Имперское сознание

Отделу по связям с общественностью потребовалось две недели, чтобы обеспечить интервью с «Эсквайром» — и если учесть статус издания, это, по мнению Хакса, было совсем недолго. Он, возможно, уже отвык ждать, но на его долю ожидания в жизни хватило. Хакс провел всю свою юность, считая дни до того момента, как покинет отцовский дом и станет жить самостоятельно, затем, во время учебы, он ожидал, когда же начнется его блестящее будущее, в котором ему не придется больше просить у отца ни цента — когда он сможет жить на своих собственных условиях, без постоянного шепота осуждения, который всегда-всегда-всегда таился за его спиной. Так что пока отдел по связям с общественностью волновался о том, что Хакс слишком безмятежен и не принимает никаких немедленных шагов по улучшению собственной репутации, сам Хакс был просто доволен, что все, наконец, успокоилось. Дела в «Имперском маркетинге» будут вестись как обычно, пока Хакс не решит это изменить; а у него было достаточно работы и помимо лизания чужих задниц по предложению связей с общественностью. Не то чтобы Хаксу никогда не приходилось кого-либо умолять на заре своей карьеры: он всегда знал, что гордость — удел идиотов. Видел воочию, к чему гордость привела его отца. Но он сам себя уважать перестанет, если ему придется стелиться перед лицемерами, которые думают, будто у них есть право судить его. Особенно если учесть все те требующие раскрыть его историю статьи, которые существовали с момента, когда «Имперский маркетинг» только появился на сцене. Он сам написал письмо «Эсквайру», не доверяя отделу связей с общественностью, который так и норовил выставить его несчастным просителем. Действительно — как он объяснял в письме — он делал журналистам большое одолжение; учитывая последние события, он, наконец, был готов раскрыть подробности своей жизни, свои взаимоотношения с отцом, причину очевидной нелюбви к благотворительности, все остальное. Хотя «Эсквайр» и никогда не просил его об интервью, многие другие издания были бы готовы всё отдать за такую возможность. Но он хотел предложить этот уникальный шанс журналу с хорошей репутацией и выбрал «Эсквайр» именно поэтому. (Ворчливый внутренний голос напомнил, что стоило бы понадеяться, что «Эсквайр» не нанял на работу одного любителя поэзии по имени Ричард; Хакс предпочел этот голос разума старательно игнорировать.) На самом деле Хакс ни разу не читал «Эсквайр», и даже от глянцевой, с дешевыми претензиями на стиль, обложки его подташнивало. Список неотосланных писем к другим издательствам томился в ожидании на его ноутбуке — на случай, если «Эсквайр» совершит ошибку и проигнорирует предложение Хакса. (После недели ожидания отдел связей с общественностью потребовал сделать хоть что-то). Но в конце концов «Эсквайр» проглотил наживку, и, судя по сообщению на телефоне, журналист, которого они прислали, несколько мгновений назад вошел в здание. Хакс встал и подошёл к висящему на двери его офиса зеркалу в полный рост. Он окинул себя критическим взглядом: сегодня он выбрал темно-серый костюм, выгодно подчеркивающий линии ног. Галстук был бледно-розовым — смелый выбор, но полностью одобренный его друзьями в его любимом магазине мужской одежды. По мнению Хакса, «Фрисман Спортинг Клаб» был лучшим местом, чтобы купить костюм, во всем этом чертовом городе. Он нашел этот магазин много лет назад, еще когда ему бы пришлось месяцами себе во всем отказывать, чтобы купить там хоть пару запонок — но ему повезло понравиться управляющему магазина, Теннисону, с первого взгляда. Хаксу тогда было чуть больше двадцати, и одет он был в какое-то подобие костюма, собранное в «Нордстром Рэк» за мизерные по меркам корпоративного мира деньги. Теннисон немедленно разглядел, что у Хакса неплохое чувство стиля, и взял его под своё крыло. За прошедшие годы Теннисон стал кем-то вроде личного стилиста Хакса — он обращал внимание на то, что, по его мнению, привлечет внимание Хакса, и оповещал его, когда в магазине появлялись его любимые цвета. Когда Хакс показал ему бледно-розовый галстук и попросил высказать честное и непредвзятое мнение, Теннисон сказал, что это смелый выбор, достойный смелого человека — и Хакс ему поверил. Хакс поправил галстук перед зеркалом — пальцы легко затянули узел движением, отточенным годами практики. «Двойной Виндзор» всегда был его любимым узлом, узлом для человека, который знает, что делает, и не спешит. Кроме того, сосредоточившись на завязывании галстука, он почти перестал чувствовать тяжесть, поселившуюся в груди. Не то чтобы он нервничал — за эти две недели он успел распланировать, что и как скажет, буквально до последнего слова, он мог бы провести это интервью, подними его кто с постели среди ночи — но «Эсквайр» прислал еще и фотографа, а в ответном письме они попросили Хакса быть готовым к небольшой «неофициальной» фотосессии в его офисе. Они хотели запечатлеть его в естественной стихии. А это означало, что статья вполне может стать главным материалом номера — и что на глянцевой обложке будет красоваться лицо Хакса. Думая об этом, Хакс достал из кармана телефон, натянул на лицо серьезное выражение и сфотографировал свое отражение. На секунду он засомневался, посылать ли фотографию Фазме — она до сих пор не простила ему то, как он обошелся с Ричардом, и не отвечала на половину его сообщений — но она знала, что сегодня интервью. Хакс надеялся, что этого факта будет достаточно для того, чтобы она растаяла, так что решил рискнуть и послал ей фото, снабдив его текстом: «Достаточно бессердечный?» Ответ был кратким, но более обнадеживающим, чем он заслуживал. «Достаточно похож на себя, по крайней мере». Телефон вновь завибрировал, когда Хакс уже почти запихнул его обратно в карман. «Хватит прихорашиваться перед зеркалом. Они умрут от восторга». Что ж, если Фазма его ещё и не простила, то явно простит достаточно скоро. От этой мысли стало легче на сердце. Может, они и не умрут от восторга, но если на их фотографиях он будет выглядеть, как на собственном селфи, он, по крайней мере, сможет номинироваться на категорию «сексуальный мудак». К тому времени, как Митака сообщил по интеркому, что журналист и фотограф прибыли, Хакс уже с комфортом разместился за собственным столом. Он сидел, положив ногу на ногу, одна рука покоилась на лодыжке, другая — на подлокотнике кресла — поза, полная небрежной уверенности в себе. Он не встал с кресла навстречу вошедшим; вместо этого он, улыбнувшись самой своей выигрышной улыбкой, кивнул, показав, что они тоже могут сесть. — Добро пожаловать в «Имперский маркетинг», — сказал Хакс, чуть наклонившись вперед, с самого начала демонстрируя вовлеченность в разговор — однако, почти не меняя позы. — Надеюсь, вас радушно встретили внизу. Все здесь очень ждали вашего приезда, и я дал строгие указания, чтобы с вами обращались по высшему стандарту. Хакс был доволен собственными словами, они совершенно не звучали отрепетированно. Журналист в жизни не узнает, что Хакс больше двадцати раз повторил эту речь с утра в собственной ванной. Хакс покрутил в пальцах ручку, сосредоточившись на логотипе «Имперского маркетинга», выгравированном сбоку. Журналист — по имени Эдвардс или как-то так — был вооружен самым тонким ноутбуком из всех, что встречались Хаксу, и обычным блокнотом на спирали. Это было интересно — Хакс и не знал, что журналисты до сих пор пользуются блокнотами. Эта штука как будто сбежала из плохого кинофильма. В чем ее смысл, учитывая наличие ноутбука? Впрочем, возможно, Эдвардс таскал ее с собой из чувства романтики, как дань собственной профессии. Это Хакс мог понять. Он молча отодвинул стопку бумаг с края стола, чтобы Эдвардсу было где расположиться. — Мистер Хакс, нам очень приятно с вами встретиться, — улыбнулся журналист и протянул Хаксу руку для крепкого рукопожатия перед тем, как принять молчаливое приглашение и пристроить свой ноутбук на углу стола. Хакс заметил, что за ухом у журналиста была ручка. — Пожалуйста, зовите меня Этан, — поправил Хакс, надеясь, что эти слова не прозвучали слишком вымученно. Он предпочитал, чтобы его звали по фамилии — честно говоря, он вообще никогда в жизни никого не просил называть себя Этаном — но, по словам Фазмы, просьба звать себя по имени создавала ощущение близости. (Вообще-то тому, что это не было для Хакса прописной истиной, были причины — у него было не слишком-то много знакомых, для которых он хотел бы «создавать ощущение близости»). — Этан, — повторил журналист с таким видом, как будто выиграл редкий приз. Оказалось, что Хакс был прав — журналиста звали Эдвардс. Имя же девушки-фотографа он сразу забыл. Она была симпатичной и с неплохим чувством стиля, смотревшимся, впрочем, чужеродно в корпоративной среде. На её шее висела нелепо-огромная фотокамера, и девушка немедленно начала фотографировать офис, даже не спросив разрешения. Это (и то, что она бесцеремонно стала двигать его вещи для «лучшей композиции» или «выразительного освещения») заставило Хакса скрипнуть зубами. Он ценил художественное мастерство, но мало кому позволял даже находиться в своем офисе — когда речь шла о личном пространстве, офис лишь