Желание (Рыцарь и Дракон)

Габриэль

Весь охваченный внутренним трепетом, я — закалённый в тысячелетних боях воин, касаюсь обнажённых плеч князя Валахии, сатанински высоносного и самолюбивого Дракона, которого враги называют сыном Дьявола. Провожу рукой по его спине, любуясь её мускулистой скульптурностью. Мой любовник горяч и страстен во всём — равно в любви и ненависти. Это Везувий, и его чувства — безудержное извержение вулкана, раскалённая лава, затопляющая всё вокруг. Он действительно бешено яростен, лют и кровожаден в отношении его недругов. Его ненависти к ним просто нет предела, она застилает его разум и может выливаться в страшные поступки. Его месть и наказания ужасающи и кровавы, а терзания совести ему неведомы, ибо он считает себя безусловно правым всегда. Леденящие души рассказы о том, как изуверски он покарал дерзнувших бунтовать против него бояр, распространились далеко за пределы его княжества. Хоть изощрённую жестокость ничем невозможно оправдать, ужасные поступки — облагородить, а валашского князя — обелить, как нельзя хищного зверя превратить в невинного агнца, однако его, постоянно окружённого опасностью, пережившего несколько покушений на свою свободу и жизнь, тем не менее можно понять. Зло и жестокость царят в этом мире со времён Каина и Авеля, и он имеет дело с не менее безжалостными противниками, как шакалы ждущими, когда они смогут вцепиться в глотку ослабевшему льву. Удержать их может только страх. Страх всегда был оружием, с помощью которого побеждали, держали в повиновении, добивались своих целей и сохраняли власть, и он также использует его. Использует сполна. Однако то, что он любит наслаждаться муками истязаемых безразлично к тому, кто они, и, чтобы упиться ими, подвергает пыткам и казням невинных, если не находятся виноватые, — ложь, измышленная ненавидящими его на основании того, что он применяет восточное колосажание, хотя в основном делает это с его же изобретателями, притом что «христианские» методы казни преступников в виде колесования, четвертования и им подобные не являются менее ужасными. Так что в этом отношении он не более жесток, чем другие, и я понимаю, что его реальность вынуждает его быть таким. И что бы ни вменялось его недоброжелателями ему в вину, его жёсткая политика направлена на процветание его страны, и его правление, установившее хоть и суровый, но порядок, несомненно лучше царившего здесь раньше хаоса и принесло благо его народу, страдавшему до его восхождения на престол от бесконечных смут, междуусобиц бояр, захватнических набегов соседей, беззакония и общего упадка. Он относится к своему княжеству, как грозный, но справедливый хозяин-отец, жестоко карающий преступление, но разумно прощающий ошибку, радеющий о пользе и благополучии подвластного ему края и его людей, в то время как многие помазанники Божии глубоко равнодушны к жизни своих подданных и, в отличие от него, не стремятся улучшить её, используя власть для выколачивания любыми способами денег из населения, не считая, что обязаны печься о тех, за счёт которых живут, не признавая, что призванные править, они наделены не только правами, но имеют святые обязанности. Князь Валахии, имеющий множество внутренних врагов и окружённый врагами извне, небезупречен как властитель, но его нельзя упрекнуть в нерадении о будущем его страны и безразличии к судьбе его народа. За сильную руку его в тайне, — не осмеливаясь выступить против него, после того как он продемонстрировал им, что ждёт смутьянов, — ненавидят многие приструнённые им валашские вельможи, привыкшие к вольнице, разгулу и безнаказанности, которым наруку отсутствие сильной власти, но простой народ, о котором он заботится, любит его. Он не только успешный и мудрый правитель, не только гениальный полководец, умеющий побеждать намного превосходящего его силой противника, но сам является бесстрашным