Солдаты, возвращенные отчизне, Хотят найти дорогу к новой жизни. — Э.М. Ремарк.
Я закрываю глаза и вспоминаю заднее сидение, и вереск по обочине, и туманную дымку еще не пришедшего дня, и свою голову на коленях моего босса. Я открываю глаза и смотрю на пузыри от взбитого молока, плавающие в чашке. По крайней мере, теперь я знала, что меня не собирались пристрелить и закопать в лесу. Иначе зачем бы отпаивать будущий труп кофе в крошечном городе из трёх домов? В кафе было тепло и, хотя в углу протекал потолок, оставляя на обоях смачные жёлтые разводы, даже уютно. Подперев свинцовую голову рукой, я молча болтала ложкой в чашке. Кофе отдавал чем-то металлическим, хотя в моменты похмелья для меня всё на вкус было таким. Вместе с первыми робкими лучами солнца ко мне начинали возвращаться какие-то ошмётки воспоминаний вечера, которые хотелось замести веником под ковёр и больше никогда не возвращаться к ним. Я хорошо помнила, что была зла и возмущена до глубины души, но отчего именно — уже не совсем. — Слушайте, — стараясь не хмуриться от раннего утра и недопонимания, начала я, избегая глядеть на мистера Соломонса и вместо этого смотря на пустую сонную площадь в большое почти витринное окно. — Чтобы я там вчера не сделала и не сказала — это была не я. То есть… — Ты слышала, что у слепых обостряются другие чувства? — он сидел напротив с закрытыми глазами, так что в какой-то момент я даже подумала, он уснул и только эти слова доказали обратное. — У меня есть незрячий кузен. Знаешь, слепой, как крот, но как-то однажды он рассказал мне, что иногда он видит вещи. Мало того, что вчерашний вечер всё ещё камнем висел у меня на шее во всех смыслах, так тут ещё и эти тирады. Не выспавшимся и слегка рассеянным рассудком я никак не могла связать всё воедино, а потому вообще слабо понимала к чему это он. — Не наши, те, что снаружи. А другие, те, которые внутри. Ты вглядываешься в темноту и вдруг начинаешь видеть так чётко, как никогда раньше, — он протянул руку вперёд, словно касаясь одной из этих (не)видимых вещей. — Я пробовал разглядеть то, о чём он говорил, но не думаю, что хочу это видеть. Проще всего было просто не встревать и не задавать вопросов. Во-первых, я бы вряд ли получила ответ. А во-вторых, для вопроса надо понимать хотя бы часть происходящего. Впрочем мистер Соломонс, судя по всему, не планировал диалога. Только монолог. — Когда ты сказала про то место, я сразу понял, о чём идёт речь. Море, скалы, дом на фоне голубого неба… Я едва не подавилась кофе, закашлявшись. Мужчина не двинулся, зато официанты, скучающие в пустом кафе в такой ранний час, оживились и стали глазеть в нашу сторону ещё более беззастенчиво, чем прежде. — Так мы едем в Маргейт? — сама не веря, что говорю это, спросила я. — И зачем? — Сколько времени? — он вынул часы из кармана и повернул циферблат ко мне, не открывая глаз. Я потянулась через стол и вгляделась в стрелочки, медленно опоясывающие круг. — Почти половина седьмого. В такую рань я посреди неизвестности где-то между Лондоном и Маргейтом пью кофе в забытом богом кафе в компании босса еврейской мафии, который вещает мне что-то о слепых. Знай об этом мама, Ба или отец — их бы хватил удар. Он наконец открыл глаза, привыкая к солнечному свету и находя взглядом меня. — У меня для тебя будет особое последнее задание. — Если я до него доживу, конечно, — буркнула я. По моим подсчётам, я со своим тарифом в шестьдесят шиллингов отработала ещё только жалких восемнадцать фунтов, и при этом меня уже едва не убили несколько раз. — Это будет гораздо быстрее, чем ты думаешь. Время… это один большой охренительный обман. Бог захотел посмеяться над нами и дал