Телохранитель

      Азирафель не знал, что происходит. Теперь по-настоящему не знал. Казалось бы, ответ был очевиден — его похитили, — но не давал он ничего. Голова раскалывалась на части, не давая нормально думать, руки и плечи ныли, как и всё тело, затёкшее, одеревеневшее. Поначалу — в первые минуты пробуждения, — его охватила паника, удушающая, так хорошо знакомая; но, как ни странно, отступила со временем. Из-за боли, может, из-за чего-то другого… Трудно было сказать.       Он не знал, сколько времени прошло с момента пробуждения. Тишина вокруг давила на уши, черепная коробка была готова разорваться на части. Мысли хаотично метались туда-сюда, но всё-таки за это время Азирафелю удалось кое-что выяснить.       Во-первых, он сидел на стуле и был связан по рукам и ногам. Во-вторых, его глаза были накрыты плотной повязкой — шершавая ткань давила на череп, увеличивая боль, и прилегала к глазам так плотно, что невозможно было даже раскрыть веки. В-третьих, он находился в холодном помещении с каменным или бетонным полом — босые ступни касались его поверхности, пальцы замёрзли. В-четвёртых, помещение это было заброшено и велико — откуда-то из-за спины доносились слабые порывы ледяного ветра, однако здесь, совсем рядом, ветра не было. Наверное, двери там, далеко, были открыты, или же их не было вовсе.       Он замёрз. Тело ныло. Самую малость хотелось есть, но пить хотелось больше всего. Снять чёртову повязку, развязать руки.       И — самое главное — узнать, что произошло с Кроули. В порядке ли он? Жив ли? Где сейчас находится?       Азирафель тяжко дышал — его замутило. Казалось, вот-вот вырвет прямо на холодный пол или себе на колени, но из горла вырвался только задушенный кашель. Туман в голове не рассеивался окончательно, мысли не выходили за рамки вопросов о Кроули и тех выводов, что он уже успел сделать, пока приходил в себя. Каша в голове. Собственное дыхание в ушах, слабый посвист ветра издалека, и ничего кроме.       Он молчал, хотя очень хотел подать голос.       Попытался пошевелиться — руки и плечи снова пронзило болью, не в пример той, что раскалывала голову на части, но не менее неприятной. Связали его крепко — верёвки толстые, плотными, змеиными кольцами обхватывающие грудь, руки и ноги. Путы, из которых не выбраться. Никакого шанса.       Ещё эта повязка…       Азирафель завертел головой по сторонам, будто пытаясь стряхнуть поселившуюся в ней боль. Ни шагов, ни голосов. Нельзя даже открыть глаза и узнать, где он находится. Есть ли кто рядом.       Он задержал дыхание.       Есть ли?..       Тот человек с глазами-стёклами — сидит ли он сейчас напротив и наблюдает? Или ушёл куда-то, оставив своего пленника здесь? Может, стоит за спиной? Сбоку? У далёкой стены или совсем рядом? Или только идёт сюда, намереваясь… сделать что-то, известное только ему одному?       За этими мыслями снова пришёл страх. Азирафель сжался, словно стараясь уменьшиться, стать невидимым. Теперь пришло ощущение чужого присутствия — ложное или правдивое? Паранойя или реальность? Есть ли здесь — где бы это «здесь» ни находилось, — кто-то помимо Азирафеля? Если нет — как скоро придёт? Один ли он? Что он будет делать, как разговаривать? Как будет выглядеть, в конце концов?       Он не хотел себе признаваться, но всё-таки пришёл к мысли — она не выходила из головы долгое время, но была неуловима, как тот ветерок, дувший откуда-то из-за спины, — мысли о том, что он страшился увидеть этого человека. Столкнуться с ним лицом к лицу. Увидеть его перед собой на расстоянии вытянутой руки или ближе. Всё, что происходило раньше, постепенно приводило его к этой встрече — неизбежной, и оттого ужасающей. Лицо, наполовину скрытое, представлялось маской, за которой пряталась личина монстра, увидеть которого означало умереть или сойти с ума. Неизвестно, что было страшнее.       