воином, своей безумной храбростью и геройством вдохновляя своих воинов на ратные подвиги. Он не прячется, как многие другие венценосцы, за их спинами, а, предводительствуя армией, первым неустрашимо врезается в линию неприятеля, мощными ударами разя направо и налево, наполняя страхом сердца, дрожью тела и души и неуверенностью сжимающие оружие руки своей дикой отвагой, неиссякаемой силой и бешеной яростью, ибо в схватке с ним не многим суждено остаться в живых. Даже у нескольких противников против него одного почти нет шансов одержать победу, что также поддерживает его репутацию дьявола у его врагов, хотя он не демон, а человек. По крайней мере имеет смертное человеческое тело, хоть дух его действительно наделён свойствами, отличающими падших ангелов. Но разве только его? За беспримерную доблесть, которой я раньше не встречал ни у одного правителя, солдаты обожают его и готовы идти за ним в огонь и в воду. Я не думаю, что желающие свергнуть его с престола, посадили бы на трон Валахии того, кто более достоин власти над ней, чем он. Моя рука медленно скользит по его безупречному атлетическому телу, наслаждаясь прикосновением к гладкой коже, что на ощупь как дорогой атлас. Пламенный атлас… И ладонь моя пылает… С губ того, кого я не должен ласкать, но кого в своём неизбывном чувстве и желании, презрев все людские и божеские запреты и природные законы, упоённо ласкаю, слетает чувственный вздох, заставляющий меня сладко вздрогнуть всем телом… Проведя на Земле больше тысячи лет, встречая многих замечательных красавиц, которыми я любовался отстранённо, как цветами или произведениями искусства, не чувствуя волнения в крови, а на мужскую красоту не обращая внимания, прежде я и не подозревал, что можно испытывать подобное. Я обвиваю рукой его стройный стан, прижимая его к себе. В моих жилах течёт не кровь, но огонь, который сливается с его пламенем… Объятые им, мы горим на костре желания, разожжённом любовью… Я лёгкими, быстрыми поцелуями, едва касаясь ароматной кожи, пробегаю губами по изящному изгибу его шеи. Ещё один жаркий вздох, и он полным грации движением — эта утончённая грация у воина поразила меня, когда я встретился с ним, — томно отбрасывает свою гордую голову на моё плечо. Венчающие её потрясающие густые и длинные волосы цвета воронова крыла, обильно рассыпаются, покрывая его тёмным пологом, стекая по нему блестящим обсидиановым потоком, лаская мою горячую кожу нежнейшими прикосновениями роскошного шёлка, ещё сильнее воспламеняя её своей прохладой… Я вдыхаю одуряющий жасминовый аромат, любимый запах его матери, которую он потерял, будучи ребёнком, и который он обожает, как обожала его она. По моему телу пробегает дрожь. Волна за волной. Волна за волной. Снова и снова. Ещё и ещё. Я весь трепещу, пылая пламенем греховного плотского желания, что сильнее того, на котором Инквизиция сжигает еретиков. Я не знаю, как я не вспыхиваю от него буквально — внутри меня бушует неистовый пожар, заставляя сердце так биться в груди, что я чувствую и слышу его удары… Глаза моего венценосного любовника блаженно полуприкрыты веками. Их ресницы, густые настолько, что отбрасывают тень на его щёки, подрагивают от чувственного волнения. Тонкие алые губы, — которые он должен был бы прятать, так как они просто неприлично соблазнительны, — приоткрыты, призывая поцелуи. Голова моя кружится, будто я напился дурмана. Я пьян им… Мне становится жарко и душно, если он рядом, даже если вокруг снег, а воздух напоен свежестью и звенит от мороза… Он сводит меня собой с ума… Любовь… Желание… Та единственная сила, которой я, грешный ангел, не могу противостоять… В эти минуты запретной близости с князем Валахии, я, Левая рука Господа, архангел Габриэль, не помню ни о чём, кроме нас… Ни о чём, кроме наслаждения, в котором я утопаю с головой, наслаждения, заставляющего меня плавиться и течь, как