***
— Ты неподражаем, — проходит в свадебный салон, где разговаривает с организаторами брат, Тэсон. — Твоя свадьба будет напоминать свадьбу арабских шейхов. То ты вообще брака не хотел, то ты решил организовать свадьбу века. Унитазы в туалетах тоже будут золотыми? — в шоке смотрит на финальную стоимость организации мероприятия старший. — Не обеднеет, — фыркает Тэхен и поворачивается к помощникам: — Сколько бы у вас ни запросили, но я хочу арендовать этот замок, и вы обязаны договориться. — Как-то не по-человечески это, — хмурится Тэсон. — Ты его еще больше взбесишь. — Или заставлю найти другого, потому что за деньги, которые он потратит на свадьбу, он может купить себе хоть пять таких территорий, как Кордова. Пошлите счет моему жениху, — обращается к организаторам Тэхен и, взяв за руку брата, идет на выход. — Пойдем, отпразднуем мою свободу. Вечером Тэхен катается по ковру гостиной с Уно и Дос, когда прислуга докладывает о визите Чон Хосока. Тэхен присаживается на ковер и, мысленно моля Тэсона не покидать комнату, смотрит на дверь. Тэсон, конечно же, удаляется. Хосок проходит в гостиную, снимает с себя пальто и просит у прислуги кофе с тремя ложками сахара. — Сахар тебя убьет, — неожиданно для себя заявляет омега, продолжая чесать пузо Уно. — Я неисправимый сладкоежка, ничего не могу с этим поделать, — улыбается альфа и, к удивлению омеги, опускается на ковер рядом с ним. Дос сразу же ленивой походкой идет к нему и взбирается на колени. — Тебе понравился план нашей свадьбы? — Тэхен прекрасно знает, что альфа получил счет, и решает не тянуть, потому что каждая следующая минута с ним заставляет омегу проходить через абсолютно противоположные эмоции, и ему это не нравится. — Я не могу разглядеть настоящего тебя, — чешет за ухом котенка Хосок. — То я думаю, что вот он ты настоящий, то ты своим следующим шагом заставляешь меня снова сомневаться. Мы можем играть в эту игру хоть вечность, потому что тебе не повезло, у меня терпения океан, или мы можем прекратить все игры и начать вести себя как взрослые люди. — Я не играю. — Мне очень жаль это слышать, — смотрит на него Хосок. — Манипулировать мной у тебя не получится. Я тебе повторяю, мы поженимся, ты поставишь подпись на эту гребаную бумагу и проживешь со мной год, потом можешь валить на все четыре стороны. А если ты думаешь, что твои выкидоны заставят меня передумать, то ошибаешься. Мы распишемся в церкви в окружении только родных и разойдёмся. Ты не захотел нормальную свадьбу, но и ту, что ты хочешь, не получишь. — Что и следовало доказать, ты — жмот, — кривит рот омега. — Скорее, я не идиот. Твой свадебный подарок во дворе, — говорит альфа и встает на ноги. — Будь добр, не показывайся на глаза и не заставляй меня злиться до дня свадьбы. — Я хочу свадьбу века! — бежит за ним омега. — Это мой первый брак! Я имею право на роскошь. — Ты же вообще не хотел свадьбу? — резко оборачивается альфа, заставляя его отшатнуться. — Так если ей быть, то пусть будет незабываемой, — берет себя в руки Тэхен. — Незабываемую? — задумывается Хосок. — Хочешь свадьбу, как у внука Абеля? Такую я могу тебе устроить, только после меня жених не выживет, — подмигивает. — Психопат! — Сайко, — цокает языком альфа и выходит во двор. Тэхен идет за ним и видит белый ламборгини авентадор, на крыше которого красуется большой алый бант. — Это мой подарок? — удивленно смотрит на автомобиль омега. — Себе бы лучше купил, — усмехается, увидев вместо ламборгини Хосока черный мазератти. — Я подумал, что ты, разбив мой, так намекаешь, что тоже хочешь ламбо, — невозмутимо заявляет Хосок, который в ночь аварии места себе не находил. Он всех в сервисном центре достал и, почти до отключки напившись у Чонгука, требовал у него, чтобы тот каждую минуту объяснял ему, почему Хосоку нельзя поехать в Кордову и свернуть шею психованному омеге. — Мне от тебя ничего не нужно и твой тупой подарок тоже! Можешь его забрать! — фыркает Тэхен. — Хорошо, — спокойно говорит альфа и кивает своему человеку. Через пять минут во дворе пусто, а трясущийся от ярости Тэхен смотрит на место, где до этого стоял ламборгини. — Он забрал! Он забрал мой подарок! — кричит во весь голос омега, а Оливер бежит за чаем с травами.***
Хосок после визита к Тэхену заезжает в первый попавшийся паб в Кордове и, сев за барную стойку, просит себе виски. Он медленными глотками опустошает стакан и двигает его к бармену, чтобы тот повторил. Тэхен не позволяет концентрироваться на своих проблемах. Хосок и так нагружен заботами, он разрывается между Обрадо, где Мо нужна помощь, Ракун и Кордовой, так еще и омега его жизнь только усложняет. Хосок серьезно думал уже оставить эту затею, планировал вновь попытаться убедить Минсока и оплатить ему за услугу другим путем, но мужчина и слушать не стал, а альфа свое слово обратно брать не будет. Этот омега способен взбесить его по щелчку одним своим недовольным высокомерным взглядом, будь на его месте любой другой, то Хосок даже разговаривать не стал, развернулся бы и ушел, но им вдвоем нужно дойти до алтаря. Даже в редкие ночи, когда проживающему дни за рулем альфе удается положить голову на подушку, Тэхен его не оставляет, он вечно слышит его голос в голове и, по новой взбесившись, идет курить. Заебал. Хосок в жизни не встречал настолько упертого омегу, который не понимает ни по-хорошему, ни по-плохому. Плевать, что Тэхен выкинет следующим, Хосок на нем женится, запрет его в своем доме в Ракун и вернется через год, чтобы поставить еще одну подпись, которая закончит этот отвратительный брак. А пока надо терпеть и контролировать своего зверя, который мечется между тем, чтобы загрызть его, и тем, чтобы приласкать. От последнего Хосока вообще вымораживает. Он отвлекается на шумно разговаривающих двух альф слева и вновь возвращается к думам, где всем управляет Ким Тэхен. Тэхен. Кажется, Хосок повторяет это имя не только в голове, но и слышит его. Он вновь поворачивается к парням и вслушивается. Ему не кажется, альфы рядом и правда обсуждают Ким Тэхена. — И теперь эта блядь выходит замуж, — присасывается к бутылке тот, кто поближе к Хосоку. — Всегда так, хорошие омеги из хороших семей остаются одни, а те, кто себя чуть ли не всему полуострову предлагали, семьи создают. Я бы к нему прикасаться брезговал, а теперь он чьим-то мужем станет, детей нарожает. Отвратительно. — Да брось, ты на его фото в гангстаграме дрочишь, — хохочет второй и чувствует, как заныло плечо под чужой тяжелой рукой. — Молодые люди, у блядей, как вы говорите, смелости куда побольше, ведь они не боятся таких мразей, как вы, и в открытую зарабатывают деньги так, как умеют, — массируя плечо собеседника, размеренно говорит Хосок. — Ким Тэхен живет так, как он хочет, он вне ваших рамок, а кто вы такие, чтобы осуждать человека за его образ жизни? — Тебя это не должно интересовать, — пыхтит один из парней, а второй, скинув с себя руку, поворачивается к альфе. — Но меня интересует, потому что он мой жених, — бьет лбом по носу парня Хосок, а второго лицом о стойку, дает им пару секунд очухаться и повторяет. — Сайко! Ты Сайко, — прикрывает окровавленный нос парень и просит прощения. — Теперь вы просите прощения только потому, что он омега Сайко, а не потому, что он ваших слов не заслуживает. Не прощаю, никто не смеет обижать моего омегу, кроме меня, — еще один удар, и мужчина отключается. — Угостишь их за мой счет, — поворачивается к прижавшемуся к стенке бармену Хосок и, утерев салфеткой с барной стойки костяшки, идет на выход. «Жить с тобой — это бить морды, не сказать, что я против», — усмехается Хосок и достает пачку сигарет.***
