Душа Дракона

– Проснись, Мое Сокровище... Отдавшая мне дар жизни. Просыпайся, мы совсем рядом... Он вторит тополиному пуху, нежно прикасаясь к ее запястьям морщинистыми от рассосавшейся чешуи пальцами. Человек с янтарными глазами, целующий полукружья груди, нарочно задевая острой переносицей соски, лобзает сладко ключицы, щекочет щетиной на квадратном подбородке с треугольной бородой в его ямочке шею, а она смотрит на подпираемое деревьями лип на их берегу сна небо, наполненное искристыми ароматами, что сквозь пламенную призму наслаивающихся друг на друга радуг северного сияния сферы и полуоткрытых зеленых глаз открывает ей виды бесконечных лесов, перелесков, переходящих в зелень холмов, остовов гор с заснеженными шапками, серебрящихся дорожками рек и лужиц озер, белых башен высеченной в скребущем небеса утесе, исполинской в ярких лучах заката крепости, окольцованной этажами-ярусами, разделенными острым уступом скалы. – Я бы хотела быть здесь с тобой вечно, лететь по бескрайнему небосводу в приятном жаре любви, никогда не отпуская рук. Он не отвечает ей, нет, соглашается с каждым словом, признается, что любит, обхватив шею сырыми от волнения ладонями, угощая ее губы страстью тонкого длинного языка, всасывая ртом румянец щек, пышность бровей и очарование глаз, которые видят кольцо почерневших, будто от сажи, горных хребтов, окруживших черные земли, затягивающиеся пеленой серых облаков над ней. Ему бы хотелось кричать ей об этом незнакомом чувстве, что рвет на части ее сердце его эмоциями, но не передать силу и бесконечность тяги, привязанности. От разочарования он громко вздыхает, когда она падает на его крыло, перевернувшись на живот, и целует массивные ладони. Драконье дыхание, человечно ощутимое на спине, опускается к ягодицам, которые он остервенело кусает, вызывая в ней блаженную негу боли. Не выдержав и подняв миниатюрное тело, прижимает ее, обхватив руками, к колкой груди и шепчет, шепчет, шепчет дождем, листвой, волнами и пухом все сильнее с каждым мигом. Его искренность смешивается с каплями дождя, шипяще попадающими в пламя сферы, запах гари и дыма насыщает воздух и ударяет в ноздри забитые запекшейся кровью. Смоляные густые тучи расступаются перед ее изумрудным заспанным взглядом, лишь только она видит почерневшее и блестящее от впаявшегося в нее стекла тело, худое, будто не ее совсем, обод маленького кольца, все так же яростно крутящегося над серебром ладони, потерявший больше трети шестерней и воронов с покосившихся на ободке цепей, и стремительно приближающуюся под культями землю, переливчатую водной гладью озера. – Оно разрушается? Как и я. Почему все в этом мире так недолговечно, Смауг? Теряет силу так скороспело и незаметно. – Я прижег раны, но мы не властны над ним. Оно помогло нам, видишь, мы почти у цели. Возможно… Не надо, Лиа. Верь, прошу! Мое Сокровище не плачет, так? Мое сокровище просто летит! Словно звезда с небес, огненной сферой она врезается в серую зеркальную гладь, по которой, отражаясь мгновениями ранее ярким хвостом небесного пламени, медленно опадали начинающие ее рябь горелые сгустки сил кольца Сарумана Белого, покинувшие увядающую драгоценность. – Мне не хватает воздуха! Не хватает воздуха, Смауг! Горячие струи расплавленного металла нагретой мигом воды бегут по ее единственной руке, бедрам, всему изувеченному и блестящему ранами сжегшегося с ними стекла телу, во мгле воды озаряя оба их сознания новым всплеском видения женщины в черном и старика. – Ты знаешь, что он сделает?! И что ты зародишь в них?! Что ты хочешь доказать себе? Еще одна душа. Умирающая. Которую ты не укроешь. – И которых ты оплачешь. Тебе известны каноны. Где мое оружие? – Оно тебе не понадобится. Словно кипятком ей ужимает ставшую словно чешуей кожу, которую терзают маленькие иголочки робкого холода, лишь только видение растворяется, переполошив дракона. – Лиа, я здесь, успокойся. – Они хотят убить нас? Мы что, опять там, у Дол Гулдура, я помню эти слова... Эту… воду... – Лишь сон, Лиа. Их не может быть тут. Так не случится, нет, Лиа. Просто… мы