La cartella clinica

      На её обнажённой худой спине лежало солнце, отдыхавшее после яркой утренней зари. Генрика тяжело дышала, её короткие, торчащие ёжиком волосы блестели от пота. Изредка по ним пробегали едва заметные искры. Хамон. Слабенький такой, дикий. Элизабет, Лиза-Лиза, сказала бы — «первозданный». Наверно, поэтому Генрику спас Фонд: пусть люди с колонны были побеждены, но разве кто знал наверняка, скольких ещё вампиров таит земля? Того хуже — эти твари могли прятаться под водой, в скалах, в опустошённых войной городах… одному только Богу известно, где ещё. Ценность представлял любой носитель.       Даже… Такой.       Цезарь наблюдал за тренировками Генрики. Та не знала меры, не слушала инструкций, а потому обучалась медленно и бестолково. Дышала часто и неглубоко — как молодая загнанная лошадь — не умела удержать больше двух мыслей в голове одновременно. Элизабет бы такую даже в город не пустила. Слишком тугой материал.       Цезаря попросили помочь, видать, от отчаяния. Но что он мог без хамона? Вся энергия досталась Джозефу, который уехал теперь в Америку, налаживать свою жизнь и семейное дело. Клялся, что вернётся. Да вот не хотел этого. Живое тянулось к живым. Прах — к праху. Клиника своей стерильностью, смиренностью и тишиной напоминала хоспис. Лишь Генрика была здесь источником шума и постоянных проблем. Суматохи. Возни.       Потому, наверно, она начала нравиться Цезарю. Это был глубоко взаимный интерес, молодые люди понимали друг друга: оба ненавидели свои больные изуродованные тела, не терпели к себе жалости, и день ото дня становились всё злее.       Их роман развился молниеносно, чумой охватив сердца и головы. Не прошло и недели спустя после первой совместной тренировки, как они начали прятаться в пустых палатах, готовых принять больных, но никак не горячий быстрый секс. Кушетки скрипели и царапали спину: тонкие старые матрасы не спасали от выскочивших пружин, коловших лопатки. Искривший на коже Генрики хамон щипался и дразнил Цезаря, вынуждая быть жёстким и нетерпеливым. Порой достаточно было лишь движения руки или неосторожного прикосновения — и срывались оба.       Четыре с лишним месяца они удовлетворяли свою похоть молча, с яростью и ожесточённостью: кусали и царапали друг друга, оставляли синяки на шее, бедрах, запястьях — не целовали, но пытались поглотить друг друга, раствориться в теле партнёра, забыться и исчезнуть. Иссякнуть.       Старались не замечать изъяны друг друга: ни болезненно худого тела Цезаря с воспалёнными венами, ни безобразных шрамов на спине, плечах и груди Генрики.       Но сейчас они показались мужчине отпечатками крыльев — белые, будто бы переливающиеся в свете утренней зари. Пронзительные отметины чистоты и обжигающей святости. Ангельского гнева. Нет, Генрика не пала — но одичала.       Вознеслась.       Цезарь поцеловал её в шрам на лопатке, потом медленно развернул, взявшись за плечи, припал к шее, принимая уколы игривого хамона. Сегодня хотелось сделать всё по-другому. Спокойнее, нежнее, осторожнее.       Мужчина вздрогнул от пощёчины.       — Забываешься, — бросила она, отстраняясь. — Не трогай меня.       — Тебе больно? — растерянно спросил он.       — А тебе надоело встречаться? Тогда продолжай.       — Да что не так?       — Я не буду с тобой целоваться, — предупредила Генрика, и острая злость стянула её лицо в некрасивую маску.       — Могла бы сказать сразу. Я не стану делать того, что тебе неприятно, — сказал он вполголоса, будто самому себе, припоминая, что девушка действительно не позволяла касаться своего лица. Никогда, даже если разум её туманился от возбуждения.       