Середина весны

У меня тряслись руки. Это не проходило ни через полчаса после того, как я вышла, ни через час, ни когда вода в доках стала совсем чёрной, а лодки превратились в горящие огоньки над водой. Их протяжные гудки разрезали грязный тяжёлый воздух. Когда я покидала пекарню, мне показалось, я видела Джеймса на другой стороне канала. Он закурил и исчез. Мне было до него не докричаться, да и зачем? Что бы я ему сказала? Я настояла на том, что должна идти сама, хотя была идея подвезти меня. Это может только оттолкнуть её, если она увидит, что меня привёз человек мистера Соломонса. Наверное, где-то очень глубоко, куда ниже шести футов, у меня было застарелое чувство какого-то наивного доверия. Я всё ещё надеялась, что если это будет моя протянутая рука Ирма может ответить рукопожатием, а не вцепиться зубами в неё. Мистер Соломонс хотел пристрелить её на месте. Просто отправить к ней людей и покончить с этим раз и навсегда. — Если попытаетесь убить Ирму, допустите ту же ошибку, что и она. — Это из-за большой любви к ней или ко мне? — К себе. Вы думаете, что у неё нет запасного плана на такой случай? Закопченные улицы постепенно сменились на мощеную брусчатку и старый кирпич, зажимавший дорогу. В свете фар такси кружились мелкие снежинки, но падая на землю они тут же превращались в воду. От сырости было куда холоднее. В конце ноября город стал совсем голым и неприкрытым даже в районах побогаче. Ирма сменила табличку на дверях. Теперь там красовались витиеватые буквы «Ателье Уоллис и Дочери» в позолоченной рамочке, отдававшей мещанским шиком, вместо простой чёрной. Во всём здании горело одно окно. — И что ты предлагаешь? — Я знаю Ирму, она самоуверенная. Позвольте ей думать, что она победила и загнать её в угол будет проще простого. Я солгала. Я знала Ирму. Знала её девчонкой. Знала воровкой и горячей головой. Но пожар в пекарне всё сильнее убеждал меня: что бы в ней не поселилось, оно растёт и захватывает её целиком. Я знаю, каково это, когда кормишь горе или ненависть, и они постепенно уничтожают тебя. Отец занимался этим на протяжении почти десяти лет с момента смерти матери. А я ничего не могла сделать. Может, поэтому мне так отчаянно хотелось спасти Ирму. Если ей в голову пустят пулю, это всё равно, что я спустила курок. — Надо же… — голос был чертовски знакомым: наглым, обволакивающим, но не наигранным. — Эта еврейская погань вообще никаких границ не видит? Как и прежде одетый с иголочки Леон стоял у основания лестницы. Определённо не та компания, на которую я рассчитывала. — Неужели наш маленький подарок их не убедил? Свет падал на него откуда-то сбоку, оставляя на стене лестницы долговязую тень. И по сравнению с ней Леон казался каким-то маленьким. Сейчас здесь не было его отца или мистера Сабини, он мог захватывать пространство собой, распускать свой павлиний хвост и драть глотку. Но мне почему-то показалось, что сейчас, даже больше, чем тогда, он походил на мальчишку. Мальчишку, влезшего в отцовские туфли, которые ему велики, но которые он должен носить. — Тебе дорого обошёлся тот вечер? — поинтересовалась я, проходя мимо. На секунду остановилась возле него, окинув взглядом. — Хм, могу предположить, что да. Он воспринял это как пощёчину, и я поняла, что оказалась права. В тот момент, когда впившиеся мне в локоть пальцы резко развернули меня и толкнули к стене так, что я впечаталась лопатками в шершавую зелёную поверхность. — Fottiti, — я интуитивно догадалась, что он не светлой и весёлой жизни мне пожелал. — Мне не нужна твоя жалость. Сам факт того, что он здесь уже был достаточным. Ему ведь просто нужно выслужиться перед отцом, доказать ему, что он может решать проблемы, держать всё в своих руках. Потому что, так или иначе, мы все просто хотим быть хорошими детьми. Я моргнула. Посмотрела на его цветной платок, гармонирующий с обоями. Потом снова подняла