Желание (Рыцарь и Дракон)

Одетый соответственно событию — приёму послов в тронном зале, в котором я также буду участвовать, официально как командующий армии Валахии, которым он меня назначил, и неофициально как его ближайший друг, стоя рядом с его троном, захожу в покои моего тайного любовника (страже было велено невозбранно пропускать меня к нему в любое время дня и ночи) узнать, как идёт подготовка к церемонии. Я нахожу его полностью готовым к выходу в парадном облачении с венцом на голове в сопровождении всех регалий владетельного князя — доминуса Валахии, — и должен признать, никому иному так не подошло бы это пышное убранство — перед огромным венецианским зеркалом, в котором он отражается в полный рост. Придворных нет, он совершенно неожиданно один. Глядя на себя в зеркало, он не просто проверяет, внушительно ли выглядит, он явно любуется собой, наслаждается своим отражением. Чтобы беспрепятственно предаться этому недостойному мужчины занятию, он, по-видимому, и отпустил дворян, которые должны бы были находиться сейчас при его особе. Довольный тем, что та часть его покоев, в которой я нахожусь, видя его, не отражается в зеркале, я подхожу неслышным шагом (буквально подкрадываюсь) к открытой двери комнаты, в которой он красуется перед собой. Осторожно приблизившись, я, оперевшись плечом о дверной проём и сложив на груди руки, смеюсь: — Кто бы мог подумать, что страшный для недругов Неистовый Дракон, гроза Карпат, кол в боку могущественной Османской империи, вертится перед зеркалами, как заправская кокетка! Он, всецело поглощённый любованием собой, с головой уйдя в это приятное дело, не ведает о том, что его уединение нарушено, пока не раздаётся мой смех. Однако застигнутый мною врасплох, он тем не менее ничуть не смущается, что я поймал его за этим предосудительным, неподобающим мужчине времяпрепровождением, и, не собираясь отрицать его, чего я от него ожидал, отрывается от своего отражения и невозмутимо поворачивается ко мне, лучезарно улыбаясь, лишая меня удовольствия потешиться над ним, которое я предвкушал. — Это не порок, когда вертящийся имеет для этого веские основания. А я ведь их имею, как ты считаешь, гм? — Покинув зеркало, он подходит ко мне, и я в который раз отмечаю грациозность его походки, врождённое аристократическое изящество, присущее каждому движению этого благородного создания. Я не встречал таких у королей, и при этом он великий воин, атлет. Не могу вновь не восхититься. Грех сотворить себе кумира, но я ничего не могу с собой поделать — я влюблён в него и для меня он воплощённый образец идеала — чарующей гармонии силы и атлетизма с изысканной утончённостью — совершенная красота, которая, казалось бы, не должна быть достижима смертными. Он пристально, вопросительно смотрит на меня, любимые глаза блещут таким частым для них лукавством, затмевая блеск камней в княжеском венце. Он окидывает меня взглядом, не скрывающим восхищения, и я не могу не признать, как счастлив этим. — Ты просто потрясающе выглядишь в этой парадной одежде, подчёркивающей твою восхитительную фигуру, твою блистательную красоту, Габриэль! Я буду ревновать, мессир Ван Хельсинг: вы затмите собой князя Валахии! — улыбается он, глаза его светятся любовью. — Как не утонуть в этих обворожительных глазах, не запутаться взглядом в этих ореховых локонах, не прикипеть взором к этим манящим алым губам?.. Ты действительно похож на архангела, Левая рука Господа. Женщины будут купать тебя в восхищённых