металл, раскалившийся и ставший податливым в горниле страсти; ни о чём, кроме своего неутолимого желания… Всё остальное, мир, Земля и Небо, Бог… перестают существовать для меня… Я побеждал во многих битвах, земных и небесных. Но потерпел сокрушительное поражение в битве с человеческой плотью, в которую был облечён и отправлен нести служение в юдоль горестей и слёз. Проиграл собственному телу… До моей роковой встречи с ним плотское волнение мне было неведомо и в своей земной жизни я легко сохранял целомудрие, как то мне и подобало. Но когда я увидел его, словно молния поразила меня и моё внезапно проснувшееся для чувственного влечения человеческое тело вдруг объявило мне непримиримую войну. Я вёл её долго и упорно. Я храбро, как подобает воину, сражался с ним, равно выдерживая яростный натиск и истощающую силы осаду порочного желания, овладевшего всем моим существом. Я приложил все силы, чтобы победить — но проиграл. Да, в этой битве с самим собой я проиграл, но это поражение дало мне познать наслаждение и блаженство, неведомые на моей родине — в сияющем горнем Иерусалиме, где мостовые выложены самоцветами и чью красоту и славу бессилен передать человеческий язык. Я околдован валашским князем. Ходят слухи, что он — чернокнижник и чародей, занимается алхимией и чёрной магией подобно его собрату, другому аристократу, барону Жилю де Рэ, верному соратнику Жанны д'Арк, ставшему маршалом Франции, удостоившемуся чести внести в свой герб королевские лилии, а впоследствии превратившемуся в дьяволопоклонника, творившему отвратительные, мерзкие вещи, совершившему гнусные преступления и вошедшему в легенды как Синяя Борода. Он ничего не говорил мне об этом, скрывая свои занятия, держа их от меня в тайне, как и от всех других, если только всё это правда. Я не уверен в этом, но, зная его неуёмную душу и пытливый ум, жаждущий проникновения в тайны, это весьма вероятно и слухи можно счесть имеющими под собой основания. Однако, даже если это и так, его опыты — по крайней мере пока — носят гораздо более невинный характер, и до того, чтобы умерщвлять детей, чтобы ублажить Сатану, он, к счастью, ещё не дошёл. Я надеюсь, что этого и не произойдёт. Я знаю, что вряд ли смогу убедить его отказаться от его нечестивого увлечения, но издевательств над невинными и жертвоприношений Дьяволу я не допущу! Подобного тому, что делал Жиль де Рэ, я не позволю. Как жаль, что непреодолимое желание, что он вызывает у меня, нельзя объяснить колдовством и вменить ему это в вину — я знаю, что единственная магия, единственные чары, под действие которых я подпал, как ни боролся с собой — магия его необыкновенной красоты, колдовских черт и дьявольской харизмы, огненные чары его обаяния. Лишь они одни повинны в том, что случилось со мной. Неожиданно для себя я оказался подвержен плотским соблазнам. Думаю, то, что в какой-то момент я стал несовершенен как небесный слуга Божий, потерял святость, одна из причин того, что меня отправили нести служение на Землю; и за время, проведённое здесь, пребывая в человеческом теле, я ещё больше отдалился от безупречности, требуемой для обитателя Рая. Глубина моего несовершенства проявилась в моей недозволенной любви, которую я не смог погасить, и порочном желании, которое не смог заглушить. Но хотел ли я, чтобы мне это удалось? Ведь мой разум, следуя своему долгу, на самом деле был неискренним в своём стремлении и настоянии, когда яро побуждал меня бороться с собой и уничтожить то, что против его воли вспыхнуло в моём сердце; подсознательно он не желал этого, находя тысячи оправданий для моей любви, хоть и истово гнал от себя такие мысли. Ну, а душа моя всегда была готова с радостью отдаться ей, погрузиться в неё с головой… И вместо того чтобы просить у Бога сил, дабы изгнать, вытравить из своего сердца прочь постыдную страсть, овладевшую им, молить искоренить греховное