немногим отличался от пентхауса, куда Хакс не пускал вообще никого. — Как бы начать… вы — настоящая загадка, Этан, — Эдвардс с таким наслаждением протянул это имя, что Хакс почти пожалел, что разрешил себя так называть. — Это ведь первое ваше интервью с момента основания компании, не так ли? Хакс кивнул и повернулся к винному холодильнику. Возможно, отворачиваться, когда с ним разговаривали, было не очень вежливо, но фотограф как раз схватила стеклянную статуэтку, которую Фазма подарила Хаксу, когда он переехал в этот офис. Другой рукой девица листала книгу, на которой эта статуэтка раньше стояла. Хаксу немедленно нужно было выпить, иначе он не смог бы пережить это интервью, не оскорбив весь коллектив «Эсквайра», а также их родителей, бабушек и дедушек. — Так что, что бы я у вас ни спросил, вы будете отвечать на этот вопрос впервые, — продолжил Эдвардс. Он открыл блокнот, вынул ручку из-за уха и жестом отказался от предложенного Хаксом бокала пино-нуар. — Полагаю, вопрос напрашивается сам собой. Почему сейчас, Этан? Издательства годами умоляли вас об интервью, и вот, после почти десятилетнего молчания, вы написали нам. Что изменилось? Хакс ожидал этого вопроса, что не помешало ему притвориться, что он всерьез задумался, наливая вино. — Полагаю, ничего не изменилось, — соврал он, и они оба знали, что это была ложь. Впрочем, точно так же они оба знали, что Эдвардс не собирается ловить его на лжи. — Просто… знаете, я почувствовал, что пришло время. Эдвардс с пониманием кивнул — будто понял что-то о Хаксовой жизни. Он неплохо играл в эти социальные кошки-мышки. — Мне тридцать три года — и я не молодею. Я уже оставил свой след в мире. В чем смысл держать свою жизнь в тайне? Мне нечего скрывать, и мне кажется правильным дать услышать мою историю молодым бизнесменам — возможно, она их чему-то научит. Хакс поставил бокал на стол и закрыл ноутбук, широко разведя руками. Он достаточно знал об эффективном использовании языка тела — сейчас было важно казаться предельно открытым. — Так что спрашивайте меня о чем угодно — любые, самые острые вопросы. Я как открытая книга. Эдвардс что-то записал в блокноте, и Хакс подавил желание наклониться, чтобы хоть мельком увидеть, что он там пишет. Наверное, что-нибудь о жестах Хакса или об интерьере комнаты — что-нибудь абсолютно лишнее. «И Хакс дотронулся до бокала большим и указательным пальцем» или «Послеобеденное солнце сияло на хромированной настольной лампе». Он прочитал достаточно статей, чтобы понять, как журналисты любят заниматься такими вещами. — Вы упомянули о вашем возрасте, — заметил Эдвардс, — Это неудивительно. Действительно, стоит отметить, что вы несколько молоды для вашей должности. В Нью-Йорке не так уж много людей, могущих похвастаться собственной компанией в тридцать три года. Не говоря уж о том… — он помолчал, наклонив голову, — сколько вам было, когда вам в голову впервые пришла идея «Имперского маркетинга»? — Впервые? Наверное, когда мне было двенадцать, — пошутил Хакс с отрепетированным самоуничижительным смехом. — Конечно, подростку было бы сложно найти инвестора, так что мне пришлось отложить свою идею до той поры, когда мир стал к ней готов. Мне кажется, я впервые всерьез задумался об открытии собственной фирмы, когда мне было двадцать шесть. В то время я занимал должность исполнительного директора в одной фирме и очень хорошо замечал все ошибки и проколы в её работе. Но никто не хотел позволить мне исправить эти ошибки. Это было очень сложно: каждый день приходить в офис и видеть, как всё разваливается — без малейшей возможности что-либо изменить. Хакс сделал глоток вина и почесал бороду — он отращивал её уже пару месяцев, но до сих пор не был уверен, идет ли она ему. Короткая бородка уже не казалась такой чужеродной, как когда он только начал её отращивать, но он всё ещё не мог к ней полностью привыкнуть. — Сначала было непросто заставить моих коллег всерьёз отнестись к этой идее. Мне, конечно, нужны были инвесторы — невозможно поднять компанию без них — и ещё возникало много вопросов по поводу того, обладаю ли я достаточным опытом. К тому моменту я всего несколько лет был в бизнесе; и я пытался уговорить помочь мне людей, которые были в два-три раза старше меня. Впрочем, у меня был одна позитивная черта: я никогда не отступал, услышав «нет». Я был готов обойти каждого инвестора в этом городе, прежде чем сдаться. Когда Хакс замолчал, Эдвардс ухмылялся так, будто знал какой-то секрет, и Хакс едва заметно поморщился, поправляя пиджак. Он, конечно, не верил, что журналист может его