Телохранитель

      Пистолет. О, пистолет. Было ли в череде людских изобретений что-то столь же странное и прекрасное?       Странное… Почему же? Может, потому, что не всякий мог им обладать… Или потому, что было оно доступно всегда, когда не нужно, но теперь находилось так далеко… Нет, нет. Только прекрасное, только знаменующее собой свободу, безопасность, укрытие.       Азирафель, раскрыв рот, боялся даже вдохнуть, только жадно глядел и глядел на него — чудесное создание, такое изящное и опасное, такое чудовищное и недостижимое, простое и убийственно точное. Да, да… Кроули учил его стрелять. Кроули прикасался к нему там, в тире, прижимался всем телом к его спине, и дышал в ухо, и касался губами шеи, и не было на свете ничего слаще и прекраснее этого мига, этого чувства, желания и радости, что они делили пополам, нежного единения, вязкого отсутствия мыслей. Приятного опустошения в голове и теле…       Он бы застонал, но боялся пробудить зверя.       Плед слетел с плеча, и холод с улицы проникал под плотную ткань, но он хотя бы… Давал ощущение реальности. Бессвязность мыслей оборвалась, и воспоминание отпустило его. Мелькнули быстрыми картинками другие, не менее светлые и приятные, и погасли как раздавленные невидимой рукой светлячки.       Джон спал на древней раскладушке, которую бог весть где достал, накрытый ещё одним пледом, тоньше, чем у Азирафеля. Подушка при каждом его движении испускала в воздух по несколько перьев — какие-то застряли в Джоновых волосах, какие-то медленно осели на пол или импровизированную постель. Когда он притащил раскладушку — достаточно широкую, чтобы хватило места для двоих, — в груди Азирафеля что-то беспокойно зашевелилось.       Даже мужчина, будучи пленником, верно, не мог об этом не думать. Об угрозе насилия, о том, что, безусловно, сделают с ним, как только… Что? Как только голод зверя станет настолько невыносим? Как только ярость сотрёт рассудок? Жалкие остатки рассудка, если быть точным. Он ждал и боялся, и одна мысль об этом повергала его в первобытный ужас, накрывала волной отвращения, но он и представить не мог, как воспрепятствовать, как противостоять, предотвратить, уберечь себя.       Пистолет. О, как сладко было смотреть на него! Шевелилась ещё едва живая надежда, но спасения он не ждал. Его искали по всей Англии, и Кроули был жив — благодарение тебе, Господи! — но они ещё не нашли его, хотя прошло… Сколько же прошло времени с того дня?       Кроули, Кроули! Имя билось в голове, пульсировало и маячило яркими буквами. Оно было синонимом безопасности. Он повторял его про себя, словно молитву. Он не ошибся бы, назвав Кроули божеством.       Не таким, каким Джон считал Азирафеля… Другим, дарующим лишь любовь и свет.       Джон, словно в возражение в ответ его мыслям, беспокойно зашевелился во сне.       Азирафель хотел выругаться от души, от души напиться. Вырваться отсюда наконец, забыть об этом, как о страшном сне. Навсегда уснуть.       Навсегда, навеки.       Джон проснулся — проснулась настороженность. Может, она и не засыпала никогда… Азирафель точно не спал, сколько бы времени ни прошло. Прогорел огненный закат на улице, тьма заполонила землю, прошёл издевательски ласково шелестящий дождь, и снова лучи рассвета коснулись земли. Он не сомкнул глаз всё это время, но слизистая их покрылась песком, и веки предательски тяжелели.       Он наблюдал за Джоном. Тот, с трудом открыв глаза, поморгал медленно и сонно, посмотрел сквозь Азирафеля мутным, бездумным взглядом. Как любой просыпающийся с утра, он не был в хорошем расположении духа, и поднимался так, словно его силком тащили за обе руки. Протёр лицо, провёл рукой по всклокоченным волосам. Глаза сильно опухли — перед тем, как уснуть, он немного поплакал, кажется.       Азирафель смотрел на него, гадая, что его ждёт в этот раз.       