Середина весны

Ирма стояла ни живая, ни мёртвая, всё ещё не в силах поверить в то, что видит. Все решили, что так и было задумано. И только она знала, что задумано было совсем не так. Она же лично заказывала эту взрывчатку! Как? Как здесь оказались чёртовы конфетти? — Ну вот, едва не испортили людям охренительный праздник. Она словно впервые за долгое время снова услышала голос Соломонса. Посмотрела на его идиллически спокойное лицо, и какое-то ужасное чувство стало подниматься со дна желудка. То же чувство, какое она испытывала будучи девчонкой-портнихой, с которой богатенькие клиенты позволяли себе распускать руки — «Не вздумай им перечить!». Будучи дочерью, получившей сухую бумажку с фронта с именем своего отца — «Погиб в сражении». Чувство бессилия. Ощущение, что над тобой висит всесильная мужская рука, которая ждёт момента, чтобы облапать тебя, ударить, отобрать всё, что тебе дорого. Она почувствовала, как пальцы сэра Уэсли вцепились ей в руку. Он буквально отлепил её от себя. — Миссис Фелан, потрудитесь объяснить, что за балаган происходит? Все взгляды устремились на неё. — Да, я бы тоже хотел услышать. Приходишь за приятным обществом, а тебя запирают в чулане. Мой народ чтит гостеприимство как великую добродетель, а это не в какие ворота! — Вы же видели чеки на имена коммунистов, — защищалась Ирма. — Почему вы спрашиваете у меня? Взгляды перешли на Соломонса. — Да, как вы это объясните? — будто вспомнив про это, Уэсли угрожающе потряс бумагами в воздухе. — А, ну, да, чеки. Чеки. Видите ли, друзья мои, они правда у меня от коммунистов, — ровно отозвался Алфи. — Я же говорила! — воскликнула она. — Да, да. Ты абсолютно права, золотце, — подтвердил он, потом сделал пару шагов к ним. — В общем, вот в чём история. Как-то просыпаюсь я с утра и думаю: «Чёрт возьми, Алфи, ты собираешься помереть в одиночестве?», потому что, знаете, бизнес он, конечно, очень важен, но вопрос размножения — принципиален если ты не отбросил коньки до определённого возраста. Я-то надеялся отъехать где-нибудь в Франции, когда шёл в эту мясорубку Во Имя Короля и всё такое. Но там как-то не срослось. Люди в зале, в свете сияющих огней и пьяном экстазе праздника не особо обращали на них внимания. Часть занавеса скрывала их от глаз, позволяя Алфи беспрепятственно распинаться и сопровождать это всё жестами, словно он сурдопереводчик. Ирма не выдержала первой: — Почему вы вообще его слушаете?! Неожиданно, офицер вскинул руку, словно пресекая её попытки что-то предпринять. — Нет, пусть договорит. — Да! Спасибо, дружище! Так вот, о чём это я… значит, я подумал, что нужно завести себе жёнушку или что-то вроде этого. Кстати, был у меня один друг, ужасно злился, когда я говорил «завести». Вроде как, звучит безысходно. Вы так не думаете? — Ближе к делу, — проскрипел Уэсли. — Ага. Ну вот поэтому я и решил, нужно что-то особенное. Как там говорят? Лучшие друзья женщины — гражданские права! Нет, это не тот лозунг. Этих борцов за равноправие стало слишком много, но я вот что скажу: Бог не давал нам равные права, — он почесал бороду и посмотрел в сторону, будто отключился на миг. — Так, значит, лучшие друзья женщины — бриллианты, да? Вот я и обзавёлся парочкой. Да ещё и не абы каких, а императорских. С таким набором у неё должен родиться как минимум следующий мессия. Вы никогда не думали о перспективе стать Богом-Отцом? Или Отцом-Богом? На миг повисло молчание. Уэсли тяжело хлопал глазами, будто на него опрокинули чан с водой. — Так вы купили у коммунистов драгоценности? — наконец, вычленив хоть какую-то информацию из этого безумия, спросил он. — Да, я ведь так и сказал, — едва ли не возмущённо отозвался Алфи, будто уследить за мыслью было проще, чем съесть тост. — Вы вообще меня не слушали? — Где они? — спросил Уэсли, начиная раздражаться. — Должно быть, где-то в подполье готовят мировую пролетарскую революцию, — тут же отозвался Соломонс. Уэсли открыл рот, но не сразу сообразил. — Что? — переспросил он сконфуженно. — Что? — отозвался Алфи абсолютно серьёзным тоном. До Уэсли, наконец, дошло, что они говорят о разном. — Тьфу, чёрт! — уже откровенно зло бросил он. — Не коммунисты, а драгоценности! Где драгоценности, что вы купили? Алфи вынул часы, снова глянул на время. А потом, как ни в чём не бывало, произнёс: — Так прямо тут.

