Телохранитель

      Азирафель проснулся по звонку будильника и ещё долгое время без всякого выражения смотрел в потолок.       Произошедшее вчера казалось сном — жутким, желанным, странным. Прикосновение к руке жгло фантомной болью — но то была приятная боль. Азирафель боялся признаться себе в том, что хотел бы ощутить это прикосновение снова.       Вслед за ним — ещё одно, только смелее. Крепкое объятие, руки на теле, в волосах; губы на собственных губах, неистовый поцелуй… горячее дыхание в шею, взгляд, вынимающий душу из тела. Он выдохнул и поднялся. Часть его боялась, что Кроули всё помнит, часть — хотела, чтобы он не забыл. Чтобы всё это, весь их разговор на ступенях возле дома не был просто пьяным мороком, чтобы эти слова, произнесённые в полной темноте, оказались правдой.       Боже, он ничего не хотел так сильно, как этого… и не мог себе в этом признаться. Отгонял эти желания от себя, сомневаясь, опасаясь.       Опасаясь… чего? Собственных эмоций и чувств, реакции посторонних, чего-то другого? Трудно было сказать. Мысли тяжким грузом давили с утра пораньше, и он не мог от них избавиться, как бы ни хотел.       Азирафель посмотрел на дверь, тяжело вздыхая. Сегодня Кроули, по своему обыкновению поднимавшийся чуть ли не с восходом солнца, не приходил, чтобы разбудить его. И вчера тоже… в последнее время он редко так делал. Снизу доносились голоса и музыка — телик разбавлял гнетущую тишину дома, немного успокаивал. Азирафель не любил проводить время в тишине — в этом они с Кроули были похожи.       Тем более в такой — неловкой, странной, скрывающей под собой недосказанность, нерешённость.       Всё утро Кроули не говорил с ним, не смотрел ему в глаза. Будто сторонился. Азирафель мог бы списать это поведение на отсутствие хорошего настроения, похмелье, утреннюю заторможенность… Мог бы. Но что-то подсказывало ему, что телохранитель молчит именно из-за своего вчерашнего признания.       Чёрт.       Чёрт, ну почему всё так сложно…       Азирафель, что с тобой? Признайся, ты давно хотел услышать нечто подобное от этого человека, верно? Ты хотел, чтобы это прикосновение к руке продлилось и переросло в нечто большее, нечто гораздо, гораздо более горячее, страстное, захлёстывающее тебя и его с головой. Признайся, ты давно думал об этом, глядя в чужие глаза, ты постоянно жаждал касаний, когда ощущал его редкие прикосновения к плечу, колену или лицу. Ты хотел слышать его голос близко, шепчущий в самое ухо, ты хотел, чтобы этот мужчина прикасался к тебе куда смелее, чем всегда. Ты хотел услышать от этого человека твёрдое, уверенное «люблю» и хотел сказать его в ответ.       Ты услышал это.       Тогда почему так боишься ответить на это признание? Почему сейчас молчишь, глядя исподтишка и незаметно, почему не смеешь произнести ни слова, не осмеливаешься и заикнуться о том, что было вчера? Почему, Азирафель? В какой миг ты стал таким трусом? Почему позавчера, стоя у подножия лестницы и глядя Кроули в спину, ты как никогда отчётливо осознавал, что любишь его, но, услышав признание с его стороны, даёшь заднюю и пытаешься сбежать? Дело в репутации — в том, что кто-то об этом узнает? В том, что слухи, рождённые Эйром, подтвердятся?       В том, что твой преследователь узнает об этом и решит как-то навредить?       В твоей боязни узнать, что всё это было всего лишь пьяной шуткой, временным помутнением сознания? Обманом? Симпатией, принятой за настоящие чувства?       В чём же дело, Азирафель? В какой момент ты стал таким нерешительным?       — Думаю, нам пора ехать, — подал голос Кроули — он звучал отстранённо, как не отсюда. Азирафель, едва притронувшийся к еде (как и телохранитель), кивнул заторможенно.       — Ты хорошо себя чувствуешь?       — Да, всё отлично. А вы?       — Тоже.       — Тогда поехали.       И по дороге к студии они не произнесли больше ни слова, слушая весёлые голоса ведущих по радио и старые песни.       