Телохранитель

      Забытье, едва ли похожее на сон, рассеялось постепенно, как застилающий низины туман. Открыть глаза было трудно — веки отяжелели и казались каменными, неподъёмными; Азирафель жмурился несколько раз, вызывая вспышки боли в черепной коробке, но в итоге пересилил себя и открыл глаза.       Не сон. Не наваждение, не кошмар, слишком реалистичный и настоящий, чтобы его забыть. Реальность — далёкие обшарпанные стены, холодный бетонный пол, онемение в конечностях, бесконечный ужас перед неизвестным… и боль. Физическая, моральная — трудно сказать; обе смешались в дикий, невообразимый коктейль, который ему вдруг довелось выпить одним глотком. Он обжигал внутренности словно кислота.       Хотелось пить. Хотелось на свободу. Хотелось знать, в порядке ли Кроули.       Кроули…       Азирафель, блуждая расфокусированным взглядом по окружающей его темноте, остановился на передвижном металлическом столике, стоявшем на расстоянии пары метров. Всё, что было на нём до забытья — вчера, сегодня, месяц назад? — осталось на своих местах: бутылка с водой (водой ли?), фонарь, выключенный и не дающий успокаивающего света, и пистолет.       Азирафель смотрел на него долго — дольше, чем на воду, дольше, чем в темноту перед тем, как отключиться.       Дёрнул руками, потом всем телом — болезненный спазм не заставил себя ждать. Лицо онемело и казалось опухшим, но веки, налитые тяжестью, вроде не заплыли. Две пощёчины наверняка оставили синяки, может, даже отёки, но глаза пока оставались целы.       Пистолет. Заряжен ли он?       Мысли путались, сфокусироваться на чём-то одном не получалось. Мутная голова, беспросветная тьма и холод вокруг, тишина — и больше ничего. Но взгляд держался лишь за один предмет в бесконечно тёмном пространстве его тюрьмы — временной или вечной, неважно, — и Азирафель обнаружил, что не моргал всё то время, что смотрел на него.       «Как. Его. Достать».       Мысли были обрывочны, но как никогда чётки и ясны. Азирафель прожигал взглядом оружие, будто нашёл в себе вдруг способности к телекинезу. Или очень хотел найти.       Достать. Достать его.       Он дёрнулся, пошевелил пальцами — руки не чувствовались, ладони едва двигались. Тело, просидевшее в одной позе много часов без движения, требовало отдыха и свободы и ныло, стоило только шевельнуться. Пистолет. Боже, он готов был молиться на него — единственное подтверждение, что Кроули был рядом с ним, что он вообще существовал.       Пара метров. Чёрт, почему так далеко?       Азирафель оглянулся. Тьма перед ним не рассеялась, но твари, шепчущие ужасные обещания и слова, куда-то исчезли — может, когда он вырубился, заскучали и пошли прочь… К другому пленнику или пленнице, волей судьбы делившему или делившей с Азирафелем участь бога, пойманного самым ярым фанатиком.       Он никогда не хотел быть божеством. Его растили достойным человеком, не более и не менее. Кто мог знать, что так выйдет?       Что фанатик, разочарованный в боге, пожелает растоптать его, смешать с грязью? Может, неосознанно, но захочет унизить как можно сильнее, заставить пасть настолько низко, насколько возможно. Азирафель, кряхтя от неприятных спазмов и боли в мышцах, морщась от боли в голове, всё же улыбнулся. Он-то своим божеством считал пистолет и молился на него, как ни один праведник не молится всевышнему.       Вещь убивающая, вещь неодушевлённая. Страдания и боль, заключённые в металле, и тем не менее… Спасение, которого когда-то касалась рука любимого.       Он должен знать, выжил ли Кроули.       Должен достать пистолет. Может, когда он его коснётся, сразу увидит, как экстрасенс, судьбу хозяина, усмотрит мельком, но и этого будет достаточно, чтобы понять…       Дверь позади открылась, и в помещение проник холодный осенний воздух. Кожа покрылась мурашками; Азирафель замер, отведя взгляд от пистолета, словно не смел на него глядеть всё это время. Может, он не заряжен? Может, это иллюзия всего лишь? Издёвка или пытка?       