Джон поднялся неторопливо, потянулся. Каждое движение так и говорило об усталости, каждый жест нарочно выставлял напоказ измождённость его тела. Намеренно ли, нет, но он пытался вызвать жалость, пусть и не смотрел на Азирафеля вовсе. Только поцеловал его в щёку, по своему обыкновению, и это пришлось стерпеть. Как и всегда. Азирафель боялся только, что после вчерашнего вторжения — иначе и не назвать эти дикие ненасытные поцелуи, совершенно им нежеланные, — его похититель захочет большего. И он, связанный и до сих пор не придумавший способа что-то сделать, не сможет противостоять.       Он скривился от отвращения, но Джон не увидел и не почувствовал его холодного молчания.       — Я за едой. Скоро буду, — буркнул Джон и был таков. Азирафель не ответил, не стал и оборачиваться. Эта неправильная повседневность против воли становилась привычной.       Оставаться одному на часы и сутки, не видеть ни времени, ни другого окружения, вместо сырых стен, ни другого человека, кроме Джона. Существовал ли ещё кто-то на земле, кроме них двоих? Не вымерло ли человечество давным-давно? О, как бы Джон обрадовался в этом случае… ничто не могло бы помешать ему быть рядом с божеством, ни один смертный не посмел бы его коснуться. Безграничной властью он бы обладал над ним, и мог бы, не прячась, увезти его с собой куда глядели глаза.       Эта картина так ярко предстала воображению, что Азирафель невольно застонал… от отчаяния, страха или смеси того и другого — сам не знал. Он постарался изгнать эти мысли, но что-то внутри настойчиво шептало: «А если это неправда, и тебя никто не ищет, никто не хочет спасти? Может, ты не был актёром никогда, может, до этого мига тебя и твоей жизни вовсе не существовало? Может, ты правда похищенный с небес бог?»       И всегда была только брошенная парковка, холод, связанные руки за спиной и ожидание худшего. Безумие единственного фанатика-последователя, его непостоянство, рваные переходы от страстного вожделения к подозрительности, от неестественной радости к ступору. Был ещё Кроули — яркий образ перед глазами, и имя его, маячившее в мозгу как что-то, сулящее облегчение, — но существовал ли он? Не порождение ли он больного разума, не фантазия ли эта их любовная история? Азирафель вздохнул. Нет, нет, так нельзя. Он вяз в подобных мыслях, ввергал себя в обречённое оцепенение, и не мог потом выбраться из него, терялся в лабиринте страхов и сомнений, а тем временем Джон, которого вот-вот могли поймать, всё сильнее сходил с ума, и кто знает, чего от него можно было ждать. Мысли… их можно отложить на потом. Пистолет, вот что главное. Добраться бы до него. Смочь бы подвинуть стул хоть немного…       От пледа был большой толк — не только относительное тепло для тела, но и возможность беспрепятственно ковыряться в многочисленных узлах верёвки, обхватывающей его запястья. Всю ночь он, кажется, только этим и занимался — пытался развязать хоть одну петлю. И, несмотря на одеревеневшие пальцы, совсем ничего не чувствующие, он, кажется, смог.       Проверить бы, убедиться!..       Азирафель прислушивался к звукам снаружи — из другого мира, полного свежего воздуха, солнца и свободы. Он не хотел давать себе лишних надежд, но пытался и не впадать в бессилие. Может, верёвка вот-вот поддастся… Даже если развяжется в присутствии Джона, нужно будет только подождать. Двигаться так медленно и неслышно, как только можно — сначала чтобы привести тело в порядок, позволить окаменевшим конечностям привыкнуть к движению, потом — чтобы разбить путы на ногах и торсе, и потом… Пистолет, да, пистолет, вот он, лежит, забытый и не тронутый ни разу, словно ненужное барахло. Только бы был заряжен! Впрочем, им можно было ударить в случае чего. Если дождаться, когда Джон уснёт, можно подкрасться сзади, замахнуться как следует и…       Он слышал ревущий мотор машины, или ему показалось?       