Вернувшись из кофейни, Чимин узнает, что его в холле дома ждут. Он подходит к красивому незнакомому омеге лет сорока, ожидающему его на диване у лифта, и спрашивает причину визита. — Меня зовут Винсент, и я здесь по просьбе господина Кима, — протягивает руку мужчина. — Окей, но я все равно ничего не понимаю, — нервно улыбается Чимин, но руку пожимает. — Мы с вами будем встречаться каждый день в течение недели, но не переживайте, наши уроки будут длиться всего два часа, и я сильно вас напрягать не буду, — второпях объясняет Винсент. — Второй учитель будет приходить три раза, мы обговорим расписание, чтобы наши часы не совпадали. — Какие уроки? Какой второй учитель? — не понимает Чимин. — Простите, я не представился толком, — исправляется омега. — Я преподаю этикет, в частности столовый и повседневный, второй учитель — стилист-имиджмейкер, он будет подбирать вам образы и научит, что, как и с чем сочетать. У нас очень мало времени до приема, поэтому эти дни будут сильно нагружены. — Значит, вас Намджун нанял? — не выдает дрожь в голосе Чимин, и мужчина кивает. — Простите, но домой я вас не приглашу. Мне очень жаль, что вы потратили свое время, но я в ваших услугах не нуждаюсь, — говорит омега и вызывает лифт. Поднявшись к себе, Чимин сперва переворачивает напольную вазу, а потом, сам же ее подняв, извиняется перед цветком и, убедившись, что он в порядке, плюхается на диван. Чимин оскорблен до глубины души, ему мерзко от мысли, что Намджун считает его неотёсанным болваном, которого даже одеваться надо учить. Хочется скандала, поорать, выпустить пар, оскорбить его в ответ, сделать больнее, но вряд ли Намджун сейчас появится в квартире. Омега не может терпеть и, уже умирая от ожидания, скидывает ему смс: «Ваше королевское высочество, не соизволите ли вы сегодня появиться в пусть и не царских хоромах, но в скромном жилище вашего раба, который сам сильно удивлен, что хотя бы читать и писать умеет». Ответ не приходит, Чимин откидывает телефон в сторону и, открыв бар, тянется за бутылкой. После каждого нового глотка он шлет Мо смс-ки с оскорблениями Намджуна и в ответ получает только «знаю» и «успокойся». Через почти два часа Чимин так и заваливается на бок на ковре, опустошив почти бутылку виски, и слышит, как открывается входная дверь. Омегу мутит, он кое-как поднимает голову, но, так и не сумев сфокусировать взгляд, пытается подавить рвотный позыв. Попытка не удается, Чимина выворачивает прямо на ковер. Намджун молча идет на кухню и возвращается с бутылкой воды и рулоном бумажных полотенец. Спазмы не отпускают, омегу рвет так сильно, что он даже голову с пола поднять не в состоянии, так и сидит на коленях и обнимает живот. Намджун передает ему воду и салфетки, и стоит парню немного успокоиться, отодвигает его аккуратно на пол и сворачивает ковер. — Полегчало? — присаживается рядом альфа. — Мне плохо, — Чимин не поднимает глаз с пола. — Давай я отвезу тебя в больницу, промоем желудок. — Я пил на голодный желудок, пройдет, — отмахивается Чимин и взбирается на диван. Намджун идет в спальню за пледом и, укрыв омегу, садится в кресло. Обессиленный омега, который хотел высказать Намджуну все, засыпает, а альфа идет на кухню варить себе кофе. Утро встречает Чимина чудовищной головной болью и сидящим в кресле рядом Намджуном. — Ты не ложился? — потирает лоб Чимин, изо рта которого пахнет канализацией. — Я поспал, — говорит альфа. — Мне нужно в душ, — поднимается на ноги омега. — Выпей таблетку, — кивает на столик альфа, и Чимин, проглотив ее, идет в душ. Душ и таблетка помогают, омеге немного лучше, он возвращается в гостиную и, обрадовавшись, что Намджун не ушел, бурчит извинения. — Бывает, — говорит альфа. — Я приехал из Ракун из-за твоего сообщения. — Не из-за того, что тебе доложили твои учителя? — язвительно спрашивает Чимин. — Я понял, что это связано. — Ты меня оскорбил. — Послушай, через несколько дней в Ракун большой прием, который мы даем в честь объединения с нами Обрадо и Кордовы, там будут все первые лица полуострова и приглашенные гости. Я хочу пойти с тобой, и я не увидел ничего плохого в том, что с тобой до приема поработают. — По-твоему то, что я вырос в нищем районе Амахо, значит, что я не умею пользоваться приборами или, что еще хуже, я не умею одеваться? — вскипает омега. — Я правда не могу понять, почему тебя так это оскорбило, — смотрит на него альфа. — Ты умеешь одеваться, но твоя одежда не соответствует некоторым случаям, а соответствующую ты не покупаешь. Этикет нужен всем, думаешь, все родились, всё зная? Все учились. — Я без сил, спасибо твоему виски, я столькое хотел тебе высказать, но сейчас скажу одно — иди на прием без меня. Я не собираюсь учиться держать вилку и носить чёрт знает что, потому что тебя так сильно ебет чужое мнение, меня ничье не ебет, — со злостью говорит омега. — И я у тебя задыхаюсь, ты сплошь состоишь из рамок, жду не дождусь, когда я тебе надоем. — Выбирай выражения, я не разрешаю так со мной разговаривать, — со сталью в голосе говорит альфа, и Чимин уже жалеет, что нагрубил. — Не хочешь идти на прием — прекрасно, и если ты так сильно хочешь меня достать и надоесть, то поздравляю, у тебя неплохо получается, — поднимается на ноги Намджун. Альфа уходит, а Чимина снова тошнит, только в этот раз не от виски.***
После плохого сна, единственное, чего хочется Юнги — это любимый американо из кофейни в Обрадо, который, благодаря его помощнику, сейчас бы ждал его на столе в кабинете, но в реальности все, что у него есть, — банка с растворимым кофе, воду для которого даже кипятить не в чем. Юнги вываливает наружу все содержимое шкафчиков на кухне и с отвращением смотрит на старую, покрытую слоями грязи посуду. Он выбирает из груды хоть немного годные для готовки приборы, а остальное выносит к вчерашней горке в коридоре. Юнги собирает посуду в раковину, открывает воду и ждет, что она и без его вмешательства всё помоет. Юнги никогда не занимался домашними делами, привык, что за него даже постель заправляли, поэтому от мысли, что он или помоет посуду, или останется голодным, хочется выть. Он поднимается с табурета, подходит к раковине и, достав из нее тарелку, начинает рукой ее тереть. Кое-как отмыв тарелку, он переходит к сковороде. Из-за отсутствия моющего средства, со сковородой приходится посложнее, потому Юнги включает плиту и, набрав в сковороду воды, ставит ее на огонь, позволяя кипятку очистить ее от грязи. Пока вода в сковороде закипает, он распределяет продукты, а потом, пожарив яичницу, скромно завтракает. Закончив с едой, он оставляет все на столе и выходит наружу, автомобиль так и стоит на обочине. Омега подходит к нему и стучит в стекло, которое опускается. — Имейте совесть, подбросьте денег на моющее средство или, еще лучше, отвезите меня к границе, — стекло поднимается, его даже ответом не удостаивают. Вернувшись в дом, он около часа лежит на диване, а потом, разозлившись, вновь идет наружу. Если Чонгук думает, что трудности его сломают и он прибежит к нему, то он ошибается. Юнги у себя дома, на своей земле, он докажет этому заносчивому альфе, как он ошибается, и выживет назло ему. — Где мои документы? — подходит он снова к автомобилю, и ему протягивают его паспорт и два пакета, в которых Юнги находит средства для мытья посуды и ванной с туалетом, и серый пуховик с шапкой. Юнги заносит