вожделение души и тела, я в который раз возношу преступную благодарность Судьбе за то, что был создан архангелом, ибо знаю, что именно то, что я принадлежу к высшим созданиям, к бессмертным, позволило мне пробудить любовь в дьявольски страстном, но непреклонном сердце этого надменного Дракона-нарцисса, что мне никогда не удалось бы это, будь я просто человеком. Знаю, что его чувство ко мне, к мужчине, исключительно, что никому другому из представителей мужского пола не зажечь в нём огня противоестественного желания. Он не может знать, кто я такой на самом деле, но я подозреваю, что его дьявольски высокомерная душа догадалась — единственная из всех человеческих душ! — и только поэтому сочла меня достойным его любви. Он хотел любить и легко мог завоевать самую неприступную красавицу, но в своей гордыне почитая себя особенным, не таким, как другие, жаждал чего-то несусветного в любви, истинно по-демонически считая обычное и природное человеческое чувство заурядным, скучным и плебейским, будучи уверен, что его любовь должна быть из ряда вон выходящей, как и он сам, выделяя его среди всех. Знаю, что то, что в своём греховном чувстве мы пошли наперекор всему, преступили и подчинили своей любви саму природу, делает его драгоценным для него, а запретность наших отношений придаёт им особую остро-пикантную прелесть в его глазах — переход за грань дозволенного, попирание установлений при удовлетворении его желаний доставляет удовольствие его демонически мятежной душе. Он хочет быть выше того, чему должны подчиняться все. Подниматься над всем. Он оборачивается в моих объятиях и, обхватив меня рукой за шею, привлекает мои губы к своим устам, жадно впиваясь в них жгучим поцелуем — и свет меркнет передо мной… Сколько бы я ни выпил поцелуев с его губ, они не утоляют мою жажду, а лишь усиливают её, ещё больше распаляя меня, разжигая желание до нестерпимого предела. Оторвавшись от сочной, хмельной чаши его рта, я опускаюсь поцелуями по его телу, «ем» его поцелуями как лакомство, очерчивая ладонями его безукоризненные формы. Мне кажется, что я ласкаю ожившую статую языческого бога, изваянную Праксителем или Фидием. Статую, едва не оставляющую на моих губах и руках ожоги… Он, выдающийся стратег и великий воин, само воплощение гордости, что в своей непробиваемости сродни адаманту, — дрожит в моих руках как охваченная стратью нежная девушка… А когда я ласкаю его грудь, со стоном выгибается, вцепляясь рукой в мои волосы, словно мои губы страстными лобзаниями сжигают его тело пыткой калёным железом… Если бы в схватке один на один с Люцифером, которому по силе равен лишь архистратиг Михаил, я поверг его во прах, от такой великой и славной победы на бранном поле я не испытал бы и тысячной доли того наслаждения, которое испытываю от этой победы на поле любви… Я понимаю, как много, очень много оказалось во мне чувств, которых не должно быть у ангела, и это объясняет, почему я оказался на Земле. Я склоняюсь над его обладающими изящными изгибами бёдрами к пылающему меж них желанию. Я любуюсь частью тела, выражающей его, совершенной в своей красоте, как и все остальные. Истинно он был вылеплен Мастером, создан, окружённый благоволением природы. Дарить ему наслаждение — значит получать его… Потемневшие от страсти и наслаждения глаза моего царственного любовника, которые так легко вспыхивают бешенством, стоит чему-нибудь пойти наперекор его воле или не так, как он хочет, сейчас глубоки, как таинственные омуты. Подёрнуты негой. Томность, разлитая в них, скрывающая за собой огонь, делает их похожими на влажные, бархатные, чарующие глаза лани. Вдруг в них загорается частый гость — огонёк лукавства, а пылающие рубином от моих поцелуев губы изгибаются улыбкой: — Предадимся великой тайне и станем единой плотью, мой ангел? — Он называл меня так из-за моего имени и прозвища, ещё не зная, что я действительно