Азирафель пытался успокоить себя, повторяя: этот преследователь, кем бы он ни был — всего лишь человек. Не чудовище из кошмаров, чей голос беспрестанно повторял «будь моим, солнце» или «я люблю тебя». Не абстрактное зло. Человек, это правда, но что на уме у него — знал только он сам. Чего от него ждать? Поцелуев или пыток? Оскорблений, восхвалений или молчания? Каким взглядом он будет смотреть — восхищённым, презрительным? Безразличным? Полным ненависти?       Азирафелю не хотелось этого знать. До этого мига, да что там — до мига, когда он осознал, что человек, которого он боялся больше всего на свете, подобрался настолько близко, что сбежать от него и спастись уже не получится, — у него ещё оставалась надежда избежать встречи лицом к лицу. Он до последнего хотел верить, что полиция найдёт этого маньяка раньше, чем тот сделает последний шаг. Но шаг уже сделан. Поздно метаться, поздно надеяться. Оставалось сидеть в тишине и холоде. Ждать.       Самое ужасное — ждать и не знать, чего именно ждёшь.       Азирафель вновь подумал о Кроули. Вспомнил тёмную лужу крови, руку любимого, скрюченные, не шевелящиеся пальцы, бессильно державшие пистолет. Как он? Жив ли он? До сих пор лежит там, на полу, сколько бы времени ни прошло? Где он — в больнице ли, в морге? Едкая горечь подступала к горлу, стоило только представить, но… но…       Он вновь попытался дёрнуться, и не смог. Руки за спиной, пошевелить можно только пальцами, да и те замёрзли и едва двигаются. О ногах и нечего говорить. Азирафель задержал дыхание, оглушительно звучавшее в ушах, и прислушался. Ничего. Вообще. Полная тишина.       Чего ждать? К чему готовиться?       Минуты растягивались. Сколько времени прошло, сколько ещё пройдёт перед тем, как человек с глазами-стёклами явится сюда? Лишь вопросы роились в голове, бесконечным потоком извергались в сознание — и ни одной идеи об освобождении или попытке узнать хотя бы собственное местоположение.       Азирафель опустил голову, прислушиваясь к молчанию и головной боли, к ноющим рукам и ногам, к холоду, к слабому потоку ветра, доносящемуся словно из другой вселенной. Возникла мысль подать голос — прокричать, спросить, есть ли здесь кто-то, позвать на помощь, но он понял довольно быстро, что это бесполезно. Кричать, надрывая связки, звать подмогу, умолять отпустить. Бессмысленно.       Поэтому он раболепно склонился перед судьбой и замер. Сердце неровно стучало в груди.       «По крайней мере, я ещё жив, — подумал он, кривя губы в мрачной неуместной усмешке. — Пока что жив».       — Солнце. Проснись.       Азирафель вздрогнул — этого голоса, спокойного и ровного, он прежде не слышал. В какой момент здесь оказался кто-то кроме него? Был тут всё это время, наблюдая, или только пришёл? С какой стороны раздался?       Он поднял голову, помотал ею по сторонам, будто желая оглядеться. От резких движений череп снова сдавило болью. Глаза открыть не получалось. Азирафель сжал пальцы за спиной; сердце забилось чаще, мурашки побежали по коже, покрывшейся потом. Неспешный поток мыслей превратился в разрушительный водопад, стремительный, хаотичный. Тело парализовала паника, голова опустела за секунды.       Ни вопросов, ни мыслей больше не осталось. Азирафель замер перед невидимым преследователем как перед приближающейся смертью. Оцепенел, не смея сделать вдох, не смея сказать ни слова. Миг, которого он больше всего боялся, наступил. Оставалось только дождаться, когда повязка спадёт с головы, и он на свой страх и риск заглянет в лицо монстра.       И тогда…       Он умрёт.       Или сойдёт с ума.       Снова тишина. Азирафель прислушивался к ней лихорадочно, ни о чём не думая, ничего не соображая. В панике своей он походил за запуганное, затравленное животное, загнанного в ловушку зверя. Показалось, или он услышал выдох? Может, выдохнул он сам? Эхо разнесло раздавшийся звук по широкому пространству неизвестной тюрьмы, повторило его издевательски несколько раз — и затихло. И снова кожи коснулся ледяной ветер, и снова испарина выступила на саднящем лбу.       