взглядах, на мою долю ничего не останется… Мой прекрасный… — глядя на меня любующимся, влюблённым взглядом, мой любимый нежно проводит рукой по моей щеке, лаская мне душу словами, а тело прикосновением. Я не хочу признаваться в столь не мужском и не подходящем суровому воину проявлении, но сердце моё учащённо бьётся от счастья: всё естество моё охвачено жарким, томительным волнением. — Не глупи, — смеюсь я в ответ, на мгновение прижавшись губами к ласкающим меня тонким пальцам, унизанным перстнями. — Никто не может затмить венценосца в сиянии славы его, — тешу его дьявольское самолюбие библейски пафосным оборотом. — А уж тебе об этом надо волноваться меньше всего, — с улыбкой уверяю я его. — И, даже не будь ты престоловладетелем, уж никак не тебе бояться потеряться рядом с кем-то и лишиться женского внимания. Аристократки были бы счастливы быть твоими любовницами, даже будь ты простолюдином. — Я знаю, что в моих глазах горит такая же любовь, как и в его. — В сиянии славы его, — улыбаясь, повторяет его высочество мои слова, смакуя. — А ты оказался отличным сладкоречивым царедворцем, великий воин, Левая рука Господа! И легко выдвинулся бы на первые роли при любом королевском дворе, потеснив самых изощрённых придворных льстецов, — смеётся он, ответно поддев меня за моё замечание насчёт любования собой в зеркалах. — Но ты не ответил на мой вопрос, — возвращается он к инициированной мною теме, как всегда желая во всём добиваться своего. «Только не со мной, Влад» — мысленно улыбаюсь я, а вслух с усмешкой возражаю на его утверждение, с намерением не терять в открытом счёте, категорично отметая его аргумент: — Для мужчины вертеться перед зеркалом — порок в любом случае, какими бы вескими основаниями он ни обладал быть более чем удовлетворённым своей наружностью. Но ты ведь самовлюблённый Нарцисс, и просто не можешь не любоваться собой любимым. И я не могу не согласиться, что зеркальная поверхность подходит для этого дела гораздо лучше, чем водная, — говорю я со смехом. — Это клевета, — смеётся он. — Я не Нарцисс: я не влюблён в самого себя. Доказать? — Хитро изгибается словно наведённая кистью, красивая бровь. Он берёт меня за руки и кладёт их себе на талию, а затем проводит ими по бёдрам, лаская. Я мгновенно вспыхиваю, как греческий огонь византийцев, секрет которого они продолжали держать в тайне даже после падения Константинополя и который я открыл ему. — Ты… ты с ума… сошёл! — пытаюсь я образумить пылкого Дракона и сохранить собственный разум, хоть у меня самого тело охвачено пламенем, а дыхание пускается вскачь, как норовистый конь. Я счастлив тем, что желание, которое я пробуждаю в нём, сводит его с ума… — Тебе скоро выходить! — Подождут, — лишь хрипло бросает он, властно обнимая меня и прижимая к себе. В его глазах дикий огонь желания. — Ваше высочество! — очень кстати раздаётся за дверями стук и громкий спасительный голос церемониймейстера. — Иноземные гости скоро прибудут, не соизволите ли пожаловать в тронный зал? Всё давно готово к вашему торжественному выходу. Вас ждут. — Пошли, — говорю я, не без труда высвобождаясь из цепких объятий Дракона, не желающих размыкаться, стараясь восстановить спокойный ритм дыхания и унять сумасшедшее биение пульса. — Возьми себя в руки, у нас целая ночь впереди, — подмигиваю я ему. Он улыбается с предвкушающим блеском в глазах: — Не знаю, как я смогу дождаться её… Ещё немного помедлив и усилием воли утишив волнение крови, мы покидаем покои князя Валахии.