почти добрались, слышишь, добрались. Скоро все кончится, но ты должна помочь мне, ладно? Пожалуйста, Мое Сокровище. Прильни ко мне разумом, давай. Он помогает ей, незримо заключая в объятиях и выталкивая бурлящую разваренной зеленью водорослей сферу огня над водой. – Ты помнишь тот полет в нашем сне? – Полет. Это… знак, что именно ты, Смауг, – дракон, вернешь Единое огню, который создал его, и спасешь нас. Улыбаясь ее мыслям своими, открыто и бесстрашно верит он словам, как и она, вызывая из недр сферы немыслимый взрыв, волнами пара разбрызгивающий озерную воду на ближайший берег. – Я... смешная?! – Чудная. Ты, Лиа, это все ты. Беги по волнам, лети над землей, моя девочка. Проскочившая под ней смазанной колеей дорога из лучезарной живой глади пропадает, сменяясь земляной и каменистой тропой, говоря ей о том, что драконий огненный кокон вокруг нее, вновь резко набрав огромную прыть скорости, несет их к цели все также безотказно. – Мы преодолели столь обширное расстояние так быстро, я даже не смогла вовремя остановиться. Извини меня. – Это ничего. Мы успеем. Раньше него, раньше любого, кого бы то ни было. Мордор, Лиа, черная земля колыбелью Саурона. Она перед тобой. Пустая, уродливая, проклятая и безжалостная. Как магия, сроднившая нас. Ты видишь ее, там вдалеке за левым хребтом невысоких отрогов гор? – Роковая гора? Так ты называл ее. – Ородруин, да, Лиа. – Такая одинокая, совсем, как та. С которой все началось. – Они все такие, Мое Сокровище, покинутые создателями, брошенные в лапы таящегося в Средиземье зла. – Спокойная... – Все еще. Саурон не выдал бы себя так просто, заставь ее вновь всклокотать. Еще не время. Ее усталому взгляду открывалась картина опускающегося на горные хребты багровыми облаками заката, высокой вершины вдалеке над бесконечной мертвой равниной. Силы оставляли ее, длинной левой культей, дрожа ослабевающим час за часом телом, она цеплялась изредка за кочки, камни и уступы, чуть не срываясь с полета птицей оземь. – Однажды в нашем сне я подумала… что, если все наши деяния сложны для понимания и прощения, что, если их не оценят после нашей жизни? – И все будет зря? В твоей, Лиа, бесценной, великодушной жизни нет греха, не может быть. В жизни… – … которую я позабыла и которая ценна лишь тобой теперь. Я помню из далекого прошлого слова, не помню, чьи... что у всего есть предназначение, смысл, что мы не просто так тут, ты веришь в это? – Я бы назвал... назову тебя своим предназначением, смыслом, значит ли это верить? Значит, оно сбылось? Осветило ночь, как эта луна над приблизившимися к нам горами, над которыми все выше жерло вулкана нашего спасения? – Всем сердцем. Во всем мире. Время текло для нее все стремительнее и незаметнее, будто нарочно пожираемое его разумом, поглощавшим дурные мысли, говорившем с ней, боявшейся заснуть и чуть не разбившейся падением о внезапно разверзшийся под ее культями овраг в земле, обрушившейся от засухи, которая становилась все безжизненнее и запыленнее, лишь только своды горных массивов по сторонам остались позади и наступил рассвет. – Я всегда знал, что ты сильная, сможешь. Не сдавайся, скоро все это кончится. Признаюсь, всегда верил, что погибнуть мне суждено в недрах горы в одиночестве. Воистину, судьба – шутница. – Но ты ведь оказался прав? – Наполовину. Драконью. Усмехайся, усмехайся, все больше люблю тебя такой. Я проникся твоей верой, что все не зря, не напрасно, что я набрел на Одинокую Гору… напал на твой город… – … и спас меня от смерти. – Наверное, я должен был погибнуть там, не принеся боли, чудовище… – … которого никто не оплачет? Нет, Смауг, каждый, каждый достоин спасения, любви, хотя бы ее частицы. Иначе этот мир ничего не стоит. Говори со мной. Не молчи. Что ты помнишь о себе? Мы так долго вместе, расскажи мне всю историю, все моменты жизни, которые вспомнил. Только прошу, расскажи мне всю правду, какой бы она ни была. Это сложно для тебя… но я уверена – от этого станет легче, тебе и мне, и они… – … не смогут опять пробраться в наши сознания? Мне бы стоило сказать тебе «нет». Но… ты