Середина весны

Я заметила последней. После мистера Соломонса и даже после его водителя. Только когда водитель — всё это время бывший таким же разговорчивым, как рыба, выброшенная на берег — вдруг выдал: «А это что ещё за хрень?». Наверное, потому что для меня это не было так важно. Или потому что небо и так всё время коптили трубы кораблей, что стояли в доках вокруг пекарни. Так или иначе, у меня ушло какое-то время, чтобы увидеть столб чёрного дыма в нежно-ленивом розово-оранжевом закате. Дым поднимался от пекарни. У меня перед глазами проскользнула красноречивая картинка взрыва — ром и виски отправили бы всех в радиусе нескольких миль прямиком в небесную канцелярию. Мне показалось, я даже услышала этот оглушительный звук, он заложил мне уши. Но здания вокруг были нетронутыми, только зеваки медленно расползались вслед за своими длинными тенями на чавкающей грязи. Мистер Соломонс прошёл вперёд и спустился в пекарню. Я немного задержалась, разглядывая лавку. Или, вернее, то, что от неё осталось. Стёкла магазина с фирменными гравировками — точь-в-точь, как на бутылках — полопались. Осколки почернели от гари. Стены тоже стали будто политые дёгтем. Чёрно-серый пепел засыпал снег, и он стал грязным месивом. Дверь еле болталась на одной петле. Внутри магазина пахло спиртом, но сильнее горелым деревом и стружкой. — Мать твою! Мне что, нельзя оставить вас даже на пять грёбанных минут? — двери в пекарню были открыты (внештатная ситуация, обычно так никогда не делали), и я слышала, как внутри мистер Соломонс напустился на кого-то из своих людей. Изнутри больше пахло алкоголем и хлебом, чем гарью, из-за чего я сделала вывод, что туда огонь не добрался. Я спустилась вниз. Долговязый Олли тушевался и, пытаясь вывернутся, напоминал хорька перед медведем в этот момент. — Мы всё уже потушили, — оправдывался он, голос у него колебался. — Пекарню не задело. Словно в подтверждение он обвёл руками обстановку. Сквозь открытый проход в соседний зал я вдруг увидела торчащие из-под покрывала ноги. Кто-то лежал на столе. От этого зрелища мне вдруг стало не очень по себе. Какое-то дурное предчувствие просочилось внутрь. — Ах, потушили? Ну да. Тогда всё в порядке! В абсолютном охренительном порядке! — Олли получил смачный подзатыльник — такой, что у него с головы слетела кипа. — Какого хрена ты вообще это допустил?! Такими темпами вы даже собственные яйчишки просрёте! Потом я вспомнила, как Рахель говорила, что в некоторых еврейских общинах принято выливать всю жидкость в доме в случае смерти кого-либо. Я мысленно ужаснулась. Ох, что было бы, соблюдай мистер Соломонс такую традицию. — Это были итальянцы, — отозвался Олли, возвращая шапочку на место. — Конечно, это были макаронники, — босс нисколько не был удивлён. Они думают, клуб взорвали люди мистера Соломонса. Те ребята, что были там, когда мы пришли, наверняка рассказали о нас Сабини. Для него это было как сложить два и два. Скорее всего, это был только вопрос времени, когда они решат ответить. Мне на миг подумалось, что два великовозрастных мужчины с кучей людей в подчинении похожи на мальчишек, швыряющих друг другу в лицо песок, потому что не поделили игровую площадку. — Что пострадало, кроме твоей уверенности в том, что ты большой мальчик? То есть, они могли бы их напоминать не будь масштабы такими ужасающими. А хуже всего было, что страдали по большей части не они. Страдали те, кому повезло оказаться поблизости. Ведь так всегда — когда хотят наказать человека, ранят тех, кто вокруг. — Двое наших ребят погибли и девчонка с кухни. Ещё задели одного из этих цыганских парней. Я дёрнулась. Чувство непередаваемой тяжести. Будто на голове у меня очутился медный таз, а Олли взял и долбанул по нему половником со всей силы. Они что-то ещё говорили, но я не разобрала ни слова. Проскочила мимо, почти бегом ворвалась в соседний зал. Там было трое силуэтов под покрывалами — безликие и почти бесформенные. Скорее тени от людей, чем сами люди. Один из них был меньше двух других. Кто-то схватил меня за локоть, я вывернулась, но вторая рука перехватила поперёк талии. Я снова