***

— И снова к зеркалу? — смеюсь я, когда он, вернувшись в моём сопровождении к себе после приёма и отпустив разоблачивших его придворных, первым делом подходит к роскошному зеркалу. Но он словно не слышит меня: остановившимися глазами, отсутствующим взглядом и с застывшим выражением лица он смотрит на своё отражение, будто не видя себя. — Что с тобой? — спрашиваю я, подойдя и коснувшись рукой его плеча. — Ты знаешь, — задумчиво отвечает он, не отрывая взгляда от зеркальной поверхности, и в голосе его звучит странная обречённая печаль, — мне кажется, что придёт такое время, когда я больше не смогу видеть своё отражение в зеркалах… — Что за глупости, — удивлённо отвечаю я, но при этом меня поражает предчувствие, что это правда. — Да, я знаю, но с некоторых пор меня всё чаще посещает это странное ощущение. Вдруг раздаётся резкий, громкий стук. Мы оба вздрагиваем от неожиданности и оборачиваемся: порыв ветра распахнул створку окна, сильно ударив её о стену и едва не выбив стёкла. Незваный гость, принёсший с собой холод, пронёсся по комнате, задув несколько свечей. По стенам причудливо заплясали тени. — У нас такое считается дурным предзнаменованием, — с усмешкой замечает князь. — Говорят, что, когда такое случается, это злой дух посещает дом, отмечая, что отныне это его место обитания. Я ничего не отвечаю, сердце моё отчего-то сжимается. — Это всего лишь глупое народное поверье, Габриэль, — улыбаясь, говорит мой любовник, заметив, как я помрачнел. — Не из-за чего предаваться грусти. Он направляется к окну и закрывает его. — Как внезапно испортилась погода — отмечает он, глядя на клубящиеся на горизонте тёмные тучи, предвещающие грозу, выглядящие особенно зловеще в горной местности, быстро приближаемые поднявшимся ветром. — Ещё несколько минут назад за окном был тихий вечер. Гроза. Необычно для осени. — После чего возвращается к зеркалу. — Знаешь, я не против не видеть своё отражение, если мне суждено дожить до старости, — говорит он. — Господи, Влад, ты же не женщина, чтобы бояться преклонного возраста! — удивлённый его словами, звучащими глубокой печалью, восклицаю я. — Да, но старость гадка и унизительна, Габриэль. Это потеря сил. Слабость. Разрушение. Уродство. Жизнь без жизни и смерть без смерти. Превращение в живой труп. Лишение всех наслаждений. И унижение. Ужасное унижение, Габриэль, потому что ты уже неполноценен. Это хуже, чем быть калекой. Надеюсь, я не доживу до этого. Умереть от старости, превратившись в развалину, — отвратительно. А для воина даже позорно. — Что за странные мысли, Влад! Никогда не слышал ничего подобного. — Это потому, что раньше ты не встречал никого подобного мне, разве нет? — он лукаво улыбается мне. Выражение его лица полно самолюбия, на нём явно написано упоение собой. — Разве я не особенный, Габриэль? Разве не потому ты полюбил меня? — Затем взгляд его мрачнеет. — Надеюсь, я погибну в бою. Если бы только мне удалось до этого увидеть, как воплощается моя мечта — создание Великой Румынии. — Он смотрит куда-то вдаль с блеском воодушевления в глазах. — Но вряд ли это осуществится, — вздыхает он, и огонь в его взгляде гаснет. — И именно потому, что ты не просто воин, но правитель, ты не должен думать так, — возражаю я ему. — От твоей жизни зависит судьба твоей любимой родины: вряд ли ей удастся получить другого такого же властителя, который будет так же печься о её благополучии. Даже если твоя мечта не осуществится, ты уже очень многое сделал для Валахии. Ведь твоя страна, которую ты защищаешь от многочисленных врагов, не щадя своей жизни, успешно развивается несмотря на крайне неблагоприятные условия, которые должны бы были это исключать. Это всецело твоя заслуга, и все об этом знают. Ты уже национальный герой румын и останешься им навсегда. Своим