Но хотелось сказать очень, очень многое.       — Сделаем перерыв на полчасика, — смилостивился режиссёр, и съёмка приостановилась.       Азирафель вышел из-под освещения, разминая ладонью шею. Кроули стоял чуть поодаль, как всегда — на съёмочной площадке он чаще всего молчаливой тенью наблюдал за происходящим. Каждому незнакомому с миром кино человеку хотелось бы оказаться на съёмках непосредственно, узнать о том, как создаются фильмы, увидеть весь процесс своими глазами, — и Кроули исключением не был. Он всегда смотрел на это с интересом, пусть и старался интереса этого не показывать.       Азирафель хотел к нему подойти — уже который раз за сегодняшний день, — и не решался. Не знал, что сказать или спросить. Кроули настойчиво избегал его взгляда, никоим образом не показывал, что его что-то беспокоило, но Азирафель не был слепым дураком и понимал прекрасно — это всего лишь видимость. Маска.       Вчерашнее признание… было ли оно искренним? Были ли те чувства, о которых говорил Кроули, в самом деле тем, чем он их назвал? Было ли всё, происходящее между ними, любовью? Той самой, которой они оба давно не испытывали?       Страсть, сильная симпатия, просто увлечение — вариантов много. Азирафель боялся, что верным окажется один из них. Что «люблю», которое он хотел произнести, а Кроули уже произнёс — всего лишь всплеск эмоций, затуманивший разум. Что ни одно из этих чувств не вечно, что оно испарится, стоит только его признать.       Какой же бардак творился в его голове… Азирафель осел в своё кресло жалко, устало. Эти сомнения надоели порядком. Как можно понять чувства другого человека, когда не можешь разобраться в своих? Заходить в дебри собственного разума — и тем более, выбираться из них, — самостоятельно оказалось непосильно трудной задачей. Почти невыполнимой.       Признайся в ответ.       Казалось бы, простое решение. Азирафель с трудом принял мысль, что рассматривает это решение уже долгое время, и рассматривает его куда чаще, куда внимательнее, чем все остальные, пришедшие в голову. Почему он сомневался? Что это было — стена внутри, воздвигнутая обществом? Религиозная догма, которую нельзя нарушить? Религия презирает мужчин, любящих других мужчин, и женщин, любящих других женщин. Но почему? Почему любовь вообще принимается богом, если он на самом деле существует, как нечто грязное, неприемлемое?       Кроули только вчера задавался таким вопросом. Кроули — мальчик, воспитанный религиозной фанатичкой в наверняка ужасно строгих условиях. Кроули, влюблённый в своего одноклассника, считает своё чувство грехом просто потому, что его так научили. Кроули, взрослый мужчина, освобожденный от оков материнской «любви», влюблён в другого мужчину. И он до сих пор задаётся вопросом: почему?       Почему моя любовь запретна?       Никто не даст ему ответа. Грозный священник, взглянув презрительно сверху вниз, произнесёт менторским тоном: «Потому что это — грех». Мать, ударив его по щеке, пригрозит пальцем и скажет: «Грех». Это единственное оправдание, которое они могут придумать. Единственное слово, плотно засевшее в их голове и не дающее понять, что рыжий тощий парнишка с упрямым взглядом необычных глаз — не порождение дьявола и не сын Сатаны. Это всего лишь ребёнок, романтические предпочтения которого немного отличаются от предпочтений большинства.       И его влюблённость в одноклассника — не грех, не нечто грязное, порочное, зловещее. Это такое же светлое чувство, что возникает у других мальчишек его возраста к девочкам. Единственное отличие в том, что Кроули не мог этого чувства показать. Потому что его бы не приняли. Не поняли.       