Джон неспешно подходил к нему, и размеренный ритм его шагов дико контрастировал с неудержимо яростным биением сердца Азирафеля. Тишина и холод, плен и ужас, тьма и одержимость — вот и вся твоя любовь, милый. Гроша ломаного не стоит.       Джон обошёл его справа, смотрел в лицо — Азирафель, пересиливая себя, поднял на него взгляд, но остановился лишь на шее, не смея глядеть в глаза. Спокойствие напрягало.       — Ты, наверное, хочешь есть. Или в туалет, — бесцветным тоном начал Джон. Азирафель медленно кивнул.       — То и другое, — хрипло выдавил он. — И ещё пить.       — Да, — Джон не двигался. На плече его висел ремень, сумка пряталась, заведённая рукой за спину. Желудок Азирафеля как назло громко заворчал, стоило только вспомнить о пище. — Да. Еда и вода — это очень важно.       Кроули бы съязвил в ответ, но Азирафель ещё дорожил жизнью. Но мысли о сарказме Кроули вызвали у него странное чувство защищённости, спокойствия и надежды. Слабая улыбка показалась на губах.       — Что тебя рассмешило?       Ни угрозы, ни напряжения — лишь любопытство, но крылось в нём что-то раздражённое, яростное. Лучше не выводить его из себя.       Азирафель сделал честнейшее лицо — никогда бы не подумал, что сможет выдавить хоть какую-то актерскую игру в подобный момент, — и спокойно ответил:       — Просто удивился, что очень хочу есть, даже несмотря на… Даже сейчас.       — Конечно, ты ведь давно не ел, — Джон, пропустив оговорку мимо ушей, начал копаться в сумке. — Я не знал, что выбрать, потому приготовил рагу и рис. Так себе из меня повар, но я… Старался.       Последнее он сказал с показной неохотой, изо всех сил изображая безразличие. Думал этим подкупить? Надеялся, что Азирафель ощутит вину, видя прохладное отношение?       Он дал ему воды, покормил — рагу было масляное, рис недосолен, но Азирафель ел с таким усердием, будто ничего в жизни вкуснее не пробовал. Принимай что дают, иначе умрёшь с голоду. Он старался не смотреть Джону в глаза, а сам думал, как ему себя с ним вести. Страх притупился, но не исчез — напряжённое ожидание худшего прилипло к позвоночнику, как громадный паразит, и пускало в кровь извечный вопрос: «А если?» А если я шевельнусь и попробую ударить его лбом, а он увернётся? Да что толку от такого удара? Только разъярит его сильнее, и всё. А если я ничего не сделаю — вдруг поймёт, что я что-то задумал? Провоцировать его? А если он меня убьёт? Сказать что-то, попробовать вывести на диалог?       — Вкусно, — тихо сказал он, когда еда подошла к концу. Джон оторопел на секунду, сверкая прозрачными удивлёнными глазами.       — Слишком ты покладистый, — буркнул он недовольно и подозрительно, но Азирафель видел, уши его покраснели.       Это… Неожиданно разозлило его.       — А туалет? Отпустишь? — спросил он, глядя на то, как опустевший пластиковый контейнер прячется в чёрной сумке. Джон поднял голову, покосился на него.       — Точно, туалет, — да что с ним сегодня? Подавленный, апатичный, словно принял лошадиную дозу антидепрессантов. — Отпустить не могу, воспользуемся бутылкой.       Азирафель вздрогнул — одна мысль об этом заставила его скривиться от омерзения. Джон тем временем доставал пустую бутылку с широким горлышком, явно приготовленную заранее.       — По-другому никак?       — Чтобы у тебя был шанс сбежать? Я не дурак, знаешь ли.       — А если мне по большому захочется, что будешь делать? Не ходить же мне под себя.       Джон пожал плечами.       — Придумаем. Я не собираюсь всю жизнь держать тебя здесь.       Он осёкся, словно сказал лишнее, и замолчал. Приблизился, садясь перед ним на колени. Лицо его ничего не выражало, глаза потускнели, погасли — походили они на мутные немытые стекляшки. Азирафель чувствовал дрожь — проклятье, дрожал именно он, и тело никак не желало слушаться.       