полководческим гением, своей храбростью, мужеством и отвагой, победами над многократно превосходящим тебя силой противником ты уже покрыл себя немеркнущей славой в веках! Другие государи завидуют твоим успехам — выдающимся как на поле брани, так и в управлении, как бы ни старались они не замечать, отрицать или приуменьшать последние, так как иначе они послужат бесславящим их примером для их народов, которым не посчастливилось иметь такого правителя. К тому же пожилой возраст несёт с собой не только неприятности, он также одаривает человека опытом и мудростью, — заключаю я свою речь. — Жалкое утешение поверженных, — с кривой ухмылкой говорит он. — Мне это ни к чему, Габриэль, у меня уже вполне достаточно опыта, а мудр я был не по годам с детства, — усмехается самоуверенный валашский властитель. — Тебе рано думать о старости, — не оставляю я попыток ободрить его, победить вдруг охватившую его меланхолию. — Ты будешь в самом расцвете ещё много, очень много лет, и тебе нечего бояться пожилого возраста: годы не обезобразят тебя, Влад. Время не так безжалостно к мужчинам, как к женщинам. Ты останешься так же красив: у тебя тот редкий тип лица, когда возраст подчёркивает красоту и добавляет шарма. Твоя харизма никогда не угаснет. И ты не потеряешь свою силу, выносливость и ловкость сколько бы лет тебе ни было. — Не надо, Габриэль, я не ребёнок, чтобы говорить мне такое. То, что ты говоришь, может быть только в том случае, если я заполучу эликсир молодости. — Ты занимаешься алхимией? Видно, что ему не слишком хочется признаваться, но он подтверждает это: — Я интересуюсь всем, что связано со знанием. Магией и алхимией в том числе. Да, у меня есть алхимическая лаборатория с тиглями и ретортами, но я очень сомневаюсь, что мне удастся получить философский камень, — усмехается он, а затем вздыхает: — Ты можешь так считать, Габриэль. Ты моложе меня. «Знал бы ты, на сколько я тебя старше», — думаю я, а вслух говорю с усмешкой: — На несколько лет? Не смешите меня, ваше высочество. Это даже не заметно. — Знаешь, — говорит он, словно не слыша меня, сосредоточенный на своей мысли, — я пошёл бы на всё, чтобы получить эликсир бессмертия, эликсир молодости… Не остановился бы ни перед чем… — Очевидно, что он желал бы удержаться от этого признания, но в волнении слова вырываются у него сами собой. — Ты просто дьявольски любишь себя, Влад, — говорю я, поражённый вдруг мелькнувшим в его глазах исступлённым отчаяньем. — Я знаю, что твой народ любит тебя, — продолжаю я, — что ты строг, но справедлив и не менее требователен к себе, чем к тем, которыми повелеваешь, что цель твоей политики — благо Валахии, величие твоей любимой родины — Румынии, и что ты, на зависть твоим венценосным собратьям, достигаешь успехов в процветании своего княжества в тяжёлое время, вопреки всему, делая, казалось бы, невозможное. Знаю, что восточные методы наказания, которые ты применяешь, позаимствовав их у турок, пользуясь их эффективностью, за что тебя порицают, можно оправдать той реальностью, в которой ты пребываешь, ибо они не более жестоки, чем «христианские». Знаю, что ты лют с кровными врагами, но ложь, что ты наслаждаешься пытками ради пыток. Знаю, что слухи о творимых тобой невероятных ужасах, как пресловутые «сады пыток», в которых ты якобы любишь пировать, или что ты вырезаешь собственное население, движимый жаждой крови, распространяются по Европе стремящимися опорочить твоё имя, перевирая факты; а на деле — хоть дыма без огня не бывает — всё совсем не так. Знаю, что ты подвержен припадкам неконтролируемой ярости, скор на гнев и расправу, что ты мстителен, что не терпишь малейшего неповиновения и безжалостно караешь провинившихся, что тебя легко охватывает дикая злоба, застилая твой ум, мешая рассуждать хладнокровно. Но