Азирафель сглотнул вязкую слюну и задержал дыхание, прислушиваясь ещё сильней, ещё тщательней.       На плечи легли чьи-то ладони.       Он бы подпрыгнул от испуга, если бы смог пошевелиться. Хотел закричать, но ни звука изо рта не вырвалось, кроме рваного выдоха. Тело, скованное парализующим ужасом, задрожало против его воли. Ладони были холодные — чувствовалось даже через неплотную ткань футболки. Широкие и холодные, они держали его за плечи, будто боясь отпустить. Ещё один выдох, протяжный, громкий — раздался он совсем близко над головой.       Голос, просящий проснуться, раздался снова — на сей раз он дрожал.       — Не дёргайся, милый. Не бойся.       Азирафель не перестал трястись, но ужас сковал его снова, когда он ощутил, как тот, кто стоял за спиной, ткнулся носом в его затылок. Зарылся лицом в волосы под повязкой, поднялся вверх, утыкаясь губами в макушку. Вдох — долгий, нескончаемый. Горячий выдох, и снова вдох. Мужчина за спиной втягивал запах волос Азирафеля как наркоман втягивает кокаин. Пытался впитать его в лёгкие, дышал и не мог надышаться. Сам Азирафель так же упоительно ловил аромат моря или дождя. Неповторимый запах старых книг. Одеколон Кроули.       Длинный, бесконечный вдох, торопливый выдох.       Он будто не хотел выталкивать его запах из лёгких.       Одна из рук, сжимавших плечи, скользнула на шею и обхватила её. Азирафель только сейчас понял, что пытался отклониться неосознанно, лишь бы не чувствовать прикосновения к волосам — и преследователь, кем бы он ни был, пресёк попытку, не давая дёрнуться вперёд.       Надышавшись — боже, сколько времени прошло, минута или целая вечность? — мужчина с явной неохотой отстранился. Ладони подрагивали, пальцы то сжимались, то разжимались, — Азирафель ощущал их давление на плечо и шею, и его вновь начинало мутить.       Ни единой мысли в голове. Ни единого вопроса.       «Не дёргайся. Не бойся».       Они оба дрожали — один от ужаса, другой… Страшно было подумать, от чего.       Голос, уже не такой спокойный и ровный, раздался снова.       — Я так долго этого ждал… ты даже не представляешь, милый, как я этого ждал… Как я мечтал… как я… я…       Он всхлипнул. Азирафель слушал его, дыша через раз. «Он плачет, — проскочила первая за эти долгие минуты мысль. — Он, чёрт возьми, плачет.» Всхлипы звучали недолго — мужчина быстро взял себя в руки. Отнял ладонь от плеча Азирафеля, видимо, вытирая слёзы, и вернул её назад. Другая ладонь всё ещё держала его за горло, не давя, но и не позволяя вырваться.       — Хорошо. Хорошо.       Что — хорошо? Азирафель хотел спросить и не смел подать голос.       — Прости, Солнце. Я просто… не подготовился должным образом. Я представлял нашу встречу немного иначе, потому не знаю, как себя вести.       Как — иначе?       — Давай я сниму повязку и взгляну на тебя. Могу я посмотреть тебе в глаза? Можно я посмотрю на тебя? Можно ведь? — пальцы сильнее нажали на горло. — Можно же? Можно?       Можно. Азирафель кивнул, зажмурившись. Он не хотел, чтобы повязку снимали. Он не хотел на него смотреть. Он не хотел, но у него не было выбора.       — Хорошо. Хорошо.       Хорошего здесь не было ничего. Мужчина убрал руки и стал развязывать тугой узел, тихо ругаясь. Копался он долго, но перед тем, как снять повязку, повременил, оттягивая момент. Сделал вдох, будто решаясь. Ткань скользнула вниз, но Азирафель не открыл глаз — жмуриться было больно, но лучше он будет терпеть боль, чем посмотрит ему в глаза. Лучше он умрёт, чем заглянет в лицо, которого раньше никогда не видел. Лицо монстра из самых страшных своих кошмаров.       Он дышал прерывисто и громко — воздух разносил его дыхание по помещению, словно передразнивая.       