Страх, приглушённый и неявный, вернулся с удвоенной силой.       Руки завозились с резинкой домашних штанов и белья, резко дёрнули вниз. Он едва не закричал, сжался, согнулся, пытаясь закрыться… Нет, нет, только не это!.. Но Джон только отвёл глаза и приставил к нему бутылку.       — Быстрее, — буркнул он.       Как унизительно… Азирафель смотрел в потолок, пока облегчался, и старался не думать ни о чём. Пистолет, пистолет… Достать бы его, достать бы…       Джон натянул штаны обратно, даже не прикоснувшись к нему. Азирафеля накрыло громадное, силой походящее на цунами, облегчение. Он было подумал… О насилии. Но Джон этим не интересовался. Пока.       Или это вовсе ему не было нужно?       Но смесь желания, страсти и восторга, стремления обладать не позволяли обмануться этой мыслью. Азирафель помнил, как Джон на него смотрел, и старался напоминать себе об этом каждую секунду. Но если с ним что-то захотят сделать — что сможет сделать он? Закричать, дать сдачи? Или сойти с ума, и всё на этом?       Джон ушёл, не сказав ни слова и даже на него не посмотрев. И не появлялся, по ощущениям, сутки или двое.       Что у него в голове? Хаос безумия или холодный порядок? Как мыслят такие люди? Азирафель ведь читал об этом… Зачитывался из любопытства, ещё будучи молодым или готовясь к нужной роли, но теперь всё прочитанное вылетело из головы напрочь; мысли наскакивали друг на друга, перебивали, не давали себя толком додумать, не могли оформиться во что-то конкретное. План, ему нужен был план действий, пока ещё был шанс что-то предпринять. Как хотелось пить! Желудок завывал в жуткой темноте, и Азирафель каждый раз вздрагивал, слыша его вой, словно боялся, что неведомые чудовища из темноты услышат.       Они ведь тоже голодны.       Но больше всего его беспокоил пистолет — зачем он лежал здесь? Джон не проявлял к нему ни капли внимания, стало быть, он ему не был нужен. Пытка? Насмешка? Может, поглощённый «делами», он просто про него забыл? Нет, нет, здесь что-то другое, только что?       Азирафель пытался рвануться с места, но, качнувшись на стуле, едва не упал. Пытался нащупать узел верёвки, и нащупал — только их было несколько, этих узлов, несколько беспорядочных, крепких, таких плотных, что, сколько бы он с ними ни возился, ослабевшие пальцы не смогли сдвинуть кончик верёвки ни на миллиметр. Он стонал, молился, плакал — без толку. Нужно было что-то делать, но душащий страх не давал сообразить — что именно.       — Кроули… — прошептал он в благословенном забытьи, и ему показалось… Только на миг, только на долю секунды, что он увидел перед собой его яркий образ. — Кроули!..       Азирафель открыл глаза. Дрёмы как не бывало. Темнота перед глазами, только обретшая облик возлюбленного, снова сгустилась и стала самой собой. Чёртов перевёртыш, подобие жизни… Он увидел его всего на мгновение, но так явно, будто секунды назад Кроули стоял перед ним, именно он, настоящий, из плоти и крови. Не призрак и не иллюзия.       Азирафель провёл языком по пересохшим губам и снова закрыл глаза.       Когда открыл — лязг железных дверей разбудил его, — Джон торопливо шёл к нему. Шея одеревенела, обернуться не было сил. Как будто и страх куда-то исчез… Может, следствие долгого сна — непонимание, полное забытье. Азирафель лишь успел отметить, что настроение Джона теперь стало более весёлым, чем в прошлый раз.       — Только и новостей, что о тебе, — он говорил отрывисто, почти смешливо, будто его это забавляло. Сумку он положил на стул, сам стал перед Азирафелем, уперев руки в бока. — Вот дураки, не могут в толк взять, куда ты исчез.       — Куда же, — бесцветно спросил Азирафель, впрочем, зная, что ответа не получит.       — Какая разница? Они не знают, и тебе пока не нужно, — Джон вдруг упал перед ним на колени — не медленно опустился, а рухнул, как идолопоклонник, и лицо его лишь слегка исказилось от боли. Азирафель отшатнулся, тут же жалея об этом, но Джон его порыва и не заметил. — Прости. Прости меня, я… Боже, я был таким дураком!       