Телохранитель

      Холод рукояти немного прибавил ему мужества. Азирафель боялся оборачиваться, боялся убеждаться, что чудовище глядит прямо на него. Он услышал слабый скрип кровати, короткое всхрапывание и свист дыхания. Ему показалось, что Джон медленно сел на постели, но он не оборачивался, питаясь страшной иллюзией.       Пистолет Кроули… Это точно был он. Азирафель не раз держал его в руках, не раз ощущал этот знакомый покой, держа его в ладони. Вот и сейчас он немного расслабился, даже позволил себе усмехнуться, наполнить холодное сердце слабым теплом. В темноте парковки ему привиделось лицо Кроули, рыжий отблеск волос, но, стоило моргнуть, видение растворилось.       «Он жив, он рядом со мной».       Пусть не физически, но мысленно.       Тяжесть пистолета успокаивала. Азирафель думал, что уронит его, едва взяв, но оружие легло в ладонь удивительно правильно и привычно и не тянуло руку вниз, словно неподъёмный груз. Он почти любовался его стальным отблеском, почти любил его в этот момент.       — Он не заряжен. Магазин пуст.       Сердце перестало биться. Азирафель не оглянулся, хотя увидел краем глаза, что Джон уже сел. Нет, нет. Это сон. Не мог он проснуться, он же только что…       Азирафель резко развернулся и замер. Джон лежал на спине, как до этого, и едва слышно сопел. Руки сложил на животе, и пусть лежали они неровно, он походил на покойника. Глаза и щёки ввалились, молодое и сильное тело потеряло в весе. Пожалуй, он выглядел если не хуже Азирафеля, то хотя бы так же плохо. Если бы не сопение, можно было подумать, будто он уже мёртв.       Если бы так было…       Азирафель опустил взгляд. Пистолет не казался таким уж тяжёлым после слов галлюцинации. Страшно было проверять магазин, страшно было убеждаться в правоте её слов. Одно лишнее движение, один лишь вздох — и Джон проснётся, чудовище пробудится, и не будет от него спасения. Дверь на улицу закрыта, и даже если попытаться ускользнуть, шум лязгающей двери разбудит его… вряд ли Азирафель смог бы от него убежать. Ноги подкашивались и дрожали, не держали тело, изрядно похудевшее.       Он посмотрел на ещё спящего Джона — на миг показалось, будто глаза его приоткрылись, наблюдая. Азирафель вздрогнул. Нельзя поддаваться страху. Нужно собрать всю смелость в кулак…       И убить его.       Он, пересилив себя, вытащил магазин.       И уставился тупым взглядом в абсолютно пустое вместилище для патронов.       Нет. Нет.       Ему хотелось заорать. Азирафель на мгновение прикрыл глаза. Рвущийся изо рта крик наполнил его с головы до пят, напитал кровь, надул слабые мышцы, едва не порвав кожу. Ему с трудом удалось его сдержать. Руки, державшие оружие, едва его не уронили — Азирафель покрепче сжал пальцы и зубы, лишь бы не закричать.       От злости, отчаяния ли — сам не знал.       Он покосился на Джона, потом на пистолет. Несколько ударов по голове — и дело будет решено. Его ведь можно убить, он ведь человек — не чудовище, каким вообразил его Азирафель. Быть может, во сне он и не успеет ничего почувствовать и понять…       Что за мысли лезли ему в голову? Мысли об убийстве… слишком много проносилось через его мозг за все эти дни, и с каждым днём становились они только привлекательнее. Азирафель не мог от них отвернуться, не мог о них забыть, да и не хотел —он желал, чтобы Джон в отместку за боль испытал те же, если не большие, страдания. Но сейчас, когда дошло до дела, Азирафель бессмысленно замер, уставившись на пистолет, оказавшийся бесполезным.       Он мысленно повторял про себя: «Нужно заканчивать с этим. Нужно только решиться… только решиться…»       Сейчас. Сейчас или никогда.       Боже, помоги мне решиться.       