Азирафель окинул телохранителя взглядом. Отчего-то ему легко было представить Кроули подростком — тонким, состоящим из кожи и костей, с невиданно жёстким для его возраста лицом, с упрямым взглядом золотых глаз. Его мать хочет видеть в глазах сына покорность, однако не видит — и это её пугает. Она хочет слепить из парня человека, который был бы удобен ей — но он не поддаётся. Может быть, она ненавидит его, потому что он слишком похож на своего отца, на которого она держит затаённую обиду. Она боится признаться в этой ненависти себе самой — потому религия становится для неё оправданием для злобы, скопившейся внутри. Она зарывается в религиозных догмах, как в грязи, и не хочет оттуда выбираться.       Она не знает, что это — могила для её разума, для психики её сына, которого она, возможно, любила когда-то — ещё до того, как он родился, — но было это так давно, что она и сама не помнит об этой любви.       Азирафель не знал наверняка, правильны ли его догадки… размышлять не было смысла, но мысли эти всё равно не давали ему покоя. Кроули, если захочет, расскажет всё сам. Как рассказал вчера, напившись.       Или не расскажет?       — Не пялься на него слишком открыто, Азирафель, — послышался со стороны насмешливый голос Гавриила.       Азирафель моргнул и едва заставил себя отвернуться. Хэмм присел в своё кресло — их постоянно сажали рядом друг с другом почему-то, — закинул ногу на ногу как щеголь. Его улыбка так и светилась самодовольством и почти детским «а я всё видел».       — Я не пялюсь, — спокойно ответил Азирафель, стараясь игнорировать тот факт, что его коллега, по сути, прав. Гавриил смотрел на него покровительственно, улыбался до раздражения снисходительно, как психиатр улыбается пациенту, рассказывающему про свои галлюцинации. Было видно — если он откроет рот, то непременно начнёт втолковывать Азирафелю что-то, чего тот сейчас никак не хотел слушать — сегодня было не до наставлений. И самое худшее — он не знал, как от Гавриила отвязаться.       Весь вид Хэмма выражал готовность просветить очередного глупца — выпрямились плечи, взгляд стал ещё более снисходительным и важным. Он пригладил и так идеально лежащие волосы, чуть повернулся к Азирафелю корпусом и сложил руки в замок.       Азирафель вздохнул тяжело и страдальчески, но Гавриил не обратил на это ровно никакого внимания.       — Что между вами происходит? — спросил он. — Вы то смотрите друг на друга влюблёнными взглядами, то игнорируете — а ты между тем выглядишь так, будто чем-то перед ним виноват. У вас какие-то разногласия?       — Гавриил, — монотонно проговорил Фелл, стараясь смотреть ровно ему в глаза, — наши дела никого, кроме нас, не касаются. Если у нас есть проблемы — мы решим их сами.       — Не будь так груб, — Хэмм сказал это как-то по-детски обиженно. — Я хочу помочь тебе. Ты знаешь, что твоё личное состояние отражается на игре?       — Режиссёру всё нравится.       — Режиссёр не заметит того, что заметит опытный актёр — поверь мне на слово. У меня в этом опыт довольно большой, — Азирафель едва сдержался от того, чтобы закатить глаза. — Я легко замечаю недостатки игры. Я понимаю, возможно, у вас с твоим телохранителем есть какие-то разногласия, но не лучше ли тебе будет уладить их, пока ты не испортил всё окончательно? Поверь мне, я знаю, о чём говорю.       Азирафель хотел сказать что-то резкое и грубое, но сдержался. Он привык к Гавриилу — годы совместной работы сделали своё дело, — и нечасто обращал внимания на его нарциссические замашки, однако сегодня раздражение достигало точки кипения. Не выходил из головы преследователь, признание Кроули, и мысли об этом бередили душу, усталость наваливалась снежной лавиной — а Гавриил сидел перед ним и убеждал его, что его актёрский и жизненный опыт намного обширнее, чем у Фелла (хотя разница в возрасте и длительности карьеры у них была совсем небольшой), и это порядком выводило из себя.       -… Так может быть, расскажешь, что тебя беспокоит? Возможно, я смогу помочь, — проговорил Хэмм, выглядя как священник, готовый отпустить все его грехи. Такое сравнение и забавляло, и раздражало ещё больше — а ещё вспомнилось, как Кроули при виде священников, пасторов, проповедников и прочих представителей католической церкви недовольно фыркал и называл их весьма нелестными эпитетами. Кажется, детство в религиозной семье навсегда отбило у него желание пересекаться с «грёбаными святошами». Азирафель, пусть и относился к религии довольно лояльно, не мог осуждать Кроули за подобное отношение.       Кто он такой, в конце концов, чтобы осуждать этого человека за что бы то ни было?       Азирафель понял, что пропустил большую часть тирады Гавриила мимо ушей, а на последние его слова только моргал, пустым взглядом глядя в чужое лицо. Посмотрел мельком на Кроули, ещё не сошедшего со своего места и бесстрастно наблюдающего за тем, как оператор говорит с режиссёром о чём-то отвлечённом. Спокойный вид телохранителя привнёс каплю спокойствия и в него самого.       Азирафель снова посмотрел на Гавриила и улыбнулся как можно приветливее и вместе с тем увереннее, не давая шанса возразить.       — Если бы мне нужна была помощь, я бы непременно к тебе обратился. Но свои проблемы мы с Кроули решим сами — поэтому, пожалуйста, оставь меня в покое.       Гавриил, ожидаемо, обиженно надулся — но Азирафель не жалел о своих словах. Хэмм ненавидел, когда ему перечили или не соглашались с его мнением, потому и не любил людей, не боявшихся ему возразить — Кроули был тому подтверждением. Азирафель редко пререкался с ним, а когда пререкался, Гавриил извечно строил обиженное лицо и демонстративно его избегал. Сейчас игнорирование с его стороны обрадовало, как никогда прежде.       — Как хочешь, — надменно проговорил Хэмм и поднялся, уходя прочь. Азирафель вздохнул облегчённо и прикрыл глаза, стараясь расслабиться.       Не получилось.       Мысли с надоедливого коллеги переключились на мысли о Кроули, и снова в голове завертелся бешеный ураган противоречий. Азирафель вздохнул ещё раз, теперь мученически, и снова погрузился в болото собственных нерадужных мыслей, не замечая взглядов Кроули, который изредка наблюдал за ним… и ощущал внутри почти то же самое.       Домой ехали в полной тишине, и это беспокоило Азирафеля ещё больше. Он хотел что-то сказать, разбавить молчание каким-нибудь вопросом или пустой фразой, но на ум решительно ничего не приходило. Он ощущал себя дураком — снова сидел на заднем сидении машины, глядя то в окно, то в зеркало заднего вида, приоткрывал рот, желая что-то произнести, снова закрывал, теряя решимость. Хмурое лицо Кроули не прибавляло уверенности. Азирафеля мучила до боли в сердце мыль о том, что он не может понять, о чём Кроули сейчас думает.       Что чувствует. Боится ли? Зол? Раздражён? Растерян?       Безлюдные Суиндонские улицы мелькали за окнами машины, но Азирафель их почти не видел — взор его был направлен куда-то вглубь себя самого, пусть он сам и не знал, на что именно смотрит. Он ощущал лишь смертельную усталость пополам с болью — и от боли этой негде было спрятаться, потому что болело само его существо, сама душа горела огнём, нанося глубокие раны.       Голова, набитая ватой и, казалось, распухшая, сама собой опустилась на стекло. Мрачное небо, затянутое облаками, не прибавляло настроения. Ничто не прибавляло. Азирафель повис в пустоте, в вакууме, не имея возможности ни подняться вверх, ни упасть вниз. Ни пошевелиться. Ни протянуть руку, ни коснуться плеча, обтянутого чёрной тканью. Ни сказать что-либо, хотя сказать хочется многое… Чувство в груди разрасталось, не находя выхода, переполнялся невидимый сосуд, до этого казавшийся бездонным. Азирафель думал раньше, что скрывать свои истинные чувства легко — как же он ошибался!       — Кроули…       — Азирафель…       Они заговорили одновременно и одновременно замолчали, прикрывая рты рукой. Их взгляды в зеркале заднего вида пересеклись — как же Азирафелю хотелось увидеть этот ни на что не похожий взор, почувствовать его на себе, увидеть в его глазах что-то… Но чёрная стена снова воздвигнута, и за неё не взглянуть. Лицо Кроули непроницаемо, глаза скрыты, тело напряжено. Пальцы правой руки сжимали руль до побеления костяшек, пальцы левой всё ещё касались плотно сжатых губ.       Азирафель пожалел, что вообще заговорил. Наверное, Кроули тоже.       — Хорошо, ты первый, — уступил Фелл, слушая быстрый стук сердца, грохочущий как сотня пушечных залпов. Кроули оторвал руку от лица — пальцы его чуть дрогнули.       — Нет, давайте вы, — возразил он не слишком уверенно.       — Мне кажется, я обязательно скажу что-то глупое и буду жалеть потом, — признался Азирафель, чувствуя себя трусом. — Поэтому… лучше начни ты.       Кроули помолчал немного, либо думая, как переложить эту ответственность сказать первое слово, начать разговор, на него, либо стараясь сформулировать слова как можно правильнее.       — Это… насчёт того, что я сказал вчера, — проговорил он с запинкой, и Азирафель, чувствуя жар, приливший к щекам, кивнул, не зная, что сказать.       Тишина была короткой и напряжённой, густой настолько, что можно было ощутить её ладонями. Азирафель старался утихомирить глупое сердце, и не мог. Он старался скрыть слабую дрожь в теле в ожидании слов, которые Кроули хотел произнести, но у него не получалось.       Кроули вздохнул, решившись, и всё-таки заговорил:       — Я не отказываюсь от своих слов. Может быть, вам показалось, что я сказал это по пьяни, не понимая, что несу, но я говорил правду. Я люблю вас, Азирафель — и люблю уже давно. И только вам теперь решать, что делать с этим знанием. Может быть, вы захотите от меня избавиться — и я пойму это, честно. Но я не хочу вас покидать. Я слишком беспокоюсь о вас и не могу позволить себе бросить вас на произвол судьбы. Поэтому, пожалуйста, если вы всё-таки решите меня уволить, сделайте это после того, как мы найдём вашего преследователя. Когда проблема решится, я уйду и не буду доставлять вам никакого беспокойства, обещаю. Это всё, чего я прошу. Дайте мне шанс вам помочь. Пожалуйста.       Азирафель оторопело смотрел на него и не дышал почти всё то время, пока Кроули говорил. Голос его срывался на каждом звуке, был полон мольбы и отчаяния — и слышать его таким было для Азирафеля худшей на свете пыткой. Он не выдержал и подался вперёд — может быть, хотел обнять его вот так, вместе с сидением, или скользнуть рукой по плечу, сжать его, удержать, будто боясь, что он сбежит прямо сейчас, исчезнет и не вернётся. Он открыл рот, но успел произнести только задушенное «Кроули», но остановился, замер, увидев возле ворот своего дома чужую машину и невысокий силуэт, к ней прислонившийся.       Он снова подался назад, а Кроули чертыхнулся, узнав в силуэте агента Азирафеля — Анну Максвелл, которую он с издёвкой называл Вельзевул в честь повелителя мух. Азирафель полагал, что такая кличка вызвана речевым дефектом Анны — звенящие согласные вроде «з» она произносила протяжно, и её «Здравствуйте» звучало как «З-з-з-здравствуйте». Это забавляло Кроули, который к ней особой симпатией не проникся — и это у них с Анной было взаимно.       Была какая-то странная закономерность в том, что Кроули всегда конфликтовал с коллегами Азирафеля и не мог наладить с ними нормальные отношения.       — Какого чёрта она тут делает? — недовольно спросил Кроули, паркуясь у обочины и доставая ключ от ворот. Азирафель и сам не знал — потому решил предостеречь очередной поток переругиваний и взаимных едких подначек и вышел из машины первым, слегка поёживаясь от вечернего холода.       Анна, не отрывая от него взгляда, молча наблюдала за тем, как он приближается, и лишь потом произнесла:       — Я долго тебя ждала.       — У меня были съёмки, сама знаешь. Ты вроде в курсе моего расписания, — ответил он, не тратя время на приветствия. Если она заявилась к нему домой, не предупредив и не позвонив, как обычно, произошло что-то серьёзное. — Что-то случилось?       