Азирафель услышал шаги — его обошли слева и остановились напротив. Что-то скрипнуло едва слышно, и снова наступила тишина. Он жмурился, не желая открывать глаза. Он не хотел на него смотреть. Он не хотел сходить с ума.       — Посмотри на меня.       Нет.       — Посмотри на меня, милый.       Нет, я не буду.       — Я умру, если ты на меня не посмотришь, — умирай. — Пожалуйста, — голос вновь задрожал. — Открой глаза. Пожалуйста.       Азирафель трясся дикой, ненормальной дрожью — но даже в нахлынувшей на него волне ужаса у него хватило сил и смелости помотать головой. Молчание, бывшее ответом, напугало сильнее, чем мог напугать внезапный крик или удар.       Мужчина напротив молчал недолго. Когда он заговорил, дрожи в голосе как не бывало, и умоляющие нотки распознать в нём было невозможно.       — Открой глаза, Азирафель, если не хочешь, чтобы я их выколол.       Умереть, сойти с ума или лишиться глаз? Исход будет один, но, даже понимая это, Азирафель поддался трусости, страху пыток, приземлённой боязни боли. Он выбирал из двух зол, но не знал, какое меньшее. Он не хотел смотреть Ему в глаза, но был вынужден, потому что испугался потерять свои.       Он поднял голову и раскрыл веки, заглядывая в лицо чудовища, которого боялся больше всего на свете.       У чудовища было обычное, можно сказать даже, приятное лицо. Русые волосы, бледная кожа, тёмные круги под впадающими большими глазами, ввалившиеся щёки, острые скулы и подбородок — немного болезненный вид. Он был высок и худ — сидел перед Азирафелем на стуле, наклонившись вперёд и упираясь локтями в колени. Большие ладони сцепились в замок. На нём была куртка, светлый свитер с высоким горлом, потёртые джинсы, огромные, тяжёлые ботинки с налипшими на подошву небольшими комьями грязи. Едва видная щетина не скрывала моложавости лица. Ему можно было дать не больше двадцати пяти, хотя, может, он был и старше.       Азирафель рассматривал его, широко раскрыв глаза. Страха не убавилось — но он как загипнотизированный смотрел лишь на Него, и ничего больше не замечал. Лицо сидевшего перед ним молодого мужчины ничего не выражало. Глаза-стёкла, которые он до этого видел лишь на экране компьютера, глядели холодно, изучающе, почти безразлично.       Он никогда прежде его не видел. Таких, как этот человек — миллионы по всему миру. Пройдёшь мимо и не заметишь. Ты можешь общаться с ним на работе, быть его соседом, пересекаться в лифте или на лестничной площадке и непринуждённо говорить о погоде, и не знать, что он может смотреть так холодно, когда ты не видишь. Не знать, что, когда никто не смотрит, его лицо превращается в маску для прячущегося внутри монстра.       Человек перед Азирафелем не моргал — все эти бесконечно долгие минуты, что они смотрели друг другу в глаза, он не мигнул ни разу и ни на мгновение не отвёл взгляд.       Глаза его казались неестественно огромными. Растрёпанные волосы падали на высокий лоб, светлые брови были немного приподняты. Уголок губ дёрнулся — и лицо исказилось в неожиданной, широкой, искренне, по-детски счастливой и оттого ужасающей улыбке.       — Меня зовут Джон, — проговорил он, улыбаясь и обнажая ровные зубы. Азирафель пялился на него и дрожал всем телом, неспособный выдавить ни звука.       Худший кошмар сбылся, но он не умер и не сошёл с ума. Пока что.       Но что же будет дальше?       Снова тишина. Джон глядел, пожирая жадным взглядом его лицо. Азирафель с трудом заставил себя осмотреть место, в котором они находились. Высокий потолок, бетонные голые стены, бетонный пол. Темно — только сзади, через широкий проём, пробивается неяркий свет. Привыкшим к тьме глазам смотреть туда больно. Рядом с недвижимым Джоном стоял небольшой металлический столик на колёсах, а на на нём — пластиковая бутылка с водой, фонарь, а рядом…       Пистолет.       Азирафель руку был готов отдать на отсечение — этот пистолет был взят у Кроули.       