Умолять бога дать смелости на убийство… Азирафель бы рассмеялся, если бы не обстоятельства.       Он заносил руки, сжимающие бесполезное оружие, и вновь опускал. Зажмуривался, но открывал глаза неизменно, боясь ударить не туда и разбудить Джона. Тот всё лежал лицом вверх, словно мертвец в гробу, и бледное лицо казалось посмертной маской, странно спокойной. Засыпая, он всегда походил на мертвеца — и только бормотание, скулёж и беспокойные движения иногда ещё выдавали в нём живого.       «Ну же, — умолял себя Азирафель, чувствуя, как струйки пота катятся по лицу, — ну же, убей его и покончи с этим!»       Но что-то его останавливало раз за разом, и в итоге он бессильно опустил руки в очередной раз и уткнулся в ладони лицом, сгорбившись как согбенный старик. Он дышал тяжело, с трудом, ибо воздух в груди совсем закончился. Всё вокруг закружилось, исказилось; зашумела раскалывающаяся на части голова, кровь забурлила в горящих венах, и шум её звучал в ушах, закрывая прочие, реальные звуки. Азирафель не слышал, как упал пистолет, не видел его, не помнил о нём. Кажется, слёзы текли по щекам вперемешку с потом, такие же солоно-горькие… Отплеваться бы, избавиться бы от мук выбора…       Ласковые руки легли ему на плечи, и тихий голос едва пробился через ужасающий гул, что эхом отзывался во всём его теле, в каждой мышце и кости. Азирафель, не открывая глаз, прислушивался, но не мог разобрать слов. Чей? Кто говорит? Чьи руки — неважно, главное — голос, что говорит так монотонно, тихо, успокаивающе…       — Зачем? Впрочем, этого следовало ожидать… Почему ты плачешь, Азирафель? Кто тебя обидел?       Осознание не приходило мучительно долго, и он искал его, как жаждущий ищет оазис в сухой жаркой пустыне; а потом, когда нашёл его, вместо воды ему подали жгучую лаву, и райская прохлада свободы оказалась миражом. Азирафель медленно отнял руки от лица. Джон, сидя на раскладушке, пытался его приобнять, но не слишком сильно. Его лицо было до странного спокойно, и лишь припухшие глаза выдавали только случившееся пробуждение.       Или он вообще не спал?       Почему не поднялся, заслышав малейший звук? Или всё же спал, но проснулся только что, слыша всхлипы, стук упавшего пистолета, или тот же громкий гул, что заглушил все звуки в мире на несколько минут?       Руки гладили его плечи ласково, как будто по-матерински. Джон тянулся к нему всем телом, но как будто не очень охотно, либо же стесняясь. Ещё одна грань безумия — полное спокойствие, умиротворение, за которым могло последовать всё, что угодно; скажи только слово, и бомба взорвётся, реагируя на малейший звук.       — Ложись… ещё глубокая ночь… ложись, Азирафель, а наутро мы свалим отсюда, — монотонно продолжал Джон, бессмысленно улыбаясь и не пытаясь даже найти его взгляд. — Они нас не найдут… пусть ищут, пусть хоть весь земной шар перевернут вверх дном, они нас не достанут, никогда, никогда…       Зачем это всё? Ради чего? Год преследования, издевательство и пытка, длящаяся бесконечно — и всё закончится так? Азирафель покосился на пистолет.       — Ты хочешь умереть, — произнёс он глухо, не спрашивая — это и так было очевидно.       — Нет. Но кроме как на тот свет сбежать нам больше некуда.       Он говорил так спокойно, убеждённо и «нормально», что можно было, не вникая в смысл, подумать, что слова его — мечтательный поток любого вдохновенного идеалиста, представляющего некое светлое будущее. Азирафель мрачно подумал: «Да. Я тоже не хочу — но, кажется, только так, переступив порог жизни и смерти, я смогу наконец избавиться от тебя».       Или нет?       — Если ад существует, мы попадём туда вместе, — сказал Джон. — Я и ты.       — А рай?       Он фыркнул, словно услышал несусветную глупость.       — Может ли кто-то вроде меня попасть в рай? Вряд ли.       И он задрал рукава свитера до локтей. Азирафель уставился на изрезанные продольными глубокими линиями предплечья — некоторые полосы, розоватые и белёсые, терялись под свежими порезами; кое-какие ещё покрывала коричневая корка. Швы и тонкая обновлённая плёнка не могли скрыть этого кошмара. От кожи на внутренней стороне предплечий осталась лишь едва заживающая шрамированная плоть.       Ни единого нетронутого места.       Джон отогнул воротник — и темнеющая полоса на бледной шее будто засветилась в неясном свете лампы.       — Самоубийцам недоступен рай, — и Джон снова закрыл свои шрамы. Конечно, они были не только на руках. Он никогда не показывал своего тела. — Но, может быть, ад не так плох, как о нём думают?       Азирафель пожал плечами. Какой смысл что-то отвечать? Мысли его загнанно метались в черепной коробке, изо всех сил придумывая, как найти выход.       Джон коснулся его щеки — Азирафель беспомощно осел на пол, не сводя глаз с пистолета, на который молился все эти долгие дни. Холодная рука касалась нежно, но ласка ощущалась, словно боль от пощёчины.       — Я на самом деле не хотел умирать, — признался Джон, другой рукой касаясь шеи. — С подросткового возраста потрошил своё тело, и тогда казалось, что все они уйдут. Всё закончится. Я знал, что немного нездоров, иначе бы зачем пить лекарства и лежать в больницах? Но люди вокруг… такие одинаковые, такие злые. Им всё равно, режешь ты себя или пытаешься вылезти в окно — никто тебя и слушать не станет, а главное, не заткнёт чёртовы голоса. Может, на самом деле я нормальный, а все остальные — нет? Почему всем всё равно? Вспомнили обо мне только сейчас, когда я забрал тебя оттуда. Захотели и тебя у меня отобрать.       Отобрать. Как игрушку или ценную вещь. Единственную, что могла бы доставить радость, но не доставляла. Бедный, бедный Джон… не человек, но собрание самых разных проблем, находка для любого психиатра. Сколько же у тебя болезней, милый Джон? Азирафель, в самом деле, не хотел знать.       Он не хотел ощущать к нему жалости, но она клевала его изнутри несмотря на всё, что он пережил здесь. Глупость? Человечность? Что это, откуда оно, зачем оно? Зачем нужны чёртовы чувства, когда дело доходит до простого действия, такого древнего, заученного многими поколениями людей, вшитое эволюцией в подсознание? Он будет не первым, не последним человеком, убившим другого — и явно не первой жертвой, поднявшей руку на своего маньяка, — так в чём проблема? Что стоило ему ударить со всей силы раз-другой, чтобы кровь потекла из пробитого черепа, чтобы с кровью вместе утекала из трепещущего тела ненормальная, неестественная жизнь?       Он даже не думал о наказании за убийство, даже о том, что ему оно не грозит. Самооборона, не более того… И всё же…       — Голоса тебе подсказали, что меня нужно похитить?       Он спросил, лишь бы забить тишину и заткнуть поток мыслей и сожалений о не сделанном. Всего-то и нужно было… но теперь это не имело смысла. Сожаления не помогут ему выбраться отсюда.       Нужно придумать, что делать дальше.       Джон взглянул на него, как на сумасшедшего. Вот ирония.       — Нет. Они просто есть. Везде и постоянно. Раньше я не слышал их так часто, но теперь они шумят без перерыва. Из-за таблеток, наверное. Хотя и они не очень-то помогали.       В чём причина? Как ты стал таким? Родился ли таким? «Не моя вина, не моя», — он порой повторял эти слова, раз за разом, словно мантру или молитву, но она никогда не помогала.       