Генрика встала с кушетки, собрала разбросанную по полу одежду. Свою, избегая вещей Цезаря, будто они были заразны.       «Я знаю, что ты там думаешь. Да, да! Я не освою хамон. Мне он и не нужен, — Генрика взяла старинную расчёску, машинально коснулась рукой головы, зло усмехнулась. — А вот тебе бы пригодился. Если объясняли правильно, хамон рождается из дыхания. Ты вроде как живой, грудь вон шевелится. Так почему не используешь?»       Врач тоже спрашивал. Более того, лечение строилось с учётом гипотетического влияния хамона на организм: энергия должна была стимулировать сращивание костей, восстановление мышц, нервов… но Цезарь ничего не чувствовал. Наверно, это можно сравнить с потерей зрения или слуха. Было — и нет.       Только воспоминания о прошлых ощущениях. Возможностях.       И злость.       — Да что ты? А пробовал? — Генрика застегнула последнюю пуговицу на рубашке. — Мастер хамона, ученик великой Лизы-Лизы, сдастся вот так просто? Потому что не может?       — Ты читаешь мысли или я рассуждаю вслух, но не помню этого? — Цезаря пугала проницательность девушки, он до сих пор не знал, был ли сон про храм каким-то хитрым трюком или нет. Мужчина действительно прятал в церкви свою святую коробочку, которую украл через несколько недель после отъезда Джозефа, а потому видение озадачило его. Да и видение ли то было? Вдруг раствор стал действовать по-другому и теперь стирал память?       Если так, рассказала ли Генрика про украденный морфин? Нашла ли шприц? Нет, вряд ли, в храм сейчас почти никто не ходил, даже из персонала. Нет, очевидно: футляр всё ещё лежал под камнем амвона.       Но раствор заканчивался. Шкаф, где хранился порошок, запирался, а куда прятали ключ, Цезарь так и не выяснил. Но узнал, что сестра Марта возобновила строжайший учёт лекарств (догадывалась?..) и даже предложила взвешивать все штангласы.       Пока не начали.       Надежда оставалась.       Но Цезарю стало не хватать привычной дозы. В дни, когда он не встречался с Генрикой, боли возвращались, и мужчина корчился, кусая подушку, сжимая добела руки в кулак, болезненно подтягивая пальцы ног. Пытался свернуться в шарик, чтобы как-нибудь уменьшиться, спрятаться, затаиться. Тело требовало раствора: горело, ныло, кричало, вопило.       «Когда-нибудь они поймут, Господи, поймут…»       — Слушай, я же тебе так и не заплатила, — вспомнила вдруг Генрика.       — За что? — не понял Цезарь.       — За хороший секс, — она достала что-то из кармана. — Ты ведь по этому тоскуешь по ночам?       Морфин. Четыре, нет, пять ампул! Чистый раствор, а не эта херня, которую тупые медсёстры готовят. С одной можно жить два дня, только открыть осторожнее, чтобы не пролить. Потом развести пополам…       Целых пять.       — Ты морфинист, Цезарь Цеппели, — болезненно поморщившись, сказала Генрика. — Ты… Всё-таки морфинист.       — Ты знала и так. Ты знала! — Цезарь не мог отвести глаз от ампул. Тот вампир, Дио, чувствовал то же самое, когда видел кровь? Слышал её движение в живых тёплых сосудах? Морфин наверняка слегка нагрелся в её руках…       — Я заплачу тебе, но скажи про себя доктору.       — Где ты столько взяла? Где?! — пять — это много, могут насторожиться, начать искать… И в церкви тоже!..       — Это нужно прекратить, Цезарь! Ты гаснешь! Видел бы себя сейчас!       «Он и так слишком внимательно осматривает в последнее время, значит, знает, знает, знает! — думал Цезарь лихорадочно. — Надо перепрятать, узнать, где она ворует, забрать и перепрятать! Забрать…»       — Цезарь, нет! — девушка смогла увернуться от его дрожащей, но сильной руки, вскочила на кушетку. — Обещай мне, если там у тебя хоть что-нибудь осталось! Обещай, что попросишь помощи!       