не самое распространённое, особенно среди молодёжи, но даже в этом прогнившем веке есть те, кто способен по достоинству оценить превосходство старинного кропотливого искусства. Он ценит своих клиентов за такт, тишину и хорошие чаевые, хотя в них и нет никакой необходимости. Клиенты ценят его за качество, оперативность и молчание. Некоторые из их фотографий носят настолько специфических характер, что впору звонить в 911 или сразу в ФБР, чтобы донести об особенно жестоких убийствах и изнасилованиях с расчленением, которые практикуют по определенным адресам, но он достаточно хорошо умеет держать язык за зубами. Достаточно хорошо умеет сдерживать неохотно данные им обещания и не растрачивать время на пустые и ненужные разговоры с пустыми и ненужными людьми. Вся его жизнь заключается в этом, в ежедневно повторяющемся монотонном цикле, позволяющим держать себя в руках, и пропорционально тому, как внутри него растёт жажда, растёт и желание стереть этот цикл до тла. Приближающийся рассвет он чувствует раньше, чем холодные, отдающие предрассветной синевой лучи начинают неспешно ползти по изрытой бетоном земле. Это похоже на ощущение опасности, нависшее над загривком — приподнявшиеся на нем дыбом короткие волоски, короткая холодная волна, пробежавшаяся по внутренностям и мазнувшая горьким по языку. Он знает: тяжелая, неповоротливая планета завершает очередной длинный круг и поворачивает румяный неровный бок под токсичные режущие лучи сжигающего всё на своём пути исполинского огненного шара. Он не отказался бы столкнуться с ним глазами, обнажить, раскрыть своё естество и прорычать в лицо смерти о том, что она для него ничтожна. Да вот только ничего внутри него не отзывается на пустые отблески непомерно раздутого самолюбия. Ему не хочется кричать, не хочется раздеваться под чужим взглядом, будь это хоть трижды огромная и равнодушная звезда. Поэтому он лишь бросает тяжёлый задумчивый взгляд на медленно выглядывающее из под тяжёлого каменного века светило, прячущее пустой диск неполной луны, и всё так же молча направляется в сторону своего дома. Обычный человек, будь у него подобные мысли, сейчас мог бы раздраженно поджать губы — он видел, как так делали дети в давно оставленной им в прошлом школе, как злобно стучали ботинками об асфальт, злобно скаля зубы. Но ему нет дела до настолько приземлённого проявления эмоций — вместо этого он лишь придерживается ритма. Три круга рысцой, интенсивная тренировка дома, невыносимый ужин и сон. Потом повторить. Ещё раз. Он успевает пробежать первый круг, успевает недовольно тряхнуть головой, щурясь от набирающих силу лучей и не желая нарушать в кои-то веки воцарившуюся и внутри и снаружи тишину, как его накрывает тяжелой волной невыносимой боли. Она не приходит постепенно, как следующая за луной морская вода, а накатывает штормовым валом, режущим глотку крупной солью. Словно что-то извне пытается прорваться сквозь оболочку человеческого тела, чтобы жадно вцепиться в объятую мягкой плотью кость и вырвать её наружу с влажным чавкающим звуком. Он не издает и звука, когда сгибается по полам, подспудно ожидая, что сейчас из его рта кинематографично брызнет кровь. Дышать невыносимо тяжело — лёгкие словно переполнены жидким свинцом — и он молча открывает и закрывает рот, с невыносимым, мерзким скрежетом сжимая зубы, чтобы не вспороть ими язык или губу. Кажется, с каждым мгновением даже атмосфера начинает давить на плечи всё сильнее и сильнее — чувствовать эту тяжесть невыносимо, а пытаться сдвинуть или принять просто невозможно. Он пытается разогнуться из жалкой скорчившейся позы, пытается расправить спину и плечи, чтобы столкнуть с себя огромный неосязаемый вес, но тот словно лишь сильнее наваливается сверху, доминируя и пытаясь вынудить встать на колени. Он хрипло рычит, оскаливая окровавленные клыки, которыми, видимо, все же задел рот, до боли стискивает кулаки и упрямо повторяет про себя: я