As If It's Your Last

Сцена эта, конечно, — хоть в дорамы продавай: «Золушка падает на принца, все вокруг застывают, они смотрят друг другу в глаза и время перестает существовать». Время для Джисона и правда перестало существовать, только вот принц его ошарашенным выглядел недолго. Изумление сменилось пониманием, а затем он хмурится. «Вот где пиздец, Чанбин-хён, а не бутылка на ковре» — проносится у него в голове, и он скатывается с места, потому что парень под ним пытается встать. Джисон слышит краем уха, что вокруг негромко (или громко, но белый шум в ушах перекрывает?) шушукаются, кое-кто даже пальцем тыкает. Он улавливает даже что-то вроде «Соулмейты, серьезно? Эти два? Ну и свезло парню…», но все его внимание сосредоточено только на одном человеке — том, который быстро встает, мотает головой, будто пытаясь унять головокружение, а потом тянет Джисона за запястье — в коридор. — На пару слов. Джисон следует за ним будто в прострации, в голове мелькают куча мыслей и предположений. Ни одного оптимистичного. Он немного отмирает, когда за ними захлопывается дверь ванной, а его соулмейт присаживается на край ванны и смотрит искоса — осторожно. Как смотрит молодой врач, который пока не достаточно очерствел, чтобы сообщить правду неизлечимо больному. Смотрит — и молчит. — Меня Джисон зовут, — не выдерживая больше этой стрёмной больничной тишины, выдает он сам обещанные ему «пару слов». — Я тебя видел уже. — Я Хёнджин, и- погоди, в смысле, видел? — В автобусе недавно, ты вошел на остановке, и мы взглядами столкнулись. «Ну или я столкнулся», — додумывает про себя Джисон, — «потому что ты, похоже, столкнулся в своей жизни только с проблемой в лице меня». Его соулмейт (произносить это даже в голове до чертиков странно) хмурится недоуменно, будто пытается вспомнить, куда кошелек положил, а не когда родственную душу свою просрал в автобусе. — А, слушай! Это, наверное, когда я на зачет ехал, я тогда очки дома забыл. Я без них вижу целое нихуя. Его соулм Хёнджин улыбается застенчиво и взъерошивает волосы на затылке. У Джисона, кажется, все базовые функции, кроме «Хёнджин-смотреть», в ближайшем времени откажут. — А сейчас ты как? — слышит он свой голос будто со стороны. — Так в линзах я. — Понятно. Сердце отбивает еще несколько секунд непонятно-неловкой тишины, а потом Хёнджин тоже решается ее оборвать. — В общем, Джисон… Мне очень жаль, и все такое, — «блять. блятьблятьблять» — но я, если честно, не особо настроен на «жили долго и счастливо и умерли в один день», — «если ты не заткнешься, то сдохнешь прямо сегодня» — и вся эта фигня с соулмейтами звучит как-то сложно, на самом деле. Ты, вроде, нормальный парень, должен понимать. Разве это честно, что ты не сам выбираешь, что тебе в жизни нужно, а парадокс какой-то биологический? «парадокс — это что я тебе не въебал до сих пор, мудак ты тупой» — Ты даже попробовать не хочешь? — в противоречие вскипающей внутри злости и обиде, спокойно интересуется Джисон. — Нет, мы можем общаться, — спешит будто бы даже оправдаться Хёнджин, которому от суцидного леса в глазах Джисона совсем немного жутко. — Просто как бы… ну, не влюбляться в соулмейта законодательно не запрещено же? Мы можем дружить, например. Ты не против? — Не против, конечно, — Джисон улыбается ласково, как мамуле родной, но Хёнджин все равно, почему-то, ёжится. — Friendship is magic, так ведь они говорят? — Наверное?.. — Вот и замечательно. Если что, Чанбин-хён знает, где меня найти. Увидимся! — Хёнджин чувствует, как его очень дружески хлопают по плечу, и провожает глазами Джисона, быстро скрывающегося за дверью ванной комнаты. Дверью, которая хлопает так, будто рядом разорвалась противотанковая мина, не меньше. Под дверью ванной Джисон почти сталкивается с Минхо, который покинул свой наблюдательный пост на диване, вместе с прилагающимся к нему Сынмином, и теперь караулил развязку этой мелодрамы. Джисон на Минхо внимания не обращает, Джисон идет домой — функционировать по-человечески. С этим у него не очень получается — функционирует он, разочарованный в жизни, но больше всего — в себе, слабо. Зато он пишет рэпчину такую, что от нее даже не вешаться хочется — просто задержать дыхание, до кислородного голодания, до звездочек в глазах и бреда. И никогда не выпускать, потому что если выпустить воздух — захочется вдохнуть. А Джисону этого делать нельзя. Джисон — на глубине.

***

Скоро вечеринка значительно утихает. Те, кто в состоянии — расходятся и разъезжаются по домам, а тех, кто в нестоянии, Феликс, как радушный хозяин, складывает в поленницу под стол, чтобы не загромождали пространство. Хёны решают, что им тоже пора откланиваться, и пока Уджин-хён многословно прощается с Феликсом (он вряд ли понимает и половину, но кивает как всегда радостно), а Чан-хён обсуждает с Чанбином что-то по работе (оба очень по-итальянски машут руками, и то и дело поминают какого-то Джисона, студию и такую-то мать), Чонин стоит, прислонившись к дверному косяку и незаметно рассматривает обоих. Почти весь вечер маленькая отдельная туса Чонина и хёнов просидела на кухне. Хёны даже не пили, решили, что этой вечеринке достаточно содомии, поэтому, если не считать доносящейся из-за закрытой двери музыки, они провели очаровательное чаепитие. Чан-хён слопал почти все шоколадные печенья, и потом, когда откинулся на стену рядом и устало прикрыл глаза, от него пахло, как на кондитерской фабрике. Ото всей этой атмосферы дома и тепла Чонину было очень хорошо и немного больно. Хёны понравились ему с первого взгляда — теплыми улыбками, ненавязчивыми шутками, атмосферой спокойствия и защищенности. Чонин не особо социальный, на самом деле, и за тупые подкаты сынминовские, тот в его иерархии ценностей скатывается куда-то на позицию между улиткой и ручным хомяком. Но хёны к нему не подкатывали (а жаль?). Весь вечер Чонина развлекали рассказами про старшие курсы, про классных преподавателей (и жутких тоже, обязательно читай зарубежную литературу, Нини), расспрашивали про его жизнь, семью и вкусы, а Чан-хён обещал даже когда-нибудь позвать в студию и дать послушать, как обалденно поет Уджин-хён. (Хён немного покраснел и велел Чану прекратить хвастаться, но тот, конечно, не прекратил). Этот вечер был бы просто идеальным, если бы не крохотная игла ревности непонятно к кому. К ощущению принадлежности, наверное? К стопроцентному пониманию людей, которых должны быть друг с другом вечно, иначе, зачем вообще вращается Земля? Чан-хён смотрит на Уджина так, будто тот звезды повесил. Уджин-хён смотрит в ответ так, будто все те звезды — только для Чана; в глазах та тихая нежность и понимание, которые появляются только после того, как выучишь каждый сантиметр характера, составишь в библиотечный каталог каждую мелкую привычку и придурь, — и все равно остаешься в любви. Чонин смотрит в зеркало, зеркало смотрит в ответ. И любви между двумя отражениями одного старшеклассника — ноль целых, ноль десятых.