нам время. У Адама и Евы не было времени, они никуда не торопились — ходили нагишом и радовались жизни, — я смотрела на его руки, которыми он жестикулировал в воздухе, словно это было выступление на сцене. — А теперь мы все бегаем и суетимся, чтобы перед смертью убеждать себя, что не тратили время впустую. Этот построил империю, другой основал город, третий нарожал детишек. Только одно не успели: просто нахрен пожить! Забавно, да? Послышался смешок, но совсем не весёлый. Я не улыбнулась. — Ирма скорее душу продаст дьяволу, чем позволит вам спокойно жить. Она винит вас в смерти матери, — наконец, собравшись с мыслями, отозвалась я. — У неё был туберкулёз, Ирма хотела, чтобы она уехала куда-нибудь, где тепло. Вы знали? — Туберкулёз, испанка, казни Египетские — мне, в общем-то, насрать, — пожал плечами мистер Соломонс. — Она не рассчитала силы. Если связываешься с Голиафом, тогда и сам будь Давидом. Скажи это кто-нибудь другой, я бы сочла это до ужаса циничным. Но то ли моя привычка, то ли тень косы Смерти, нависшая над мужчиной, но я подумала, что это звучит справедливо. Миссис Уоллис нравилась мне, я уважала её и также была расстроена её смертью. Но в конце концов, это она воспитала так дочь, она должна была остановить её, удержать каким угодно способом от опрометчивого поступка. — Вы даже стали работать с полицией, чтобы сдать им миссис Уоллис, — я откинулась на спинку стула, вытягивая ноги. — Должно быть, она украла королевские сокровища, не меньше. — Во-первых, я не работаю с полицией, — пальцами отсчитывая пункты, поправил он меня. — Это был мой долг, как законопослушного гражданина, сообщить о преступлениях, о которых мне стало известно. Во-вторых, сокровища не королевские, а императорские. А в-третьих, дело не в них, а в том, откуда они взялись. Императорские? Честно говоря, я просто ткнула пальцем в небо, неожиданно попав почти в цель. Звякнул колокольчик над дверью, потянуло холодом и у меня по спине побежали мурашки. Хотя я была уверена, что не от этого. — Они германские? — понижая голос почти до шёпота, я даже поддалась вперёд, локтями упираясь в столешницу. — Холодно. — Османские? Хотя, нет, погодите! — мне вспомнились книги в его кабинете. Некоторые были на русском. — Да ладно… Если, как он сказал, что дело в том, «откуда они взялись», значит у Ирмы на руках что-то компрометирующее. Письма или… чеки. Точно. — И вы заплатили им не наличными, верно? Должно быть посредник, организовавший эту сделку, испугался, что купюры могут быть поддельными или меченными. С подпольными группировками никогда нельзя быть уверенным в чём-то на сто процентов. — Я не мог отступить, это было бы преступлением против воли самого Бога, оставлять такие восхитительные вещи в их руках. Это всё равно, что подтереться Моной Лизой! Я испытала странный приступ неуёмного любопытства. — Так значит, это только практический интерес и вы не за большевиков? — Конечно, нет, не глупи! — воскликнул он так, словно даже подумать о таком было верхом абсурда, не то что произнести вслух. — Хотя твоя подружка из шкуры вон лезет, чтобы вывернуть это в обратную сторону. С драгоценностями у «Девочек» всегда были особые отношения, и вовсе не потому, что вся группировка состояла из женщин. Да, с ними было больше мороки — ведь надо было найти способы сбыта, но на такой случай у миссис Уоллис были свои скупщики краденного. К тому же, в отличии от драгоценностей, которые выставляют напоказ при любом удобном случае, деньги принято прятать глубоко и далеко. Украсть побрякушек на несколько сотен фунтов гораздо проще, чем украсть такую же сумму наличными. И ведь всего-то надо было найти место сбора богатеньких