пакет в дом и, вернувшись, требует отвезти его в центр. Как ни странно, ему открывают дверцу автомобиля. Омега просит денег на интернет и, получив двадцатку, сходит на центральной улице, и, поражаясь тому, как сильно изменился Амахо, идет к интернет-клубу. Он арендует себе компьютер и наспех составляет резюме по шаблону, который находит в сети. Омега сразу же распечатывает его в нескольких вариантах на всякий случай. Юнги не знает, кому отправлять резюме, он никогда не искал работу, он даже то, чем занимался, оформить не может, потому что большой частью вел социальные проекты и работал на себя. Юнги, который закончил Маркетинговые коммуникации и PR, никогда не работал только по своей профессии, и, так как не имеет соответствующего опыта, свое резюме в этом направлении не рассылает. Он на всякий случай посылает резюме в местный детский фонд и еще пару компаний, описание профиля которых, по его мнению, ему подходит, и идет домой. Юнги с помощью ролика из интернета варит себе три ложки из пачки макарон и тушит в сковороде две помидорки вместо соуса. Чонгук сказал, что продукты будут привозить в течение недели, значит, Юнги надо сильно экономить. Он понятия не имеет, когда найдет работу, и найдет ли вообще. Весь следующий день он ждет звонка по поводу работы, но ему не звонят. Юнги понимает, что Чонгук затеял игру, в которой у омеги шансы выиграть равны нулю, и вновь впадает в отчаяние. Он нервно ходит по дому, а потом, чувствуя, что стены двигаются на него, а голова от мыслей чуть ли ни лопается, выходит наружу. Юнги натягивает на голову шапку и, застегнув пуховик, пешком идет в сторону границы. «Где упаду, там и умру», — думает омега, следя за ползущим за ним внедорожником. Его никто не останавливает, и это поднимает Юнги дух. Он проходит всего пять кварталов и, выдохшись, падает на тротуар, дальше идти сил нет, и даже до утра пешком он вряд ли дойдет до границы. Плюнув на внедорожник, омега утирает рукавами толстовки слезы обиды и сворачивает к кладбищу. Там его хотя бы трогать не будут. Он пробирается через колючие заросли давно забытых могил и идет к центру, где даже издалека видны свежие цветы. Юнги быстро находит могилу До и опускается на землю у нее. — Отец, прости, я так долго шел к тебе, — наконец-то плачет навзрыд Юнги, освобождает душу, которая восемь лет тихо оплакивала отца за несколько сотен километров от него. — Прости не только за это, прости и за моего папу, за то, что не стал тебе сыном, который навещал бы и в День мертвых звал к себе, прости за всё. Прости, что разбил сердце Чонгуку, что превратил одного из добрых людей Амахо в чудовище. Отец, мне так плохо, — накрывает ладонями холодную плиту. — Если то, что я чувствую — мое наказание, то оно заслужено, ты никогда меня не обижал, ты всегда был рядом и согревал, а я так плохо поступил с тобой и тем, кого ты любил. Он все время спрашивает, почему я ушел, но отец, как мне сказать ему, что мы испугались, что я убежал, потому что хотел спасти папу. Я не хочу верить в то, что Чонгук навредит моему папе, если узнает о сговоре с Абелем. Я даже этого не боюсь больше. Я боюсь, что если он узнает, он больше никогда на меня не посмотрит, что тот Чонгук, которого я любил и люблю, окончательно исчезнет, а его место займет Монстр, в сердце которого не будет сострадания, — всхлипывает и убирает с плиты опавшие с кустов листья. — Я так скучаю по тому времени, я хочу вернуться в наш дом, где ты и папа, где Чонгук, тот Чонгук, а не чудовище, которое я встретил на свадьбе. Я бы все отдал ради года той жизни, которую не ценил, ведь, возвращаясь домой, я попадал в семью и тепло, я чувствовал себя любимым и счастливым. А сейчас я не знаю, зачем живу, почему я все еще стою на ногах, если нет никакого смысла. Я потерялся, я сильно устал, а эта тайна съедает меня заживо, — ушедший в мысли Юнги не замечает копошение рядом и вздрагивает, когда на корточки у могилы опускается красивый омега с золотистыми волосами. — Чон До, ого, я слышал о нем, — читает надпись на могиле Чимин. — Так он твой отец? Юнги утирает кулаками слезы и кивает. — А я к брату пришел, — кивает в сторону Чимин. — Тоже здесь лежит. — Соболезную, — бурчит Юнги, недовольный тем, что ему помешали. — Так ты брат Эль Диабло? — не собирается уходить Чимин. — К сожалению. — Чего так? — Долго рассказывать. — Мне делать нечего, скучно, хочешь, поедем в кофейню, меня шофер ждет у калитки? — предлагает Чимин. — Мне нечем платить за кофе, — тихо отвечает Юнги, кусая губы. — Я угощаю. — Обойдусь. — Чего ты такой колючий, будто ты смысл жизни потерял, — усмехается омега. — Я потерял. — Тем более мы идем пить кофе, потому что я в процессе, тоже теряю, — поднимается на ноги Чимин. — У меня нет денег, у меня вообще нет денег, — поднимает на него зареванное лицо Юнги. — Я даже с кофейни обратно приехать не смогу. Я купил печеньку в интернет-клубе, и всё думаю, лучше бы хлеба купил. Я не могу так, у меня всегда были деньги. — У тебя лицо знакомое, постой, ты не… — задумывается Чимин. — Мин Юнги, — перебивает его омега. — Вспомнил, видел твой профиль в гангстаграме, но черт, что с тобой произошло? — удивленно смотрит на него Чимин. — Ты правда хочешь послушать? — Очень. Через полчаса парни сидят в уютной кофейне, и стесняющийся Юнги отказывается заказывать к кофе пирожное. — Да расслабься, это не мои деньги, а альфы, с которым я живу, так что прошу, закажи хоть всю кофейню. Он так меня бесит, пусть обнищает, — фыркает Чимин. Юнги улыбается и заказывает малиновое пирожное. Он рассказывает Чимину всё с момента отъезда из Амахо, скрыв истинную причину. — Ничего себе история, а я еще на свою жизнь жалуюсь, — смеется Чимин. — Теперь ты рассказывай, — просит Юнги и, дослушав нового знакомого, пару минут в шоке смотрит на дно своей чашки. — Так, значит, ты с Намджуном? Он был Чонгуку как брат, — наконец-то поднимает голову Юнги. — Они и сейчас братья, их четверо. — Да, я знаю всех четверых и всех ненавижу, — бурчит Мин. — Мо лапочка, — улыбается Чимин. — Он не помог мне, никакой он не лапочка. — Твой хвост прилип к витрине, — кивает на окна Чимин, и Юнги видит охраняющих его альф. — Плевать. — Что будешь делать? — Повешусь. — Я серьезно. — Работу искать, мне надо на что-то жить, а потом сбегу в Обрадо, заберу папу, и покинем Кальдрон. — Ты должен доказать этому заносчивому мудаку, что ты не тряпка и прекрасно без его помощи обойдешься. Я тебе помогу, — твердо заявляет Чимин. — Как? — треснуто улыбается ему Юнги. — Для начала найду банкомат и сниму денег, потом поищем тебе работу. — Зачем тебе помогать мне? — не понимает Юнги. — Я помогаю нам, — барабанит пальцами по столу Чимин. — Во-первых, мы земляки, во-вторых, мы омеги, кто, если не мы, будет нас поддерживать и помогать? А еще, мы в одной заднице, и завтра, когда мой выставит меня за дверь, я буду жить с тобой. Не пугайся, — смеется, — поделим расходы. — Я стесняюсь принимать помощь, — вновь опускает глаза Юнги. — Мне нечем тебе отплатить. — Почему ты так уверен, что за все надо платить? — подается вперед Чимин. — Не кисни только, и прорвемся. Омеги покидают кофейню и заходят в торговый центр, где Чимин снимает деньги и передает отнекивающемуся Юнги небольшую сумму на самое необходимое. Он записывает Юнги свой номер, берет его и просит не унывать. Чимин действует на Юнги, как подзарядка, после встречи с ним омега воодушевлен, и даже провонявший сыростью дом кажется милее. Утром Юнги просыпается от барабанящего в дверь