являюсь архангелом Габриэлем, Левой рукой Господа. Я никак не отвечаю на богохульную шутку-поддразнивание Дракона и сына Дьявола, которые он так любит, основывающееся на словах из Евангелия, вызванные тем, что я прибыл к нему в качестве маршала Святого Ордена и моего прежде целомудренного образа жизни. Я знаю, как тешит его самолюбие, пресыщённое многочисленными любовными победами над женщинами, победа над рыцарем Святого Ордена, прослывшего недоступным плотским желаниям. Но я согласен подарить ему эту победу. И в своём желании максимальной близости — мы буквально жаждем проникнуть друг другу под кожу, впитать другого в себя — мы снова преступаем положенное природой и установленное Богом, предназначившим это только для супружеских пар с целью продолжения рода, становимся с ним одним целым с грешной целью насладиться друг другом, упиться друг другом, погружаясь в блаженство, которое можно испытывать, только имея человеческое тело. Блаженство от слияния с тем, кого любишь. Я не думаю о том, что я наслаждаюсь им, предаваясь содомскому греху, что я, ангел, занимаюсь тем, что запрещено Богом, будто я не ведаю об этом. Любовь, а точнее желание, что она порождает, заставляет терять память, забывать обо всём, кроме того, чего жаждет твоё распалённое тело… Утопая кожей в горячем атласе его кожи, ощущая вокруг себя обнимающий и ласкающий меня, пылающий тугой бархат его тела, я едва не теряю голову. Наслаждение переполняет меня. Бьётся в моём сорвавшемся в дикую пляску пульсе, горит неистовым пламенем в каждой частице тела, вибрирует в каждом фибре души, захлёстывает меня прибоем волнуемого штормом моря. В какой-то миг мне кажется, что оно слишком сильно, и я не смогу его вынести… Я сам становлюсь им… Мешая своё громкое и тяжёлое дыхание с таким же шумным его, я пью поцелуями сладостные стоны, щедрым, не удерживаемым потоком льющиеся из уст моего огненного любовника Дракона, в то время как он обнимает мои бёдра своими, грациозно двигаясь в такт моим движениям, ни на миг не переставая гладить моё тело, скользя по нему ладонями, сжимать мои ягодицы, и отрываю губы от его губ, только когда, задыхаясь, не в силах удержать свои собственные выражения пронзительного наслаждения, рвущиеся из моей тяжело и прерывисто вздымающейся груди. Наши переплетённые в одно тела блестят от покрывающей кожу испарины, выделяющей каждый мускул и его игру. Я стараюсь двигаться в нём так, чтобы лучше всего ласкать ему спрятанный в мужском теле, тайный орган, дарящий ещё более яркое наслаждение, чем предназначенный для деторождения. Ни я, не имевший никакого опыта в любовных утехах до того как занялся ими с ним, ни он, у которого до нашей с ним связи было множество женщин, равно не подозревали и не могли подозревать о таком устройстве наших тел; и это неожиданное открытие, которое мы сделали в компании друг друга, вызвало у него смех с богохульным вопросом: случайно ли Господь так создал мужчин или сделал это намеренно? У меня нет на него ответа. В очередной раз всласть упившись друг другом, вновь испытав самое яркое наслаждение, которое только можно получить, сладостно истощённые любовью мы в блаженной истоме вытягиваемся на ложе, словно одновременно подкошенные вражескими стрелами на поле брани, отдыхая от любовной «битвы», в которой никто не понёс поражения, но выиграли оба. Он обнимает меня, привлекает к себе. Я обвиваю его тело руками и кладу голову на его гладкую, рельефную грудь, вдыхая аромат его кожи. Мне так хорошо! Я ни о чём не хочу думать, не хочу терзаться сознанием извращённости и греховности нашей связи и своей порочности, тем, что буду сурово наказан. Я счастлив и знаю, что счастлив также он. Точёная рука, чью красоту меч оказался бессилен огрубить и обезобразить, зарывается в мои волосы. Тонкие, длинные пальцы нежно, медленно скользят сквозь них, а затем она, лаская, проводит