переиграть. Но то, что в это верил сам журналист, раздражало. — Но вам бы не пришлось «обходить каждого инвестора в городе», — отметил Эдвардс, постукивая ручкой по стеклянной поверхности стола Хакса. — Вы всегда могли обратиться к отцу. Брендол Хакс — акула бизнеса в области программного обеспечения. Давайте не будем делать вид, что вы поднялись с самых низов — он наверняка поспособствовал вашему успеху. Не думаю, что он позволил бы своему единственному сыну вымаливать деньги у инвесторов, когда он сам мог обеспечить первые три года работы вашей фирмы, и на его банковском счете это даже не особо сказалось бы. Хакс наклонился вперед в своем кресле, скрипнувшем от внезапного движения, и поменял позу, твердо поставив обе ноги на пол. Он облокотился на стол, вторгаясь в личное пространство Эдвардса, и окинул его серьезным взглядом. Хакс репетировал этот вопрос, он знал, что ему не удастся его избежать во время интервью, но это не помогало справиться с яростью, поднимавшейся в груди. Пульс стучал в запястьях — синхронно с тиканьем часов на стене — и Хакс заставил себя глубоко вздохнуть, прежде чем отвечать. Он не мог ничего поделать с настырным журналистом — просто не мог — как бы этот мудак ни заслуживал того, чтоб ему оторвали голову. Как он вообще посмел предположить, что Хакс не пробился на вершину за счет собственных усилий, что ему не приходилось сражаться за каждый проблеск уважения? Что всё, что он заработал, не было получено в честной упорной борьбе, где он был совсем один (ну ладно, с Фазмой) против всех? — Мой отец… — Хакс замолчал, покачав головой. Ярость делала его невнимательным — он уже отступил от намеченного им самим сценария интервью. Он незаметно смял в ладони бюджетный отчет финансового отдела, пытаясь успокоиться. — Брендол Хакс не вложил ни цента в «Имперский маркетинг». Можете проверить записи об инвестициях, если не верите мне — они в публичном доступе. Нам нечего скрывать. Сверкнув глазами, он спокойно выдержал взгляд Эдвардса. — Или можете провести собственное расследование, если хотите. Но я могу вас заверить, что среди множества инвесторов, помогавших основать фирму, Брендола не было. Эдвардс сглотнул и покачал головой: — Нет-нет, Этан, ни в каком расследовании нет необходимости. Я не хотел вас обидеть, конечно же, ваши успехи — ваша личная заслуга. Но вы должны понимать, учитывая ваш возраст и положение вашей семьи, все предполагали… Хакс поднял руку, останавливая поток мыслей журналиста. — В таком случае все ошибались. И это не должно вас удивлять: журналистам лучше чем кому-либо должно быть известно, что в большинстве случаев общественное мнение ошибочно. Слухи распространяются теми, кто достаточно глуп, чтобы им верить. Мы же здесь, чтобы выудить правду, какой бы скучной она ни была, не так ли? Этих слов не было в сценарии, и, если честно, они были смелее, чем следовало бы, но, черт побери, как приятно было наблюдать за тем, как Эдвардс теряется и путается в словах. Хакс оценил блеск капелек пота на лбу Эдвардса и протянул ему носовой платок — вежливо, любезно, давая журналисту понять, насколько очевидна победа Хакса в этом раунде беседы. Что ж, теперь можно было проявить джентльменство. Подавленный Эдвардс взял предложенный платок и промокнул лоб. — Конечно, — согласился он неуверенно, словно ожидая, что его сейчас вышвырнут. Хакс понимал его внезапные опасения: какую бы должность Эдвардс ни занимал в «Эсквайре», ему недолго на ней быть, если Хакс откажется от интервью. — Конечно, мы здесь именно за этим. Хотя я не думаю, что ваша история кому-нибудь покажется скучной, Этан. Хакс совсем не был в этом уверен. Интервью продолжилось без происшествий; он отвечал на вопросы о том, как он выбрал название для фирмы, чем он занимался в свободное время, испытывал ли он какие-либо теплые чувства к университетам, которые закончил. Ничего существенного — мелочи, которые заставят читателей почувствовать, будто они немного его узнали, особенно в сочетании с «выразительно освещенными» фотографиями. Когда Эдвардс заговорил о том бале, который Хакс отказался посетить, фотограф навела на него объектив фотоаппарата. Хакс постарался придать лицу естественное выражение — как будто никакого объектива рядом не было. Он достаточно ловко обошел этот вопрос, уверенно упомянув название благотворительного фонда и объяснив своё отсутствие собственным нелюдимым характером. Никто не смог бы его в этом обвинить — тем более что он перечислил четырнадцать благотворительных организаций, которым выписывал чеки в этом году. Эдвардс понимающе кивнул. И