Чимина, который принес кофе и завтрак. Омега проходит в дом и морщит нос. — Фу, как ты живешь здесь? — разглядывает дом Чимин. — Начну работать и найму людей, чтобы убрались, — с удовольствием пьет кофе Юнги. Чимин прыскает, а потом, заливаясь смехом, валится на диван. — Серьезно? Ты о прислуге думаешь? Засучи рукава и убирайся, никакой прислуги, — утирает слезы смеха Пак. — Но я не умею, — растерянно смотрит на него Юнги. — Эти богатые детки, — закатывает глаза Чимин. — Доставай ведро, моющее средство и перчатки, я поехал за пылесосом, — подскочив на ноги, идет к двери Чимин. — Я не буду убираться! — бежит за ним Юнги. — Я не умею и не хочу! И пальцем к этой грязи не прикоснусь! — продолжает кричать вслед новому другу омега, а потом, вернувшись в дом, все-таки находит ведро. До самого вечера омеги под ворчание Юнги трут полы, окна, потолки и только с темнотой, выдохшись, валятся на диван. Чимин заказывает пиццу, а Юнги убирает посуду. На следующий день Чимин скидывает Юнги адрес и просит подойти на собеседование. «Я хотел, чтобы тебя взяли официантом, но у тебя никакого опыта в сфере обслуживания, так что пробуешься пока посудомойщиком». Юнги буквально летит к указанному другом адресу, радуется, что наконец-то его хотя бы позвали на собеседование. Омега проходит в небольшое кафе, специализирующееся на тако и буррито, и внимательно слушает хозяина-бету средних лет. — Ты здесь с девяти до пяти, день работы — семь долларов, — объясняет омеге хозяин кафешки. — Семь долларов? — удивленно смотрит на него Юнги. — Вы так пошутили? — Не понял, — хмурится мужчина. — Это ты сейчас шутишь? — Вы издеваетесь? Семь долларов — цена моего кофе, я буду восемь часов мыть вам посуду, чтобы в конце дня получить деньги на кофе? — не скрывает своего возмущения Юнги. Через пять минут Юнги стоит на тротуаре и со злостью смотрит на закрывшуюся за ним дверь. — Ты совсем охренел? — кричит на него по телефону Чимин. — Чего ты ожидал, что тебе будут платить штуку в день за мытье посуды? — Это ты охренел! Как можно работать на семь долларов? Это издевательство какое-то, — никак не может смириться с услышанным в кафе омега. — Блять, я всё время забываю, с кем разговариваю, — уже спокойнее говорит Чимин. — Послушай, люди на эти семь долларов покупают хлеб, пачку макарон, банку кофе и рис, готовят дома ужин и отправляются на следующий день снова на работу. Забудь уже, что ты когда-то пил кофе на семь долларов, что обедал в лучших ресторанах и мог позволить себе всё, чего хотел. Тот Юнги умер. Сейчас ты обычный парень, выросший на улицах Амахо, которому надо выживать. Если ты будешь постоянно цепляться за прошлое и оплакивать себя несчастного, который, видите ли, не может купить себе кофе — то лучше прямо сейчас поезжай к брату и стань его собачкой. Сегодня я могу позволить себе все, что хочу, но оказавшись на улице, я, как и раньше, буду есть тортилью с сыром на завтрак, обед, ужин и радоваться. — Ты прав, прости, что подвел тебя, — кусает губы Юнги. — Я вернусь в кафе и извинюсь. — Так это не делается, иди уже домой, я еще что-нибудь поищу.***
Чонгук идет быстрыми шагами по длинному коридору, Джозеф еле успевает за ним. Альфа толкает массивную дверь и, оказавшись в кабинете друга, проходит к креслу. Чонгук под удивленными взглядами Хосока и Намджуна как и есть в пальто до колен опускается в кресло и просит себе кофе. — Я сказал, что приеду к тебе после совещания, не ожидал, что ты сам зайдешь, — отпускает своих людей Намджун и идет к дивану. — Поговори со своим омегой, чтобы он рядом с моим братцем не ошивался, — отпивает кофе Чон. — Не понял. — Мои доложили, что он сутками торчит у Юнги, покупает ему еду, даже работу обещал, — смотрит на него Чонгук. — И что в этом плохого? — усмехается Намджун. — Чимин дружелюбный и ему скучно в Амахо, пусть дружат. — Помогать Юнги я запрещаю, — Чонгук со стуком опускает чашку на блюдечке, а Хосок присвистывает. — Если он появится во дворе дома Юнги, я прикажу своим парням запихать его в багажник и привезти к тебе. — Если твои парни хоть пальцем тронут Чимина, я пришлю тебе эти пальцы в подарочной упаковке, — обещает Намджун. — Это мои деньги, и Чимин волен тратить их, на кого хочет. — Алло, остыньте, — разинув рот, смотрит на них Хосок. — Вы серьёзно сейчас будете ругаться? — Я свое слово сказал, — поднимается на ноги Чонгук и поправляет полы пальто. — Ты оставил его в разваливающемся доме, обрек на голод, мечтая, что он прибежит к тебе. Ты поставил ему условия, и если Юнги их выполняет, в чем твоя проблема? — поднимается следом Намджун. — Какая разница, помогает ему кто-то или нет, он же не удавился и не оплакивает свою жизнь, он учится жить по-новому, а ты отойди. Если он не выдержит — он сам прибежит, все равно, с Чимином или без него, по-королевски жить, как он привык, он не сможет. — У меня складывается ощущение, что ты против меня, — хмурится Чонгук. — Я просто за справедливость. — Я согласен с Намджуном, — кивает Хосок. — Всё с вами ясно, — недобро улыбается друзьям Чонгук и выходит. — Ставлю двадцатку, он поехал жаловаться на нас Мо, — хлопает ладонью по столику Хосок. — Я не спорю, потому что уверен, что это так, — говорит Намджун. — Вот и прекрасно, Лэй в Обрадо, он ему мозги вправит. — Мой папа в Обрадо? — вскидывает брови Хосок. — Вот такой ты сын. — Я всегда знал, что он мелкого больше всех любит, ни дня без него прожить не может, — обиженно говорит Сайко. — А ты ревнуешь, — улыбается Намджун.***
— Я всё записываю, — Юнги следит за тем, как развешивает новые занавески на вымытые окна Чимин. — Всё, что ты покупаешь, я тебе верну, обещаю. — Обязательно, и с процентами, — спрыгивает с табурета омега. — А твой альфа не против, что ты у меня пропадаешь? — спрашивает Юнги, разливая им кофе. — Ему плевать, он уже три дня как не объявляется после нашей ссоры, я тебе рассказывал же про учителей, — стоит вспомнить, как моментально портится настроение Чимина. — Вот ты его любишь столько же, сколько я люблю своего, то есть того Чонгука, а в итоге мы оба не получили от этой любви ничего хорошего, — вздыхает Юнги. — Ну, любовь не приходит с гарантией счастья, — грустно улыбается ему Чимин. — Ты такой красивый, и как человек, ты кажешься мне прекрасным, но при этом ты одинок и несчастен, — с грустью говорит Юнги. — Скажи это Тэхену, он глаза закатит. Типичный представитель тех, кто считает, что если ты красив, то мир у твоих ног. — Это кто? — пытается вспомнить, где он слышал это имя, Чимин. Юнги листает гангстаграм и передает телефон Чимину. — А, этот грубиян, знаю его. Неприятный тип, — фыркает Пак. — А я скучаю по нашим с ним разборкам, хотя уверен, он от счастья шампанское распивает, празднует мое падение, — усмехается Юнги. — Ладно, ложись рано, с утра у тебя собеседование в кафе. Мой друг там администратор, он обещал, что проблем не будет, но постарайся понравиться, никаких «мне нужна прислуга», «я кофе никому нести не буду». Обещаешь? — спрашивает Чимин, и Юнги кивает. Собеседование, как Юнги кажется, проходит хорошо. Ему обещают перезвонить в течение дня, и омега, в ожидании Чимина, который обещал зайти на обед, ставит на плиту воду для риса и, прихватив телефон, валится на диван. — Я написал ночью пост в гангстаграм после того, как мы вспоминали Тэхена, — стоит Чимину войти в дом, начинает Юнги. — Всё время, что я веду страницу, я всегда отказывался от рекламы, так как ни в чем не нуждался. Вчера ночью я написал пост, что открыт для рекламы, и