Анна выглядела ужасно недовольной — впрочем, она всегда так выглядела, только сейчас её недовольство сильнее, чем обычно, бросалось в глаза. Кроули открыл ворота и гараж и снова сел в машину, загоняя её во двор. Анна не сдвинулась с места, не став проходить в дом — наверное, разговор будет короткий.       — Какого хрена ты не сказал мне о том, что з-заявил на какого-то журналюгу за преследование? Я твой агент, если ты ещё не з-з-забыл — я должна быть в курсе всего, что с тобой происходит в рамках всего, что з-за пределами твоего дома. И уз-знавать всё я должна из твоих уст, а не через каких-то левых людей, Аз-зирафель.       — Не ори на него, Вельзи, — протяжно проговорил Кроули, появившийся невесть откуда. Азирафель даже вздрогнул слегка, обернувшись через плечо — телохранитель не показывал ни единым мускулом лица былой растерянности, обречённости. Он ухмылялся во всё лицо, нагло и бесстыдно. Как будто всё было как всегда, как будто ничего не произошло. Пожалуй, он смог бы стать актёром получше Азирафеля, если бы захотел. — У него и так была тяжёлая неделька.       — З-з-замолчи, Кроули, — раздражённо бросила Анна. — Он обяз-зан говорить мне обо всём, если не хочет, чтобы вся эта ситуация всплыла на поверхность.       — Я и не хочу, — согласился Азирафель, стараясь не показывать смертельной усталости. Анна смотрела уже спокойнее — запал прошёл, это хорошо. Сегодня устраивать скандалов не собиралась.       — Однако уже поз-здно. Пока что эта информация гуляет в виде слухов, но журналисты уже начинают копать. Аз-з-зирафель, о чём ты думал? Я же з-знаю, ты не любишь скандалов с твоим участием — так почему ты мне даже строчки не написал? Я бы всё уладила.       — Я забыл, — признался Азирафель, не видя смысла оправдываться. Анна кивнула, показывая: так и знала. — Неужели совсем ничего нельзя сделать?       — Да можно. Только вряд ли получится сделать так, чтобы всё улеглось, и об этом никто не писал. Я приложу усилия, чтобы чуть з-заглушить их вопли о деле — но учти, ты сидишь на пороховой бочке. Если полиция выйдет на след того, кто этому журналисту платил, новости просто вз-зорвутся. Не з-за каждым актёром охотятся маньяки. Эта история долго будет на слуху у людей.       Этого-то Азирафель и боялся.       — Сделай всё, что в твоих силах, прошу тебя, — сказал он, не зная, что ещё можно произнести — нужных слов у него уже давно не было. — И прости, что не сказал. Слишком много всего навалилось.       — Понимаю, — мрачно ответила Анна. — Я постараюсь сделать так, чтобы эта история не шумела слишком сильно. А ты береги себя — мало ли, что у этого ублюдка на уме.       — Для этого у него есть телохранитель, Вельз-з-зи, — ухмыльнулся Кроули, передразнивая её дефект. Азирафель окинул его осуждающим взглядом, но тот его проигнорировал. Анна смотрела на Кроули с явным недовольством.       — С таким телохранителем, как ты, ему точно стоит опасаться за свою жиз-знь. И вообще — отвали, Кроули, и лучше з-занимайся своими делами. У меня и без тебя з-забот полно. Пока, Азирафель. Впредь предупреждай меня обо всех неприятностях.       — До свидания, Анна.       — Пока-пока, — приторно-сладким голосом попрощался Кроули, и Анна показала ему средний палец.       Глядя вслед уезжающей машине, Азирафель вспомнил, о чём они с Кроули говорили в машине, и мысли об этом снова захлестнули его, не давая отвлечься ни на что другое. Повернувшись к телохранителю лицом, он сказал просто лишь бы что-то сказать:       — Не будь с ней так груб. Разве она виновата в том, что так разговаривает?       — Конечно нет, — ответил Кроули спокойно, сбросив саркастично-весёлую маску и снова становясь самим собой. — Но я не могу отказать себе в удовольствии её подразнить.       — Иногда ты ведёшь себя как дитя.       — Знаю. Пойдёмте в дом, Азирафель — нечего стоять посреди улицы на холоде.       