За спиной Джона — полная темнота. Помещение уходило в плотную тьму, потолок подпирали широкие квадратные колонны. Кое-где на полу сохранились следы белой краски — разметка, как на парковке. Стало быть, заброшенная или недостроенная парковка. Азирафель попытался припомнить хоть одну подобную близ Лондона или Суиндона, и не смог.       Он, задержавшись взглядом на пистолете, вновь посмотрел на Джона — тот всё ещё пялился на него с прежним безразличным видом и уже не улыбался. Широко раскрытые глаза выдавали… жадность. Он не мог на него насмотреться. Не мог надышаться им. Не мог моргнуть или отвести взгляд.       Азирафель вновь сглотнул — но в горле и во рту пересохло напрочь. Сердце не переставало стучать испуганно и неровно. Невозможно было выровнять его ритм, невозможно было перестать дрожать, как жалкий испуганный мальчишка. Невозможно было думать ни о чём, кроме того, насколько пугает это внешне приятное лицо, насколько жадно смотрят стеклянные глаза.       Насколько спокоен голос, обещающий выколоть глаза.       Насколько непредсказуем ход мыслей, насколько неизвестен его следующий порыв.       Джон открыл рот — Азирафель ждал каких-то слов, но их не последовало. Ждать пришлось долго.       — Скажи что-нибудь, милый. Хочу услышать твой голос.       За просьбой этой могла последовать угроза отрезать язык — поэтому Азирафель, облизнув пересохшие губы, спросил хриплым, срывающимся голосом:       — Что сказать?       Джон улыбнулся и наконец моргнул — стал немного похож на обычного человека. Увидев его таким, можно поверить, что он нормальный. Такой же уравновешенный, как другие. Приятный парень, спокойный и рассудительный.       Азирафель не знал наверняка, но отчего-то подумал, что в глазах других людей Джон предстаёт именно таким. Приятным в общении, дружелюбным — тем, в ком невозможно распознать маньяка, даже внимательно присмотревшись.       «Если он меня убьёт, — неожиданно спокойно подумал Азирафель, — и вскроется, кто именно меня убил, наверняка найдутся люди, которые не поверят в это. Он не мог, скажут они. Он ведь был таким хорошим парнем».       — Неважно. Главное, чтобы я слышал твой голос, Азирафель.       Джон прикрыл глаза, откинулся на спинку стула, расслабляясь. Лёгкая улыбка придавала лицу, похожему на маску, живости. Обман, ловушка, видимость. Им легко было обмануться, но обстоятельства встречи, слава богу, не позволяли. Азирафель молчал, прислушиваясь к тишине, к собственному сердцу, нервно бьющемуся, к размеренным выдохам и эху, их повторявшему. Ждал угрозы.       — Где мы находимся? — спросил он первое, что пришло в голову. Пока не произнесённая угроза отрезать язык ещё нависала над ним словно массивное мрачное облако, грозящее пролить кислотный дождь. Брови Джона дёрнулись, сходясь на переносице. Вопрос ему не понравился.       — Разве это важно? Главное, что мы вдвоём, Солнце. Наконец-то на-е-ди-не.       Говорил он протяжно, медленно, обманчиво-спокойно. Азирафель облизнул губы сухим языком.       — Что ты собираешься со мной сделать?       — Глупый вопрос, — так же медленно отозвался Джон и замолчал. Уклончивость напрягала и раздражала.       — Где Кроули? Ты убил его? — голос Азирафеля сорвался. — Покалечил? Что ты сделал с ним?       Джон открыл глаза — два прозрачных стекла светились неприкрытой яростью.       — Какого чёрта ты задаёшь такие тупые вопросы?! — крикнул он, ударив кулаком по столу со всей силы и вскочив. — Какая разница, что я сделал с твоим грёбаным дружком? Ты думаешь, мне не плевать на него? Убил, покалечил… Да чёрт его знает! Может, валяется он сейчас дохлый, мне-то с этого что? Главное, Азирафель, что ты со мной. Теперь уже навсегда. Мне этого вполне достаточно.       «Навсегда». Уверенность, с которой это было сказано, повергла его в болезненную, холодную дрожь.       — Достаточно? Ты меня похитил, чёрт возьми!       — А по-другому ты бы со мной пошёл? Ты бы бросил своего рыжего дружка, чтобы уйти со мной? — Азирафель промолчал. Ответ был очевиден. — Ну конечно нет. Конечно нет! Кому нужен какой-то там Джон, когда есть великолепный Энтони Дж. Кроули? Я видел, что писали о вас в интернете, когда правда вскрылась. «Как они хорошо смотрятся! Какая милая пара!» Эти идиоты, которые ничего не понимают.       — Не понимают чего?       — Да очевидной вещи — этот жалкий ублюдок тебе в подмётки не годится! — Азирафель вздрогнул, уставившись на сталкера во все глаза. Произошло то, чего он ждал меньше всего — Джон, секунду назад оравший, брызжа слюной, рухнул перед ним на колени. Длинные пальцы потянулись к ногам Азирафеля, и отстраниться от касания было невозможно, — а взгляд… Взгляд его был исполнен искреннего обожания, ненормальной, одержимой любви. Азирафель глядел ему в лицо и видел всё: болезненную страсть, оттенок грязной похоти, нежность, безумие, ненависть. Никогда в жизни никто не смотрел на него так. Джон гипнотизировал его, цепляясь за ткань штанов пальцами, и в позе его, сгорбленной, коленопреклоненной, открыто читалось слепое поклонение, полное, беспрекословное подчинение. Желание обладать и принадлежать. Острое, кричащее, болезненное. — Подумай, Солнце… разве божество может кому-то принадлежать? Разве может кто-то с ним тягаться, разве может кто-то обладать им так, как буду обладать я? Неужели я недостоин властвовать над тобой? Неужели я не тот, кто мог бы сделать тебя своим и только своим?       Азирафеля затошнило — теперь по-настоящему. Горечь подкатила к самому горлу, грозясь вырваться наружу, и только небо знает, сколько сил ему стоило держать внутренности в себе.       — Этот Кроули не стоит даже грязи, по которой ты когда-либо ходил. Он недостоин даже твоего взгляда. Кто он? Всего лишь жалкий червяк, позарившийся на самое дорогое и прекрасное, что есть в мире. Я спас тебя от него. Я видел, как он на тебя смотрит. Он тоже хотел тобой обладать, и у него почти получилось. Но я сделаю всё, чтобы ты его забыл. Если он ещё не сдох — я найду его и убью. Я сделаю это, не колеблясь, потому что люблю тебя. Понимаешь?       Нет. Он не понимал. Его тошнило, голова кружилась, и холодное, липкое отвращение заставляло тело содрогаться словно в судороге, дрожать и сдерживать рвотные позывы. Да как он может называть эту страшную одержимость любовью? Как он смеет произносить это слово в принципе?       Джон вцепился в его ляжки с такой силой, что Азирафель взвыл, закрывая глаза. Ногти впивались в кожу, и пальцы причиняли боль. «Понимаешь?» Как это можно понять? Как можно быть одержимым кем-то настолько, чтобы творить то, что творит он? Как можно думать, что это — любовь? Как можно думать, что это — нормально и правильно?       — Ты понимаешь, Азирафель?!       Он помотал головой. В горле застрял ком, грозившийся обратиться в слёзы. Азирафель зажмурился, не обращая внимания на пульсирующую болью голову, на железные тиски, сдавливающие сердце, на пальцы, сжимающие ноги до боли, до отметин и синяков. Он мотал головой, а Джон срывающимся, дрожащим голосом повторял и повторял это «Понимаешь?!», всё громче и громче, и этому безумию не было конца.       — Понимаешь?! Понимаешь?! ТЫ ПОНИМАЕШЬ, АЗИРАФЕЛЬ?!       — Нет, нет, нет, нет, нет…       Он шептал это «нет» в исступлении, как заклинание, способное избавить его от этого существа. Шептал и не слышал собственного голоса — только отчаянный вопль, вопрошающий: «Понимаешь?!» всё громче, пронзительный крик, заставлявший боль в голове усилиться втрое, заставлявший и его самого начать кричать. Плакать. Умолять оставить его в покое, умолять замолчать хотя бы на минуту. А Джон постепенно поднимался с колен, приближался своим лицом к лицу Азирафеля, и орал теперь прямо на него, и Фелл больше не чувствовал его пальцев на ногах — он ощущал их на вороте футболки, грозящих порвать её на клочки, он ощущал горячее дыхание на своём лице, капельки слюны, попадавшие на кожу. В ушах лишь крик, слово «понимаешь», напрочь потерявшее смысл, и в груди — нарастающее, надвигающееся безумие пополам с яростью. По щекам текли слёзы. Азирафель рыдал.       