Он уткнулся лбом в колени Азирафеля, волосы его колыхались от слабого дуновения холодного ветерка. Свет… Свет позади. День. Полоски солнечных лучей едва добирались сюда. Обернуться бы, посмотреть… Но взгляд намертво приклеился к чужому затылку.       Он не знал, что сказать.       — Я… Разнервничался… Я был… На нервах, весь на нервах… — Джон изменил позу, сел, скрестив ноги, но рук и подбородка не убрал — Азирафель краем глаза заметил, что ткань телесного цвета брюк на коленях его начала наливаться красным. — Я хотел, чтобы всё было хорошо и спокойно, но ты… ты ведь был так груб… Я не был готов, понимаешь? Я растерялся! Пойми: если бы ты не вёл себя так, если бы не давил на меня, я бы в жизни тебя не ударил!       Что?       Эхом отозвался этот вопрос от стенок черепной коробки, да так и повис в опустевшей голове, не найдя ответа.       — Давил? — тупо переспросил Азирафель. Давил… Когда, чёрт возьми, такое вообще было?       — Я прощаю! — Джон уронил голову на его колени, выпалил прощение почти мелодраматично. Азирафель моргал припухшими веками, не в силах ничего понять. — Эти синяки… Какой я дурак! Возомнил себя!.. Я совсем тебя не достоин!       В оцепенении, ужасе, неверии Азирафель наблюдал, как поднимаются к его лицу светлые глаза, как рука тянется к щеке, как пальцы касаются кожи. Случайно ли, намеренно — но Джон надавил на его щёку, и Азирафель отшатнулся. Боль была маленькой, крохотной, как укус комара, но кольнула его слишком неожиданно и остро. Джон убрал руку.       — Я такой дурак… — обречённо прошептал он.       Они смотрели друг другу в глаза — Азирафель старался не моргать. Он глядел в эти чистые, полные раскаяния и обвинения глаза безумца, и вихрь обрывочных мыслей в его голове образовался наконец в единый, чёткий и безжалостный вывод.       «Он хочет, чтобы я ощутил вину перед ним».       Да, вот оно. Слова о давлении, жалкое падение на колени, этот взгляд, умоляющий взор презренного и отвергнутого человека — всё лишь спектакль, только способ перекинуть вину на Азирафеля. Сочувствуй, говорил он, пойми, что ты виноват!       Это разозлило — если бы руки не были связаны, он бы непременно, сию же минуту его ударил. О, как он хотел его ударить! Как хотел обрушить свой кулак на острую скулу, окрасить фиолетовым и красным приятное, искажённое в жалком выражении лицо! Никогда он не чувствовал острой тяги к насилию, но теперь, в этот миг, всё его существо возжелало крови, плоти и костей себе подобного. Лишь бы выбить из его глупой башки эту дурь, лишь бы причинить ему столько же боли, сколько он сам причинял ему день за днём, раз за разом.       «Сука! — хотел он закричать. — Сука, что ты сделал со мной?!» Непроизнёсенный вопрос застрял в глотке горьким комком, немигающие глаза защипало. Губы дрожали, кривились против его воли. Лицо Джона расплывалось перед глазами. Так унизительно — плакать перед ним! Азирафель закрыл глаза, и слеза, скатившись по носу, упала куда-то вниз, в пустоту, а может, обрушилась на кожу Джоновой руки — маленький удар, единственный, который он мог себе позволить.       — Ну зачем ты плачешь? — в голосе чудовища он слышал трепет и сочувствие. — Не нужно, не нужно… Давай забудем об этом, навсегда, навсегда забудем! Я больше не буду так себя вести, прости, прости, прости меня!       Он повторялся, заикался, тараторил. Его руки были, кажется, везде — в волосах Азирафеля, на его лице, плечах, груди и животе. Азирафелю было горько, всему его телу было горько, обидно и страшно, но он знал теперь, что никакие слёзы и уговоры не помогут — он остался один на один со своим ужасом и нормальностью, ведь безумец рядом никогда не услышит его и не поймет, хоть и будет твердить, что понимает. Как глупо надеяться на милость палача! Как глупо его бояться! Нужно быть холоднее, хитрее него. Нужно быть лучше, нужно быть… Господи, пистолет… Дай мне сил до тебя дотянуться, окажись заряженным, спаси, вытащи меня отсюда, сделай мою руку твёрдой, когда я буду направлять твоё дуло в его чёртову голову, покажи мне Кроули, дай мне его, дай мне спасение, молю, молю тебя!..       