права. Что же ты сделала со мной?! Мое Сокровище хочешь знать все, что осталось на дне сознания, обитающего рядом с твоим? – Я почти не помню ничего сама... Не отказывай мне хотя бы своими воспоминаниями. – Ну что ж, раз ты просишь. Думаю, эта история не даст тебе заснуть, ведь этого ты добиваешься? – А ты проницателен... ящер. Она улыбнулась ему, пролетая у засыпанной землей скважины и первой попавшейся ей на глаза водонапорной башни, поваленной набок и раскинувшей прогнившие доски своей конструкции будто погибшие лепестки, ловящие солнечные лучи полуденного солнца над ее головой со свалявшимися, обрезанными и горелыми рыжими волосами. – Я был рожден во тьме и пламени когда-то очень давно пульсирующей жизнью застывающего огня: оранжевого, золотистого, сине-изумрудного, сжимающейся в ощущения тела могучим жаром мрака, уплотненного сминающегося завитками словно глина, ощущая боль огня сразу, как только вскрыл скорлупу собственного яйца. Своему виду я, как мне всегда думалось, обязан отцу, чьи тени и марево испепеляющего тепла оберегали меня и передали силу. Не помню его имени, лишь образ, момент, когда барахтался в сладкой липкой слизи, только высунувшись из скользкой оболочки. И передо мной возвышался он. Высший этого мира, тот, кем мог бы стать Саруман, присягни он Черному Врагу, существо истинно темной формы, тот, кого гномьи братья называли Балрогом в Мории, тьма и пламя, охватившие все мое тело взмахом подаренных от него нам крыльев. Нас было немного, и родились мы почти одновременно в покрытой сажей и углем пещере, видимо, будучи не первыми ее обитателями. Мы с братьями считали, что ему обязаны строением и огненной мощью, хоть и создавал нас подлинно Черный Враг. К вечеру, ненадолго остановившись и обрушив огнивом вихря очередную водонапорную башню, чтобы напиться, ей стали попадаться на пути стервятники, клюющие трупы одиноких погибших орков, пытавшихся, по словам дракона, убежать на старости лет от жестокой участи быть разорванными заживо. – Почему им не сбежать раньше? Почему они избирают путь встретить смерть такими ужасными способами? – Они безвольны, безумны и глупы, почти как драконы, но без безразличной древней магии в плоти и сложного разума. Их гонит страх или голод, злоба и холод, низшие инстинкты, и это, Лиа, результат того, к чему они приводят. Я был когда-то давно подобен им. Поздней ночью им стали встречаться пялящиеся на нее орки, спускающиеся с изрытых, исполосованных кратерами кострищ холмов, пускающиеся иногда в страхе наутек или зажигающие факелы и удивленно пронзающие девушку взглядом. – Напуганные, озлобленные. Я видел много таких. Они обречены на этой земле служить до самой смерти, работая на износ, пока их позвоночник не сломается от старости или ран, разорвав кожу, сделав их пищей другим таким же. Мы не зря здесь, Лиа. Мы их спасение... но, главное, собственное. – Мне кажется, или я не увидела ни единой могилы? – И не увидишь, в этом месте никого не хоронят, мертвые тут – путь к выживанию. К утру ее янтарными глазами, что спутником внутри придавали ей сил на последних рубежах к цели, отыскивалось все больше кратеров с копошащимися в них огнями, от движений и яркости которых те становились все шире и глубже. – Как и они, с самого рождения мы обречены были на жестокое выживание. Голодные монстры, тонны злобы и ярости, заключенные в хищную вольнодумную плоть, чьи глаза никогда не потускнеют злом, а душа... – … не умрет? – Есть ли она? – Давай не будем спорить, Смауг, не важно, что сказал Саруман. Важно – чего добьемся мы после его слов. Продолжай, прошу. – Моя пещера со временем сужалась шипением крови и эхом криков очередной жертвы, брошенной на растерзание, покуда я вырастал в ней широкой тенью и отблесками все более складной, горящей золотыми всполохами чешуи, загромождая потолок, обвешанный сталактитами, которые мы с братьями так любили облизывать из-за кисло-сладкого вкуса на языке. Верховные драконы уничтожали кладки, казавшиеся им слабыми и не достойными жизни, одна из них должна была быть моей, по их словам. Они почти