ты не поверишь, с утра мой дайрект взрывается. Мне написали все, начиная от мебельных магазинов, заканчивая линией соков для детокса и бутиками. Все хотят рекламу! — И как мы сразу не додумались, — освобождает пакет с продуктами Чимин на стол. — Весь Обрадо знает, что случилось на моей свадьбе, и я думал, что меня или ненавидят, или жалеют, но у меня, оказывается, невероятно выросло количество подписчиков после свадьбы! — не умолкает Юнги. — Пообедаем, и я начну договариваться о рекламе, потом уже буду слать резюме только по своей профессии. Чтобы не доставать подписчиков одной рекламой, я буду еще писать посты о своей жизни. Я снял для сториз дом ночью, там столько откликов, конечно, некоторые пишут, мол, так тебе и надо, но есть и те, кто поддерживает меня и искренне сочувствует, — восторженно рассказывает омега. — Еще я загрузил фото и написал под ним, что жду своего принца и меня похитил Дракон. Не представляешь, какой ажиотаж под постом, они хотят продолжение. Они думают, это сказка, а это, блять, моя жизнь, — уже тихо добавляет омега. — Мне нравится твой настрой, — подходит к нему Чимин. — Некоторые люди любят следить за чужой красивой жизнью, а еще больше они любят, когда тот, кто сегодня блистал, падает. Думаю, число твоих подписчиков будет только расти. Утром следующего дня Юнги вновь отправляется в интернет-клуб и переделывает свое резюме, которое сразу же рассылает в пиар-агентства. Товары для рекламы в гангстаграме присылают Юнги прямо домой, он пишет пост или добавляет в сториз, в зависимости от договоренности, и оставляет всё присланное себе. Таким образом всего лишь за пять дней у Юнги уже есть новая посуда, несколько комплектов одежды и уходовая косметика. Помимо обустройства дома, омега продолжает ходить на собеседования, которые ему устраивает Чимин, и всё ждет звонков из-за резюме. Чонгук слово сдержал, ровно через неделю Юнги перестали приносить продукты, а так как он ел в основном то, что приносил Чимин, он может еще неделю прожить на то, что осталось. Юнги пишет новый пост в сториз, что некоторое время рекламу будет делать за деньги, а не за товар. Из-за большой посещаемости его страницы первое предложение он получает уже через пятнадцать минут. Деньги пусть и небольшие, но на еду и самое необходимое хватает. Из-за отсутствия собственной карточки, деньги за него получает Чимин. Утром четверга Юнги наконец-то позвонили из кофейни, и он будет работать там официантом. Первый рабочий день проходит тяжело, Юнги старается копировать других официантов, внимательно слушает администратора и все время помнит слова Чимина об обходительности. Как бы ни было тяжело, Юнги работает над выражением лица, старается чаще улыбаться и быть терпеливым к капризам клиентов. По вечерам Юнги продолжает рассылать резюме и получает всего три ответа и все с отказом. Жизнь понемногу налаживается, у Юнги исправляется настроение, но это длится ровно до того момента, пока одним утром он понимает, что не может войти на свою страницу, а потом не может найти ее в интернете. Юнги откидывает телефон в сторону и бежит наружу. — Где он? Где сидит ваш босс? — подлетает к охране растрёпанный омега, у которого от злости руки дрожат. Это точно проделки Чонгука, у Юнги до этого момента никогда не было проблем со своей страницей. Альфы в недоумении смотрят на него и молчат. Юнги, выругавшись, возвращается в дом и, схватив телефон, набирает номер брата. Чонгук не отвечает. Он хватает курточку и, по пути скидывая администратору кафе смс, что опоздает, идет к машине. — Отвезите меня к Чонгуку немедленно! — приказывает омега и взбирается на заднее сидение. Юнги повезло, Чонгук оказывается в Амахо, и через двадцать минут омега уже стоит в холле бизнес-центра, на пятом этаже которого переговоры альфы. Юнги просят подождать в автомобиле Чонгука и провожают его к роллсу у главного входа. Омега, которого разрывает от злости, не может даже на интернет отвлечься, всё поглядывает в окно и ждет, когда появится Чонгук. Стоит ему увидеть идущую в окружении нескольких людей фигуру брата, он выходит из роллса и подлетает к нему. — Как ты посмел? — кричит на всю улицу омега, еле сдерживаясь, чтобы не вцепиться в воротник до тошноты выбеленной рубашки. — Какое ты имеешь право взламывать мою личную страницу! — Тебе надо успокоиться, — спокойно говорит альфа, а его люди отходят. — Это моя страница! Я живу за её счет! Ты не имеешь права так поступать! — не может угомониться Юнги, а спокойствие на лице Чонгука все больше его раздражает. — Сбавь тон, иначе у нас не получится диалог, — становится ближе Чонгук, Юнги не отступает. — Ты подло играешь. — Ты думаешь, я играю? — усмехается Чонгук. — Как тебе новый дом? — Замечательно. — Не сдаешься? — И не думаю, — твердо говорит омега. — Ты думаешь, так ты свое имя отбелишь? — цинично спрашивает альфа. — Ты думаешь, цель моей жизни — это поменять твое мнение обо мне? — кривит рот омега. — Верни мою страницу, пусти меня к папе, дай мне с ним поговорить, он даже телефон не включает. — Поехали со мной в Ракун и пущу. — Это шантаж. — Чем быстрее ты перестанешь играть роли, тем скорее у тебя все будет замечательно. Ты не рожден для труда, ты же долго не протянешь. Я знаю, что тебе помогают, но, Юнги, как долго это продлится? — пристально смотрит на омегу Чонгук. — Ты и правда будешь жить на мизерную зарплату в этой помойной яме? Не проще ли сказать мне правду, признаться уже, что ты купился на деньги деда, или рассказать, кого ты покрываешь. Третьего тут не дано. — Не понимаю, о чем ты, — бледнеет Юнги. — Я тебе уже рассказал, что уехал, потому что испугался. — Чего именно? — Чонгук так близко, что его дыхание обжигает щеку, но сделать хоть шаг назад, показать, что Юнги боится. Единственное чего Юнги на самом деле боится, что брат узнал правду о смерти До. — Ты говорил, что со мной тебе ничего не страшно. А я ведь не умер, так чего ты испугался, что за пару часов оборвал всё и сделал меня своим прошлым? Расскажи мне правду. — Моя правда тебе не подходит, — отмахивается Юнги, стараясь уйти от разговора. — Я хочу обратно свою страницу. — Ты ее не получишь, хочешь зарабатывать — зарабатывай не своим именем, а трудом, — притягивает его к себе Чонгук. — Или же ты можешь выбрать другой путь. Не хочешь квартиру, подарю тебе особняк, штаб прислуги, этот долбанный город, — всё, что ты хочешь, только перестань ломать комедию, я теряю терпение. Я восемь лет ждал, думаю, достаточно. — Ты болен, — выпаливает Юнги, смотря в его глаза, перед темнотой которых утреннее солнце меркнет. — Я не отрицаю, что я по тебе с ума схожу, — с шумом вдыхает его запах альфа. — В этой смешной шапке и огромной куртке, неважно, ты для меня самый желанный омега в мире, так не дразни моего зверя. — Так это продолжаться не может, если ты сам мне все дороги не откроешь, то я найду свою, я больше это терпеть не намерен, — отталкивает его Юнги. — Сбегать — единственное, что ты умеешь, — ухмыляется альфа, — но не в этот раз: тебе запрещено покидать Амахо. Если ты сбежишь, то ты понесешь наказание за нарушение границ, поэтому прежде чем что-то делать, хорошо подумай. Проводите моего дорогого брата домой, — поворачивается альфа к своим парням. — А принца ты не дождешься, ты обречен на Дракона, — подмигивает он Юнги и идет к роллсу.***