глаза к нависающему надо мной лицу. — Это сострадание, не жалость. Знаешь, в чём разница? — он на миг будто поменялся в лице, даже если не хотел этого делать. Складки на лбу разгладились. — Сострадать — значит, разделять чужую боль. А жалеют только жалких людей. Руки, отгораживающие меня с двух сторон пропали. Леон отдалился и окинул меня снисходительным взглядом, словно попрошайку на Трафальгарской площади. Потом поднялся на ступень выше меня, чтобы бросить мне оттуда: — Ты ни черта обо мне не знаешь. — Ну, кое-что я знаю, — я не сдержалась. Но это была всего лишь маленькая булавка вроде тех, что лежали тут повсюду на швейных столах. Он опять нахмурился. А я отлипла от стены и спокойно прошла мимо, поднимаясь выше и уже на последней ступеньке, смотря на него сверху, произнесла: — А ещё я знаю, что иногда нам приходится отвечать за ошибки наших родителей. Такая простая мысль придала мне сил. Мы все дети своих родителей. Мистер Соломонс был прав. Опять. Кровь не водица. Я — стоящая тут, в ателье бывшей подруги, посреди грядущего шторма — последствия действий моего отца. Леон, так отчаянно желающий казаться не тем, кто он есть — это то, что с ним сделал его отец. А Ирма со всей своей безрассудностью, вляпавшаяся в такое дерьмо, из которого уже не выберешься без жертв — просчёт своей матери. Это не снимало с неё ответственности. Но думаю, так мне было легче говорить с ней. Даже смотреть на её лицо сквозь сигаретный дым, когда я зашла и увидела её за столом. Она правда избавилась от всей мебели миссис Уоллис ещё довоенного времени. От всех плавных линий, растительных мотивов, переплетений и округлых контуров. Теперь всё было брутально-сексуальное, если это вообще применимо к интерьерам. С зигзагами и тяжеловесными украшениями. Над камином висело массивное зеркало в позолоченной раме, а рядом стоял столик из слоновой кости. — Ну, чего ты хотела? — резко выдохнула она вместе с дымом. — Вот так сразу? Она изогнула тонкую чёрную бровь. — Предлагать тебе выпить бесполезно. А любезничать я не собираюсь. Ещё в прошлом месяце эта же девушка убеждала меня, что рада меня видеть, что искала меня и что я одна во всём мире могу её понять. А теперь она отгородилась от меня столешницей. Если человек человеку волк, то я в глазах Ирмы стала не больше, чем приблудным псом, идущим за тем, кто его кормит. — Быстро же ты сменила тон, — хмыкнула я. — И чья в этом вина? — она затянулась, откидываясь назад в кресле. — Ты выбрала сторону, Эйприл. Я на это только нервно хихикнула, но довольно быстро поняла по беспристрастному лицу Ирмы, что она не шутила. В этом тёплом свете и дымной поволоке она наверняка казалась самой себе невероятно удачливой и могущественной. — Сторону? Ты что думаешь, это всё какая-то дурацкая игра? Она встала, наклоняясь ко мне через столешницу, словно собиралась вцепиться мне в шею и смотреть, как я корчусь от её яда. На деле, единственный яд, который меня уже порядком раздражал — дым. — Ты мне скажи. Ваша пекарня похожа теперь на площадку для игр? Ваша. Я почувствовала сквозняк от всё ещё приоткрытой двери в голове. От той, за которой осталась Рахель. Оттуда всё ещё пахло свежевыкрашенными стенами, и этот запах пока мог скрадывать трупный смрад. Нужно было запереть дверь. — Люди погибли, Ирма, — я видела как расширяются у неё зрачки, когда я наклонилась ближе и закрыла часть света. — Невинные люди. — Невинных не бывает. Все в чём-то виновны. Поддавшись на провокацию, я резко вскинула руку и вырвала у неё сигарету. — Эта дрянь расплавила тебе мозги. Швырнула её на пол и растоптала подошвой так, словно могла таким образом уничтожить всю эту черноту внутри самой Ирмы. Она скривила губы. То ли потому, что я испортила паркет, то ли потому, что я испортила ей настроение. — Нельзя быть жертвой и палачом одновременно, Эйприл, — выплюнула она. — Обвиняешь меня в жестокости, но