не говорили с нами, всему мы должны были обучаться лично или сглатывать с рук создателей крупицы тайн незнакомого и ненавистного мира. Так я полюбил загадки – тьма хранит в себе секреты, может поэтому, отчасти, я люблю их, я – одна из них. Говорили, я и мои братья выжили благодаря войне, где нужно было просто мясо, брошенное умирать. Отцы заставляли нас драться друг с другом, грызть глотки и вырывать родные сердца. Я видел много уродств, неудавшихся, сломанных жизней в зачатках рождения, обреченных на смерть от моих рук, их шеи я сворачивал челюстями, ощущая теплую влагу вкуса, как думал, милосердия на клыках. Мы были орудиями казней и умерщвления не только своих, но и врагов, сжигая целые отряды орков, проваливших приказы, или превращая в тлен кожу пойманных эльфов или людей медленным маревом огня из ноздрей. К полудню их, подобравшихся к вздымавшейся вдалеке Роковой Горе еще ближе, настигла начавшаяся буря, затянувшая горизонт желтой мутью, поднятой с земли. Летящий в жженом воздухе пепел ложился на оголенное, покрытое черной чешуей грязи и стекла дрожащее тело, обреченный ветер срывал с острых камней и уступов каньонов пыль, заливающуюся песочной дымкой в глаза и рот и скребущуюся в слюне меж зубов. – Я помню, как один из братьев посмотрел на меня однажды в клетке общего гнезда, куда нас посадили с ним за мелкую выходку. Блеснув желтыми глазами под крики и стоны умирающих поодаль от пыток людей, он просипел мне, что мы можем, должны защищать жизнь данной нам силой, сбежать, выпустив смертных, и они помогут нам. Я пытался заставить его замолчать, скрыть наивность мыслей. Он так просил... Его кости и мясо до сих пор я ощущаю в любой пище. Меня рвало ими… Так отцы доказали мне, что я был прав, струсив, отказав брату и давясь его останками по их приказу. Опустившийся внезапно вечер угомонил стихию, прошедшую незаметно и принесшую застоявшиеся над землей запахи гари, дыма и черного, воспламенившегося все чаще по воле попадающихся орков у своих бараков, мазута, широкие лужи которого угрюмыми зеркалами отражали мрачность небес и робкого дождя. – Это непосильно, я… волнуюсь за тебя… Ты должна отдохнуть, немного поспать. Совсем голодная и... – Нет времени и смысла. Чем быстрее мы доберемся, тем скорее ты отнесешь меня домой на собственных крыльях. – Но… я не знаю, где твой дом, Лиа. – Наш. Где угодно теперь, там, где ты. Продолжай, рассказывай, не останавливайся, так я не усну от усталости. – Мы являлись не только оружием по изначальному замыслу. Рабы, как и все в тех горах, имена чьих вершин я позабыл, мы были силой, прокапывающей бесконечные норы в недрах земли, теми, кто водружал на цитадели черные шипы шпилей оборонительных сооружений и бесконечно тяжелые строительные блоки, как и они. Зеленый взгляд, ведомый мыслями дракона, упал на оцепеневших орков, стоящих неподалеку у деревянных перекрытий, что тащили к ним врезавшимися в голые израненные спины веревками из неглубокой ямы цельный кусок железной породы. – Вырывающие клыки за малейший проступок и неповиновение, темнейшие из бессмертных от помыслов до сажи на кончиках пальцев, они умели сделать любую созданную или порабощенную ими тварь покладистой, ломая крылья раз от раза, дабы ты не смог скрыться, убежать или улететь, разрубая языки надвое, лишая возможности перечить им, отрубая когти, дабы чувствовал боль при малейшем движении. Нас, драконов, редко выпускали на волю, слишком обучаемы и умны мы были, опасны даже для самих себя, и брали только на военные вылазки или слишком мощных для обычной пехоты единичных врагов, нацеливая стрелы на каждое из наших брюх и выпуская их при единственной тени инакомыслия в янтаре глаз. Когда живешь, существуешь во тьме так долго, миришься с окружением, и со временем воля моя была сломлена, ненависть и мука – все, что осталось от нее. Я вырос, и все, что я называл милосердием, тенью сердца разбилось, когда каждый из нас вырастал, оно разбивалось. Но теперь это ты, Лиа. Я… как и все мы, одичал. Стал безразличен и жесток. С годами опыт придал мне хитрости и коварства, что