также знаю то, что вопреки сложившейся зловещей репутации, которую ты имеешь, ты никогда не забываешь сделанного тебе добра и всегда отплатишь тем же, даже если тот, кто бескорыстно оказал тебе услугу, стал твоим противником. Знаю, что благородство не только определяет твоё происхождение, но что ты действительно обладаешь этим качеством, считающимся достоинством, отличающим всех дворян, а на самом деле это далеко не всегда так. Знаю, что ты можешь быть не только неистовым, но и великодушным, что милосердие вовсе не чуждо тебе, так как не раз был свидетелем этого, и, хоть твой горячий и буйный нрав зачастую берёт верх, сердце твоё отнюдь не каменное. И пусть ты далеко не свят, но ты вовсе не кровожадный изверг рода человеческого, которым тебя представляют недруги, называя сыном Дьявола, трактуя так твоё родовое имя Дракон. Но и зная всё это, зная правду о тебе, зная, какой ты на самом деле, как часто мне кажется, что всё-таки они правы! Не остановился бы ни перед чем?! Истязал бы детей, надеясь ублажить Сатану, как делал Жиль де Рэ?! — с негодованием восклицаю я. — Неужели ты и вправду чудовище, каким тебя рисуют твои враги?! — Нет, нет, Габриэль, конечно, такого бы я не делал, — уверяет меня Дракон. — Я преувеличил. Но может быть, — продолжает он, и в глазах его вспыхивает ответный вызов, — может быть, они не ошибаются и я действительно не сын моего отца, как они утверждают, а сын Дьявола. — Губы его кривит горькая усмешка. — Ведь я горд. Я неистов. Я страстен. Ведь я жесток, беспощаден к врагам, притом что они — невинные агнцы… — злобно ухмыляется он, а взгляд его загорается жгучей ненавистью. — И правда, что, если лютый враг окажется в моих руках, ему нечего ждать пощады и милости от меня! Он получит всё, что ему причитается! Получит сполна! Я жажду славы. Я наслаждаюсь властью. И люблю себя. Да, дьявольски люблю, хоть эту любовь и не сравнить с моей любовью к тебе! И пойду если и не на всё, то на многое, очень многое, чтобы добиться вожделенной цели, осуществить своё заветное желание! Полный сатанинский набор, не так ли? — с презрением в голосе, усмехается он. — Всё это так, но это я, это моя суть. Я не хочу и не могу быть другим. Но полюбил бы ты меня, будь я другим, Габриэль — он рывком оказывается вплотную ко мне, пылая вопрошающим взглядом, и глаза его, кажется, заглядывают мне прямо в душу. — Ведь форма и содержание — одно целое, а во внешности отражаются внутренние качества. Полюбил бы ты, встретив, меня, будь я не проклинаемым благочестивыми христианами Неистовым Драконом, сыном Дьявола, мстящим своим врагам, — следуя не Евангелию, велящему подставлять левую щеку ударившему тебя по правой, но древнему справедливому закону Ветхого Завета «Око за око и зуб за зуб!» — а человеком безобидным, смиренным и покорным, скромным и незначительным, не дерзающим судить обо всём самостоятельно, не смеющим иметь собственное мнение и свой собственный путь, отличный от других? — с жаром произносит он. — Полюбил бы ты меня, будь я, например, влюбившимся в тебя монахом, готовым ради своей любви нарушить обет, если бы это осталось в тайне? Имея то же лицо, то же тело и то же происхождение, я был бы тогда заурядным, никчёмным, невзрачным и мечтать бы не смел об ответной любви самого прославленного и прекрасного европейского рыцаря, героя, носящего громкое имя Левой руки Господа. Ты бы не обратил на меня внимания. Мне нечего возразить на это. Он прав. Всё это правда. Я полюбил его за то, какой он есть. За то, что он — это он. Столь отличающийся и наружностью и сутью от других людей. За его яркость во всём, за огненность его духа, проявляющуюся в его незабываемой внешности. Именно его внутреннее пламя дарит ему его пронзительную красоту. Делает его образ незабываемым, вырезая его в