мешков и хорошенько прочесать их и их жёнушек. Это было обычной практикой при миссис Уоллис. Вот только это требовало плана, актёрской игры, убеждения, вложенных усилий и времени. А Ирма хотела получить всё здесь и сейчас. И она нашла другое место, где есть драгоценности. Я даже представить себе не могу, что было в её голове, прежде, чем она подумала: «Хм, пожалуй, я обворую босса еврейской мафии!». — Обычно я вообще не за, а против, — продолжал мужчина, уже не смотря на меня. — Против травли собаками, погромов, черт оседлости, жидовских шуток и прочей изощрённой русской юдофобии, из-за которой мою прекрасную матушку хоронили в закрытом гробу. Ну, конечно, в этом всё дело. Я нашла это невероятно ироничным. Теперь, когда вся империя развалилась, драгоценности оказались в руках человека из того самого народа, который эта империя не терпеть не могла. Могу поспорить, это тешило его самолюбие. Настолько, что он рискнул пойти на уступки с чёртовыми чеками, зная, что это может его скомпрометировать. Я помолчала, потом оглянувшись и убедившись, что в кафе прибавилось всего несколько человек, продолжила: — Всё равно я что-то не улавливаю. Если у Ирмы есть чек с вашей подписью на имя кого-то, замешанного в подпольной работе по подготовке революции, то этого уже достаточно, чтобы отправить вас в тюрьму. Почему она до сих пор этого не сделала? Очевидно, что Ирма не желает ему смерти. Нет, если бы хотела убить — давно нашла бы способ. Она хочет, чтобы с мистером Соломонсом случилось то же, что случилось с её матерью. Мне она в прошлый раз сказала, что собирается отнять всё, что ему дорого. Возможно, на этом и основаны её договорённости с итальянцами. — Потому что миссис Фелан либо феерический удачливая, либо непомерно тупая. Она умудрилась украсть бумаги, которые не планировала, но просрала ценности, ради которых всё и было затеяно, — при этих словах я хмыкнула. Миссис Уоллис никогда не допустила бы такого промаха. — И если полиция сунется ко мне, я просто проведу им экскурсию и покажу свою прекрасную коллекцию, которая стоит ровно столько, сколько указано в чеке. Вряд ли власти найдут что-то странное в том, что владелец ромокурни купил у Советов драгоценности русских императоров себе в коллекцию, хотя всё в этом предложении было абсурдно. Я слышала, многие антиквары покупали себе алмазы и украшения из коллекции тех, кому они больше не принадлежали. Остатки империи с лёгкостью расходились с молотка. — Значит, ей нужны драгоценности? О, для неё это будет просто идеально. Отправить соперника в тюрьму за спонсирование подпольной работы по организации революции, а в добавок заполучить побрякушек на несколько тысяч фунтов. А после скандала со злосчастным письмом, все с лёгкостью в это поверят! — Пошли, — вместо ответа отозвался он, поднимаясь из-за стола — Время само себя не остановит. Он оставил на столе ровную стопку шиллингов, захватил трость, прислонённую к столу и направился наружу. Водитель, сидевший чуть в стороне, тут же подскочил и первым вылетел из кафе. Мне осталось только взять своё несчастное пальто, опрокинуть остатки кофе в себя и поспешить следом, представляя, как местные официанты будут ещё два-три дня обсуждать странных приезжих.***