***

Я выскочила на лестницу, ожидая услышать выстрел за спиной, но он раздался впереди. Там наверху была бездна не меньше той, что позади. Я оказалась зажата между Сциллой в лице Леона с одной стороны и Харибдой — кто бы это ни был — с другой. Мало радости в выборе из двух одинаково неприятных вариантов. Не зная до конца, чего я пытаюсь добиться, вместо того, чтобы вылететь в зал, я проскочила ещё один лестничный пролёт и оказалась на верхнем этаже. Тут были кабинеты, а впереди за перилами можно было видеть хрустальные люстры и второй свет. Шаги раздавались прямо позади, я увидела каких-то людей внизу, на первом этаже. Одна люстра болталась, словно подбитая птица. Они стреляли вверх, в воздух. На потолке красовалась трещина от пули. Всё выглядело, как ограбление: бессмысленное и дерзкое. Но что важнее, грабителями заправляли те двое, что ждали у стойки, когда мы вошли. И тогда я вдруг поняла — они здесь не для того, чтобы украсть что-то ценное. Они здесь, чтобы это защитить. Едва эта мысль пролетела сквозь разум, как я почувствовала резкий толчок, который сбил меня с ног. Я упала плашмя, выронила шкатулку. Она откатилась. Леон вцепился мне в растрёпанные волосы. Я дотянулась до ножа, даже вскинула руку, но запястье тут же было перехвачено. — Ну уж нет, во второй раз это тебя не спасёт! — едва не выплюнул он мне в лицо, выворачивая кисть. Я взвизгнула, разжала пальцы. Он схватил нож и швырнул его прочь. И тут на его лице пробежала тень. Он оглянулся, но какой-то оттенок напряжения отпечатался меж бровей и на скулах. Леон подскочил, я перевернулась и поднялась на локтях, чтобы заметить, как и он, что шкатулки нигде нет. Кто-то внизу крикнул: «Уходим! Живо», в очередной раз подтверждая, что они пришли вовсе не за тем, чтобы ограбить банк. Суматоха усилилась, шум и треск. Я подняла голову, встретилась взглядом с Леоном. Он посмотрел вниз сквозь второй свет. Потом снова на меня. Мы оба поняли: шкатулка, должно быть, проскользнула под перилами и свалилась на первый этаж. Леон первый сорвался с места. У меня саднила спина и я с трудом дышала. Он уже выскочил на лестницу, когда я заставила себя подняться и, добравшись до перил, перегнулась через них, чтобы видеть первый этаж. Там был хаос. Горе-грабители повалились на улицу, словно их сдувало ветром из приоткрытого окна, вслед за ними работники банка оживились, видимо, поняв, что им ничего не грозит, поспешили ретироваться. Все беспорядочно двигались к выходу и среди пингвинов-клерков нежно-розовый костюм Леона был сразу заметен. Он застыл, беспокойно оглядываясь, ища глазами шкатулку. Её не было, я не могла найти её, как и он. Расталкивая людей локтями, он бросился к предполагаемому месту падения, но вместо рассыпанных сокровищ, вдруг наткнулся на одного из немногих клиентов. По крайней мере, так он должен был выглядеть. Я не сразу его заметила, но как только взгляд упал на коляску, показавшуюся из-за колонны, сердце у меня подскочило к горлу. Мне показалось, я сейчас его выплюну. Мистер Соломонс ни слова мне не сказал, ни разу не упомянул, что мой отец будет здесь! — Эй! А ну, назад! — Леон едва не налетел на него, всё ещё держа пистолет в руке. Но отец — тот самый, с комьями земли вместо алмазов — вдруг показался мне совсем чужим. Лицо у него было очень серьёзное, даже суровое. Он развернулся на своей коляске и уставился на Леона, как на лающую у обочины псину. Леон окинул взглядом всю его фигуру, но так и не обнаружил следов шкатулки. Но она там была, я догадывалась. Иначе, зачем он тут? — Что? Ты спятил, мальчик? Я пережил Сомму, а теперь сижу в этом чёртовом кресле, а ты мне своей игрушкой угрожаешь?! — отец придвинулся ближе, словно наступал, а Леон неожиданно стушевался, опустил