— Я больше так не могу, он перекрывает мне кислород, я не удивлюсь, если меня завтра и из кафе уволят, — говорит Юнги вечером сидящему на лестнице его дома и курящему Чимину. — Я от него уже что угодно ожидаю. Он хочет меня довести. — Так дай ему то, чего он хочет, — выпускает дым в ночное небо Пак. — Ты сейчас шутишь? — хмурится Юнги и, отобрав у него сигарету, сам затягивается. — Я бы так сделал, — пожимает плечами Чимин. — А потом я бы обобрал его до нитки и свалил в закат. Именно это я и сделаю со своим, если он продолжит меня обижать. Я уже сто раз начинал с нуля, и я устал, захочет выставить — заплатит. И похуй уже, что я его столько лет люблю. Похуй на любовь, если она не дает мне ничего, кроме отрицательных эмоций. — Я так не могу, — опускается рядом Юнги. — Я этого Чонгука не люблю, я люблю того, кого оставил здесь восемь лет назад. Этот Чонгук вызывает во мне только злость. А еще он это нарочно делает, он хочет меня растоптать, доказать, что меня можно купить, а я доказал ему всего за две недели, что я могу выжить и без него, что я не пустышка, вот он и бесится, продолжает меня ломать. Одно я знаю точно, он не даст мне подняться, будет выставлять преграды, и даже работу мне здесь искать бесполезно — он не позволит. Я хочу вырваться отсюда. — Вырваться из когтей Левиафана можно только, если они сами отпускают, ну или на тот свет, — с горечью улыбается Чимин. — Ты забываешь, что он не просто твой брат и бывший, он один из самых могущественных людей здесь, неужели ты думаешь, что ты сможешь от него скрыться? — Не попробую — не узнаю, — ежится от холода Юнги. — За тобой приехали, — кивает на остановившийся на обочине мерседес. Чимин встает на ноги, а Юнги тянет его на себя: — Можно я тебя обниму? Чимин сам обнимает в ответ. — Впервые в жизни я обрел друга и за такой короткий срок, — мнется Юнги. — Ты будто прощаешься, — нервно усмехается Чимин и хлопает его по плечу. — Не унывай, ты же знаешь, что как бы сегодня было невыносимо, завтра будет полегче. Даже вселенной скучно вечно ходить с одним лицом. В четыре утра Юнги, не включая свет, натягивает на себя новую толстовку, подаренную Чимином, сверху он надевает пуховик, и, прихватив шапку и рюкзак с документами и самым необходимым, перелезает через окно. Убедившись, что за ним нет хвоста, омега через дворы выбирается на параллельную дорогу и садится в ожидающее его такси. До границы омега добирается без происшествий. Он сходит, не доезжая до поста, и пешком идет мимо пока еще не разрушенной стены и колючих проволок. Если он видит вооружённых пограничников, то ложится на землю и ползет дальше. Юнги проберется в Обрадо, заберет папу, и они сбегут из Кальдрона. Юнги понимает, что папа под наблюдением, но он прекрасно знает потайной ход деда в особняк, и если папа сам еще не сбежал, то Юнги его вытащит. Омега никак не может найти лазейку, чтобы прорваться на ту сторону, и продолжает двигаться дальше. Из-за того, что Обрадо захвачен совсем недавно, граница между ним и Амахо пока снесена только частично, но Юнги не сдается и уверен, что найдет проход, где не будет пограничников. Даже при стене, дед рассказывал, как часто они ловили перебежчиков, которым каким-то образом удавалось пройти на другую сторону. Кажется, Юнги видит чуть поодаль разодранные проволоки и начинает быстрее ползти туда. Ему не показалось, впереди наполненная стоячей водой большая яма, если нырнуть в нее, то можно вынырнуть на другой стороне. Вот только Юнги не умеет плавать и не уверен в глубине ямы. Он проклинает себя, что, учитывая наличие бассейна в доме и всех возможностей, так и не научился плавать, и всё равно подползает к яме. Он бросает в нее камень, но ему это ничего про глубину не говорит. Отчаявшийся омега решает, что попробует держаться края, и пусть вода грязная и пахнет, он, хватаясь за кусты по краям, сможет преодолеть это расстояние. Юнги уже тянется к замку, чтобы снять куртку, как слышит глухой рык прямо над ухом и заваливается на бок, чуть не упав в воду. Омегу за шкирку поднимают с земли и толкают вперёд. Юнги видит собаку, обнаружившую его, и недобро на него поглядывающих троих вооруженных пограничников. — Ты бы сдох в этой яме, лично я оттуда семь трупов достал, — сплевывает тот, кто его поймал. — Думаешь, просто так тут нет поста? Просто эту яму никто не пройдет. Перебежчик, значит. — Я вам все объясню, — стряхивает с себя землю Юнги. — Объяснять будешь суду, ты пойман при незаконном пересечении границы и понесешь за это наказание. — Вы не понимаете, там мой дом, — показывает в сторону Обрадо Юнги. — Я просто хотел вернуться домой, — пытается убедить их омега. — Покажи документы, — требуют пограничники, и Юнги, достав паспорт, передает его первому, который вбивает имя в планшет в руке. — О, Мин Юнги, ты значишься в списках не выездных, ты вдвойне нарушил закон Левиафана, — выносит вердикт пограничник. — Мы передадим тебя суду, а они сами выберут наказание. Двигайся, — толкает его в спину мужчина, заставляя идти в сторону огней. — Какое наказание? Меня не за что наказывать, пожалуйста, отпустите меня домой, — пытается договориться Юнги. — Наказания разные, но раз уж ты омега, тебя лишат метки и продадут, обычно делают так, и потом ты уже вдоволь попутешествуешь по всему Кальдрону, — гадко ухмыляется альфа. — Ничего подобного! — останавливается Юнги. — Мне нужно позвонить, — тянется за телефоном, но его отбирают, и омегу уже волокут к посту. — Вы не имеете право, я брат Эль Диабло, позвоните ему, дайте мне с ним поговорить. Вы не понимаете, во что ввязались, — кричит на всю границу омега, пока его пихают в служебный автомобиль. То ли все вокруг оглохли, то ли у Левиафана и правда настолько жесткие законы, что они не ставят различий. Юнги бьет крупной дрожью, он, что есть силы, колотит по переднему сидению, требуя разговора с Чонгуком, но ему наклеивают на рот клейкую ленту и надевают наручники. Юнги помнит рассказ Чимина, он до сих пор, смотря на ожог на руке друга, дергается от мысли, как это больно, не говоря уже о том, через что тому пришлось пройти в ту ночь. Теперь Юнги сам это проходит, и пусть он отказывается верить в то, что Чонгук не приедет и не спасет его — паника сводит конечности, а тлеющая надежда грозится оставить его в темноте. Когда автомобиль останавливается перед двухэтажным зданием давно заброшенного театра и его волокут наружу, то у Юнги уже мокрое от слез лицо. Ему так страшно, что ноги ему не подчиняются, они волочат его по асфальту, далее по частично отбитым мраморным лестницам, но он не чувствует боли, всё, что он может — это беззвучно рыдать и продолжать оглядываться, в надежде увидеть роллс брата. На улице никого нет. Они проходят в помещение с тусклым светом и омегу ведут дальше по коридору. Юнги заталкивают в небольшую, заваленную старой мебелью комнатку и сдирают с губ скотч. — Позовите Чонгука, — срывается на рыдания Юнги. — Вы не тронете меня, вы не можете, он убьет вас, — кричит омега, пока его сажают на стул и пристегивают к нему руки. — Тебя лишат метки и выставят на продажу, чем больше ты орешь, тем сильнее ускоряешь процесс, так что заткнись и жди своей очереди, — шипит один из альф и проверяет его руки. — Если хоть волосинка упадет с моей головы, он вас живьем сожжёт, вы не с тем связались, — выкрикивает Юнги, но альфы выходят и запирают за собой дверь. В комнате горит только одна лампочка и пахнет старой мебелью. Темнота по углам настолько густая, что Юнги кажется, что она двигается. Тишина давит на барабанные перепонки, всё, что он слышит — это гулкое биение собственного сердца. Израненное, ободранное, переполненное обидой на судьбу и