И снова тишина. Когда Азирафель слышал молчание Кроули, оно не казалось таким давящим и лишним — молчание заключало в себе скорее покой. Но в холодных бетонных стенах тишина поедала заживо, растворяла в себе тело и разум, и от неё некуда было спрятаться. Ни безопасности, ни покоя, ни капли тепла. Джон тоже это ощущал, только боялся себе признаться.       — Может быть, прямо сейчас, — отстранённо сказал Джон, будто задавал вопрос. Азирафель едва сдержался, чтобы не вскинуть голову в испуге.       — Сейчас? — тупо переспросил он, сделав вид, что не понял, не расслышал, о чём говорят.       — Да. Утром может быть поздно, — Джон устало потёр переносицу, надавил пальцем на висок. Зажмурился, словно усталый, побитый жизнью взрослый, которому не в силах больше терпеть повседневные неурядицы — одну за другой, одну за другой. — Они нас ищут и рано или поздно найдут. Я хочу забрать тебя, пока не станет слишком поздно.       «Уже поздно», — подумал Азирафель, но не знал, почему эта мысль сама собой пришла в голову.       — Как?       Как — забрать? Он ожидал, что Джон не ответит или вскинется в подозрительной агрессии, но тот медленно поднялся, глядя на Азирафеля сверху вниз серьёзно и прямо. Казалось, в решительном взгляде проскальзывает признак нормального разума. Сейчас он как никогда больше походил на обычного человека.       Джон отвёл взгляд в сторону, и Азирафель, проследив направление, уставился на одиноко валявшийся рядом пистолет, ненужный теперь и бесполезный… А может, не столь бесполезный. Мысли взвились беспорядочным вихрем, сердце часто забилось, но Азирафель изо всех сил постарался устоять перед надвигающимся ураганом возбуждения и паники.       — Патроны в машине, — глухо сказал Джон, но с места не сдвинулся. — Ты же не думал, что я оставлю заряженный пистолет в зоне твоей досягаемости?       — Надеялся, — пробормотал Азирафель. Джон фыркнул.       То, как он в мгновение ока стал «нормальным», напугало Азирафеля сильнее, чем его вспышки ярости или безумный бессвязный шёпот. Хладнокровие и спокойствие, здравые речи и мысли — и всё это на пороге гибели. Поневоле испугаешься, видя подобную решимость. Джон готов был убить их обоих, и это не укладывалось в голове.       Он вышел на улицу — дверь открылась с лязгом и скрипом, открывая взору светлеющее небо и часть поля с колышущейся увядшей травой. Машины Азирафель не увидел, даже не попытался рассмотреть. Он уставился в темноту вне света фонаря — ту, в которой прятались его кошмары и жуткие чудовища, что шептали ему ужасные вещи перед тем, как погрузить в полное забытье. Теперь они не виделись такими ужасными, к ним даже хотелось приблизиться, рассмотреть, поговорить. Как с Джоном — просто поговорить. Поможет ли это? Он так разумен и рассудителен сейчас, в этот миг, что простой разговор кажется вполне адекватным решением проблемы. Они поговорят и разойдутся, и больше никогда не увидятся… Звучало столь бредово, что самому не верилось.       Когда Джон вернулся, Азирафель сидел на раскладушке, уставившись в темноту, стараясь рассмотреть чудищ, что там прятались. Но, может быть, никаких чудищ здесь вовсе не было — два человека, что волей судьбы оказались связаны невидимыми путами сумасшествия. В том, что сам он тоже сошёл с ума, Азирафель не сомневался ни капли.       — Что ты задумал на этот раз?       Азирафель обернулся. Джон наклонился, поднял пистолет. В руке он сжимал патронташ, набитый до отказа — Кроули никогда не оставлял его пустым. Несмотря на то, что оружие находилось в руках Джона, Азирафель, видя патроны, почувствовал некое подобие облегчения.       — Я — ничего, — соврал он, но сказал это после затянувшейся на секунды паузы, и Джон ему не поверил.       — Думаешь, наверное, пристрелить меня и уйти живым. Не выйдет.       — Я просто хотел поговорить.       — Ого, — казалось, Джон искренне удивился. — После года молчания — и поговорить? Что на тебя нашло? Зубы заговорить решил, время потянуть?       — Нет и нет, — соврал Азирафель. — Считай это… Последним желанием. У тебя оно тоже наверняка есть.       Джон стоял, вглядываясь в его лицо и ища подвох, но не находил. Самое честное и простое выражение лица, прямой взгляд, плотно сомкнутые губы, на которых он на несколько мгновений остановил взгляд. Цепочки мыслей в его голове не складывались, он начал недовольно хмуриться.       — Последнее желание… Откуда мне знать, что ты не врёшь?       Азирафель развёл руками.       — Из нас двоих только я безоружен. Мне не хватило духу тебя убить; думаешь, сейчас хватит?       Он не знал, насколько убедительно это звучало, но Джон, вроде, немного успокоился. Неловко помявшись, переступив с ноги на ногу словно школьник перед симпатичной ему девушкой, он тяжело вздохнул и сел рядом. Не глядя на Азирафеля, он открыл магазин и стал вкладывать в пустое гнездо патроны, один за другим.       — О чём ты хочешь поговорить? — деланно недовольно спросил он.       Азирафель помолчал, наблюдая. Он не тянул время — просто ещё не знал, что хочет сказать или спросить. Есть ли смысл?.. Но сомневаться времени не было.       — Расскажи о себе.       Джон взглянул на него искоса — мол, ничего интереснее не мог спросить? — но, отведя взгляд, пробурчал на одном дыхании:       — Джон Хэммонд, двадцать восемь лет. Единственный сын Мартина Хэммонда от первого брака. Мать умерла в родах, отец сбагрил в психушку и участия в жизни не принимал. Учился на дому, особо нигде не работал. Живу на деньги отца. Были попытки суицида, про всякие диагнозы молчу. Это всё, что могу рассказать.       Вряд ли это было всё, но Азирафель не стал допытываться.       — Как ты нашёл меня? Как решил… Подобраться ко мне?       Джон сгорбился над пистолетом, закрываясь от Азирафеля, пряча лицо.       — По телику увидел. Гостил у тётки — она за мной присматривала, — и в один день крутили фильм с тобой. Что-то про дикий запад, не помню уже, — но он помнил, только не хотел говорить. — Я посмотрел на тебя и подумал, что ты — единственный, кто не носит масок. Я сразу увидел твоё настоящее лицо. Ты играл, и как будто не играл вовсе. Слишком реальный, слишком…       Он замолчал, тяжело сопя.       — Короче, я спросил у тётки, не знает ли она твоё имя — она знала. Я стал смотреть все фильмы с тобой. Потом сериалы, интервью. Искал о тебе информацию. Даже какие-то ранние неизвестные короткометражки откопал. Скупал фильмы на носителях. Я тогда ещё не понимал, что со мной происходит. У меня раньше было подобное — я как-то запал на девчонку, что жила напротив. Она каждый день ходила на учёбу, сначала в школу, потом в колледж. Я наблюдал за ней года два, пока она не пропала. Уехала куда-то, вроде бы. Долгое время думал, что больше такого чувства — что кто-то реальный, настоящий, без маски, — не будет. Но потом увидел тебя и… У меня в голове всё перевернулось.       Как будто до этого не было перевёрнуто… Азирафель оставил едкие мысли при себе.       — Разве у всех остальных маски на лицах?       Джон фыркнул, будто это было самой очевидной вещью на свете.       — Спрашиваешь… Конечно! У каждого — по одной, а то по две или три. Слоями накладываются друг на друга — что за рожи получаются! Впрочем, некоторые маски выглядят приятно, только фальшивые насквозь. А ты — без масок. Даже сейчас. Самый настоящий человек, каких я только знал. Идеальный…       Последнее он выдохнул восхищённо и горько, как человек, разочаровавшийся в мечте, скучающий по временам, когда она казалась прекрасной и недосягаемой. Тогда ему ещё было во что верить. Хоть какой-то луч света в никчёмной и насквозь чёрной жизни, полной масок, мыслей о смерти и жутких голосов.       — Я не идеален, — сказал Азирафель, сам не зная, зачем. — Не божество, не идол. Я человек, такой же, как ты. Как все остальные.       — Да-да, а я только придумал твой образ, — устало откликнулся Джон. — Ну и что? Для меня ты идеален. Даже несмотря на твои… Ошибки.       Он взглянул в его лицо, словно ища признак фальши, но взгляд его потерялся, очарованно застыл. Что же он видел перед собой? Азирафель глядел ему в глаза и искал ответ, но не слишком охотно. Какая-то его часть не желала ничего знать.       — Нет маски. Хоть ты тресни. И ты говоришь мне, что ты — обычный человек.       — Я говорю то, что есть.       Джон покачал головой и снова отвернулся.       — Ты не понимаешь. Самое худшее в тебе — то, что ты не можешь меня понять, — голос его задрожал. — Никто не понимает. Никогда не понимал.       — Что именно? — голос его сделался мягким, сладким и ласковым, вязким и медовым. — Скажи — может, я пойму.       — Я ведь тоже хочу, чтобы меня любили. Разве я не заслуживаю любви? Это, — он снова задрал рукав, только теперь до середины предплечья, — не от того, что сказали голоса. Не от всего дерьма, что со мной случилось. Я просто думал и знал, что никому не нужен. Я всю жизнь это чувствовал. Полное одиночество. Я заперт в собственной голове, ни до кого не докричаться. Почему никто не может меня понять? Почему полюбить никто не может — даже собственный отец не смог? Почему? Разве я не заслуживаю любви?       Азирафель хотел бы сказать, что заслуживает… Прежде он считал, что каждый в мире заслуживает любви. Любить могут кого угодно — красивых и некрасивых, умных и глупых, бедных и богатых, скучных и интересных, весёлых и занудных. Даже безумцев, наверное, кто-то любит. Но есть такие люди на свете, кому просто не повезло. Джон Хэммонд, например. Запертый в собственной безумной голове.       — Ты решил добиться любви таким способом?       Джон спрятал лицо в ладони. Другая беспомощно свисала с колена, дуло заряженного пистолета, ещё не снятого с предохранителя, смотрело в пол.       — То, что я люблю, должно быть моим. Нравится ему или нет.       — Ты говоришь о вещах. Люди — не вещи.       Джон безразлично пожал плечами.       — Кто-то подчиняется, кто-то властвует. Как хозяин вещью. Ты либо принадлежишь кому-то, либо сам являешься владельцем. Я наблюдал за людьми и всё-таки кое-что понял.       — Я тоже наблюдал за людьми, но подобных мыслей не приходило мне в голову.       — Ты наивен, Азирафель. Даже имя у тебя наивное, как у ангела… Впрочем, я тебя не виню. Наивность редко где встретишь.       Азирафель вздохнул. Видимо, убедить Джона в том, что он неправ, было абсолютно бесполезно, как и большинство людей. Хоть тресни, ничего не докажешь. Как будто раньше было неясно… Спорить с ним — занятие неблагодарное, ещё и опасное.       — И как по-твоему, кому я принадлежу?       Опасный вопрос. Джон застыл всем телом, не поворачивал головы, но заметно напрягся, и на секунду Азирафель подумал, что он вскочит, вскрикнет и ударит его, заорёт прямо в лицо: «Мой! Ты только мой!» Но Джон только покосился на него, присматриваясь исподтишка.       — Не знаю. Раньше казалось, что ты должен быть моим, а теперь… Кто кому из нас принадлежит? Может, мы оба — друг другу? Если бы не этот рыжий ублюдок… Как всё было бы просто.       «Не было бы», — Азирафель убеждал в этом больше себя, не осмеливаясь сказать вслух. Подносить горящую спичку к пролитому на одежду и тело бензину не хотелось.       — Ты мог заполучить меня любым способом, — слово «заполучить» он произнёс с нескрываемым отвращением, но постарался спрятать его за кашлем. — Почему так? Ты мог бы подобраться более плавно, а не так. Не следя, не запугивая. Ты думал, так будет лучше?       — Я не думал. Я просто знал, что делаю всё правильно. Где ты, а где я? Как мне тебя заполучить, если не силой?       — Думаешь, после такого я бы влюбился в тебя?       Джон посмотрел на него так, будто влюблённость была страшной неизлечимой болезнью, уродующей душу. Она пугала его, но в то же время манила своим сладковатым гнилостным запахом, одурманивала и заставляла вытворять то, на что раньше не хватало решимости… Но помыслить, чтобы кто-то мог влюбиться в него? О нет, он и не мог себе этого представить. Он хотел быть любимым, но даже понять не мог, как это. Оттого и боялся.       — Влюбиться? Не знаю. Ты бы просто… Стал моим, вот и всё.       — А дальше?       — Дальше… — Джон беспомощно замолчал, водя взглядом по темноте, по оставшейся открытой двери, по полу, и потом зло взорвался. — Что за дурацкие вопросы? Как будто сам не видишь, что случилось «дальше»! На что я вообще надеялся?       Он вскочил и стал нервно ходить из стороны в сторону, но Азирафель почти спокойно следил только за его рукой, что сжимала ещё устремлявшийся дулом вниз пистолет. Он не давал ему покоя, даже не снятый с предохранителя. Одно движение — и всё может быть кончено.       — Мечтая об этом, я не думал… что всё так выйдет. Обязательно нужно было всё испортить. Да что с тобой не так? Как тебя терпеть, если ты такой?!       Слова постепенно теряли смысл. В этом разговоре изначально не было смысла. Азирафель следил за пистолетом, про который Джон как будто забыл в порыве ярости. Мысли в его голове расступились, разошлись, оставляя лишь пустое ветреное пространство. Беззвучное и умиротворённое.       — Задаёшь тупые вопросы, лезешь со своим мнением, будто его кто-то спрашивал! — Джон перевёл дыхание, глядя на Азирафеля в упор ненавидящим взглядом. Что ж, если и был в его глазах проблеск «нормальности», теперь он безвозвратно исчез. — Боже… что же ты сделал со мной, — тут его голос сделался дрожащим и жалостливым, и он бессильно схватился за голову свободной рукой. — Что ты со мной сделал, сволочь? Ты видишь, что со мной творится из-за тебя?!       Азирафель едва сдержался, чтобы не улыбнуться. «Я точно сошёл с ума», — подумал он почти весело.       Что-то ледяное дышало ему в затылок. Скорая гибель, может быть. Или прохладный и свежий воздух приближающейся свободы.       И тот вариант и другой могли быть двумя сторонами одной и той же монеты.       Быть может, сейчас Азирафель был не против, чтобы монета упала ребром.       Его тело напряглось, сжалось, словно старая проржавевшая пружина. Пока Джон полным ужаса и безумия взглядом смотрел куда-то сквозь его тело, Азирафель, прищурившись, напрягся сильнее.       И резко поднялся.       Ошеломлённый, Джон посмотрел на него с искренним недоумением, будто Азирафель не встал с раскладушки, а явился перед ним из воздуха. Он даже отступил на шаг, но в какой-то миг его лицо ожесточилось — он едва успел поднять пистолет, как Азирафель со всех немногих сил, что у него ещё остались, замахнулся и ударил кулаком в его острую, поросшую щетиной скулу.       От удара Джон пошатнулся и рухнул на пол, тяжко простонав. Пистолет выпал из его руки, и Азирафель тут же бросился к нему, но мир вокруг внезапно пошатнулся — это Джон подставил ему подножку, и холодный бетонный пол встретил его жёстким ударом. Почти, почти!.. У него хватило скорости лишь оттолкнуть пистолет в сторону, пока Джон его не достал, и оружие скользнуло на пару метров в темноту.       