Совсем рассвело, когда мы всё же добрались. Мистер Соломонс ничего больше не говорил, а я не спрашивала, решив подождать до пункта назначения. В итоге водитель остановился возле небольшого бара, где ему было велено ждать, а мы пошли вверх по улице. Мощённая дорога вилась к верху, на скалы. Близость зимы высасывала из окрестностей весь свет, теперь всё казалось мне всего лишь выцветшим дагерротипом с того детского рисунка, что я хранила в памяти. Иногда я замедлялась, чтобы разглядеть севшую на каменную изгородь крупную чайку: белоснежную на фоне серого неба или сорвать медленно увядающую хризантему у дороги. Улица кончилась аккурат у калитки дома. Большое здание с балконами и высокими окнами. Под ними внизу разрослись кусты падуба, а в запущенном саду возвышались неуместно зелёные араукарии с мохнатыми ветками, юбкой расходившимися к низу. Сорняки проросли сквозь плитки дорожки, ведущей к дому, окна были зашторены, а по портику, похожему на классический, ползли сухие ветки плюща. Дому явно не хватало хозяина. Он оказался совсем не похожим на тот, что я видела в детстве. В нём нельзя было разглядеть ни следа уюта, ухоженности и компактности. Наоборот помпезность и величина выдвигались на первый план. Сад за домом обрывался скалами, а за ними только бесконечное море. На пороге нас встретил встревоженный мужчина, одетый совсем не так, как должны одеваться хозяева таких домов. — Мистер Розенберг! — застыв в дверном проёме, мужчина растерянно хлопал глазами. — Вы не говорили, что приедете сегодня. — Да, да, я знаю. Для меня это такая же неожиданность, друг, — терпеливо отозвался мистер Соломонс. — Но, как говорится, человек предполагает… Надеюсь, это никак не испортит наших договорённостей? Мужчина будто только опомнился, разом осознав всю ситуацию в целом. — Конечно, нет! — он отступил, открывая дверь и пропуская нас вперёд. — Проходите. Дверь закрылась, отрезав нас от сырого ветра, но крики птиц и шум моря доносились и сюда. В прихожей сильно пахло нафталином и лаком для мебели, хотя самой мебели не было. В соседней комнате виднелись несколько кресел, накрытых чехлами и встроенные в ниши по краям камина большие книжные шкафы. Самих книг не было, и полки сиротливо скучали. — Хотите чего-нибудь горячего? — Нет, не стоит заморачиваться. Я вытянула шею, чтобы из коридора разглядеть другие комнаты, но увидела только двери — закрытые и распахнутые настежь. Стены тоже были пусты: ни картин, ни украшений, ни зеркал. — А для вас, миссис Розенберг? Я так увлеклась разглядыванием обстановки, что даже не сразу поняла, что хозяин обращался ко мне. Но он удивительно терпимо отнёсся к моему замешательству, продолжая выжидающе пялиться на меня. Мистер Соломонс уже направился вглубь дома, оставляя за собой дорожку следов на пыльном паркете. — Нет, спасибо, — я покачала головой и случайно заметила свою смущённую улыбку в отражении на стекле двери. Интересно, какую историю мистер Соломонс сочинил для этого бедолаги? Богатый законопослушный еврей-ювелир, желающий приобрести миленькое семейное гнёздышко вдали от суеты для себя и своей юной супруги. — Честно говоря, я не ждал, что вы приедете сегодня, так что… — оправдываясь, хозяин поспешил за гостем, а я за ним. — Я немного не готов и… Где-то наверху зазвонил телефон, заставив мужчину дёрнуться и прекратить мямлить. — Ох, прошу прощения. Не возражаете?.. — Всё в порядке, — закивал мистер Соломонс, отмахнувшись от назойливых извинений. — Мы сами всё посмотрим. Хозяин ещё раз окинул нас взглядом и поспешил наверх. Я проследила, пока он не скрылся за дверью. Прихожая тянулась дальше коридором, который заканчивался дверью в кухню. Я разглядела её в щёлке. Пройдя в гостиную, остановилась на мгновение. Ветер нанёс сухих листьев с террасы и они хрустели под ногами. Кое-где в углах плелась паутина. Я закрыла глаза, попыталась представить себе эту комнату при прошлых хозяевах. Летний день и запах моря, доносящийся сквозь едва колышущиеся на ветру занавески, пылинки от старинных книг, танцующие в золоте заходящего солнца. — Ты только глянь сюда! — у настежь раскрытых