забрыкалась, даже не видя лица. Все вокруг превратились в говорящие головы, ничего не было реальным, кроме этих трёх трупов. У меня в голове что-то звенело с остервенелой настойчивостью. Сначала звук был далёким, крещендо дребезжания. Усилившись, он стал походить на тонкую белую линию, словно металлически звенящая струна, которую всё дёргали и дёргали. Сквозь этот звон я услышала: «Отпусти её, пусть идёт», и руки разжались. Этот человек скользнул назад, за границу линии. Всё, что было там, исчезало. Я шагнула к столу. Ладони потели. Потянулась к покрывалу. Помедлила немного. Медленно подняла край. Ощущение, словно вырвали язык. Я ничего не смогла произнести. Услышала мычание и сдавленный хрип. Спустя время поняла — они исходили от меня самой. Она лежала там, на этом деревянном столе, как препарированная лягушка. Тёмные волосы разметались по плечам. Лицо было чистым, без следов. И только утопавшие в тенях контуры, тёмные пятна заострившихся черт выдавали касание смерти. Я не заплакала. Ком липкой смолы, похожей на какие-то отходы производства, встал у меня поперёк горла и я не могла не проглотить его, не выплюнуть. Звенящая струна становилась шире, и стала похожа на огромную светлую полосу поля до горизонта. Будто я шла через заснеженное пустое пространство, по колено проваливалась в ледяную крупу. Господи, как же я замёрзла. — Так не должно быть, — я не сказала «мне жаль», как когда-то не сказала и она в подходящий момент. Наверное, мне подумалось, что она бы не захотела, чтобы я это говорила. Если кто и заслуживал такой участи, то точно не она. Где-то вдали, за краем этого снежного поля чужой голос произнёс что-то, из чего я смогла вычленить только важную информацию: первое, она была с Джеймсом; и второе, причиной стал дым. Мне отчаянно захотелось увидеть этого Джеймса, протянуть к нему руку. Он считает себя виновным? В конце концов, в этой большой пекарне на одного человека пришлось только два наших маленьких горя. Вместо этого я вернула покрывало на место, больше не взглянув на лицо. Хорошо, что это был не огонь, что он не тронул её. — Это не честно, — проговорила я, словно пытаясь достучаться до кого-то, кто ответственен за это. Но в белом поле была только я и облако запаха рома, принимающее смутные очертания человека, и говорившее мне: — Эйприл, золотце, жизнь вообще охренительно нечестная. Я увидела этот контур от человека только краем глаза, и поняла почему он был скорее абстрактным. Вдруг он показался мне таким уставшим. Не из-за пожара, не из-за неё и не из-за болезни. Скорее это была усталость от бега. Он смотрел сквозь меня, будто за моей спиной стояла смерть. Я пришла не за тобой. Пока. Её горячее дыхание шевелило маленькие выбившиеся волоски, падающие мне на шею, и я почти слышала шуршание савана. И какая-то часть мужчины будто… расстроилась. Не поворачивая головы, я на ощупь нашла в пустоте чужую руку и вцепилась в неё, будто течение уносило меня куда-то в глубину. — Это те вещи в темноте, о которых вы говорили, верно? Вымороженное поле всё никак не кончалось. Но я знала, что будет, когда это всё же произойдёт. — Ты видишь их? В конце концов, ты остаёшься один. И я видела эту пустоту. — Да, — я кивнула. Закрыла глаза, чтобы не видеть, но всё стало только отчётливее. Ровно так же, как несколько недель назад. В момент, когда гроб одного из последних близких мне людей опускали в землю. — Да, я вижу, — повторила я, скорее, чтобы самой удостовериться. Поле принимало масштабы боевого. Кругом одни поверженные, одни проигравшие. А я, как валькирия без крыльев, бреду меж их черепов. Кто-то подошёл, и рука за которую я держалась, оставила меня. — Алфи. У нас есть крысёныш. Он следил за пекарней и доложил итальяшкам, когда ты уехал. Я обернулась. Абрахам был без шляпы, словно провинившийся сын с преданными собачьими глазами. Глубоко внутри, куда ещё не проник холод с белого поля, у меня тяжело билось сердце. — Он уже удобряет собой какой-нибудь садик с чайными розами? — Нет. Мы решили, ты захочешь сам с ним поговорить. — Какие умные мальчики, — с этими словами, он похлопал Абрахама