оборачивались еще более страстными привычками к непознанному, загадкам, и притяжению к прекрасному: золоту и драгоценностям, которых мы никогда не видели, лишь по рассказам зная, что они теплы и благородны, как чешуя на наших телах. Все это переродилось в манию, врезалось в мысли и подсознание, сплетаясь с горем потерь сородичей, которых становилось все меньше день ото дня. Новое предрассветное утро озарялось искрами, летящими потерянными душами в гримасы высекающих их уродливых работяг под невесомой моросью. От усталости они валились с ног, как и она, теперь уже привыкшая к многочисленным постройкам и обветшалым жилищам, солнца над которыми в это утро не было, как и луны, лишь серо-сизые тучи, смешивающиеся в необъятную шрамами сумерек скатерть ночи и дня, тела мертвого неба, погнувшего тяжестью теней горизонт, заключивший в себе невидимую яркость гроз и громогласность онемевшего грома, что ощущался вибрациями исключительно в воздухе, но не в земле, к которой она боялась даже подумать прикоснуться ноющими культями искалеченных ног. – Дети тьмы, словно я когда то. Посмотри, как они удивлены нам, никогда не видевшие света, словно я до встречи с тобой. Они смотрят на тебя как на Высшую, идущую на смерть и принесшую им дождь и свет в опустошенные злом сердца. Как в мое когда-то. Проклятые собственными создателями на жизнь. – Как мы с тобой… Совсем как я теперь? – Нет. Послушай, я верю, что мы чудо этого мира. Ты – чудо! – Чудо? Убивавшая в страхе и… ты… разрушитель от рождения. Чудовищные или чудесные?! – Не знаю. Я настолько многого не знаю еще, целую жизнь питавший слабость к ее загадкам. Но… Это точно. Они не воины, он не готовился сражаться. У них другая судьба. Веками их уродовали и унижали, приносили в жертву пустым намерениям поработить народы и земли, они призваны лишь возводить и возрождать из небытия сломанное. Им никто не в силах помочь. – Если Саурон вернет себе силу и власть, он отстроит все здесь заново и... Создаст подобных тебе? – Уже отстраивает. Их руками. Создаст ли драконов? Мало что может помешать ему в этом, не столь сильных, наверное, огнедышащих, проворных, разумных. И сомневаюсь, что крылатых. Но от того не менее опасных и злобных тварей. – Если они воссоздают из пепла уничтоженное, не говорит ли это об их доброте, стремлении к свету? – Их заставили делать это злые силы, для этого они взрастили их. Можно ли изменить заложенные в них черные слова и помыслы? Мне не известно это, Лиа. – Галадриэль говорила, что мы доказательство собственных слов, вопросов… – … но являются ли они обращенными к Свету? Добру? – Ты сомневаешься? Я – нет. – Нисколько. Но боюсь. Ты научила меня чувствовать много нового… Хочешь, чтобы я продолжил… вижу… Несмотря на то, что мы выросли, Отцам не было до нас дела, мы были инструментами, игрушками в их руках. Помнишь, я говорил тебе, что знаком с этим ощущением? Я не лгал. Меня, как и братьев, привязывали цепями к горнам на многие десятилетия, сменяя одного погибшего из нас на другого, стремясь вечность ковать оружия и доспехи в драконьем пламени. Мертвых бросали в пасти живым, скармливая трупы больных и искалеченных сильнейшим и выжившим. Драконам не требуется много еды и воды, но это не оправдания векам заточений во тьме глубочайших пещер и жестоких пыток, призванных обуздать созданий тьмы, которыми мы являлись. Мы испытывали для них оружия, живое и неживое, сами являясь им и частью опытов. Они ломали нам кости, разрывали крылья и вскрывали тела в попытках вшить в нас острые лезвиями металлы механизмов и орудий, сделать нас жестокими и беспощадными ко всему живому, огненными колесницами древнего пламени, что бороздят небеса и обучены убивать собственными наездниками… Почему ты… Не надо, Лиа, прошу. Не плачь. – Я ощущаю твою боль сердцем. – Драконьим, Мое Сокровище. Всего лишь прошлое: забытое, отвергнутое разумом. Не стоит оплакивать его… тусклые воспоминания – разве все, что мы имеем? – Я не буду… прости… что перебила, это важно для меня. Значит, вы не могли... – ... любить? Размножаться? Нет. Машины для