только в самом конце интервью Хаксу пришлось столкнуться с вопросом, к которому он оказался абсолютно не готов. — Итак, — сказал Эдвардс, закончив записывать самую замечательную бизнес-премудрость из всех, которые Хакс когда-либо рассказывал, — я понимаю, что это очень смелый вопрос, и вы не обязаны на него отвечать, но вы должны знать, что вокруг вашей личной жизни ходит очень много слухов. Вас редко можно встретить с кем-нибудь, кроме вашего исполнительного директора; ваше имя никогда ни с чьим именем не связывалось в прессе. Так есть ли у вас вторая половинка — или хотя бы кто-то, близкий к этому статусу? Внезапно Хакс пожалел о своем выборе вина — во рту пересохло даже без вкуса пино-нуар. Он открыл было рот — и беззвучно закрыл. Они ведь только что обсудили его нелюдимый характер, а теперь Эдвардс хочет размазать его одиночество по всем страницам «Эсквайра»? — Вы один из самых перспективных холостяков Нью-Йорка, — объяснил Эдвардс. — Молодой, красивый, потрясающе успешный. Без сомнения, вы могли бы найти кого-нибудь. Тысячи женщин оторвали бы вас с руками, — Эдвардс откинулся в кресле, положив ногу на ногу и многозначительно глянув на Хакса. — Или мужчин, — бросил он легко, — если вы их предпочитаете. Слухи о собственных предпочтениях не удивили Хакса — это были древние слухи, ещё со времён той статьи в «Уолл Стрит Джорнал», и он ничего не делал, чтобы их прекратить. В его возрасте, без отношений, с его любовью к хорошей одежде и розовому цвету — было бы странно, если бы таких слухов не возникло. Ему всю жизнь приходилось отвечать на вопросы о сексуальных предпочтениях, и хоть он и был скрытным, он точно не стыдился. Однажды, еще в колледже, он ответил на один такой особенно грубый вопрос на вечеринке поцелуем. Вопрошавший, помнится, покраснел и долго пытался подобрать слова. (Хакс тоже покраснел, но он всегда краснел после выпивки, так что никто не обратил внимания). Хакс потом два месяца встречался с этим парнем — пока Брендол не обнаружил это и не пригрозил оставить его без денег. Это было одним из лучших воспоминаний в жизни Хакса, и даже сейчас, когда неожиданный вопрос застал его врасплох, он не смог не улыбнуться. Его отказ скрывать свою ориентацию (бывшую, по его мнению, совершенно естественной вещью) раздражал отца с тех самых пор, как Хакс впервые о ней заявил — разница только в том, что теперь-то Хакс оказался в таком положении, что отец при всем желании не мог превратить его жизнь в ад. — Мы уже обсудили мой нелюдимый характер, — сказал Хакс, копируя позу Эдвардса и пытаясь не обращать внимания на собственные вспотевшие ладони, — я не понимаю, почему вы удивлены, что я не горю желанием выносить свою личную жизнь на публику. Могу вас заверить, если бы я искал себе вторую половинку, об этом никому не было бы известно. Правда, однако, заключается в том, что я — занятой человек, и свободное время для меня роскошь. Было бы, несомненно… приятно, если бы у меня кто-нибудь был, но поиск занял бы слишком много времени, которого у меня в данный момент просто нет. В любом случае я не чувствую себя ужасно одиноким — у меня и на это нет времени. И вы уже упомянули Фазму — она скрашивает мое одиночество. Он усмехнулся, надеясь, что эти слова пойдут в печать — Фазма захочет его убить, увидев свое имя в «Эсквайре». — Полагаю, — добавил он, обращаясь в основном к самому себе, — если бы я увидел кого-нибудь подходящего, я бы нашел для него время. По крайней мере, мне так кажется. Но вряд ли это случится, если он, конечно, не войдет случайно в двери «Имперского маркетинга» и не окажется у меня на пути. Эдвардс присоединился к его смеху: — Да уж, если это максимум усилий, которые вы готовы приложить, вы рискуете умереть в одиночестве, Этан. — Хакс отметил, как журналист великодушно оставил без внимания тот факт, что Хакс только что раскрыл себя. Теперь, когда у Эдвардса была вся информация, которую он надеялся получить, он, очевидно, мог позволить себе быть великодушным. Что ж, если сказанного было недостаточно, чтобы продать еще несколько экземпляров «Эсквайра», журнал был безнадежен. Хакс встал, расправив плечи. Он потратил слишком много времени, рассуждая о повседневных подробностях своей жизни, которые стоило бы сохранить в тайне; может, Эдвардс и мог тут сидеть весь день, но у Хакса были ещё дела. — Хорошо, что я никогда не был против одиночества, — сказал Хакс, и тот его голоса намекал, что интервью окончено, независимо от желания журналиста. — С людьми всегда много проблем, а я не люблю проблемы. После этих слов оставалось лишь немного