дверей, ведущих из гостиной на террасу, мистер Соломонс остановился, раскинув руки, словно на него снизошла божественная благодать. — Вот, что я называю откровением! Холодный воздух шуршал листьями, заставляя ежится. Я открыла глаза. — Похож он на то, о чём ты говорила? — стоя между террасой и гостиной, мистер Соломонс смотрел на меня. Я пожала плечами. И вдруг подумала, как должно быть одиноко может быть в таком доме на краю света. — Слишком большой. Вам придётся завести ещё пару собак, если хотите жить тут. — Боюсь, Сирил станет ревновать, — то ли разочарованно, то ли задумчиво протянул он. — Придётся завести слуг, может, даже друзей. Так значит, вот как зовут Бренди на самом деле. Всё равно мой вариант мне нравится больше. Я вышла на террасу. Пляж был пуст, только где-то вдалеке одинокий старик прогуливался вдоль кромки воды. Волны при такой погоде походили на густой сироп. На горизонте расплывался силуэт корабля, и сюда доносились его отдалённые протяжные гудки. Я облокотилась на перила балюстрады. Он посмотрел на часы. Стрелки двигались. Время не остановилось. — Забавно звучит, — вполголоса произнесла я. — «Завести» кого-то, словно вшей или рыбок. От этого слова, как и от всего дома, несло покинутостью. У него нет семьи или друзей в обычном понимании этого слова. Может быть, для него это и нормально. Едва я об этом подумала, как тут же вдруг с ужасом осознала, что и у меня ничего из этого почти не осталось. Он протянул расплывчатое «Ммм», словно моё мнение что-то значило. Я была уверена, счастливые люди так не говорят. «Заводят» кого-то всегда из необходимости: от отчаяния, одиночества, общественного давления, а счастьем нельзя просто обзавестись по нужде. «Я завел слуг/семью/друзей» — это чтобы потом спокойно смотреть на себя и думать, что ты принял решение самостоятельно, потому что захотел. Как если бы можно было «завести» нормальную жизнь. — Почему ты не обрежешь их? Я привыкла к переменам тем, когда говорила с мистером Соломонсом, но всё-таки в этот раз до меня не сразу дошло. Только когда я убрала руки с перил балюстрады и повернулась, увидев, что он смотрит не на моё лицо. Ветер с моря нёс запах йода, соли и чужих стран. Я вынула булавку из волос ещё пока мы поднимались сюда, и теперь локоны щекотали мне шею. — И ты не куришь, да? Запаха нет, а у меня отличный нюх, как у охотничьей гончей. Меня не проведёшь. — Нет, я не курю, — наконец, догадавшись, к чему он ведёт, ответила я. — И мне нет дела до политики и права голоса, и я не люблю тёмные помады, и меня не тянет, скажем, за штурвал самолёта, если вы об этом. Мы пару секунд молча смотрели друг на друга, а потом он произнёс с иронией: — Так кто из нас всё-таки опоздал на поезд? Мне это отчего-то показалось детским передразниванием. Он пытается ткнуть меня носом в собственные ошибки? Я усмехнулась, но почему-то получилось как-то устало, и собрала волосы. — Вы привезли меня в такую даль, чтобы сказать, что я слишком старомодная? Вот только проблема в том, что я никогда не говорила, что я лучше него. У меня не было такого права. — Нет. Я привёз тебя сюда, потому что давно выбрал это место. Оно идеально подходит. Он отвернулся, разглядывая чайку вдалеке. Она долбила панцирь краба об камень. Зрелище, конечно, увлекательное, но я сразу поняла, что дело не в местной фауне. Ему просто не хотелось, чтоб я видела его лицо. — Подходит для чего? Мне показалось, ветер усилился. Тощие аукарии закачались. — Я же сказал, что твоё последнее задание наступит гораздо раньше, чем ты думаешь? — он какое-то время шарил рукой в карманах, а потом вынул часы и показал мне циферблат. Тонкая игла секундной стрелки торопливо описывала