Азирафель замер — застыл, оледенев, и задержал дыхание, и так вырывающееся из груди мелкими неритмичными рывками. Даже сердце, казалось, замерло. Галлюцинация? Нет, не может быть — даже сквозь толщу мыслей он слышал рокот двигателя так ясно, как до того слышал собственное дыхание. Нет, ему не могло показаться. Когда Джон появлялся, он не приносил с собой подобного звука — у него была машина, но он, должно быть, оставлял её далеко, шёл сюда пешком. Может, это… нет, воя полицейских сирен не было… Но вдруг это спасение?       Рёв приближался, нарастал, становился громче и явственней с каждой секундой, и Азирафель жадно слушал его, приоткрыв рот и не смея даже вдоха сделать — так он увлёкся этим звуком. Ни мысли в голове не было, и вдруг щёлкнул переключатель — и, набрав воздуха в лёгкие, он охрипшим, сорванным голосом заорал что есть мочи:       — Эй, там! Слышит меня кто-нибудь? Помогите! Я в плену, меня похитили! Помогите, помогите, пожалуйста!       Он кричал — орал что есть мочи, надрывал и так саднящее пересохшее горло, но рокот, добравшись до пика громкости, издевательски плавно пошёл на спад. Азирафель закричал ещё сильнее, ещё громче, но сам уже понимал, что не было толку — дурак, да кто услышит его с дороги, слышно же, что она довольно далеко… Но он кричал, кричал и кричал, пока шум вокруг вовсе не стих, пока не осталось накрывшей мир тишины, пока лёгкие не стали гореть от натуги, пока он не закашлялся, опустив голову низко, как в поклоне. Пальцы, терзавшие верёвку, вновь завозились.       Он принял поражение с удивительным хладнокровием. Закрыв глаза, продолжил копаться, пытаться развязать путы, и мысли снова возобновили свой мерный поток. Глаза закрылись, и его унесло в эфемерное пространство без чётких очертаний… снова возник знакомый образ на внутренней стороне век, маня своим теплом и безопасностью, и даже холод, норовящий укусить открытые участки кожи, не терзал теперь так сильно. Азирафель улыбнулся образу, рассматривал его, узнавал, не узнавая. Ему казалось, что и в ответ улыбаются знакомой до щемящей боли в груди улыбкой.       — Я бы обнял тебя, но руки заняты, — извиняясь, сказал Азирафель — голос его был украден у старого пьяницы, но угадывались в нём ещё старые плавные нотки.       — Ничего, — ответил образ, и хитринка в ярких необычных глазах заставила сердце сладко заколотиться, — ты скоро освободишься. Последний узел остался.       — Я приду за тобой, Азирафель. Я тебя найду.       Его пробудило объятие. Тяжёлые веки едва раскрылись, оставляя только мелкие щёлочки вместо глаз. Мутная голова едва соображала, но кольцо рук точно принадлежало Джону — он сразу это понял, потому сдержал порыв отстраниться. Да и некуда было, пока что.       Пальцы рук обмякли, запястьям стало непривычно свободно. Кажется, расстояние между ними увеличилось. Кроули был прав — остался последний узел. Осознание ударило обухом по голове, глаза раскрылись, выдох сорвался с губ. Джон услышал его и отстранился.       — В городе копы сновали… Я подумал… — рука ласково коснулась волос. Азирафель не отстранился. Пока было нельзя. Веди себя хорошо — и всё будет гладко. Но немного дерзости не повредит — не нужно вызывать подозрений. — Ладно, не суть. Время ещё есть. Я принёс еды. Будешь есть?       Азирафель кивнул. Джон дал ему выпить воды сначала, потом уже принялся кормить. Снова с ложечки, как дитя.       — Ты молчишь, — Джон выглядел задумчиво. — Меня напрягает твоё молчание. Как будто сам с собой говорю или со статуей. Оживи, Солнце. Скоро всё закончится.       Эти слова прокрались в душу Азирафеля на сотне тонких, холодных ножек, зацепились за воспалённый разум и усталое сердце. Вселили ужас, какого он не испытывал прежде. Больший ужас, чем уже довелось испытать.       — Закончится? — повторил он тупо, стараясь не морщиться от боли — сгибая и разгибая пальцы, исколотые тысячей мелких иголочек. Кровь разгонялась по заржавевшим венам, но нормально двигать руками не получалось, да и нельзя было.       Джон приблизил ложку ко рту, и Азирафель послушно открыл его. Пища была безвкусная, совсем пресная; а может, он так испугался, что попросту перестал осязать.       — Да. Мы будем в лучшем месте. Нам позволят быть вместе, Солнце. Только подожди, — Джон говорил убеждённо, уверенно, спокойно. — Никто нас не достанет.       Азирафель не мог ручаться… Но, кажется, понимал, о каком месте идёт речь.       «Даже в посмертии…»       Он прикрыл глаза. «Дай мне сил вернуться к Кроули», — попросил он кого-то, кто имел власть над всем в мире — неважно, существовал он ещё или нет, — и ничего не стал обещать взамен. Просьба не просьба, приказ не приказ — может, просто молитва без ответа, какие он часто проговаривал про себя, особенно в последнее время. Пистолет. Нужно только подождать — но не того, что предложил ему Джон.       Тишина была невыносимой. Азирафель жевал с отвратительным чавканьем — как тебе такое нравится, а, Джон? — но тот не реагировал на плохие манеры. Это удручало.       — Расскажи о себе, — попросил он неожиданно даже для себя самого. Джон замер, уставившись на него едва не в испуге.       — Зачем?       Азирафель и сам не знал — любопытства он не чувствовал, даже знать ничего о нём не хотел, и всё же спросил. Подобная реакция его оживила — прошлое Джона явно было не из сладких, впрочем, догадаться об этом было нетрудно.       Он хотел пожать плечами, но вовремя себя остановил.       — Хочешь что-то узнать обо мне, чтобы потом в глаза этим тыкать? — неожиданно разозлился Джон. — Чтобы потом мои же слабости против меня использовать?       Что?       Этот вопрос в его голове появлялся в последнее время слишком часто.       — С чего ты вообще это взял? — как можно спокойнее спросил Азирафель. — Прекрати защищаться — я вовсе не нападаю.       Джон замер, растерявшись, явно не зная, как себя вести, что думать, что говорить. Потом отставил контейнер на пол и поднялся с почти незаметной гримасой боли на лице. Больные колени давали о себе знать.       — Нужно было тебе рот заклеить, — пробормотал он неслышно, но уши Азирафеля уловили каждое слово. — Или зашить… да, это обычно тоже работает…       — Джон, успокойся, — голос Азиафеля звенел от напряжения. Волосы встали дыбом, тело замерло от испуга. — Если хочешь, я буду молчать. Ни слова больше не скажу.       — Да уж будь добр, — огрызнулся Джон и ушёл на улицу. Азирафель решительно ничего не понимал. Непредсказуемый, опасный, маниакальный… С ним невозможно было общаться. Была мысль расположить его к себе, втереться в доверие, умаслить, да хоть подлизаться, лишь бы развязал, дал какую-то свободу действий, но все планы летели к чертям — он был слишком подозрителен и осторожен, в каждом жесте и слове искал подвох. Он понимал, даже слишком ясно, что Азирафель боится его, боится настолько, что может причинить вред, или, ещё хуже — сбежать. Побег бы точно вывел его из себя.       Это-то как раз и хотелось совершить. Джон был силён, и в драке, может быть, получилось бы обезвредить его, но рисковать не хотелось. Ослабшие от долгого сидения в одной позе мышцы могли подвести в любой момент, поэтому оставалось лишь ждать и искать случая напасть исподтишка.       Но его тоже пока не представлялось.       Молчание и затишье. Качели, от которых тошнило. Джон долго не появлялся, но Азирафель не позволял себе облегчённо выдохнуть — лишь напряжённо ожидал, не шевелясь ни единым мускулом тела, и воображал худшее.       Как будто оно уже не случилось.       Слух, будто обострившийся раз в десять, уловил шум машины где-то далеко-далеко — или ему померещилось… Шаги Джона он тоже услышал, так и не узнав, ехал ли кто-то по далёкой дороге из другого мира или нет. Азирафель ловил себя порой на мысли, что не до конца понимает, где реальность, а где — вымысел. Воображение и действительность смешивались — два цвета в палитре, образующие грязный пигмент и оттенок, и название ему было: «паранойя».       