Он перестал всхлипывать и плакать — и Джон, это странное, несуразное существо с тысячей рук и сотней лиц, отодвинулся.       — У тебя на коленях кровь, — гнусаво пробормотал Азирафель.       — Пустяки, — он снова погладил его по щеке. — Всё это ерунда.       Азирафель думал, он скажет что-то банальное и глупое вроде: «Главное, что ты здесь, со мной», но Джон не сказал.       Только открыл сумку и достал из неё плед, при виде которого пустое окоченевшее тело на стуле снова покрылось мурашками. Даже немного приятными.       — Тебе нужно тепло. На улице холодает… Здесь, у дальней стены, обогреватель, но он работает через раз, так что… Вот, — плотная, колючая ткань обхватила его, заключила в неуютные, но как будто тёплые объятия. Азирафель сжался, стараясь уменьшиться, погрузиться в них с головой. Джон подоткнул края пледа так, чтобы он не соскользнул, и руки его, многочисленные и ловкие, были на удивление мягки. — Теперь намного лучше, не правда ли?       Азирафель только кивнул один раз, но Джон, кажется, и этому был рад.       — Теперь — еда! В этот раз суп и пюре с котлетами. Приготовила тётка, я приберёг специально для тебя.       Тётка… У него была тётка, у этого чудища из страшного сна… Господи, помоги…       — У тебя есть семья? — бесцветно спросил Азирафель, когда Джон торопливо начал кормить его с ложечки, как ребёнка. Вопрос ему, кажется, не понравился — брови нахмурились, но улыбка быстро стёрла следы недовольства.       — Ну, если говорить в привычном смысле — то да, есть. А так… Чёрт-те что, а не семья.       На «чёрт-те что» его голос слегка сломался, но выровнялся к концу фразы. Азирафель рискнул заглянуть ему в глаза — это, оказывается, было не так уж и страшно. Они влажно блестели, совсем незаметно.       — Вот как.       Джон кивнул, будто Азирафель сказал что-то очень уж важное или умное, но дальше разговор не пошёл. Можно было сказать: «У меня тоже есть, но они-то нормальные и будут меня искать, уже ищут», но лучше было сейчас об этом не упоминать. Слишком хорошо он помнил истерику и удары, выбивавшие искры из глаз. И жалкое извинение ещё стояло перед мысленным взором, выгравировалось навсегда на сетчатке его глаз. Линии этой картины так глубоко врезались в память, что он мог бы, пожалуй, воспроизвести это выражение с точностью перед зеркалом.       Было бы тут ещё зеркало.       Суп был получше, чем рагу, а уж о пюре и котлетах нечего говорить. В какой-то миг ему страшно захотелось выпить, и тело, в ответ на зов разума или инстинкта, или простого желания, свело, как в абстиненции. Должно быть, так себя чувствуешь, когда зависим от алкоголя. Но Азирафель зависим не был — ему просто хотелось надраться до полной невменяемости, лишь бы не ощущать кристальную трезвость разума, не чувствовать себя больше таким жалким, таким нормальным во всём этом безумии.       Джон, уже по традиции, убрал контейнеры в сумку, достал было ту бутылку с широким горлом, но Азирафель помотал головой. Джон пожал плечами и поставил её на стол, а сам, небрежно бросив сумку на пол, сел на стул, закинув ногу на ногу.       Красные колени притягивали взгляд. Наверняка ткань прилипла к содранной коже, и отрывать её потом будет несладко, но мысль об этом едва не заставила Азирафеля улыбнуться — если бы кто сказал ему раньше, что он будет садистски наслаждаться и смаковать фантазию об испытывающем боль человеке, он бы точно не поверил. Посмеялся бы. «Да что же я, маньяк какой?»       Сейчас он бы не прочь был стать и маньяком.       