круг. — Гляди, пока ничего. Эти часы мне подарил отец. Ну то есть не то чтобы подарил… я забрал их у старика, когда он помер. Они показывали время его смерти. Время для него остановилось ровно на двух пополудни. Для меня всё было таким же мутным, как вода вдали. Только придушенный страх поднимался снизу живота к горлу, пульсировал в висках всё сильнее. Я хлопала глазами, наблюдая за его неспешными спокойными движениями, словно всё, что происходило было давно отрепетированной пьесой. Но самое худшее — я в ней была не зрителем. Для меня была приготовлена роль. Я поняла это, когда он вытащил револьвер. — Вы ведь не думаете, что?.. — я не закончила предложение. Не смогла выдавить это из себя. — Я бы и сам мог это сделать, но тогда я потеряю последний шанс пристроить свою грешную душонку в рай, — он произнёс это так уверенно, будто моя тревога, страх и шок были чем-то запредельным, а не нормальной реакцией на происходящее. — Почему я? — проглотив ком в горле, похожий на комок наждачной бумаги, поинтересовалась я. — У вас полно людей. Мне вдруг стало обидно. Он охраняет своих людей от потрясений, даже не рассказывает им о своей болезни, но почему-то решил, что мной можно пользоваться. Можно повесить на меня эту ношу, и я буду не против. — Это и для тебя тоже. Ты считаешь, что я такой эгоист? — далеко не оправданием, мистер Соломонс спросил это так, будто я нанесла ему личное оскорбление. Он даже отвлёкся от оружия, но на меня не смотрел. — Мы с тобой, Эйприл, живём в одном и том же мире с одними и теми же правилами. Тебе удавалось отрицать их, но сейчас они загнали тебя в угол. Если не примешь их — тебя сожрут. И с последними словами, он всучил мне оружие, но своей ладони не разжал. Так и застыл, словно в нерешительности. Тяжёлый револьвер, похожий на кусок льда в руке, отмораживал мне руку с одной стороны. Шершавая и горячая ладонь грела её с другой. Я подняла глаза, практически чувствуя дыхание на своих щеках, но не чувствуя, что меня видят. — Знаешь, первый кого я убил, был немецкий парнишка лет девятнадцати, — я подумала, что только Алфи Соломонс может рассказывать о смерти таким тоном, каким обычно признаются в любви. — Прежде чем спустить курок, я засунул его же собственный Дрейзе ему в глотку так, что стволом можно было гланды почесать. Может, дело было в том, что для него это были куда более сакральные чувства. В конце концов, его отношения со смертью были куда более интимными, чем с любовью. Наверное поэтому я почувствовала гораздо большую откровенность в этот момент. Он был из тех, кто знал цену жизни — своей и чужой. А значит, каждый раз, когда он отнимал её, был для него куда более особенным. — Может вы не заметили, но война давно закончилась. — Война не кончается — по крайней мере, в нашем мире. Мы гораздо больше солдаты, чем обычные гражданские, — я наклонила голову, чтобы заглянуть ему в лицо, но он вдруг разжал ладонь и отвернулся. — Но я облегчу твою совесть. Ведь убийство из милосердия всегда лучше убийства из вражды. Я смотрела на револьвер в своей руке — громоздкий и бессмысленный. И понимала, что это вопрос самолюбия. Он знал, что умрёт, но не собирался отдавать долг. Дело принципа — умереть на своих условиях, тогда, когда сам решишь. Плюнуть в лицо Костлявой, когда она придёт забрать своё. — Нет, — вот только я не собиралась этому потакать. На мне и так достаточно грешков — проще уже обзавестись новой душой, чем вымаливать старую. — Не важно, что было причиной — это всё равно убийство. Я подошла ближе и положила револьвер на широкие перила. Когда жгущий ладонь холод пропал, появилось желание спрятать руку, будто на ней могла остаться