носящее в себе одну только боль и горечь — оно по-прежнему бьется. Сколько ночей Юнги закрывал глаза, мечтая не проснуться, но оно своим стуком его всё равно по утрам будило, оно вечно на что-то надеется, вечно чего-то ждет и сейчас боится, трепещет от страха под костями, но все равно бьется. Юнги даже представлять не хочет боль, которую ему причинят, прижигая метку. Метки. У него их целых две. Юнги уверен, что он уже от боли дух испустит, с него проще всю кожу содрать, чем по одной метке прижигать. Юнги не выживет, а Чонгук не идет, думать, что он так и не придет — омега не хочет. А ведь он не приходил, сколько часов ожидания заканчивались пустотой, сколько рассветов не принесли рассвета, и сколько ночей он, запихав в рот подушку, ждал его, но так и не дождался. И сейчас стоит на грани, ноги под стул убирает, расползающейся темноты боится и всё равно ждет. Если надежда умирает последней, то надежда Юнги умрет вместе с ним, а пока это сердце бьется, он будет ждать его. Юнги прикрывает веки, слушает скулеж своего напуганного зверька, и, как мантру, повторяет имя брата. «Хотя бы сегодня, пожалуйста, приди, умоляю, спаси меня. Сколько раз ты окунал меня головой в реальность без тебя, но я все равно жду, и ты прав, у меня нет гордости и самоуважения, потому что там, где ты, я свое имя забываю. Приди, я боюсь, не позволяй им делать мне больно, не разрешай ко мне прикасаться и твое имя с меня сдирать». Юнги пытается освободить руки, но это бесполезно, он только раздирает о железо кожу на запястьях. Он слышит, как поворачивается ключ в двери, смотрит на нее с надеждой и, увидев людей в форме, «пожалуйста, не надо» просит. От беспрерывных рыданий у него уже голос сел, он не в силах больше сопротивляться, его вновь ведут по коридору, Юнги с трудом ногами передвигает, его толкают к кирпичного цвета занавесям и останавливаются. — Вы делаете ошибку, — с мольбой смотрит на своих мучителей омега. — Вы о ней сильно пожалеете. Пожалуйста, одумайтесь. Ему не отвечают, с него молча снимают наручники, и Юнги сразу прячет руку, на которой метка До, с нее, наверное, начнут. У него под ногами пол рябью идет, он утирает руками глаза, которые слезы накрывают, осматривается, никого больше не видит. Он ищет глазами инструменты пыток и, не найдя, думает, что его дальше поведут, но его никуда не ведут и выталкивают за занавеси. Юнги оказывается на плохо освещенной сцене, только на нее падает сверху свет, а вокруг темнота вырви глаз. — Мин Юнги, двадцать два года, — громко объявляет стоящий слева альфа, и Юнги понимает, что его прямо привели на аукцион. Теперь понятно, почему они в старом театре, но вместо облегчения, что метки прижигать не стали, его накрывает паникой похлеще. Значит, продают. Вот так вот быстро, за пару часов его судьбу решили. Он оборачивается к двум альфам, стоящим позади, и срывается к краю сцены, чуть не свалившегося за бортик омегу ловят и возвращают обратно. — Меня нельзя купить, — кричит в темноту омега, — тот, кто купит меня, пожалеет об этом, — рыдания вновь подкатывают к горлу, но Юнги их сдерживает, он плакать перед уродами, которые покупают живой товар, не будет. Из зала не доносится ни звука. Юнги продолжает всматриваться в темноту, но ничего не различает. — Я не продаюсь, — кричит омега, когда его подталкивают вперед под прожектор, и вновь пытается сбежать. — Омега меченный, метку может снять покупатель, — продолжает объявлять альфа. — Нет, — Юнги от чужих слов по новой ломает, а то, что раньше титановым было, скорлупой в горле собирается, — отпустите меня домой. Пожалуйста, позовите Чонгука, — истошно вопит омега и жмурится от яркого света, резанувшего глаза. По всему залу по одному загораются прожекторы, и Юнги нужно пару секунд, чтобы привыкнуть к свету. Он промаргивается и только сейчас замечает, что зал пустой. Почти. На переднем ряду в красном кресле с бархатной обивкой сидит Эль Диабло. Альфы, до этого стоящие рядом с Юнги, испаряются, но омега больше не делает попыток сбежать. Даже если овальный потолок над его головой покроется трещинами и начнет обрушаться прямо на него — Юнги с места не двинется. В нем за один миг весь запас сил иссяк, он остался пустым сосудом, без шанса его восполнить. Сил будто никогда и не было. Он один. Всю свою жизнь он один среди толпы, цепляясь за придуманный образ, очередную преграду головой разбивал, ставил швы, обрабатывал и к другой себя волочил, а сейчас этот образ — сажа на ладонях, чернее самой тяжелой ночи, сидит напротив, смотрит сквозь, в Юнги нежелание быть пульсирует. Страшно не то, что напротив личный палач, душегуб и смерть в одном лице восседает, ухмылкой гвозди в оголённую плоть вбивает, страшно, что это тоже очередная ночь из тысячи, что были, и сотни, что будут, что ничего не изменится, что пусть в этот раз Юнги не только на лоб швы наложит, а самого себя перекроит, но он опять будет смотреть на просыпающееся солнце сквозь стекло и опять будет жить. Испытания нужны, чтобы крепче стать, но Юнги никогда не хотел броню отращивать и стержень утолщать. Он не подопытный, на котором она опыты ставит, всё выдержку проверяет, там, где не сломала, дозу увеличивает. Ведь можно же просто быть, без этих температур, которым крематорий позавидует, без вечной ноши где-то в груди, что не продохнешь, без ободранных пальцев и глазниц, на дне которых океан боли плещется. Можно ведь? Можно, но другим, не тем, кого она в лоб при рождении поцеловала, отпечаток оставила. Стоит опять перед очередным испытанием, перед тем, от кого полосы на теле не заживают, а от каждой раны уже гноем пахнет, и о завтрашнем рассвете думает. Лучше бы не был, думает. Только никто его и не спрашивает, никогда не спрашивал. Делает наконец-то вдох, проглатывает раздробленное сердце и делает шажок вперед. — Ты, — Юнги даже голос свой не узнает. Он, не отрываясь, смотрит на брата, тычется в пустоту в его глазах, как в дуло пистолета, и чувствует, как кровь стынет, а сердце наконец-то умолкает. То, что он испытал, думая о сведении метки, а потом перед ужасом быть проданным, и рядом не стоит с тем, что он чувствует, смотря в глаза того, от кого ждал помощи. Чонгук смотрит в ответ, у Юнги кожа, лопаясь, сходит, обнажает кости, в которые, как в клетку, заключено догорающее сердце, Дьявол взмахнет ресницами, и оно потухнет. Его взгляд ткани поражает, пропитывает ядом ненависти. Юнги уверен, проведи он ладонями по своему телу, они влажными станут, липкой кровью покроются. Он звал, он верил, надеялся и ждал, и как же он ошибался. Монстр напротив него всё с самого начала знал, устроил себе представление, его болью упивается. Но что знает о боли тот, кто ее один раз пережил, а потом взращивал, искусственно поддерживал. Чонгук хотел развлечений, хотел посмотреть на его боль, Юнги его в ней искупает. Он чувствует, как поднимается на ноги его истерзанный и разъяренный зверь, как стряхивает с себя удерживающие его оковы и требует возмездия. Юнги медленными шагами, удерживая равновесие, подходит к краю сцены и опускается на пол, оставляя между ними десять шагов. — Насладился зрелищем? Я был так жалок, — бегает глазами по рядам, набирается сил. — Я ведь предупреждал, а ты ослушался, — спокойно отвечает альфа, как ни в чем не бывало разговаривает с тем, кто одна большая открытая рана, из кого боль чистой воды хлещет, глаза туманит. — Мне очень больно, — честно говорит Юнги, свешивает ноги со сцены. — Так больно, что, чтобы ты ее понял, ты должен ее почувствовать, — спрыгивает