А Он всё кричал, кричал, кричал…       — Понимаешь?! Понимаешь ты или нет, мать твою?!       Пусть он замолчит. Пусть замолчит, пожалуйста, господи, пусть он замолчит…       — Понимаешь?! ПОНИМАЕШЬ?!       Выносить это больше не осталось сил. Азирафель открыл глаза, ничего не видя из-за прозрачной пелены, затуманившей взор, и проорал что есть мочи:       — Заткнись, чёртов ублюдок! Просто заткнись!       Джон заткнулся, отпрянув. Обжёгся о чужую ярость, и его собственная сошла на нет… или так казалось? Азирафель не мог рассмотреть его лица — слёзы вытереть некому. Из горла вырывались всхлипы, и он опустил голову, продолжая бессильно рыдать. Тишина накрыла обоих плотным, душным одеялом. Слёзы падали на колени, а Джон не двигался и молчал, наблюдая за ним.       Затем подошёл ближе, почти вплотную. Твёрдые пальцы обхватили подбородок и заставили поднять голову. Азирафель поднял. Размытый силуэт, темнота за спиной, тишина. Секунда.       Джон убрал руку, но не опустил. Смотрел ему в глаза, занося ладонь, ровную и прямую, как у куклы. Откинул её назад, за плечо.       И ударил его по щеке что есть силы.       Голова взорвалась болью, щёку обдало кипятком. Азирафель застонал, мотнув головой так, что что-то хрустнуло в затёкшей шее. Пощёчина выбила ярость из мыслей, и сами мысли заставила исчезнуть. В мире не осталось ничего, кроме боли и удивления. Бесконечного удивления тому, что такое вообще может быть.       Не успел он опомниться, как за первым ударом последовал второй — и пришёлся он на другую щёку. Голова, распухшая от боли, заныла сильнее, и слёзы высохли напрочь. Горький ком куда-то исчез. Азирафель едва слышно застонал, прислушиваясь только к пульсации в мозгу, ощущая лишь как неистово пылает лицо. При втором ударе зубы щёлкнули друг о друга, и он прикусил язык. Всё это — в полной тишине. Ни слова больше не было сказано.       Джон посмотрел на него с минуту, затем отошёл. Азирафель, не открывая глаз, не поднимая головы, слышал его шаги, шорох куртки, звук застёгивающейся молнии. Шаги удалялись за спиной, торопливые, но не переходящие в бег. Лишь когда они полностью стихли, Азирафель открыл глаза. Щёки пылали, язык, кажется, кровоточил самую малость. На штанах остались капельки слёз. Пальцы рук и ног замёрзли, тело колотило мелкой дрожью. Ничего не осталось, кроме боли и тишины.       И боли где-то в груди. Животного страха перед полной неизвестностью.       «Если он ещё не сдох — я найду его и убью. Я сделаю это, не колеблясь, потому что люблю тебя. Понимаешь?»       — Господи… — прошептал Азирафель и, опустив голову, тихо заплакал. Как маленький мальчик, обиженный злыми хулиганами. Отчаявшийся перед лицом гибели ребёнок в теле взрослого мужчины.       Джон ушёл, и Азирафель остался во мраке, в холоде и молчании. Эхо издевательски разносило плач по пространству его личной тюрьмы. Вечной тюрьмы, находящейся неизвестно где, тюрьмы, которая, возможно, в скором времени станет его могилой.       Закончив плакать, он поднял голову и осмотрелся. Там, за спиной, стемнело — на улицу постепенно опускалась ночь. В спину дул порывистый ветер, одеревеневшее тело ломило и подрагивало, как в лихорадке. Лёгкая домашняя одежда не грела. Чернота впереди сгустилась ещё больше, и рассмотреть в ней что-либо стало совсем невозможно. Азирафель без единой мысли уставился туда. Там, в густой пустоте, мерещились ему голоса и образы, давно забытые, полузнакомые. Шептали страшные обещания, слушать которые не хватало сил. Но он слушал, смотрел, почти не мигая, и ждал.       Ощущал, что над ним насмехаются и глядят в ответ, но взгляда не отводил. На смену истерике пришла апатия, полное опустошение — и он осознал, что в кои-то веки не чувствовал больше ничего.       Совсем, совсем ничего.