стигмата. — Смотри-ка, да тут целое сраное семейство! — абсолютно невпопад воскликнул вдруг мистер Соломонс. Впрочем, как обычно. Он только мельком скользнул взглядом по оружию, уставившись куда-то вниз. Там между небольшой расщелины у подножья террасы в гнезде лежали маленькие пятнистые шарики пуха. — Ты когда-нибудь видела птенцов голубей? Вот чайки — да, но голуби. Никогда не видел маленьких уродливых лысых голубей, — он снова выпрямился и пошёл в дом, но у самых дверей остановился, глядя на выложенную у входа мозаику. — Вероятно, скоро я стану на них похож. Когда хренов рак прожрёт дыру в моём организме размером с Мёртвое море. Как думаешь? Он наконец-то повернулся ко мне и впервые с начала этой неприятной части беседы по-настоящему посмотрел на меня. — И кто в здравом уме согласится терпеть это, кроме тех, кого ты «завёл»? Вот тебе и вопрос приоритетов, пуговка. Так вот в чём дело. Видеть, как умирает человек и быть не способным ему помочь — это всегда испытание. Видеть, как умирает тот, кто тебе дорог — гораздо хуже. Такого не пожелаешь врагу. И сейчас в его еврейском сознании, привыкшем искать везде выгоду, никак не укладывается, как кто-то по собственной воле может выбрать такой путь. Я, недолго думая, отозвалась: — А кто в здравом уме согласится отправиться на фронтовую бойню? Чтоб вы знали, не всё, что мы делаем — разумно и практично, — взглянув ему в глаза, я увидела, что они удивительно ясные, куда яснее, чем обычно. — Вы спрашивали, на что я рассчитываю, мистер Соломонс? Так вот, я рассчитываю вырваться из этого мира и жить без чувства вины и страха остаться одной. Потому что я думаю, что остаться в одиночестве — даже в шикарном доме — это самое худшее. Куда хуже, чем то, о чём вы говорите. И мне кажется, чтобы вы там не твердили, вы не хотите остаться один на этом перроне, когда поезд уедет. Война — это ужасно. Но чаще последствия войны оказываются куда страшнее. — И почему я вдруг должен поверить в этот приступ альтруизма? Я безрадостно усмехнулась. — Вы один из самых умных людей, которых я встречала, но не можете понять самого простого. Даже если мы живём в одном мире, это не значит, что мы с вами одинаковые. Может, поэтому вы мне и нравитесь. По правде сказать, гораздо больше, чем мне хотелось бы, — я взяла перерыв, вдохнула поглубже, пропитав лёгкие солью. Поверить не могу, что я наконец это признала. Перед ним, но, что важнее, перед собой. — В какие-то моменты мне даже кажется, что я восхищаюсь вами. И я не думаю, что вы плохой человек. В конце концов, несмотря на всю его грубость и заносчивость, на медвежью неповоротливость и ворчливость, он в общем-то нормально со мной обращался. Не каждый, держа в руках чужую жизнь и имея возможность делать с ней, что заблагорассудится, станет так себя вести. — Удивительно, но для меня вы больше, чем эта болезнь, деньги или дурная слава. Но дело не в этом, а в том, являюсь ли я для вас чем-то большим, чем ещё одним привлекательным, набитым алчностью, телом. Я не знала, что ещё могу сказать, чтобы изменить его мнение. Да и вряд ли это было возможно. Разговор исчерпал сам себя и я вдруг почувствовала, что хочу вернуться. Отрешённость Маргейта меня утомила, мне нечем было наполнить его пустоту. — А это, — я кивнула на пистолет. — Это не милосердие ни для кого из нас. Это малодушие, и вы лучше меня знаете, что ему не место на войне. Я шагнула мимо, вошла в дом, а потом обернулась через плечо. Мистер Соломонс всё ещё стоял в проходе. Его массивный силуэт на фоне льющегося белого света выглядел, как вырезанная из картона и покрашенная чёрной тушью фигурка. — Разбирайтесь со своим временем сами. Мне нужно разобраться со своим.