по плечу в почти что отеческом жесте, но я заметила, насколько напряжённым было движение и отсутствующим взгляд. Должно быть, мысленно он уже вкручивал штопор в глаз виновнику. — Где он? Я шагнула вперёд, вклинилась между двумя мужчинами без страха быть раздавленной их самолюбивой маскулинностью. Моя мама, снисходительно и даже с жалостью смотря на суфражисток, говорила: «Этот мир создаётся женщинами, но принадлежит мужчинам, дорогая». Не думаю, что даже сейчас я до конца понимаю, что она имела в виду. — Я хочу взглянуть на него. — Знай своё место, воровка, — тут же одёрнул Абрахам. Я чувствовала вцепившиеся мне чуть повыше локтя пальцы. Он успел развернуть меня, чтобы видеть лицо в профиль. — Абрахам, не груби. Пальцы разжались. Но я всё равно на него не посмотрела. — Я просто хочу взглянуть ему в глаза. Я просила разрешения у того, кто выдавал их здесь, но мне самой казалось, что я делаю это не ради него, а ради себя. Если я пойду туда просто так, без разрешения, то мне некого будет обвинить потом, кроме себя самой. Когда я увижу эти чёрные тоннели расширенных от приглушённого света зрачков. Увижу налёт безжалостности на лице и ни грамма сожаления в уголках глаз. Так я себе это представляла. — Пожалуйста. А в нём не будет сожаления, не будет милосердия. Ведь не может его быть в человеке, который породил это. Не может быть сожаления в высекающем искры тогда, когда не ему потом спасаться от пламени. Конечно, это была всего лишь беспорядочная игра. Сколько бы мистер Соломонс ни говорил, что не любит игр с правилами, они тут были. В конце концов, подпольная жизнь Лондона не знала гуманизма, им плевать на «сопутствующий ущерб» до тех пор, пока правила соблюдаются. Где-то в глубине души я понимала это, понимала, что дело было не в ней, не в других сыновьях, отцах и братьях, пострадавших сегодня. Дело было только в правилах мира, о которых мистер Соломонс говорил. Но для меня в тот момент не было полутонов. Были только два цвета — чёрное небо и белоснежное поле. — Ммм… — он задумчиво почесал бороду. — Разве что ради памяти славной… кстати, как её звали? Мистер Соломонс ткнул тростью в сторону тел. Вон он то отлично понимал правила и оставался в достаточной трезвости рассудка, чтобы их соблюдать. Я опустила глаза, чтобы не смотреть на стол. На туфлях у меня были засохшие пятна маргейтской грязи. — Рахель. Надо же, получилось почти нейтрально. — Да, разве что ради Рахель. Ни грамма сантиментов. Но я и не надеялась. Развернулась и пошла к кабинету, сначала медленно, но потом всё ускоряла и ускоряла шаг, словно за мной гнался кто-то. Шторка на стекле в двери была опущена, но я слышала чьи-то негромкие голоса. Стоило повернуть ручку и толкнуть дверь, как они мгновенно замолкли, ожидая, что зайдёт босс. Олли замер, видимо расхаживал до этого по комнате. Я соскользнула взглядом с его лица и уставилась на парня у стола. Он стоял на коленях. Лицо было белее фартука. — Эйприл! Скажи им, что я не виновен! Джек смотрел на меня расширенными от ужаса глазами, словно я была уплывающим от него плотом во время шторма. Я попыталась сглотнуть, но горло стало как наждачная бумага. Он хотел рвануться вперёд, но рука кого-то из людей мистера Соломонса надавила ему на плечо. — Матерь Божья! Джеки, дружище! Вот это встреча! Я забыла, что стою посреди прохода. Очнулась, когда голос мистера Соломонса ударился мне в лопатки. Я отодвинулась, но сделать ещё шаг вперёд не смогла. Так и прилипла спиной к стене у двери. Опираясь на неё, словно на последнюю опору. Отчасти так и было. Джек казалось стал тонким, как китайская бумага для перегородок. Мистер Соломонс встал перед ним, и всё это походило на исповедь. Словно Джек сейчас начнёт целовать его обувь и просить прощения. Ему стоило бы. — Мне казалось, у нас был договор, верно? — Я клянусь, я ничего не сделал. — Нет, ты погоди. Я же чётко сказал, если я увижу тебя ещё раз у моей пекарни… Говорил или нет? — Джек молчал. Мистер Соломонс обернулся ко мне. — Ты была там, Эйприл. Разве я не предупреждал его? Я кивнула, не раскрывая рта. Слова были словно маленькие жемчужины. Я