попозировать фотографу: оперевшись на стол, со скрещенными на груди руками, на фоне городского пейзажа. Не нужно было быть профессионалом, чтобы понять, что фотография выйдет просто замечательная; был уже почти вечер, и солнце, склонявшееся к горизонту, выгодно освещало Хакса сзади. Его волосы всегда казались особенно яркими в таком освещении; он прокручивал в голове последние слова интервью, стараясь смотреть не в камеру, а в пространство, как попросила его фотограф. Он подумал, что его слова были достаточно правдивы. Кроме Фазмы — и Теннисона в тех случаях, когда он приглашал Хакса в свой магазин после закрытия, чтобы спокойно рассмотреть с ним пиджаки и шелковые галстуки — у Хакса не было человека, общества которого он бы жаждал. Иногда он думал, каково это: приходить домой, когда там кто-то тебя ждет, но воображение сразу же подсказывало ему, что этот «кто-то» наверняка забудет снять туфли у порога и наследит на безупречном ковровом покрытии цвета слоновой кости. Он не был уверен, что самые крепкие отношения смогли бы это выдержать — в конце концов, со своим ковровым покрытием он знаком уже три года, а вот с кем-то другим… Хакс ценил продолжительность отношений. К счастью, ему хватило ума не сказать что-то подобное Эдвардсу, провожая его к лифту и спускаясь с ним и фотографом на первый этаж. Хоть он и не возражал против того, чтобы казаться немного холодным и отстраненным, представать на страницах журнала отшельником ему не хотелось. Возможно, Фазма была права — раз ему в голову начали приходить подобные мысли, следовало почаще выходить в свет. Эдвардс пожал ему на прощание руку — так же крепко, как в начале интервью. Рукопожатие не стало менее крепким после того, как журналист узнал о его сексуальных предпочтениях, и Хакс мысленно отчитал себя, поскольку почувствовал благодарность за это. — Было приятно с вами встретиться, — сказал журналист, и Хакс задумался, действительно ли он имел это в виду или предвкушал, как будет получать награды за свою статью. — Взаимно, — ответил Хакс, доставая из кармана пиджака свою визитку — ламинированную, с розово-золотыми виньетками по углам. — Если вам придет в голову еще что-то, на что я не успел ответить сегодня, непременно свяжитесь с моим помощником. Митака позаботится о том, чтобы вы получили все ответы. Может, было бы вежливее дать Эдвардсу прямой номер телефона, но Хаксу не хотелось стирать линию между профессиональным и личным. Он надеялся после окончания интервью никогда в жизни больше не говорить с этим человеком — и не удержался от вздоха облегчения, наблюдая, как журналист вышел из стеклянных дверей здания. Может, теперь, наконец, всё вернётся на круги своя; можно будет забыть о случившейся катастрофе, а отдел связей с общественностью больше не будет подозревать, что Хакс пытается разрушить репутацию компании. Обычно Хакс возвращался прямо в свой офис, избегая более оживленных частей здания, но сегодня — учитывая, что близился вечер и почти все уже закончили работать — сегодня он решил поступить по-другому. Он чувствовал необычайную легкость во всем теле, словно тяжкий груз свалился с его плеч. Необходимость делиться с незнакомцами подробностями личной жизни, которая довлела над ним неделями, осталась позади — и его посетило внезапное желание ознакомиться с ежедневной жизнью компании. Это здание было таким же домом, как и пентхаус — но он не уделял достаточно внимания ни тому, ни другому. Неделями он не заходил в административный отдел, и это было непростительно. «Имперский маркетинг» принадлежал ему полностью — от стойки регистрации в холле до закусочной на двадцать восьмом этаже. В этом здании всё должно быть ему знакомо. За закрытыми дверями собственного офиса было легко забыть о суматохе, которая тут царила: жужжащие принтеры, распечатывающие документы, непрерывно звонящие телефоны, по которым потенциальные клиенты впервые связывались с фирмой. Когда-то эта среда была для Хакса родной; он начинал свою карьеру с позиции менеджера в административном отделе и преуспел в этом. Он был харизматичен, умел хорошо общаться по телефону, а по эффективности его работу можно было сравнить только с работой Митаки. Снова оказаться «на передовой» было хорошим способом напомнить себе о собственных корнях, о том, откуда он вышел — а ещё это позволяло ему наблюдать за работниками, обладавшими потенциалом, заслуживавшими поощрений, когда придет время пересматривать зарплаты. Обычно не было смысла объявлять о своем присутствии; как только он вступал на территорию административного отдела, все не