Джон вошёл. Остановился, ничего не сказав. Азирафель не знал, что было хуже — его молчание или ярость. Две стороны одной безумной монеты. Может, Азирафель и сам уже начал сходить с ума — начал уже давно, когда обнаружил, что за ним следят. Или вся прежняя жизнь была иллюзией, затяжным сном наяву? Он всегда был здесь под надзором многорукого и многоликого безумного чудовища? Он всегда был прикован к стулу, замерший в раболепной позе, всегда был здесь, с самого начала времён?       Он чувствовал взгляд Джона на себе, но одеревеневшая шея не позволяла обернуться. Необычайная свобода в руках пугала, малейшее движение отдавалось болью. Ничего не чувствующие пальцы кололо тысячей невидимых игл.       Джон подошёл и положил ладони на его плечи. Весили они с две тонны, если не больше.       — Прости, — голос его дрожал, наполненный слезами. — Я не хотел, чтобы всё было так. Прости меня.       Снова. Порочный круг, от извинений к вспышке ярости и обратно. Так привычно, что кажется нормальным. Азирафель зажмурился. Ни ярости, ни боли уже не было. Извинения обесценились, да и были ли они когда-то важны?       Джон ткнулся лбом ему в затылок, обхватил руками и прижал к себе.       — Я не знаю, что со мной творится. Не знаю, как, — он зашептал ему в ухо, — но ты сводишь меня с ума, Азирафель.       Азирафель промолчал — даже мыслей у него никаких не было. Гнев и ярость внезапно остыли, сменившись глубокой, чёрной тоской. Ему отчаянно хотелось домой, хотелось вернуться в прошлое — к Кроули, который смотрел на него с нежностью и теплом. Там, рядом с ним — свет и безопасность. Там — свобода и душевный покой.       Которые теперь казались лишь насмешкой, имитацией чувств.       — Скоро это закончится, — уверил его Джон жарким клятвенным шёпотом. — Скоро всё это останется позади.       Азирафель не был уверен, кого он увещевал. Да и какая разница?       Джон расцепил руки и обошёл его, заглядывая в глаза. Азирафель глянул на него исподлобья — лицо Джона исказилось неподдельной болью, даже… скорбью какой-то.       — Ты меня ненавидишь, — обречённо проговорил он.       Азирафель не стал отрицать — будто это было не очевидно. Он опустил голову и закрыл глаза. Ему нужно было только размять мышцы и подождать темноты. Подождать, пока насытившиеся его страданием чудовище ляжет и погрузится в глубокий сон.       Всего-то пять или шесть часов.       Джон сел перед ним на колени — в этот раз поберёг кожу, ссаженную одним таким падением. Он попытался заглянуть Азирафелю в глаза, и тот поймал его взгляд, не зная наверняка, что будет, если он откажется от зрительного контакта.       — Я не могу от тебя отказаться, — сказал Джон. — Не могу тебя отпустить. Не теперь.       — И что же ты будешь делать?       Молчание сказало: Джон ещё сам не знал. Либо знал, но утаивал, либо метался между несколькими решениями. Может, он был растерян, будучи недавно совсем не уверенным, что само похищение состоится — возможно, он даже помыслить не мог, что чересчур смелая мечта когда-то станет явью.       Но явь получилась жестокой — божество, которое он привязал к себе цепью насильно, оказалось не таким, каким он себе вообразил. Оно не радовалось перспективе остаться с ним, не отвечало на его улыбки, спорило с каждым словом. Оно было человеком — таким же, как сам Джон, и ему это не нравилось. Медленно, но верно Джон осознавал, что прекрасная сказка, им выдуманная, начинает трещать по швам.       — Это ненормально, — за последние дни голос Азирафеля ни разу не звучал столь спокойно. — Ты думаешь, что любишь меня, но это — болезнь. Любящие люди не поступают друг с другом так. Не причиняют им столько страданий и боли, понимаешь?       — Я не…       — Конечно, нет. Те фотографии и записки, твоё преследование, твои угрозы — это насилие, понимаешь? Ты издевался надо мной. Угрожал моему любимому человеку и мне, делал всё, чтобы я думал, будто сошёл с ума. Ты меня похитил, — последнее слово он выделил, будто это могло донести до Джона истинный его смысл. — И это, по-твоему, любовь? Это помешательство, не более того. Пойми ты уже наконец.       — Замолчи, — Джон отскочил от него с презрением и яростью, выплюнул это слово, как следует напитав его ядом. — Ты вообще ни хрена не понимаешь.       — Может быть, — Азирафель опустил голову. — Но я, наверное, и не хочу всё это понимать.       Он думал, Джон ударит его — или поцелует, или какое там действие выпадет следующим в барабане его дурацкого мысленного казино. Он в кои-то веки ничего не чувствовал — совсем ничего, и это было прекрасно. Изумительная чёрная, сосущая внутренности пустота — разве не о том он когда-то мечтал? Не об этом ли грезил все эти страшные часы? Может, все прошедшие годы?       Джон не ударил его и не поцеловал. Он стоял напротив, беспомощно опустив руки, и смотрел на него — взгляд Азирафель приноровился чувствовать всеми клеточками тела и души. Он упорно не поднимал головы, покорно принимая любую участь, которая его ждала.       Если повезёт… всего пять или шесть часов…       Джон ушёл быстрым нервным шагом. Азирафель вновь остался один. Нужно немного размять мышцы, нужно всего-то немного подождать. Развязать ноги.       Сейчас? Или когда Джон вернётся и ляжет спать? Он не мог уйти далеко, а если и ушёл, нельзя было сказать наверняка, как скоро он вернётся. Ожидание и неизвестность сводили с ума, и он обращался к пустоте — просто надежды в нём уже не осталось.       Даже образ Кроули в голове сделался расплывчатым и зыбким. Нереальным, как ушедший сон — прекрасный сон, который жалко забывать при пробуждении. В пустоте в груди мелькнул отблеск старой тоски, но Азирафель нашёл в себе силы спрятать его.       Может, тоска по Кроули ещё кое-как поддерживала шаткие нагромождения его разума, готовые рухнуть в полнейший хаос.       Руки были развязаны. Остались лишь ноги. Осталась самая малость. Размять мышцы и подождать. Потерпеть ноющую боль и подождать.       Всего-то…       — Ты правда его любишь?       Азирафель поднял голову. Джон лежал на кровати и смотрел в потолок бессмысленным взглядом, будто размышлял, зачем он здесь, на этой земле. Вопрос был столь спокойным и неожиданным, что показалось на миг, будто сумасшествие покинуло его. Азирафель не позволил себе обмануться.       — Ответь. Сейчас же.       Может, он и пытался вложить в эти слова угрозу, но у него не вышло.       — Да, люблю.       Джон промолчал. Лицо не дрогнуло, он даже не моргнул. Казалось, глаза его омертвели. Кажется, он понемногу снова впадал в ступор.       Азирафелю вдруг захотелось рассмеяться — что за странный тип! Он зажевал нижнюю губу, чтобы не разразиться диким хохотом. Ну и кто из них сейчас ненормальный? Кого бы следовало упечь в дурку, а?       — Что я должен сделать, чтобы ты полюбил меня?       Смех куда-то испарился. Азирафель наклонился вперёд. Пальцы уже не кололо, но мышцы рук немного ломило. Ослабшие путы на ногах уже не сдерживали — он потихоньку, стараясь не шевелить ткань пледа, шевелил ступнями, чтобы разогнать застывшую кровь.       — Ты ничего не сможешь сделать. Так случилось, Джон. Ничего не изменится. Никогда.       — А если я возьму тебя силой?       Какой бы ужас ни внушала эта мысль, сейчас она не произвела на Азирафеля должного впечатления. Может, перспектива физического насилия уже не была такой леденящей. Может, и не самой плохой.       Боже, он точно чокнулся.       — Станет только хуже, — запоздало ответил он.       — Я и не смог бы, — выдохнул Джон разочарованно. — Даже если бы захотел.       Крошечная здравомыслящая часть его разума выдохнула с облегчением — неважно, по какой причине этого не случится, главное, что Джон не сможет — это всё, что она желала знать. Азирафель ухмыльнулся. Смеяться больше не хотелось вообще.       — Если хочешь, — сказал Джон после недолгой паузы — голос его стал слабым и сонным. Если бы Азирафель мог, он бы усыпил его колыбельной, ударом по голове, снотворным, да чем угодно. «Спи, спи, усни уже», — повторял он про себя битый час, но Джон не желал засыпать, будто чуял нутром его намерения. Ожидание затягивалось, становилось невыносимым. — Если хочешь, ты можешь сделать со мной всё, что тебе угодно.       