кропотливо собирала их на языке не для того, чтобы разбрасываться. — Да, я был тут. Но я не… не знаю, что произошло. Я не при чём. — Неужели? — мистер Соломонс будто бы вправду удивился. — Так ты всё-таки торчал у моей пекарни? — Я… я просто… Договорить он не успел. Удар пришёлся с левой стороны, заставил его опрокинуться. Кровь изо рта закапала на доски, просочилась в щели. Джек застонал, языком коснулся зубов. Один еле болтался, но не вылетел. Меня затошнило. Захотелось сползти по стене. — Дайте человеку присесть, — бросил мистер Соломонс, разминая руку, словно повредил её при игре в крикет. Подтащили стул и практически швырнули Джека на него, как мешок с требухой. У него был полный рот крови, она залила ему рубашку. Из-за подтёков в уголках рта он выглядел, как уродливая кукла-чревовещатель. — Мы неправильно начали, дружище. Мне стоило спросить, какого хрена ты опять делал у моей пекарни? Знаешь, вопрос принципиальный, так что будь очень осторожен с ответом. Если ты мне соврёшь, я тебя убью. Понимаешь? Пущу тебе пулю прямо сюда, — с этими словами он ткнул пальцем ему в лоб, словно там и вправду была мишень. — Она пролетит через твою пустую башку и застрянет в стене. А я буду сидеть за столом, видеть её и всякий раз вспоминать мелкого ублюдка Джеки. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя запомнили так, верно? Потому что ничего кроме этой пули от тебя не останется. Всё остальное я покромсаю и брошу свиньям, если конечно они станут жрать такое дерьмо, как ты, Джеки. Раздался щелчок предохранителя. Он держал револьвер в руке, опираясь о столешницу. Джек выплюнул кровь, чтобы хоть как-то шевелить языком. Белое поле в моей голове всё никак не кончалось, скорее наоборот. Небо тоже стало белеть. — Ирма Феллан. Её зовут Ирма Феллан, — он промямлил эти слова, но я всё равно отлично разобрала имя. Мистер Соломонс обернулся через плечо и многозначительно глянул на меня. — Она заплатила мне за слежку. Больше ничего. Я не знал… не знал, что так будет. Мистер Соломонс молчал, медленно поглаживая ствол, словно руку прекрасной женщины или своё еврейское самомнение как минимум. Я почти не видела его лица, но он сидел с закрытыми глазами. Так долго, что Джек, наверное, успел вспомнить все молитвы, какие знал. А я просчитать все варианты. И только когда дошла до того самого, до последнего, он произнёс, не поворачиваясь: — Что ты тогда сказала? Я не сразу поняла, что обращались ко мне. Только по взгляду Олли, почему-то уставившемуся на меня. Тогда я мгновенно поняла, что он имел в виду. — Вы ничего не делаете без достойной причины, — слово в слово, будто от этого зависела моя жизнь. — Слышал? — наконец, уставившись на Джека, спросил мужчина. — Я считаю, причина охренительно достойная. А потом вдруг встал и повернулся ко мне. — Как думаешь? Это было ужасное чувство. Белое пространство занимало почти всё вокруг. Я видела только тонкую полоску черноты над собой, словно нависшее лезвие гильотины. Он спросил не просто так. Он спросил, давая мне право решать чужую судьбу. — Эйприл… — едва выдыхая, придушенным голосом человека идущего ко дну, простонал Джек. — Пожалуйста. Джек смотрел на меня, как судью. Как смотрели на императора гладиаторы. Мне нужно было только вытянуть руку и поднять палец вверх. Вот только выбор был иллюзорным. Давая мне его, мистер Соломонс прекрасно знал, что никакого выбора нет. Это была изощрённая пытка — и ещё неизвестно кому она предназначалась. Джек думал, я могу заступиться за него. Он видел, как я делала это прежде и думал, у меня есть какая-то власть. — Эйприл? — выжидающе позвал мой босс. Ненавижу это имя. Оно связано с жизнью. А вокруг меня только смерть. Перед глазами у меня стояло лицо Рахель. Я даже не знаю, если ли у неё семья. Кто сообщит им? Я отлипла от стены, взялась за ручку двери и просто вышла, не говоря ни слова. Услышала только обрывок: «… в Лаймхаусе!». Замерла, не пройдя и пары шагов. Всё было тихо. И вдруг раздался выстрел. Я вздрогнула. Чёрная полоска схлопнулась. Я осталась одна в белом дребезжащем пространстве, окружавшем меня со всех сторон.