убийства с разумом, способным к впитыванию знаний, и все. Злобные заскорузлые инстинкты и страх во плоти, черной оттого, что способны думать, понимать, что бежать в этом мире нам некуда. От создателей. Хозяев. От себя самих. Я всегда любил загадки... – Да, я помню… Она громко шмыгнула носом, стирая красную соленую грязь с искусанных полопавшихся губ, искривившихся в болезненной ухмылке, завидев поднимающуюся гирлянду дороги к вершине горы, что была уже совсем рядом. Ей было уже невыносимо сложно скрыть от драконьего сознания пытающую ее во всем теле боль, пробирающуюся лезвиями в мышцы, агонией сводящую каждую из них, брызжущую ядовитым окровавленным стеклом из расходящихся ран. – Ты для меня самая главная, понимаешь? Сводишь с ума. Драгоценность, которой у меня никогда не было. Во всех мечтах, что я когда-либо имел, я умирал. Но теперь… Ты стала моей мечтой. Только живи… – Для тебя. Живу, жива… Ты… помнишь свой первый полет? Бесконечные строительные леса высились перед ее взором, дороги и тропы в ископанной почве свивались друг с другом, пропадая и выбираясь серыми лентами из прорытых в земле котлованов, накрытых неисчислимыми деревянными помостами, перетянутыми веревками и загроможденными грузами и их тенями, подвешенными для спуска и перемещения. – Это было в подобном месте… первый полет… Взгляни: там, вдали… – Это Барад-Дур? – Ее основание, на котором возводят обрушенную когда-то темную башню эти его рабы. – Как в видении! Ты видел эту страну, когда она была еще цела? – Точь-в-точь! Не помню, видел ли… Но выловил в памяти … первый полет… Они бросили нас в жерло вулкана, похожего на нее, Роковую Гору, изрыгающую ярый сок земли, где несколько сородичей погибли сразу, остальные, как и я, успели, помогая себе дыханием огня из пасти и взмахами крыльев, что превращали его в огненную сферу вокруг наших тел, научиться парить и летать. Всему этому я уже обучал тебя тогда. – Это… подло, неужели у тебя не сохранилось ничего светлого о том моменте? – Вы, люди, так чисты и непорочны, даже поддаваясь чужой темной воле, ваши души – вечный свет. Хрупки и сильным этим. Знаешь, кажется, чем толще твоя броня в этом мире, тем злее и безжалостнее он становится. Первый полёт: осознание своей мощи, мира внизу. Может, тебе привидится мечта в облаках, реки серебристыми лентами, заснеженные вершины, ледяные воздушные потоки, обвивающие горячее тело, валящий из колодцев и ручьев пар от натренированного дыхания, лавины, сходящие со снежных шапок от одного взмаха крыла. Все это было, верно. Но уже когда сердце почернело до угля, погибло в огне собственных Отцов и разучилось чувствовать из-за этой самой злобы извне. Умело ли? Я хочу рассказать тебе еще кое-что, о чем ты когда-то спрашивала меня… … однажды они приковали к горну старого дракона, и я не знал, для чего. Почему было просто не послать его на смерть? Они что-то сделали с ним, это была темнейшая магия, он совсем не двигался, беспомощный и обессиленный, но они все равно отрубили ему крылья у самой спины и сломали лапы. Потом. Его голова, морда… Они раскроили череп, и я наблюдал сквозь прутья решетки, как он истекает кровью, чувствовал в ярких всполохах огня каждую потугу боли, рокочущую в умирающем дыханием брюхе. Его пасть стала им горном, по их желанию испускавшая синее мертвое пламя, привернутая огромными кольями с резьбой к полу, отчего треснули кости челюсти и клыки. Под конец он уже не стонал, но все еще был для меня ожившей бессонницей. Он словно забылся, не ощущая, как они гасят раскаленный металл о блестящую плоть высыхающих извилин его мозга. Тогда я услышал их, Лиа, в момент его смерти – слова заклятия шепотом Отца, которые повторил сам, прошептав тебе тогда, в Долгом Озере. Они привязали цепями меня к тому же горну, сломив и перебив крылья. Я думал, что пришел черед умереть мне, распаляющему останки мертвого в окопанных его лапами ямах… Но… я оказался слишком молод. И меня заставили лишь расплавить созданное ими и его смертью… Но я запомнил их, Лиа. Запомнил те слова, чтобы сказать их тебе. Запускающие