оружие. — Поимел бы хоть немного уважения! Ты сам-то хоть служил? Он выглядел, как обычный старик, осуждающий молодёжь, слегка травмированный и явно разозлённый. Так это видел и Леон с позиции зрителя. Но я была за кулисами. — Нет, — замялся Леон и даже невольно сделал шаг назад. — Простите, сэр. — Простить? — отец только покачал головой, мне это казалось невыносимо театральным. — Эта страна катится к чёрту! Хочешь расскажу тебе, какую кровавую баню мы пережили на Марне в восемнадцатом?! Когда твои люди сражались, а ты сидел дома! А ведь отец даже не участвовал в той битве. — Нет, сэр, — отец наступал так нагло и отчаянно, отыгрывая полу-сумасшедшего ветерана, что Леон окончательно потерялся. — Вам лучше покинуть здание. Здесь может быть небезопасно. — За меня не переживай, — отмахнулся он с самым раздражённым видом и покатился к выходу. Где-то в глубине у меня что-то расслабилось, словно отпустили натянутую пружину. Я бросилась к лестнице и быстро спустилась вниз, надеясь выскользнуть незамеченной через чёрный ход, а потом догнать отца. Но едва я оказалась в коридоре, как услышала щелчок курка за спиной. — Уже уходишь? Леон совсем не выглядел довольным. Мистер Соломонс предусмотрел всё, кроме этого. Почему его люди просто не вырубили его? Зачем оставлять его здесь один на один со мной, зная, что он не будет счастлив остаться ни с чем? Я обернулась, пытаясь найти ответ хоть на один вопрос. В банке было тихо, как под шестью футами, словно во всём мире осталась я, Леон и направленный на меня пистолет. Меня это даже уже не удивляло. — Где она? Где шкатулка? — он почти не моргал, я почти не дышала. — У тебя всего один шанс на ошибку. Мои же слова вернулись мне пощёчиной. — Ты сказал, что не служил, — я всё пыталась ухватить разлетающиеся в разные стороны мысли. — Значит, и не убивал? — Может быть, открою счёт сегодня. Позвоночник у меня стал, как рельс. Я вспомнила, как его отец сказал тогда за столом: «А разве я спросил, чего ты хочешь?» и произнесла: — И ты правда этого хочешь? Он вдруг будто побледнел. — Какая разница, чего я хочу? Таковы правила. Они все здесь отгораживались этими правилами. Словно это волшебная палочка, вдруг превращающая тебе из злодея в обычного человека. — Всегда есть выбор. Мне показалось, у него дёрнулась рука. — Что если тебе не понравится выбор, который ты сделал? Ты закрываешь глаза на то, что твой близкий человек умирает и живёшь с чувством вины. Ты разжимаешь руку, держащую тех, кто, казалось, был тебе дорог, а потом смотришь, как они падают вниз. Ты принимаешь решение, а потом несёшь за него ответственность. Одно без другого не существует. Но в этом и прелесть. Если нет ответственности, как ты можешь почувствовать сам выбор? — Но у тебя будет само право выбора, кого убивать и кого любить, — на последних словах Леон опустил глаза, будто не хотел, чтобы я видела что-то в них. — В конце концов, мы не должны быть такими же, как наши родители. Мы должны быть лучше. Отец годами цеплялся за прошлое, за мир до войны, жил со своим чувством вины за смерть матери, а теперь и за то, что случилось со мной. Наверное, поэтому я так отчаянно хотела сесть в этот поезд. Чтобы не быть такой, как он. Всё будто застыло в неподвижном мёртвом воздухе. Было только два исхода и я не могла сказать, какой более вероятен. Леон не смотрел на меня. Скорее, он смотрел сквозь меня. И тут раздался звонок. Мы неловко переглянулись. Звон телефона раздавался в пустоте банка. Потом он прекратился, послышался голос того клерка, что встречал нас: «Да? Что? Да, здесь. Хо… хорошо, сейчас». Он показался из-за стойки, словно сурок из норы, держа телефон на весу. Лицо у него было белое, будто припорошённое пудрой. — Эм… мистер Сабини? Леон дёрнулся, уставился