Середина весны

Бабушка встретила меня на пороге, долго и пронзительно глядя на моё лицо, будто я сбежала с цыганским табором, а теперь вернулась. Потом посмотрела за мою спину. Там, чуть поодаль от автомобиля, стоял один из людей мистера Соломонса, которому поручили позаботиться, чтобы я нашла себе туфли. Я решила заехать домой ещё и потому, что для вечеринки по случаю свадьбы требовалось что-то приличнее, чем штаны и рубаха. — Этот сюда не войдёт, — наконец выдала Ба вместо приветствия, презрительно щуря глаза. Я развернулась и умоляюще посмотрела на моего спутника. — Я только заберу вещи. Он замялся, видимо прикидывая, какие последствия его могут ждать. Потом всё-таки послушно отступил к машине. Могу поклясться, лицо Ба заставило его так поступить. Я юркнула за дверь и она тут же закрыла её. У неё было какое-то внутреннее неприятие евреев, итальянцев, ирландцев, русских и всех прочих, но только в том случае, если они добились чего-то, чего не смогли англичане. К оборванцам она относилась одинаково безразлично. — Отец дома? — бросила я, идя наверх. — Куда там! Он теперь ведёт себя, как один из этих фениев — приходит поздно, уходит рано, говорит мало. Я остановилась у лестницы и ненадолго обернулась. — Он не сказал тебе, что произошло, верно? — Сказал, ты нашла новую работу, — ну конечно. Я не смогла сдержать вздох недовольства. — А что произошло? Не решился рассказать, чтобы не беспокоить её или потому что ему было стыдно признаться, что его дочь посреди ночи забрали в неизвестном направлении какие-то преступники и это — его вина? По крайней мере, моя причина была первой. — Я нашла новую работу, — повторила и бегом поднялась наверх, потому что знала, Ба хватит взгляда на моё лицо, чтобы понять суть. Пара чулок и белья, рубашка, юбка и, конечно, туфли без каблука — всё отправилось в сумку, которую я вытащила со дна шкафа. Хотя парадные туфли тоже пришлось взять — это же свадьба, а не поминки, в конце концов. — Скажи мне, что этот кошерный молодой человек снаружи никак не связан с новой работой, — донеслось снизу. — Ты сама учила, что врать плохо, — ответила я, спустившись с вещами. — Где мамино платье? — Там же, где всегда. В идеализированном прошлом, по которому каждый в этом доме сходит с ума, — развела руками Ба и вернулась в своё кресло, словно устав бороться с моим упрямством. — Ясно, посмотрю в кладовке, — неунывающим тоном отозвалась я. — И ещё я возьму твои бусы, хорошо? Мамино платье покоилось в коробке вместе с остальными вещами. Когда я достала его, высыпались фотографии. Вот отец в военной форме на вокзале, вот мама в день своей свадьбы — за это фото пришлось доплатить отдельно, потому что отец хотел чтобы её сфотографировали одну, без родственников. Вот я семи лет отроду в бабушкиной шляпе, которая в самый последний момент предательски сползла мне на глаза. Тогда волосы у меня были скорее рыжими, чем русыми. И, честно говоря, так мне нравилось больше. — Учти, надеть их меньше чем на свадьбу — дурной вкус. Голос Ба из комнаты заставил прийти в себя. Я сложила фото обратно и накрыла пледом, что купили ещё до моего рождения. Потом быстро вытерла глаза и вышла, вернув себе такой же вид, как до этого. — Значит, мне повезло, потому что именно для этого они мне и нужны. Ба даже отвлеклась от книги. — Надеюсь, там не будет этого кошачьего визга, который теперь называют музыкой? Иначе чёрта с два я дам своё благословение. Я усмехнулась. — Я не знаю, потому что это не моя свадьба. — Эйприл, ты совсем меня не уважаешь, — возмутилась она. — Я одной ногой в могиле, а ты скачешь по чужим свадьбам вместо