диковинные механизмы орки, пронзая ее взглядом, с удивлением вытягиваясь и роняя молотки и кувалды, следили за тем, как она подымается к подножию горы, как окровавленные изорванные локоны липнут к серому от пота лицу и брызгами размазывают кровь из-под носа. Даже редкие среди орков люди, открывающие перед ней от изумления лица и стягивающие маски материй, что прятали их, к шее, отмечали для нее грустными глазами видимую муку. Один за другим падая на ее спину взглядами, они прослеживали весь путь, не отрываясь, ее подъема, встречая, преследуя и провожая. Сотни и тысячи орков, тянущих блоки и куски земли по спиралям из строительных укреплений, нор, зияющих темнотой в утробах шахт, вспотевшие изрубленными плетью спинами и изувеченными лицами, словно черви в испражнениях жизни, рабы, сплевывающие гной и озирающиеся по сторонам, учуяв переполох тех собратьев, что уже были заворожены зрелищем, невиданным в черных землях. – Что с тобой? Лиа? – Все... нормально. Нормально… Еще немного, и я стану свободной от этой боли, ты освободишь меня… я слушаю. – Все это продолжалось, Мое Сокровище, повторяясь кошмарной рутиной, день за днем, год за годом, столетия: цепи, пламя, смерть и боль. Но вот однажды именуемые спасителями пришли, ждавшие будто специально так долго, чтобы тьма проросла корнями глубоко в твердь мира и породила меня, а я пал от их руки. После изгнания Черного Врага его полководцы, военачальники и слуги стали погибать один быстрее другого, им не по силам было сравниться с его мощью, и они сгорали в собственном огне высокомерия и жажды власти, идя на битвы, обреченные на неудачи. Многие уходили, пытаясь спрятаться, ведомые проклятиями, насылаемыми на них светом и невозможностью существовать под ним. В один день пришел и наш с братьями черед, когда атаки по пещерам хозяев заставили их в панике открыть клетки последних войск, в коих числах были и драконьи. Но голодные и злые звери в страхе пожрали надсмотрщиков, и… я сбежал, ведомый, как и остальные, ужасом и злобой. Не знаю, сколько прятался, убивая и сжигая попадавшиеся поселения, города, скрываясь в горах от света. Лишь блеска золота не боялись мои глаза, не напоминали о прошлом, и это привело меня туда, где так похожего на искомый свет были несметные горы. К гномьим богатствам Эребора в Одинокой Горе. Я уничтожил город рядом с ней, внушив посильно трепет перед собой, и укрылся навеки голодный и одинокий там, в ее холодных, чужих, но все же несущих долгожданный покой и смирение стенах, где располагалась колыбель рода Дурина. Готовый умереть во сне, истощенный вложенным в разум и кости злом зверь, чудовище, лишенное грез и любви, которые мне подарила… ты… Я не смогу передать… эта вечность, ты обернула ее мигом, а пустоту и тьму – бестелесным теплом света. Я… – … знаю, Смауг. Это так жестоко и нечестно… Мы, пройдя столько лиг бесконечного пути, пролетев между землей и небесами, узнали сущую малость – что Высшие этого мира не ведают о нем совсем ничего, хрупкие, безумные и готовые поработить его. Проследовав по вытянутому желобу скального утеса над дымящимся жерлом, наполненным магмой, она наблюдала, как кольцо, неустанно крутившееся над ее правой ладонью, с глухим свистом схлопнулось, оборвав связи цепей на ободке, как только потеряло последнего сплавившегося ворона. – У них нет самого главного, Лиа. Того, чем обладает твое драконье сердце. Они подчинили себе пламень, воду, воздух гроз и земную твердь. Но пятого элемента жизни им не обуздать, им он не доступен. – Мы дошли… Дошли, Смауг… сил так мало… что мне делать дальше, как… вернуть тебя? – Это видение. Все в нем совпадает, подвластно и сопутствует нам на каждом из шагов долгого пути. Выходит, ты должна сделать так, как видела… но… я боюсь… Ты погибнешь, если кольцо… – Верь, Смауг, верь! Озаренное багровым огнем спокойной лавы измученное, худое тело опустилось в трепыхающейся покатыми краями огня сфере к яркой зноем поверхности, почувствовав окровавленным серебром ладони невероятный жар, в ожидании чуда. Но позолота кольца, вспыхнув письменами и глухим