вниз и подходит к брату. Чонгук подбирается от неожиданной реакции омеги, у которого даже слезы высохли, чувствует, как рубашка грудь сдавливает. — Ты поделился со мной своей болью, показал мне, как может быть плохо, — продолжает Юнги, — а сможешь мою вынести? — в упор смотрит, Чонгуку взгляд отвести хочется. — Я ждал тебя на морозе несколько часов, получил пощечину, домашний арест, а ты не приехал, — облизывает сухие губы омега. — Но я всё равно тебя ждал, сидел в своей тюрьме, глаз с ворот не сводил. Мой дед избил меня, — всматривается в его лицо Юнги и видит, как он мрачнеет, как глаза прячет, — избил так, что я ходить не мог, не сам, их было двое, и им было только в радость. Я месяц не вставал с постели, — Юнги приходится сделать паузу, ибо челюсть дрожит. — Папа послал тебе смс, а ты не приехал. — Неправда, — еле слышно выпаливает Чонгук, в котором от слов брата тектонические плиты сдвигаются, позвоночник перемалывают. Альфа чувствует зверя омеги, отпор дать и не планирует, но себя собрать не может. Юнги самое страшное наказание для любящего выбрал, он тому, кто им дышит, кто его до последнего вдоха защищать обязался, свою боль показывает, его ничтожность доказывает. — Мой дед хотел насильно сыграть мне свадьбу, а я в момент своего отчаяния позвонил тебе, думал, ты не позволишь, ты же любишь… — осекается, — любил, — разбито улыбается. — Трубку взял твой омега, и я успел услышать твой голос. Ты не перезвонил, — вдыхает спертый воздух, выдыхает, голос срывается, — не перезвонил. Я в ту ночь умирал до рассвета, я грыз свои запястья, чтобы унять свою боль, но я всё равно ждал тебя. И сегодня на границе, с момента, как меня обнаружили, до самого последнего я ждал тебя. Я звал тебя, — горло сводит от скопившихся рыданий, но он не останавливается. — Ты говоришь, я сделал тебе больно, но я сделал тебе больно один раз. Я сделал тебе больно, бросив тебя тогда, ты делаешь мне больно каждый день эти восемь лет. Ты так ни разу и не увидел мои раны, ты упиваешься своими. Если бы ты пригляделся, то ты бы заметил, что я весь состою из трещин, и каждая из них из-за тебя, потому что никто в этом мире не может ранить меня так сильно, как ты, потому что больнее всего нам делают те, кому мы отдаем свое сердце, — с каждым словом омеги в Чонгуке поднимается густая черная ненависть к себе, она его душит, он раздирает ногтями горло, все пытается воздух глотнуть, но все равно задыхается. Боль Юнги накрывает его куполом, прошибает тело волнами, с удвоенной силой возвращается. Юнги давит и давит, заставляет в голове сосуды взрываться, у Чонгука перед глазами темнеет, он обхватывает ладонями лицо, но не отвечает, он не может. Его любовь, его смысл, тот, кто всю жизнь держал его на плаву, проживал ад на земле и ждал его, но Чонгук не пришел. Ни разу на зов любимого не откликнулся. Так Чонгука никогда не наказывали, так никто бы и не смог, только тот, в ком он с головой утонул, может. И Юнги наказывает, он наполняет его отвращением к себе, показывает его ничтожность, а Чонгук харкает кровью, зубы до крошащейся эмали сжимает, но терпит. Он заслужил. Юнги стоит напротив, даже не касается его, а будто бы ногтями грудную клетку разодрал, обмотал зверя колючими цепями, до сердца добрался и сжимает его в руке, все на прочность испытывает. Насколько же он силен, что одним взглядом его на колени поставил, сломал того, кто страх своим именем внушает, и не позволяет двинуться. Чонгуку кажется, он это напряжение не выдержит, выгорит дотла, но если он, так к нему и не прикоснувшись, его снова потеряет, то лучше так. — Ты ошибся, Чонгук, — становится ближе Юнги, коленями его колен касается. — Если и убирать с меня метки, то все три, — говорит омега и тянется к вороту худи. — Эту, — показывает на место укуса на ключицах, — эту, — задирает рукав, показывая метку До, — и вот эту, — ядовито улыбается и задирает подол худи, обнажая словно пульсирующее имя, выбитое на ребре. «Чонгук» выжигается на сетчатке глаз альфы, пока Юнги словами-спицами его мозг ворошит. Не свел. — Юнги, — хрипит Чонгук, чувствуя привкус железа во рту. Он подрывается встать, но пронзенный теперь уже чужой-своей болью, опускается обратно в кресло. — Мой Чонгук умер, а я все отказывался его хоронить, — Юнги прикрывает веки, чтобы избавиться от песка, забившегося под них. — Я больше не жду тебя. Я больше никогда не буду ждать тебя, — тихо говорит омега и волочит себя к выходу, у которого стоят люди альфы. Юнги отдаляется, но страдания Чонгука не утихают. Дело не в омеге, а в боли, которая собой огромный зал наполняет, выпустить ее наружу, и всё в пепел превратится, по выжженной земле ветром развеется. Вот оно, значит, как бывает, если перейти черту — никакого облегчения, только собственное сердце, в груди клокочущее, и самый сильный зверь Кальдрона, предсмертные хрипы испускающий. Больно от его взглядов, от той ноши, которую он носит, от влияния его зверя, но больнее всего от его «я тебя больше не жду». Зачем тогда Чонгуку вообще всё это, зачем ему весь мир, если его не ждет тот, для кого он всего и достиг. Он сам поджег фитиль и молча за тем, как его мальчик догорал, следил. Восемь лет Чонгук взращивал в себе обиду на него по эту сторону границы, и восемь лет Юнги умирал по ту. Вернулся бы Юнги к нему, положил бы руку на его грудь, понял бы, как кровь от одного его прикосновения вскипает, как мертвое сердце только при нем оживает, а в глазах огонь жизни загорается. Юнги его не простит, Чонгук без него умрет. Чонгук упивался своей местью, навстречу не пошел, не захотел оставить прошлое в прошлом и, думая, что накажет сегодня брата, себя живьем в могилу вогнал. Прожекторы гаснут, в Чонгуке темнота гуще становится. Юнги поставил его зверя на колени не приказами, не надрессированным зверем, а своей болью. Болью от холодных ночей, одиночества, побоев, унижений и решетками на своих окнах. Болью первосортной, той, после которой не живут, он просто передал ему свою, обрушил разом на его голову и оставил справляться с ней одному. Как он ее носил-то столько лет, как он с ней жил, если Чонгук парализован, двинуться не может. Как его сердце ее выдерживало, если у Чонгука оно в клочья, если его зверь кровью истекает. Юнги обнажил боль, и все по периметру замерло, почернело, всё живое погибло, а Чонгук живым и не был. Восемь лет он был пародией на человека и, только задышав, когда его увидел, сам собственными руками себя убил. Сделал больно Юнги, сам в квадрате ее получил. Умирает сейчас в одиночестве в пыльном зале старого театра, охрана косится, подойти боится, а Джозеф вызывает Намджуна. Чонгук, вроде, жив, сидит в кресле, бесцветным взглядом на пустую сцену смотрит, а Джозеф видит, как белая рубашка алыми пятнами покрыта и слышит скулеж того, перед кем его собственный зверь преклоняется. Некого винить, не к кому бежать, чтобы голову на колени положить, прошептать «я так долго шел», заживляющие ладони на своих ранах почувствовать. Чонгука не ждет тот, к кому он бы каждую новую жизнь возвращался. Чонгуку можно больше не рождаться. Он так и сидит, погребенный их общей болью, слушает мертвое нутро, по которому ядерным взрывом Юнги прошелся, и шепчет в пустоту: — Мы так и не смогли стать «мы», мы остались ты и я, а единственное общее, что у нас было, — это боль. Он поднимает искаженное муками лицо к потолку, смотрит на единственную лампочку, мигающую над головой. Она гаснет. *Un dolor para dos (перевод с исп. Одна боль на двоих)