Снова — наедине. Снова дрожь пробрала тело, стоило войти в тепло дома и включить свет. Снова все слова, которые хотелось произнести, исчезли, оставляя наедине с чувствами, разрывающими грудную клетку. Кроули снял очки и посмотрел на него выжидающе, давая возможность говорить.       Решите этот вопрос раз и навсегда, мистер Фелл. Не мучайте меня своим молчанием. Не отнекивайтесь, не делайте вид, что всё нормально. Сами знаете — «нормально» между нами никогда уже не будет.       Азирафель знал. Знал, что, если эти чувства ненастоящие, что всё, что между ними происходит или произойдёт — ошибка, ничего уже нельзя будет исправить. «Почему моя любовь запретна?» — спросил его рыжий мальчуган, возникший перед мысленным взором. Мальчик этот вырос в самого необычного из людей. Самого странного, таинственного и вместе с тем — притягательного. Готового отказаться от своей любви, лишь бы не беспокоить.       «Можете меня уволить — только позвольте вам помочь. Пожалуйста».       Эти слова причинили такую боль, что ему захотелось кричать.       — Пожалуйста, скажите что-нибудь, — прохрипел Кроули не своим голосом, и маска спокойствия дала трещину. Он выглядел слабым, тем, кто вот-вот сломается. Расстояния между ними было немного, и в то же время казалось — целая пропасть. Долгие-долгие мили, растягивающиеся на световые годы. Кроули был звездой, до которой невозможно было дотянуться. Яркой, но далёкой, заставшей, наверное, если не самое начало Вселенной, то период, максимально к нему близкий. Свет этой звезды не угасал даже спустя миллиарды лет, и гаснуть не собирался.       Свет этот тянул к себе, и Азирафель не мог противостоять. Не хотел. Как тяжело было сбросить с себя оковы чужого мнения и собственных страхов, как тяжело было решиться и поддаться на сладкое искушение… Так же тяжело было Еве, отведавшей запретный плод? Что она испытала, когда покинула Эдем? Что испытала, вкусив желанный грех? Восторг, ужас, счастье, горе? Жалела ли потом? Или благодарила судьбу за это, что всё сложилось именно так?       Азирафель не знал наверняка, но догадывался.       Он подошёл к Кроули, преодолел долгие световые годы, и эта пара шагов показалась долгим странствием в анабиозе навстречу манящей звезде. Вся жизнь до этого мига была лишь сном, но теперь он открыл глаза. Теперь он прозрел.       Увидел.       Он положил руки на плечи Кроули и, подавшись вперёд, коснулся его губ своими. Лёгкое, щекотное прикосновение, даже не поцелуй. Он задержал это мгновение, скользнул ладонями с плеч на шею, на края челюсти, на скулы. Лицо Кроули в его руках пылало. Глаза — какие же они красивые, господи, — раскрылись в удивлении, ужасе, неверии. Шумный выдох сорвался с его губ, и он, обнимая Азирафеля и притягивая к себе вплотную, поцеловал его по-настоящему.       Влажно, горячо.       Азирафель забыл, как нужно дышать, забыл, как нужно мыслить. Когда он в последний раз целовался с таким пылом, когда не мог насытиться чьими-то прикосновениями, когда тянулся к кому-то так же страстно? Когда любил и хотел кого-то сильнее, чем Кроули?       Когда сгорал изнутри и плавился, поддаваясь сладкому помешательству?       — Азирафель… — Кроули, обхватив ладонями его лицо, осыпал поцелуями его веки, нос и скулы, касался губами чувствительной шеи, дышал загнанно, и смотрел… смотрел с таким бесконечным восторгом, с чувством, куда более глубоким, чем все океаны мира, более обширным, чем пределы космоса. Смотрел и будто не верил, что всё это происходит на самом деле.       Что всё это — взаправду.       Они прервали цепочку поцелуев, но лица всё ещё были близко — Кроули упёрся своим лбом в его, поглаживая скулы большими пальцами. Азирафель закрыл глаза.       — Как ты мог подумать, что я тебя уволю? — тяжело дыша, спросил Азирафель и улыбнулся. Он почему-то боялся раскрыть веки, боялся проснуться, хоть и знал, что всё происходящее — реальность. Лучше любого сна, слаще любого видения. Если это всё-таки сон… пусть он никогда не заканчивается. Пожалуйста. — Как ты мог подумать, что я отпущу тебя после всего, что ты сказал?       — Я не знал… — Кроули снова впился в его губы с жадностью. — Даже подумать не мог, что ты… Я так счастлив. У меня… у меня нет слов.       Слова были не нужны. Азирафель запустил руку в яркие рыжие волосы, не боясь обжечься. Даже если они и впрямь были адским пламенем, он знал — теперь уже наверняка, — что пламя это не причинит ему вреда. Оно будет греть и оберегать. Родное тепло, к которому так радостно вернуться.       Кроули поцеловал его снова, словно не мог насытиться, и Азирафель ответил со всем пылом, на какой только был способен. Ничто больше не имело значения — здесь, сейчас, был важен только Кроули, только его голос, только его прикосновения. Его взгляд, пламя волос, жар кожи, блеск необычных глаз. Хитрая ухмылка, морщинки на улыбающемся лице. Весь он.       Только он.       Кроули откинул голову назад, возводя глаза к потолку. О чём он думал? Благодарил небеса за взаимность? Старался принять реальность без сомнений и опаски? Всё ещё не верил, что всё это происходит на самом деле? Азирафель не знал, но видел улыбку на его лице, глаза, светящиеся восторгом и неверием, и улыбался тоже. Он не мог не улыбаться.       Он был счастлив так, что ему снова хотелось закричать на весь мир. Поделиться этим счастьем с каждым, кто ходит по этой земле, с каждым, кто может услышать и порадоваться тоже.       Так сладко, так прекрасно, так… так…       Кроули подался было вперёд, но замер совершенно неожиданно. Улыбка пропала, взгляд стал холодным, сосредоточенным — перемена произошла настолько быстро, что Азирафель растерялся. Заморгал потерянно, глядя в его лицо, а телохранителя будто переключили — от былой восторженной радости не осталось и следа. Он отпустил Азирафеля и уставился ему за плечо.       Азирафель обернулся — входная дверь была закрыта, узкие окна выходили на потемневший двор. Вечер окончательно вступил в свои права, дождь накрапывал мелкими каплями.       — Что такое?       — Кто-то наблюдал, — кратко ответил Кроули и достал пистолет. Азирафель задержал дыхание, не отрывая взгляда от покрытого прозрачными каплями стекла. Кроули обошёл его, закрывая собой, крепче перехватывая рукоять оружия, снимая с предохранителя. Ни следа от былого настроения — спина напряжена, губы плотно сжаты, глаза не моргают. — Только что смотрел в окно. Стой здесь. Я осмотрю двор.       — Кроули…       — Не возражай. Лучше запри дверь. Я вернусь через пять минут.       Он вышел в темноту двора, и она поглотила его фигуру словно бесформенный монстр. Азирафель вцепился пальцами в дверной косяк, но запираться не стал. Нашарил в подставке для зонтов трость, которую забрал на память с давних съёмок, но так ею и не пользовался. Если что-то пойдёт не так, он должен по крайней мере попытаться защитить себя и, самое главное, Кроули.       Но ничего не случилось. На улице стояла тишина, прерываемая только шелестом листьев и шорохом дождя. Пахло свежестью и прибитой к земле пылью. Азирафель смотрел в темноту и прислушивался. Пять минут, в течение которых Кроули осматривал двор, казались ему чёртовой вечностью.       Кроули вернулся — вышел из темноты и убрал пистолет в кобуру. Пряди влажных волос прилипли к лицу, капли стекали по шее за ворот рубашки. Он вошёл в дом вместе с Азирафелем и запер дверь на несколько задвижек.       — Никого, — пробормотал задумчиво и поджал губы. Только сейчас Азирафель заметил — его била мелкая нервная дрожь.       Ничего не говоря, он заключил его в кольцо своих рук и прижал к себе. Кроули обнял его в ответ. Сколько они так простояли? Кто знает. Азирафель почувствовал прикосновение губ к мочке уха и закрыл глаза.       Когда же весь этот кошмар наконец закончится?