С одной-единственной жертвой на счету.       Джон разглядывал его, наклонив голову чуть вперёд и вбок — взгляд исподлобья совсем не внушал спокойствия и доверия.       — Странно тебя таким видеть, — выдал он, и уши его покраснели как от смущения. Азирафель уже ненавидел эту его черту, привычку стесняться, присущую скорее кому-то милому, кому-то нормальному. Но Джон не был ни милым, ни нормальным — не здесь и не сейчас, черти бы его взяли.       — Каким? — хрипло каркнул Азирафель.       — Блин… — Джон нервно хохотнул, и это слово, слетевшее с его губ, показалось не забавным наивным ругательством, а заклинанием, пробуждающим тягу убивать. — Я не должен был этого говорить.       — Но ты уже сказал, — Азирафель постарался, чтобы это не звучало давяще, но Джон всё равно напрягся.       — Я случайно, я!.. — он совсем потерялся — как нашкодивший школьник, не придумавший оправдания. — Зачем ты нападаешь на меня?       — Я не нападал — просто спросил. Это ты защищаешься без надобности.       Джон покраснел весь — от линии подбородка до корней волос. Выглядело даже забавно. Азирафелю хотелось бы ощутить вкус крошечной победы — в воображении она казалась такой сладкой, вязкой и тягучей как карамель, но в действительности… Нечего было и стараться.       — Ты совсем… Свёл меня с ума.       Кто бы говорил.       Азирафель промолчал, не гордясь этим. Он не пытался свести, не пытался стать божеством для этого последователя, но обрёл его — и жалел об этом, будто это было его изначальной целью.       — Так каким я выгляжу? Каким ты меня видишь?       Джон провёл ладонью по лицу, но ничего не ответил. Только сказал тихо через минуту или две:       — Ничего… Я всё исправлю. Я приведу тебя в порядок. Это ведь… Не моя вина. Не моя…       Азирафель нахмурился. Джон вдруг отрешился — забормотал едва слышно, забубнил, и речь его понеслась бесконечным потоком, гипнотизирующим, заставляющим прислушиваться, догадываться, распознавать. «Вина» повторялась чаще всего. Мелькнуло, кажется, несколько раз «папа», или «мама», трудно было сказать. И потом ещё раз: «Не моя вина, не моя вина, не моя вина…»       — Джон? — окликнул Азирафель, но запнулся, когда пустые мутные глаза посмотрели на него. Губы едва двигались, свистящий шёпот срывался с них, едва доносясь до его ушей. — Джон, что с тобой?       — Вина… Не моя вина, не моя…       Тут Джон замолчал, идиотски открыв рот, и взгляд его расфокусировался. Азирафель отпрянул, видя, как лицо напротив постепенно теряет все краски, как крошечные капельки пота выступают на белеющей коже. Лучи солнца на полу стали длиннее, тоньше, краснее — кажется, вдалеке зашумела листва или высокая трава, но может, это был только шёпот, произносимый почти недвижимыми губами его последователя. Фаната и фанатика, влюблённого в своё божество самой нездоровой и страшной на свете любовью.       — Джон? — Азирафель боялся, что сам начнёт бормотать. Что вот-вот тоже сойдёт с ума.       Взгляд на миг метнулся в сторону пистолета, но Джон уже глядел на Азирафеля — осмысленно, но пусто.       — Блин, — выдал он снова, но голос не окрасился ни досадой, ни раздражением. — Я забыл… Выпить таблетки.       Руки его рассеянно похлопали по карманам куртки и испачканных кровью брюк, но, ничего не найдя, невольно повисли вдоль тела.       — Я пью таблетки, прикинь? — Джон горько улыбнулся. — Дорогие, ужас. Отец присылает на них деньги до сих пор, но даже не представляет, что я их уже год не пью. На хер они нужны? Никакой пользы.       Азирафель молчал. Он не знал, что говорить, да что там — что думать, не представлял. Растерянность и проснувшееся чувство опасности захватило его, прилипло к коже, и тело застыло в странной позе, ровной и неестественной. Джон поморгал, провёл ладонью по щеке, судя по всему, не бритой несколько дней, и едва слышный шорох от касания кожи к щетине заставил его очнуться.       — Надо домой. Я хотел бы остаться, но… Надо домой, — он говорил рассеянно, вяло, и так же вяло оглядывался по сторонам, поднявшись на ноги. Азирафель наблюдал за ним.       Джон дал ему воды, позволил сходить в туалет, снова — и всё это время не ощущал как будто, что с него не спускают настороженных глаз. Накрыл его пледом — снова его вездесущие руки подоткнули ткань везде, где достали, закрывая Азирафеля в колючем коконе, — и шаги его потом ещё долго звучали в ушах, как эхо выстрелов в ушах военного. Он оставил фонарь на столе включённым, и его широкий яркий луч падал на далёкую стену, старое авто, которое, оказывается, стояло возле неё, и ближайшую квадратную колонну, подпиравшую тяжёлый давящий потолок, ободранную побелку и проглядывающие куски тёмного бетона.       Уходя, он ткнулся губами Азирафелю в щёку — и сбежал, как смущённый подросток, впервые подаривший возлюбленной нежданный поцелуй.       Азирафель смотрел в густую тьму за лучом фонаря до рези в глазах. Смотрел и пытался хоть раз связно подумать.       Джон пришёл на следующий день — и, едва обойдя Азирафеля, потянулся к его лицу своим, но замер, отпрянув.       — Ты… Пытался сдвинуть стул? — спросил он напряжённым, подозрительным голосом.       Азирафель, глядя ему в глаза, не моргнув и глазом солгал:       — Я уснул, как только ты ушёл, Джон. И проснулся только что. Стул я не двигал.       Полос от ножек стула на полу не осталось — пытаясь извернуться, он их не увидел, но почему тогда Джон сразу заподозрил неладное?       Сердце заколотилось, тело едва не задрожало — но он смотрел в глаза Джона прямо и спокойно, надеясь, что лицо его выглядит достаточно сонным.       Джон рассматривал его, потом метнул взгляд к ножке стула.       — Мне казалось, ты сидел дальше, — он обошёл Азирафеля, схватился за спинку стула и потащил его на прежнее место. Нет, нет! Он едва не взвыл от отчаяния, но подавил в себе вой, плотно стиснув зубы. — На всякий случай. Я знаю, как ты хочешь уйти отсюда, поэтому… Уж прости.       Он, казалось, был не в духе. Азирафель, несмотря на желание заорать от досады, прикрыл глаза и спросил едва слышно:       — Что-то случилось? Ты, кажется, в плохом настроении сегодня.       Джон замер за его спиной — кожей чувствовался его взгляд, его присутствие, его подозрение.       Недовольство и непредсказуемость. После вчерашнего Азирафель не мог не сравнить разговоры с ним с хождением по минному полю. Один шаг и неверное слово — и хрупкое спокойствие взлетит на воздух, не оставляя и пепла после.       — Зачем ты спрашиваешь? — пробормотал Джон недовольно и положил ладони на его плечи. Азирафель напрягся. — Я же сказал, что не буду больше причинять тебе боль, а ты меня до сих пор боишься.       «Конечно, боюсь — я в плену у психопата, мать твою!»       Азирафель силой заставлял себя расслабиться, но окаменевшие мышцы не слушались.       — Это не от страха, — он подивился своему голосу, звучавшему как никогда разумно и спокойно. — У меня от этой позы всё тело окаменело. Не уверен, что кровь поступает в руки и ноги. Мышцы совсем…       — Да, поза неудобная, — прервал его Джон безразлично. — Но это гарантия того, что ты не сбежишь. Ты же хочешь сбежать, по глазам вижу.       Многоликий, многорукий, безумный, но есть в нём всё-таки здравое зерно. Азирафель заставил себя не молчать.       — Само собой. По крайней мере, пока не знаю, что тебе от меня нужно. Это заставляет меня тебя бояться.       Джон хмыкнул, будто довольный этим. Его влажные губы прикоснулись к щеке Азирафеля, оставляя на коже противный холодный след.       Это было… Омерзительно до тошноты.       — Я говорил — хочу, чтобы ты был мой. Моё желание исполнилось — я получил, что хотел.       — Но ведь этого недостаточно.       — Разве?       — Ты всю жизнь будешь наблюдать меня таким? Связанным, жалким и грязным? Всю жизнь держать меня здесь, кормить с ложечки и не давать и с места сдвинуться?       