шепотом в ее и драконьих мыслях, вынырнув из серебра, лишь молчаливо вздувалась ярким огнем. – Почему оно не работает? Как… Как, Смауг? Она ощутила, как сознание, соприкасающееся с ней, будто налилось пустотой и тяжестью, стараясь скрыть оное от нее, но проигрывавшее в этой несложной ему ранее задаче. – Я не знаю, Лиа. Ему хотелось остановить ее, но девичья ладонь, послушная разуму, перевернулась, и кольцо, звякнув о металл серебра единственной руки, будто влипло в поглощающую яростное сияние рун на его ободке огненную массу, когда зелеными глазами он увидел свой огненный силуэт из видения, их сна, лишь только кольцо растворилось в лаве под гулкий грохот и вибрации за стенами горы. – Я... Не понимаю... Я... – Ты ведь знала, что так случится... – И ты знал… Мы оба знали… Но как же наша вера… любовь? Это все я виновата! Горячие слезы волнами обиды и горечи прокатились по щекам, что вдруг начали лопаться кожей и сиять тлением в расширяющихся трещинах. – Нет, глупая, ты лишь заботилась обо мне! – И ничего не смогла сделать, Смауг. Что совершила не так? Что мы упустили? Мы… ошибка? – Нет, Лиа. Догнавшая ветер, доставшая до облаков. Никогда не сдавалась... Огненная сфера, зашелестев покровом над опаленной рыжей головой, с которой начали опадать слипшиеся бордовой грязью пряди, будто по их примеру принялась разрываться разрастающимися в ней дырами, сваливаясь ярко-желтыми кусками в магму под шелушащимися тленом культями. – … ничего не изменила... – Ты изменила меня, целый мир одного одинокого существа! Поднимись, Лиа. Этот закат над черной землей, он твой, слышишь! Не плачь! Из последних сил подлетев пропавшей в последний миг сферой потухшего огня на край венца Роковой Горы, что поглотила ее последние надежды, она, измученная и изнуренная, упала хилым телом на холодный камнем жесткий утес, наслаждаясь закатом, покрывшим алым заревом обрушивающееся ущелье. – Он прекрасен, хоть и рыдает небесами… – Как и ты... дождь не может идти вечно… Ты знаешь, что я хочу тебе сказать? – Знаю. – Я бы повторял тебе это вечность. Правду, рожденную тобой. – Обними меня ею, и не надо слов. Так тепло с тобой, мой дракон. Испускающая плавящееся стекло кожа сорвалась с ее руки, груди и лица, увлекая за собой осыпающуюся под ней плоть, гонимую ветром и разлетающуюся мотыльками искр. Зверь в затихающем сердце, слишком поздно давший чувствам волю, обронил из ее позеленевших глаз пару чистых драконьих слез, непримиримо и безумно, желая вернуть ими на любимые щеки жизнь, но те, трусливо и безжалостно пробежав по векам, растворили в себе серым ресницы и, шипя, испарились в мареве солнечных лучей и жаре смертельной магии. – Все не напрасно, Лиа! Мы нашли друг друга. Не вини себя за содеянное мной. – В горле першит… не могу… Смауг… мне… страшно… – Я рядом. С тобой. Песком сквозь пальцы она расставалась с драконьим разумом ощущениями собственного тела, боли, утешая его, а он все никак не мог поверить, обнимая родство гибнущих мыслей, в то, что это все происходит с ней, что это его огонь гасит жизнь, ставшую непередаваемо родной. – Драконье Сердце, Смауг. Останься со мной. – Не отпущу. – Так ярко в душе. Кажется, я вижу тебя, Мое Солнце. Вспыхнув на мгновение и погаснув, юное тело загорелось сизым огнем, распадаясь на угли черными и серыми кусками, сорвавшимися с утеса, когда зеленые глаза, потухнув внутренним пламенем, потрескались, и их накрыли застывшие веки. – Не покину. – Прощай... Моя совесть. Она улыбнулась ему пепельной кожей губ, искренне прошептав на прощание последнее, как ей казалось, признание в ответ, а паутина нитей солнечных лучей во взгляде, растянувшись вдруг целым миром, почернела, будто на холсте, и все погасло… в знакомом эхе… на миг. – Спи, Лиа. Засыпай нашим тополиным сном. Я буду ждать там, на том берегу. Моя душа. Я... тебя никогда не забуду... Лиа, я тебя... – И я тебя... Смауг. – Ты должна удалиться. Они возвращаются. Не хочу, чтобы ты наблюдала за этим. – Но я буду. Потому что они будут бороться. – Понапрасну. – До самого конца. И. Мне нравится это качество в них.