спать под одной крышей с человеком, пачками отправляющим людей на тот свет ты не находишь таким шокирующим? Мне вдруг лихорадочно захотелось треснуть её по лицу. Однажды она сделала так, когда я начала сходить с дистанции, терять границы, подставляя их всех. Ирма тогда зарядила мне звонкую пощёчину, а потом обняла. От этого воспоминания я почти почувствовала ноющую боль. Не в щеке, а в груди. Но как бы мне не хотелось это отрицать, я прекрасно понимала — мне больно видеть её такой не потому, что я переживаю за неё. А потому что она больше не та Ирма, которую я любила. — Или, может, спать под одной крышей не так страшно, когда делишь одну постель? Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. — Вот это вообще не твоё дело. Что-то нервно дёрнулось со звуком оборванной струны. Зачем я это сказала? Могла ответить сотней других способов, чтобы дать ей однозначный ответ — «нет». Но я предпочла такой же мутный и расплывчатый, как дым от сигареты, которую она снова закурила. — Что ж, значит, хотя бы до этого ты не опустилась. Это… оттенок надежды в её голосе? Меня затошнило. От запаха, но больше от её выдавленной через сито зубов терпимости. Вот только мне не нужно было её одобрение. Наоборот, мне вдруг захотелось сделать что-то такое, чтобы стереть это одиозное снисхождение с её гладкого светлого личика. Ужасно по-детски. Но Ирма всегда считала меня ровней, она сама сказала — «ты такая же, как и я». Сделай я то, что в её глазах клеймилось бы позором — для неё это был бы удар. Ведь если я способна на такое, значит, она ничем не лучше меня. Для неё это будет фатально. Если я упаду — будь уверена, тебя я утащу за собой. И мне всё равно, потому что в моих глазах, это не падение. Это, вполне возможно, полёт. — У тебя есть шанс закончить всё это, — наконец после долгого молчания, произнесла я. — Хватит, Ирма. — И с чего бы мне соглашаться? — она отвернулась к окну, нервно поведя плечами. — Ты осуждаешь жестокость. Я здесь, потому что мы хотим её прекратить, — Ба говорила, что миротворец из меня куда более перспективный, чем оратор. — Я видела эти драгоценности. Знаешь, какого размера был сейф? Чуть больше шляпной коробки. Поместился у меня на коленях при перевозке. Вещь такого размера просто не стоит всей этой крови. — Я знаю тех, кто с тобой не согласится, — она глянула на меня через плечо даже не обернувшись, но мне хватило этого взгляда, чтобы уловить перемену. Ту самую, которой я и ждала. — Главное, чтобы согласилась ты. Она немного помолчала. — Так значит, это белый флаг? Ирма смаковала момент. И это было только первое блюдо. Моего босса она предпочтёт оставить на десерт. — Ты не знаешь Алфи Соломонса, — я едва это произнесла, как поняла, что звучит неверно и поспешила добавить: — Я не думаю, что кто-то вообще его знает по-настоящему. Но я точно могу сказать, что он ценит своих людей. Она наконец обернулась в мою сторону. Больше не было скрещенных на груди рук, она не пыталась отгородиться от меня. Наоборот, с жадностью поглощала то, что я говорила, словно это был мёд поэзии. — Больше, чем дорогие побрякушки? — Я стою перед тобой, — не моргнула и глазом. Удивительное самообладание. — Ответь на свой вопрос сама. — Ладно, — она кивнула, не отрывая от меня пронзительного взгляда. — Мы это обсудим. Потом вернулась к столу и вынула оттуда конверт. Обычный белый конверт без каких либо знаков. — Передай ему это, — я уже развернулась и почти дошла до двери, когда её голос вдруг догнал меня. — И ещё. Скажи, что я крайне ценю такой шаг. Он очень показательный. Он показывает себя достаточно мудрым, — как это должно было звучать. Он показывает себя слабым, — как это на самом деле прозвучало. Свет фонарей очерчивал её фигуру на фоне окна, словно Деву Марию с витража в церкви. Ту, что источает милосердие. На деле ничего, кроме злорадства и сигаретного дыма из неё не выходило.