того, чтобы позаботиться о собственной! Насколько я помню, Ба была озабочена моей свадьбой последние лет десять. Может, потому что когда она была молодой для девушки не было ничего важнее, чем успешно выйти замуж. Она видела, как менялся мир. Как на место пуританок викторианской эпохи пришли самодостаточные женщины, как корсеты сменились открытыми лодыжками, а культ семьи сменился на борьбу за право голосовать. — Не надо всё так драматизировать, миссис Рид, — я подошла ближе и опустилась перед креслом на колени, взяв Ба за руки. — Это всего лишь солидный возраст. — Это старость, золотце. Не у тебя здесь Альцгеймер, так что прекрати заменять одни слова другими и называй вещи своими именами. Нет ничего хуже компромисса из жалости. — Давай так, — я заулыбалась и прикинула шансы. — Если до конца этого года я случайно не встречу Любовь Всей Своей Жизни, то в следующем я, так и быть, переключусь на что-нибудь по реалистичнее. На самом деле, никакой Любви Всей Жизни, конечно, не существовало в принципе. Просто после того, как война кончилась, я онемела на несколько лет, а когда начала оттаивать, обнаружила с удивлением, что за всё это время за мной закрепилось клеймо «не интересующейся». И я и вправду не интересовалась, потому что было крайне мало мужчин, от которых мне не хотелось зевать уже после пяти минут, проведённых вместе. И большая часть из них уже успели обзавестись семьёй за то время пока я была в отключке. — Эйприл, ты вообще не слушала меня? — Ба пальцами взяла меня за подбородок и подняла его, словно так я должна была почувствовать себя более значимой. — Не вздумай жалеть себя и соглашаться на что-то, тебя не достойное. — Но ты же сама боишься, что я умру старой девой! — я рассмеялась. Эти четыре года ураганом прошлись и разметали жизнь и мироустройство людей, а потому все, кого я встречала хотели только одного — порядка. Пусть не такого, как до войны, ведь каждый знал — ничего не будет, как прежде. Но хотя бы чего-то понятного, предсказуемого. И эта их предсказуемость утомляла меня до смерти. — Я твоя бабушка. Бояться за тебя — моя обязанность. Мне вдруг стало так грустно, я так сильно почувствовала, что устала. Будто я была маленькой девочкой и больше всего мне хотелось, чтобы мои нынешние проблемы были так же легко решаемы, как разбитый лоб. Я опустила голову на колени Ба, чувствуя запах мыла от её старомодного цветастого платья. Она погладила меня по волосам, а я поняла, что ещё немного и разревусь. — У тебя внутри огонь. Не смей тушить его в каком-нибудь болоте. Поняла? — строго произнесла Ба. И мне не осталось ничего другого, как шмыгнуть носом и ответить: — Поняла. И тут распахнулась дверь. — Эйприл, ты в порядке? Я вскинула голову. На пороге был встревоженный отец. Я выдохнула и, протерев глаза, поднялась с пола. — Здравствуй, пап. Он въехал и закрыл дверь, напоследок бросив недобрый взгляд на человека снаружи. — С тобой всё нормально? — Как видишь, — я натянула прежнюю маску непоколебимости. — Ты нашёл деньги? Мне показалось, его ранил мой вопрос. Будто ему было неприятно, что встречаясь при таких обстоятельствах, я волнуюсь в первую очередь о деньгах. Вот только и мне было неприятно, что мы вообще оказались в такой ситуации. — Почти. — Какие ещё деньги? — Ба даже поднялась с кресла. Отец будто только сейчас понял, что она тоже тут. Вид у него был… нервный. — Можно нам минуту наедине? — Отлично, конечно! Ведь кому нужен непредвзятый взгляд со стороны? — проворчала бабушка, размахивая руками, а потом бросила, прежде, чем скрыться у себя в комнате: — Чтобы ты не сделал, Уильям, просто знай, что я на