Они оба одновременно встали. Глаза Джона сияли такой лютой яростью, что она могла бы вместо солнца обеспечивать землю теплом многие тысячи лет… Или сжечь её к чёртовой матери. Азирафель почти не ощущал страха — только бешеное сердцебиение в висках, что почти заглушало собой все окружающие звуки. Джон кинулся на него с кулаками, и Азирафель принял первый удар в плечо, но боли почти не почувствовал. Руку, ноющую от сильного удара, он ещё раз обрушил на Джона, только теперь угодил ему в челюсть, и голова его мотнулась, словно у куклы.       Всё же сил ему недоставало… Потасовка походила на драку нелепых школьников, удары не попадали по цели, а если и попадали, не причиняли нужной боли, не валили с ног. Джон был до ужаса зол, он был сильнее и выше, и даже худощавое тело было ещё на что-то способно, в отличие от тела обессиленного Азирафеля. Он не понял, как это вышло, но обнаружил себя на полу, холодном и шершавом. Джон сидел на нём и пытался схватить за волосы; схватив, он ударил его затылком об пол, раз, другой, третий. Голова нещадно заболела, картины перед взором потеряли чёткость. Он успел только безвольно положить ладонь на влажный, разрывающийся от боли лоб… Руки, что утешали его когда-то, в другой, чужой и далёкой жизни, сомкнулись теперь на его горле, и пальцы угрожающими тисками сдавили мягкую плоть.       — Сволочь! Сволочь! — кричал Джон и плакал, и его слёзы капали на лицо Азирафеля, на губы, падали, горьковато-солёные, прямо в приоткрытый рот. Мучение… Истинное мучение… Кажется, темнота вокруг была спасением — она поглощала весь мир и это страшное тёмное место, она поглощала этого безумца, который так любил его, что готов был убить. Звуки, далёкий рёв двигателей, шум машин… Всё, все потерялось.       — Кроули, — подумал он, или произнёс единым выдохом, едва слышным — Азирафель и сам не понял. И хватка на шее чуть ослабла.       Он успел открыть глаза, услышав шум; закашлялся, прищурившись до слёз, и увидел, что Джон пялится на него с дикой болью, словно ему вонзили в спину нож. Словно предали, оскорбили, унизили. Дрожащие пальцы исчезли, и больной взгляд его устремился куда-то в сторону, туда, где вдруг стало светлее, откуда повеяло холодным, свежим воздухом, запахом осени, смерти и свободы, запахом дождя и приближающейся зимы… Азирафель тоже посмотрел туда.       И увидел черного желтоглазого ангела с огненным нимбом над головой.       Он не успел ничего сказать или сделать — даже вдохнуть как следует не успел. Мир медленно обретал резкость, и разглядеть спасителя он не мог, но один его размытый вид вызвал в нём… Господи! Господи, это же он, это же Кроули, это он, он здесь, он явился, он рядом, нужно только протянуть руку и коснуться его щеки…       Азирафель перевёл взгляд на Джона. Белое лицо потеряло последние краски и стало почти серым, блеклым, пустым. Широко раскрытые глаза смотрели на Азирафеля в ответ, рот был дурацки приоткрыт; две прозрачные дорожки стекали по впалым щекам и терялись в ткани его свитера.       Это был всего лишь короткий миг, но для Азирафеля он растянулся на часы. Словно в замедленной съёмке он выдохнул бесконечно долго и вновь посмотрел на своего ангела, что пришёл ради него в этот кошмар, пришёл, чтобы спасти его…       Кроули поднял руку — в руке у него тоже был пистолет.       Жёлтые глаза сияли, когда он вздевал курок. Жесткое лицо с нечёткими чертами показалось Азирафелю столь прекрасным, столь непостижимым и родным, что он готов был заплакать.       Кроули скривился в отвращении. Джон не успел встретить его взгляд, не успел увидеть выражение его лица. Всё произошло слишком быстро, чтобы хоть кто-то успел всё понять.       Кроули выстрелил, и Джон рухнул рядом с Азирафелем на холодный бетонный пол. Его бессмысленные глаза уставились в глаза Азирафеля — они были последним, что он увидел перед тем, как долгожданная темнота заполонила собой всё.