дракон, на моей спине развернуты крылья, на моей груди остались шрамы от его когтей, в моей голове его голос, я дракон, на моей спине развернуты крылья, на моей груди остались шрамы от его когтей, в моей голове его голос, я дракон… Собственный хриплый, слегка невнятный голос в голове звучит дико, непривычно и глухо, одним своим присутствием взрезая привычное уже полотно тёплого материнского шепота и невыносимых бабушкиных криков. Он отчаянно зажмуривается, чувствуя на ресницах предательскую влагу — она невыносимо неприятно холодит кожу, так инородно, практически омерзительно — её здесь быть не должно. Он часто судорожно моргает, стараясь сбросить это отвратительное ощущение с лица, но это не помогает, даже наоборот — соленые слёзы застилают глаза полупрозрачной пеленой, словно их все больше и больше, словно они лишь отражают то, насколько сильно гравитация и боль давят на его плечи. Глухой болезненный вой заражается где-то глубоко в глотке, и он ненавидит это невыносимое чувство беспомощности, раздувающееся внутри, словно воспалённый зоб. Он едва держится на ногах, не позволяя коленям соприкоснуться с землёй уже на чистом упрямстве, понимая, что с каждым мгновением сил остается всё меньше и меньше. Это жалко. Это отвратительно. Чувство своей человечности, своей ничтожности, выводит из себя гораздо больше, чем боль. Человек. Вот что он такое. Человек, неспособный выстоять на ровном месте, человек, неспособный продолжить свой бег, человек, неспособный завершить ритуал. — Вам нужна помощь? — чужой голос, высокий, нежный и сладкий, как ненавистный им мёд, мягкий, словно невесомо коснувшееся щеки пуховое перо, кажется оглушающим. Этот голос, которого здесь не должно быть, принадлежит женщине. Женщине, которой здесь не должно быть. Женщине, которая здесь. Вслед за отзвуками высокого тенора следует осторожно прикосновение — едва ощутимое, невесомо скользнувшее по острой линии его челюсти, не больше и не меньше. Он вскидывает голову, с изумлением чувствуя, как отступает боль, и не знает, чего ожидать — женщины с ним говорят редко, а прикасаются и того реже. По большей части, всё, что он получал от них на протяжении всей своей жизни — это боль, презрение или равнодушие. Равнодушие, вопреки сложившемуся стереотипу, было для него наиболее приемлемым. Постепенно успокаивающаяся боль позволяет сфокусировать глаза, с трудом втягивая в себя влажный утренний воздух — он видит перед собой её лицо: высокие скулы, тёмная кожа, и глаза. Большие, широко распахнутые и мутные, словно испещрённая трещинами поверхность лунного камня, словно покрытое дымкой тумана зеркала. Понятно, почему она подошла. Он кажется раненым животным даже самому себе, таким, наверное, его приняла и она. — Нет, — сорвавшийся голос царапает горло туго свернутой наждачкой и он хрипло недовольно рокочет, постепенно приходя в норму, и оглядывается. Невысокие одинаковые дома пригорода строятся ровными линиями, и это вызывает недоумение, потому что он не помнит, как попал сюда, не так далеко от своего собственного дома. Грудь, сжимающуюся от зависшей внутри тяжести, начинает отпускать, кислотно ноющая боль в мышцах постепенно проходит, а ноги пружинно разгибаются. Теперь это всё кажется лишь коротким помутнением, иллюзией, ненадолго сковавшей его разум, но четкие отпечатки полумесяцев на внутренней стороне ладоней доказывают, что это было слишком реально для иллюзии. — Вы в порядке? Стоящая рядом женщина робко прижимает к груди руки, слепо глядя в пустоту своими большими лунными глазами — от неё пахнет беспокойством, искренностью и финиками. Он слегка склоняет голову к плечу, изучающе скользнув взглядом по её ровному лицу, по убранным буйным кудрям и пухлому изгибу губ, но задерживается лишь на провалах её глаз. А затем уходит. Он оставляет её одну: беспомощную и слабую, без ответа, без слов благодарности, без ничего. Он оставляет её так, как всегда оставляли его.