её стороне. Я благодарно улыбнулась ей вслед. Отец нашёл на кухне спички, вынул из кармана письмо и поджёг его над тарелкой. Я наблюдала за всем этим, пытаясь сделать вид, что мне совсем не интересно, что там было написано. — Зачем тебе мамино платье? Оно лежало сверху в раскрытой сумке. Нежно-бежевое, с открытой спиной и низкой талией, расшитое розоватыми камушками и золотыми нитями, которые переливались в блеклом солнечном свете. Последний раз я видела маму в нём на вечеринке в честь победы. — Мне сказали найти что-нибудь нарядное. Пепел разметало по столу. Отец какое-то время молчал и странно на меня смотрел. До меня вдруг дошло, о чём он думает, когда он посмотрел на мой порез на руке. На самом деле, я просто неаккуратно защёлкнула нож (который, кстати, удивительным образом остался у меня) тем вечером, когда открыла ящик с пуговицами. Но отец подумал, что порез от другого. — Он… — его голос на миг треснул. — Он ничего с тобой не сделал? Сама мысль о том, что я, возможно, наряжаюсь, чтобы радовать глаз, как вещь; что я стала одной из тех девиц, сопровождающих богатых и эксцентричных любителей выпивки и молоденьких тел, вызывала у отца приступы тошноты, ярости и ненависти к себе. Я видела их на его лице, это нельзя было скрыть. Мне нужно было сказать ему, что это не так. Может, даже рассказать о «повышении». Смягчить его муки. Но вместо этого я произнесла: — А если сделал, то что? Ты пойдёшь и скажешь ему, чтобы извинился? Это было неправильно. Мне нельзя было так себя вести. В конце концов, он всё-таки мой отец. Но и мне было больно думать, что я могла бы оказаться в таком положении. Чёрт возьми, да я даже не знаю, что у этого мистера Соломонса на уме! Возможно, я всё ещё могу. — Ты натворил кучу дерьма, папочка, которое мне теперь приходится разгребать, — уже спокойнее и без яда. — Так что не думаю, что тебе действительно важен мой ответ. Я поглядела на его побелевшее лицо. Снаружи раздался короткий автомобильный гудок. Сумка была совсем не тяжёлой, но когда я её подняла, было ощущение, что она нагружена булыжниками размером с голову. — Я тут подумал… — раньше, чем я дёрнула бы дверь, заговорил отец. — О том, как мы ездили в Маргейт, когда ты была маленькой. Где-то чуть ниже ключицы мне вставили тонкую булавку и невидимая рука стала надавливать на неё. Это было самое неподходящее время для семейных воспоминаний. Я не поворачивалась, потому что была уверена, что не хочу видеть отцовское лицо. — Помнишь, ты прыгала с пирса в глубину, не умея плавать? — он издал смешок. — Ты была такая бесстрашная. Ты и сейчас такая. За дверью снова загудели. В этот раз — длиннее. — Мне нужно идти. Я слышала, как заскрипели спицы в колёсах его коляски и знала, что если обернусь — встречусь с ним глазами. — Почему ты прыгала? Боже, дай мне сил. — Потому что ты был в воде, — едва ли не прошептала я. — И ты меня ловил. Его рука коснулась моей свободной ладони. Я мысленно ужаснулась тому, какие холодные у отца пальцы. Как у покойника. — Тот чемодан… — он сжал мне руку. — Никакой переправы через реку не было. Булавка резко вошла до позвоночника. Я дёрнулась и обернулась. — Что?.. Будь он похож на сумасшедшего, на контуженного — я бы поняла. Но его взгляд был таким осознанным, каким не был с момента смерти мамы. И я испугалась. — Я знаю, что ты думаешь, Эйприл, но прошу тебя, доверься мне, — у меня дрожали губы, так что я не могла возразить. — Так же, как тогда, в детстве. Чтобы тебе не казалось, я не дам тебе утонуть. Захотелось закричать. Но вместо этого я только дёрнула дверь и мигом вылетела на улицу, забыв дома бабушкины бусы.