***

— Сказала ей? Это было первое, что я услышала, приблизившись к мистеру Соломонсу. — Да. — И про драгоценности? Я кивнула. Без налёта актёрской игры, ведь в нём больше не было смысла. Единственный зритель уже давно посмотрел спектакль. Вдали огоньки Лондона нервно дрожали в сыром воздухе. С высоты Примроуз Хилл была видна часть города. Я вынула из внутреннего кармана пальто конверт и протянула его боссу. — Это вам. Он покрутил вещь в руках. Потом не особо аккуратно вскрыл конверт и вытащил оттуда карточку. — А твоя подружка любительница макулатуры. Это было очередное приглашение на празднование кануна Рождества. Сверху значился отправитель — Фонд по борьбе с туберкулёзом. Вместе с приглашением мистер Соломонс извлёк из конверта маленькую красную пуговицу. Рождество, фонд, пуговица — всё это в целом создавало апогей насмешки и презрения. Я безрадостно вздохнула. — Мы не подруги. Думаю, больше нет, — и я даже не была точно уверена, кто принял это решение — я или Ирма. — Неужели? — с приторным удивлением на лице посмотрел на меня мистер Соломонс. — Мир потерял устойчивость. Это разбивает мне сердце. Для пущей наигранности ему не хватало только прижать руку к груди. Я безобидно усмехнулась. — Так оно у вас есть? — Ты оскорбляешь меня в лучших чувствах, пуговка, — его очень серьёзное лицо заставило меня рассмеяться. — Тебе повезло, что сам Бог велел нам прощать причиняющих нам боль. К тому же сегодня суббота, так что придётся отложить процесс возмездия. — Ох, это значит, что булочек мне тоже не светит? Вместо ответа он вытащил часы и внимательно посмотрел на циферблат. Что с булочками, я так и не поняла, но поняла, что вектор беседы давно ушёл куда-то в другую сторону. — У меня есть кое-что получше. Где Лаймхаус? Трость указывала куда-то в сторону реки, как стрелка компаса. Я встала со скамейки и подошла к вершине холма, чтобы направить кончик трости чуть восточнее. — Думаю, где-то… в той стороне. Я научилась не удивляться, но, что важнее, не задавать вопросов. Всё равно ответы можно получить лишь тогда, когда мистер Соломонс решит, что они тебе нужны. — Закрой глаза. — Что? — Давай, быстро. — Зачем? — Закрывай. Слабо понимая, что происходит, я повиновалась. Услышала какое-то шуршание рядом. Потом почувствовала, будто что-то коснулось моего лица. — Что вы… Я было двинулась, на что получила чёткий приказ: — Не открывай. Что-то металлическое коснулось переносицы. — Это что, очки? — Это не просто очки, Эйприл, — пространный голос раздавался слева, потом позади и наконец справа. Я поняла, что он обошёл меня. — Это две плоскости, преломляющие всю нашу грёбаную бренную жизнь и раскладывающие её на маленькие кусочки в виде прошлого, настоящего и будущего. Но в прошлое, знаешь, заглядывать вообще никакого толка. Разве что ради чувства унылой ностальгии по свежему личику. С настоящим уже больше пользы. Но лучше всего — будущее. Так что сейчас ты увидишь именно его. Я не рискнула вмешаться или вообще двинуться. У всего, что говорил или делал мистер Соломонс всегда была чёткая причина. И чем более бредовым казалось происходившее, тем чётче причина. — Можешь открывать глаза. Я послушно подняла веки. На носу у меня и вправду были его очки. Из-за линз всё немного расплывалось. Я огляделась. Ничего не поменялось. Мистер Соломонс снова посмотрел на часы. — Я не по… — договорить я не успела. Резкий яркий всполох прервал меня. Раздался хлопок. Чернота в небе на востоке над городом рассыпалась тысячью разноцветных кусочков. Я ахнула. В районе Лаймхауса раздавались взрывы фейерверков, вверх взмывали радужные полосы искр и рассеивались, словно кусочки калейдоскопа. — Вот оно. Замечательно, да? Чудесно ведь? Я повернулась. Отдалённые цветные огни бросали на уставшее лицо мистера Соломона свет. Клянусь, разборки преступных группировок никогда ещё не были такими красивыми. Я улыбнулась. Впервые после Маргейта. — Это потрясающе. — Да, — согласился мистер Соломонс с самым миролюбивым видом. — Прекрасное будущее, в котором Ирма Уоллис в полной заднице.