Сначала он не понял, но внезапное осознание не ударило по нервам, не вызвало шока или удивления. Он ожидал чего-то подобного с самого начала — видел это в его глазах.       — Я не хочу.       — Если тебе станет легче… Представь своего Кроули на моём месте, — Джон умолял, сам не понимая, о чём. Азирафель замотал головой, уставившись куда-то в пол бездумным взглядом. Нет, нет, это всё — какое-то чёртово безумие, такого просто не может быть. — Представь, что я — это он, и сделай со мной что-нибудь. Хотя бы мести ради.       — Замолчи.       — Хотя бы поцелуй меня так, как целовал его.       Они переглянулись — Джон плакал, но Азирафель не чувствовал ничего, кроме презрительной жалости, а к кому именно, даже знать не хотел.       — Нет, Джон. Нет.       Джон закрыл глаза.       — Ничего, — пробормотал он самому себе, думая, что его никто не слышит, — скоро это закончится. Всё будет хорошо. Это не моя вина, просто… Просто…       Что следовало за этим «просто», Азирафель не слышал. Кто-то из них отключился — может быть, оба, трудно сказать.       Открыв глаза, он обнаружил, что Джон спал.       Азирафель немного наблюдал за его сном все эти дни, сколько бы их ни прошло. У фанатика была манера спать почти мертвецки, не шевелясь и едва дыша. Спал он долго и с трудом просыпался, а вечерами не мог заснуть — проблемы были налицо. Впрочем, до них Азирафелю не было никакого дела.       Во рту цвела отвратительная горечь. Едва разлепив глаза, он уставился на спящего Джона словно суккуб, пришедший по душу невинного человека. Вот он — его шанс. Другого уже не будет.       Азирафель пошевелил руками. Ноющей болью отозвались неподвижные, окаменевшие мышцы, но ему боль эта была уже безразлична. Казалось, даже самый тихий вздох мог разбудить спящее чудовище, и вот тогда уже ему не спастись. Всегда есть вероятность, что он вот-вот очнётся, и всё пойдёт прахом… Но Джон спал и не двигался, и даже почти не дышал — хорошо, если бы так было! Азирафель не ужасался собственным мыслям — прежде он и представить не мог, что от всего сердца будет желать человеку смерти, но несколько дней заточения что-то изменили в нём.       Слишком глубоко, чтобы вернуть всё как было.       Плед с едва слышным шорохом упал к его ногам. Азирафель пошевелил кричащими от боли ступнями медленно, как мог. Руки начинали подрагивать — дурной знак. Сердце колотилось с бешеной скоростью, пот уже тёк по холодному лицу. Азирафель заставил себя подняться — это было куда сложнее, чем он думал, — и едва не упал, но у него хватило сил удержаться.       Вздохнул он слишком громко, и Джон беспокойно заворочался. Всё, конец — промелькнула в голове паническая мысль, — но ничего не случилось. Чудовище только перевернулось на спину, и стал виден в свете включенного фонаря его нечёткий профиль, приоткрытый рот, размытая линия правого глаза. Азирафель смотрел на него, с силой вцепившись в ручки стула и заставляя ноги набраться сил. Он старался не дышать вовсе, а сам думал: он проснётся. Или уже не спит. Он непременно откроет глаза, сию же секунду.       Но ничего из этого не случилось. Азирафель смотрел на него больше минут пяти по ощущениям, и Джон даже не двинулся. Нужно было действовать прямо сейчас. Другого шанса не будет.       Азирафель повернул голову в сторону пистолета. Набраться сил, набраться мужества. Как узнать, заряжено ли оружие? Как собрать силы и выстрелить спящему в голову? Нет, нет, у него не хватит духу… Проще сбежать, но куда? В холод, в бесконечное поле за пределами парковки. Ни шума машин, ни даже свиста ветра — пустая трасса, бог весть сколько заброшенная. Он не выберется, никогда не выберется отсюда.       Никогда.       Азирафель глубоко вдохнул. И медленно пошёл к пистолету.