по моей шее, плечу и спине и в ласке возвращается обратно, продолжая гладить мои волосы. В этих нежных ласках едва ли не сильнее, чем в нашей запретной близости, проявляется его чувство ко мне. Я, устало закрыв глаза, блаженно вздыхаю, чувствуя цельность, совершенную полноту своего бытия, которой не испытывал даже пребывая на небесах. Не видя магнетического лица правителя Валахии, я тем не менее знаю, что он, томно лаская меня, играя моими волосами, улыбается какой-то пришедшей ему в голову интересной или забавной мысли, которые, как и его шутки, нередко носят кощунственный или богохульный характер. Но в этот раз всё оказывается гораздо безобиднее. — Я слышал, что однажды одна принцесса полюбила укравшего её дракона и отказалась от услуг прибывшего спасти её рыцаря, — говорит мой любовник, ни на миг не прекращая любовно гладить меня и ласково перебирать мои волосы. Слышать его глубокий голос, звучащий удовлетворённым сочным баритоном, — наслаждение. — Но полюбившие друг друга рыцарь и дракон… Это поистине неслыханное дело! — заливисто смеётся он, и ласкающая меня рука замирает. Этот мелодичный смех — музыка. — И кто бы мог вообразить такое, о Габриэль? Я отвечаю тем, что, покинув его сотрясающуюся в смехе душистую грудь, которая вдруг стала не слишком удобным приютом для утомлённого ангела, обхватываю ладонями его щёки и закрываю смеющиеся влажные, дьявольски чувственные, карминные уста, меж которых двумя рядами сверкает безупречный жемчуг, страстным поцелуем. По всей видимости, его высочество вполне удовлетворяет такой вариант ответа, и его губы с равным пылом встречают мою ласку, жадно приникая к моим губам. Когда они, насладившись, отпустили друг друга, его ладони в свою очередь ложатся мне на щёки. В пристальном взгляде, устремлённом на меня, горит любовь и самодовольство. — Ты знаешь, что я чувствую, уложив в свою постель святого рыцаря Святого Ордена, героя, называемого Левой рукой Господа, слывущего холодным и недоступным искушениям, при этом будучи не удивительной красавицей с пышными формами, а мужчиной? — лукаво улыбаются обладающие благородным, аристократическим рисунком, тонкие уста. Я выскальзываю из обхвативших меня рук и опускаюсь рядом, оперевшись локтём о подушку и подперев ладонью щеку, не спуская с него насмешливого взгляда. — К чему этот вопрос? Разве это тайна? — улыбаюсь я в ответ. — Нет ничего более очевидного. Этот лестный факт чрезвычайно тешит твоё непомерное самолюбие. Торжество и крайнее удовлетворение своей блистательной особой, вот что ты чувствуешь в связи с этим. — Верно, — мягкая улыбка в ответ. — Но я уверен, что ты и в малейшей мере не можешь представить себе силу того, как мне это приятно. Если бы Сатана дал мне то, что он предлагал Иисусу, если он поклонится ему, — все царства земные и славу их, то то, что бы я испытал при этом, было бы ничто в сравнении… Мне приятно слышать такое признание, но я не сообщаю ему об этом, а, подумав «какие бы размеры принял твой триумф, если бы ты знал, кто такой на самом деле этот рыцарь, дворянин из Фландрии, Габриэль ван Хельсинг», улыбаясь, говорю в ответ: — Что ж, согласен, огнедышащий дракон одержал славную победу над холодным рыцарем, растопив своим огнём его сердце. По значительности она равна его победам над султаном. Но и рыцарь не остался без сладкой победы — ведь он знает, что правда, что никому прежде Неистовый Дракон, сама воплощённая гордость, не признавался в любви; знает, что никому прежде не шептал он срывающимся голосом «я люблю тебя», что он, великий воин, не дрожал ни в чьих объятиях, не стонал ни от чьих ласк… Его ярая гордость покорилась любви… — Всё так, прекрасная любовь моя, — соглашается он с улыбкой, глаза его мерцают. — Как и ты от моих, — присовокупляет, блеснув взглядом. — В обоюдной любви не бывает побеждённых — только победители. — И закрывает мне рот поцелуем.