Эмоции взяли верх — промах. Азирафель слишком поздно прикусил язык, и тирада, полная ярости, застыла на середине, а может только на начале, и последний звук её повис в воздухе, как в вакууме.       Джон молчал, но его пальцы всё сильнее давили на задеревеневшие плечи, заставляя морщиться от боли.       — Джон…       — Хорошо! — крикнул он в ответ и резко, с невиданной силой, развернул Азирафеля к себе. — Ладно! Расскажи, мистер Умник, что я теперь должен с тобой сделать! М?       Яркий свет снаружи резал глаза, но тёмный силуэт прямо перед его лицом не давал даже обрадоваться увиденной на миг наружности. Что там было, за дверью? Только свет, болезненно ярко заливающий всё вокруг — ни очертания, ни силуэта. Обзор загородила чужая голова, до жути растрёпанная — спутанные волосы обрамляли искажённое яростью лицо.       — Ну давай, говори! Может, у тебя есть идеи, как мне тебя содержать, чтобы блядская полиция об этом не узнала и не засадила меня за решётку? Может, подскажешь местечко, куда нам уехать, чтобы быть только вдвоем? Чего молчишь-то? Тупой кретин, — Джон отшатнулся от него, оттолкнулся руками со всей силы, и стул опасно покачнулся, едва не повалившись вместе с Азирафелем. — Лучше прежде, чем бред нести, подумай своими мозгами!       — Уже кретин? А где же любимое божество, перед которым ты на коленях ползал? — процедил Азирафель сквозь плотно стиснутые зубы. — Что, разочаровался вдруг в своём боге и теперь решил сорвать злость на нём же?       — Заткнись, — Джон пригрозил ему пальцем. Выглядела ли эта угроза когда-то настолько внушительно? Сейчас — выглядела. Сияющие гневом глаза сказали Азирафелю больше всяких слов. — Замолчи. Не хочу тебя даже слышать. Заткнись.       Он, возможно, старался успокоиться, но с каждым вздохом распалялся всё сильнее. Ходил из стороны в сторону, рвал на себе волосы, едва не пускал пену изо рта. Пнул какую-то жестяную банку, и она покатилась наружу, в спасительный утренний свет. Только поморгав немного, Азирафель смог увидеть поросшую травой старую дорогу, громадное поле, очертания леса почти на самом горизонте.       Джон бесновался. Джон метался и матерился, пинал и бросал всё, что только попадалось на пути, и Азирафель сидел, наблюдая безумный спектакль молча и безучастно, словно это его не касалось. Сердце билось от страха, но усталость была сильнее — он бессильно обмяк на стуле и закрыл глаза.       — Меня ищут, ищут, ищут! — орал Джон, и эхо его голоса разносилось по парковке, по всему миру, только слышал его лишь один человек на земле. — Ищейки прочухали, что это я! Я не смог вернуться домой даже за вещами, жратву пришлось украсть! Да я даже жвачку в магазине не воровал никогда, представь себе!       «Но своровать живого человека тебе хватило смелости».       — Как они это сделали? Чёртовы суки, мне нужно было только… Теперь вся Англия на ушах, в каждой новостной передаче, в каждой газетёнке только и новостей, что о нас с тобой, — он резко приблизился, едва не стукнувшись лбами с Азирафелем, и прорычал в его губы, прожигая пылающим диким взглядом: — Мы теперь в одной лодке, Солнце. Либо психушка и тюрьма, либо могила. В психушке я лежал, в тюрьму не пойду никогда в жизни. А ты… — он вдруг прижался губами к его губам, и не дал Азирафелю отстраниться, властно держа его за затылок, — ты отправишься со мной. Ты мой, и даже в посмертии будешь моим. И этот мудак Кроули… Никогда он не посмеет даже прикоснуться к тебе! Никто не посмеет, кроме меня.       Он снова поцеловал его с дикой, животной яростью, и Азирафель только мог пытаться увернуться и протестующе мычать, бессильно напрягать мышцы рук не в силах оттолкнуть, и молиться, просить… Не быть больше рядом с этим лицом, с этим человеком… Не быть в этом грязном теле, поруганном и испорченном, не быть бы… Исчезнуть.       Исчезнуть навсегда.