Она кричала. Плохо. Плохо! Услышат. Увидят. Нужно угомонить. Убедить. Лишь бы не вопила. Лишь бы отдала.       — Ладно, ладно. Тише. Хорошо, — мужчина улыбнулся как можно мягче. — Обещаю. Завтра же скажу доктору. Обещаю.       — И покажешь, где шприц.       «Она знает?»       — Покажу, хорошо, — согласился Цезарь. — Дай свою руку. Помогу спуститься.       Но Генрика сошла на пол сама. Отдала ампулы. Действительно, те были тёплыми. Она настолько его боялась? Наверно, раз так смотрела. Старалась близко не подходить. Не верила, что ли?       — Пока нет приступа, всё хорошо. Спасибо за них, — Цезарь погладил одну из ампул. — Большое тебе спасибо.       — Иди впереди, — приказала она. — Не поворачивайся.       — Мне от тебя больше ничего не нужно.       — Ага, знаю. Просто иди. Расстанемся в общем холле. Как обычно. Скоро обход начнётся, нужно успеть вернуться в палату к завтраку.       Из этого крыла в основное вёл лишь один коридор, с небольшими окнами, с новыми прозрачными стеклами, такими чистыми, что казалось, будто их и нет вовсе. Осенняя пестрота леса неприятно била в глаза и Генрике, и Цезарю. Шли в тишине. Мужчина думал, куда перепрятать запас, сжимал в руке ампулы, сокровище, его надежду на эти десять дней. Или нет, может, стоит отложить их на потом? Если порошок можно будет попробовать своровать ночью — всё равно медбрат-немец невнимателен и едва ли запоминает заполненность штангласа — то это… Это нужно беречь.       Под ногами чуть скрипел старый, местами отходивший нелакированный паркет, ещё влажный от утренней уборки. Впереди пробежала санитарка, полная женщина с сильными грубыми руками, красными от горячей воды. Показалась всего на мгновение, но Цезарь запомнил уродливые волоски на предплечье, густые и чёрные.       Исчезла.       Прошёл медбрат, тот, широкоплечий. То ли немец, то ли австриец.       До завтрака стоило бы успеть всё закончить. Но и разведать потом запасы надо.       Ампулы и порошок когда-нибудь кончатся. И это когда-нибудь наступит слишком быстро.       Генрика? Уже ушла. Побежала в палату. Интересно, как объясняет следы на себе? Иногда Цезарю становилось совестно за свою резкость, но боли он ей никогда бы не причинил. Не хотел. Не мог допустить. Её близость, её хамон заменяли морфин, снимали боль, обманывали ощущением счастья. Генрика помогала лучше врачей, вполне могла заменить долгую бестолковую терапию, а секс с ней напоминал сон в горячий солнечный день. Полячка эта была слишком нежной, хоть и кусачей. Злой, но хрупкой птичкой, которую боязно доставать из силков. Слишком ценным сокровищем.       Цезарь столкнулся в дверях со своим доктором. Поздоровались. Машинально пожали друг другу руки. Синхронно, с одинаковым интересом посмотрели себе под ноги, услышав звон стекла.       На полу лежала разбитая ампула.       Цезарь с ужасом смотрел, как раствор просачивается вниз. От солнечного зайчика, который мигал в лужице, резало в глазах. С тихим стоном парень опустился на колени, коснулся осколков. «Четыре, четыре, осталось четыре!!!» — кричало что-то внутри, неизъяснимая эмоция, нет, жадное злое существо, что вело учёт веществу, без которого Цезарь теперь не мог жить. Эта ли тварь выворачивала кости по ночам и рвала мышцы?       Она же зло ощерилась, когда доктор коснулся оставшихся ампул. Плюнула проклятия в лицо подбежавшим медбратьям.       «Держите осторожнее, — тихо велел доктор, тяжело, но грустно вглядываясь в Цезаря, что бился в руках скрутивших его мужчин. — Пожалуйста».