связанные с работой разговоры затихали, а клерки утыкались носами в документы, как будто эти отчеты были самым интересным, что они видели в жизни. Но сегодня, стоило ему обогнуть первый огороженный стеклянными стенами стол, как он услышал неясный шум. Крики, звон стекла… и — неужели кто-то плакал? Фазма, конечно, неоднократно заявляла, что количество обязанностей в его административной команде заставляло людей плакать, но он никогда не думал, что она это всерьёз. Он зашагал быстрее — что бы там ни происходило, этому явно не было места в «Имперском маркетинге», и он намеревался это прекратить прямо сейчас, до того, как отношениям с клиентами и климату внутри компании будет нанесен серьезный вред. Он только что справился со скандалом — меньше всего ему хотелось потратить дополнительно две недели, чтобы возиться с еще одним. Хакс замер, пораженный открывшимся видом, и его подошвы скрипнули на чисто вымытом бетонном полу. Этой весной он потратил огромные суммы на новые компьютеры для всей команды — лучшее, что могла предложить компания «Эппл», с самым актуальным программным обеспечением. Каждый компьютер стоил более трех тысяч долларов — и ему не раз приходилось спорить об этих затратах с бухгалтерией. Три таких компьютера сейчас лежали на полу, с разбитыми экранами — один из них был разбит с такой силой, что зазубренный кусок стекла валялся рядом. Хакс обошел его будто в тумане; его мозг отказывался воспринимать картину разрушений. Урон был значительным даже для Хакса — а для кого-нибудь другого суммы показались бы астрономическими. Десятки тысяч долларов, не меньше. Он заметил перевернутый стол, стул от которого врезался в стекло стены, оставив уродливую трещину. Кто-то же это сделал. Одной мысли было достаточно, чтобы пальцы Хакса сжались в кулаки, а ногти впились в ладони. Наверняка один из идиотов-охранников был настолько глуп, что впустил в здание кого-то, кто так обошелся с имуществом Хакса — с чем-то, над чем Хакс работал не покладая рук. Он почувствовал теплое пульсирующее давление в голове и сбросил его — наступив на рассыпанные по полу осколки стекла. Отстраненно отметил, что туфли, скорее всего, тоже придется чинить — но это было мелочью по сравнению с руинами административного отдела. Ни одного клерка не осталось за столами; все они собрались за дверным проемом одного из кабинетов, кто-то из них стоял на пути у Хакса, бесполезно пялясь. Одна из клерков — Хакс узнал ее, он часто видел ее в коридорах, хотя никогда с ней не разговаривал — держала возле уха трубку телефона, пытаясь набрать какой-то номер дрожащей рукой. На этаже царила тишина, за исключением звука, в котором Хакс уже распознал горькие рыдания. Источник рыданий было не разглядеть за спинами толпящихся клерков. — Что здесь происходит? — нарушил Хакс тишину, и слова его показались ему самому настолько громкими, что он поморщился. Когда никто не ответил, а девушка с телефоном только испуганно прижала трубку к груди, Хакс приблизился к группе клерков, пытаясь справиться с эмоциями, готовыми вырваться на поверхность. Он, в конце концов, был их генеральным директором; он должен был сохранять спокойствие, даже если ему сейчас хотелось доломать все, что еще не превратилось в обломки. — Кто-нибудь, ответьте, что здесь, черт побери, происходит, — потребовал он, еще больше распаляясь от их робости. Было сложно не повышать голос. — Вы зарабатываете на жизнь, отвечая на телефонные звонки, и я уверен, что вы умеете говорить! Это помогло: девушка с телефоном наконец ответила ему. Когда-то её волосы были убраны в пучок, но сейчас они были растрепаны — интересно, не участвовала ли она в случившейся потасовке, подумал Хакс. — Б-бен… он… Пока она пыталась найти слова, Хакс начал мысленно перебирать список сотрудников отдела, пробираясь ближе к источнику рыданий. Имя было ему незнакомо. — Он словно с ума сошёл. Не знаю, что случилось, — её голос дрожал так же сильно, как её руки, — он, кажется, сломал свой компьютер… и стол… (Ну, это очевидно, подумал Хакс, но не сказал ни слова.) — И ещё что-то… Я не знаю, когда я попробовала подойти, мне показалось, что он меня ударит. Мне кажется, он сломал кому-то нос, я не знаю… там кровь… и, ну… он опасен. Я пыталась позвонить в 911. Кровь? Внимание Хакса сосредоточилось на этом слове. Конечно, потерять столько техники было очень неприятно, но если кто-то был ранен настолько серьезно, что истекал кровью в его фирме… Ну, в этом случае несколько десятков тысяч долларов ущерба были меньшей из его проблем. Куча документов, возможные судебные иски против