на него. — Это я. — Это вас, — справляясь с паническими тиками и заиканием, клерк вышел из-за стойки и протянул телефон на вытянутых руках. — Это… ваш отец. Сердце пропустило нервные удары, я почувствовала их так, словно оно раздулось до размера дирижабля, а потом сжалось до размера комара. Леон был сконфужен ещё больше меня. Клерк держал для него телефон, а Леон поднёс трубку к уху, не опуская пистолета. — Ti ascolto… Sì, in banca… — он глянул на меня. — Ma qui… Cosa?.. Ma io!.. — он не договорил, явно оборванный голосом на той стороне. — Volevo farti stare meglio!.. — он надолго замолчал, и с каждой секундой его лицо всё больше вытягивалось. Наконец, он опустил пистолет. — Ho capito… Sì… D'accordo, padre… Sì, Buon Natale anche a te. На последних словах голос у него был уже никакой. Ни весёлый, ни грустный, ни злой. Абсолютно бесцветный. Он вернул трубку клерку, даже сказал: «Спасибо». Потом снова посмотрел на меня. — Скоро здесь будет полиция, — пространно, словно забыв, что секунду назад направлял на меня ствол, произнёс он. — Я могу идти? — Да, проваливай уже, — несмотря на грубость, тон у него совсем не был злым, скорее безразличным. Я развернулась и медленно пошла к главному выходу. Когда проходила мимо, бросила взгляд на Леона. Он смотрел в сторону. Уже в зале, я вдруг услышала его и обернулась. — Эй, кролик! — Леон стоял у входа в коридор и долго смотрел на меня внимательным взглядом, словно не решаясь сказать что-то. Наконец, он покачал головой и бросил: — Нет, ничего. Он больше не остановил меня, ничего не сделал. И я вышла в рождественскую ночь, неожиданно почувствовав себя так, будто всё это время лежала в гробу, похороненная заживо, а теперь выбралась. Воздух был холодным, но это было даже приятно. Лёгкие изнутри покалывали. Я застыла на крыльце, думая, что теперь делать. Ирма любезничала с членом правительства на банкете, ничего удивительного, что она хочет всучить ему чеки. Драгоценности — доказательство, они должны быть там. Очевидно, что кого попало на банкет не пустят, поэтому нельзя просто попросить одного из своих людей привезти их. Но почему тогда нельзя просто взять их с собой и продемонстрировать, когда придёт время? Где-то вдали замелькали машины. Я подумала, что лучше не испытывать удачу второй раз и поторопилась к такси, стоящему на той стороне улицы. — Куда едем? — поинтересовался таксист. Я помолчала. И тут до меня дошло. Это шоу, поставленное с одной единственной целью — посмотреть, как тот, кто мнит себя охотником за секунды превратится в жертву. Он просто наказал её за то, что она сделала. Не убил, как Джека, не напугал, как Ноттингема, нет. Он решил уничтожить её. И я в этом плане была чем-то вроде оружия. Я сказала ему, как загнать Ирму в угол. Мой отец без труда вынес драгоценности незамеченными из банка, чтобы передать их мне. Я должна вернуть их хозяину. Вернуть, чтобы посмотреть, как в сияющих предвкушением победы глазах Ирмы постепенно угаснет свет от осознания того, что она проиграла. Что она беззащитна и вся её судьба теперь зависит от каприза того, кого она хотела убрать. И ради этого секундного момента триумфа, ради этого зрелища вся эта изощрённая игра. Подобравшийся к солнцу Икар, мнящий себя выше всех, упадёт. И потом, рассматривая свои обгоревшие руки и перья, он почувствует такой страх и такую беспомощность, что никогда больше не рискнёт взлететь. Как-то отец сказал мне: «Я спрячу деньги, но ты будешь знать, где их найти». Бесспорно, план был дурацкий. Но в нём была своя прелесть — очарование безмолвного знания, одного на двоих. — Кладбище недалеко от Примроуз Хилл, — произнесла я водителю, и он завёл двигатель. Война это страшно, но иногда последствия войны оказываются куда хуже.