фирмы — ему придется связаться с юридическим отделом, как только здесь все будет взято под контроль. Хакс успел распланировать пять следующих шагов, но мысли замерли, как только его взгляд наконец наткнулся на… очевидно, Бена. Хакс не был уверен, что именно он ожидал увидеть, но явно не это. Он не ошибся, когда подумал, что кто-то плачет — Бен стоял на коленях рядом с обломками своего компьютера и рыдал. Компьютер был разломан даже более тщательно, чем те, которые Хакс видел до этого — шнур питания грубо вырван из розетки, от экрана не осталось ничего, а весь пол был усеян мелкими осколками стекла. Что хуже всего, Бен стоял посреди этих осколков, прямо на них, и, казалось, ничего не замечал, спрятав лицо в ладонях. Впервые за долгое время Хакс видел, как кто-то плачет. А Бен плакал навзрыд, все его тело сотрясалось от эмоций. Когда он подвинулся, Хакс услышал хруст стекла, и его сердце сочувственно сжалось; первой мыслью, что парня нужно поднять на ноги — пусть даже с опасностью для самого Хакса. Он даже не знал Бена, и тот мог быть опасен — да что там, состояние административного отдела прямо свидетельствовало о том, что он был опасен. Но это не имело значения сейчас, когда Бен стоял коленками на чертовом стекле и, похоже, не чувствовал этого. Хакс мог поклясться, что услышал коллективный вздох клерков, когда сделал шаг к Бену — под хруст стекла под ногами — одновременно жестом приказав девушке положить трубку телефона. — Даже и не думайте набрать ещё хоть одну цифру, — сказал он. — Поставьте телефон на место… да, на тот стол, который ещё цел… и я сделаю так, что у вас будут только самые лучшие рекомендации от «Имперского маркетинга», куда бы вы ни пошли. Как вам такие условия? Он бросил взгляд через плечо. Девушка явно сомневалась, но Хакс знал, что от этого предложения она не сможет отказаться, даже если на кону ее собственная безопасность. Отличные рекомендации от «Имперского маркетинга» означали, что она могла бы работать в любой фирме города, по своему выбору, и через секунду девушка выполнила его просьбу. — Отлично, — сказал он, неуверенный в собственных мыслях. Он не знал, почему попросил ее не звонить в 911, учитывая, что все его чувства говорили о том, что она поступала правильно. Хакс всю жизнь следовал правилам — и вот полюбуйтесь на него, делающего все что угодно, кроме того, что предписывал здравый смысл. — Спасибо, что сохраняете спокойствие в сложной ситуации, в отличие от ваших коллег. Я это запомню. Присев на корточки напротив Бена, стараясь не задеть стекло, Хакс вздрогнул. Волосы Бена — темные, почти черные, и очень густые — закрывали его лицо, но Хакс мог сказать, что Бен был очень молод. Возможно, недавний выпускник колледжа? Или стажер. Но Хакса шокировало не это, а то, как он поранился. Да, его колени были в крови, но это было ничто в сравнении с его руками. Все руки, от кисти до плеча, были покрыты алой кровью — судя по всему, его собственной, из глубокого и опасного пореза на костяшках пальцев, рассеченных до кости. Не было сомнений, что здесь потребуются швы — порез слишком долго оставался открытым, и кровь начала сворачиваться. Останется шрам. Бен был весь залит кровью, и сложно было сказать, были ли у него еще какие-то травмы, но, изучая его, Хакс оценил, по крайней мере, то, что увидел. Один из ногтей был почти вырван, а палец, судя, по тому, как он распух — сломан или вывихнут. На бледной, очень бледной, коже предплечий (разум Хакс подсунул ему слово «кровопотеря») — несколько более мелких порезов, из одного из которых, у локтя, очевидно, придется извлекать стекло. На голове, там, где сквозь завесу волос виднелся висок, чернел свежий синяк, будто от угла одного из Хаксовых столов. Если раньше желудок Хакса чувствовал себя неуютно, то теперь он просто нырнул в ботинки и дальше вниз — куда-то в туннели подземки под зданием. А что, если у Бена сотрясение мозга? Хакс никогда раньше не был рядом с кем-то настолько израненным, и хотя он в юности посещал курсы первой помощи, он абсолютно не был готов к такому. Может, нужно было позволить той девушке вызвать 911, подумал он беспомощно, потянувшись рукой к плечу Бена и застыв в нерешительности, опасаясь причинить еще больший вред. В горле пересохло; сказать что-то оказалось почти невозможно. — Бен, — начал он ласковым голосом, пытаясь заглянуть за завесу волос в надежде, что хоть лицо осталось невредимым. Судя по всему, в какой-то момент Бен сжал руками волосы — несколько локонов были мокрыми от крови, а на щеке виднелся подсыхающий красный след. — Бен, ты меня слышишь?