памяти, словно резцом в мраморе. Благодаря этому огню он сияет среди других людей звездой — пусть свет её бывает тёмен и кровав. Он — особенный. Единственен и неповторим. Но я никогда не говорил ему, что считаю его таким: его гордыня и самолюбие и так превышают все возможные пределы. И я отвечаю ему шуткой, чтобы разрядить утяжелившуюся атмосферу. — Будь ты монахом — католическим монахом, — уточняю я, — в этом случае у нас было бы гораздо больше шансов встретиться, тебе пришлось бы носить тонзуру, а о длинных и таких прекрасных волосах ты смог бы только мечтать. Это было бы очень жаль, — улыбаюсь я, успешно добиваясь своими словами цели. Мрачность покидает чело князя, и любимое лицо сверкает мне в ответ ясной улыбкой: — Так ты любишь меня за волосы? — лукаво прищурившись, вопрошает он. — В том числе, — улыбаюсь я. Мы оба смеёмся, а затем повисает молчание, которое заполняет глухой рокот грома. На лицо моего любовника набегает тень, он смотрит на разыгрывающуюся за окном непогоду с отдалёнными сполохами молний. — Ты знаешь, Габриэль, что мне нужен сын, наследник, — глухим голосом говорит он. — Я должен жениться. Государственный Совет давно убеждает меня дать согласие на поиск подходящей невесты. Слыша эти слова, я хочу скрыть свои истинные чувства, но моё лицо, невольно передёрнувшееся, словно в отвращении, очевидно, выдаёт их. Я отворачиваюсь и смотрю на огонь свечей стоящего на столе канделябра. — Ведь ты не покинешь меня, Габриэль, если я женюсь? — князь нежно поворачивает моё лицо к себе. В его глазах тревога. — Обманывать твою будущую жену — возлагать ещё один камень греха на душу, — отвечаю я. О том, что сама мысль о нём в объятиях другого человека мне невыносима я не говорю, зная, что всё равно мне не удастся это скрыть. — Она ничего не будет знать, ни о чём не догадается. — Это ты так думаешь, но даже если и так — ты перед алтарём будешь давать ей священную клятву верности. — Это всего лишь обряд, в котором нет ничего священного в том случае, когда брак заключается по политическим или династическим соображениям, как это испокон веков было между благородными родами. Неискренняя клятва не имеет никакого значения. — Ты знаешь, что это неправильно, это неблагородно, Влад. Если ты не собираешься сдержать клятву, ты не должен её давать, не должен вступать в брак. Ты не должен обманывать девушку, на которой женишься, которая, конечно же, полюбит тебя. — Эти клятвы ничего не значат и не имеют смысла, — повторяет он. — Любовь не нуждается в клятвах, и клятвами её не скрепить и не сохранить. Это просто формальная часть брачного ритуала. Клятву дают все, заключающие брак, и никого она не удерживает от измен. — Я не знаю, Влад, смогу ли я быть любовником женатого человека, — тихо отвечаю я. — Ты будешь делить ложе со своей женой. — Это нам не помешает. Я угрюмо молчу. Глаза Дракона гневно загораются. — Значит, ты оставишь меня, откажешься от нашей любви, если я женюсь? Я ничего не отвечаю. — Этот мир неидеален, Габриэль! Ты это превосходно знаешь! Наше чувство — вот, что священно! — … — Хорошо, — внезапно остыв, говорит мой любовник. — Я постараюсь оттянуть свою женитьбу до последнего или вообще не буду жениться, хоть без наследника моё политическое положение ослабнет. Мои недруги будут очень рады. Раздражение князя сменяет печаль. Слегка отвернувшись, так, что свет свечей камеей выделяет его благородный, резной профиль, он подавленно опускает взгляд долу. Мне больно видеть это гордое создание таким, грустно поникшим, будто царь гор со связанными крыльями, могущий одолеть врагов, но бессильный перед обстоятельствами. Я мягко привлекаю его к себе. Он, словно обиженный ребёнок, с готовностью кладёт голову мне на плечо. Ему удобно это делать, так как он немного ниже меня ростом. И это невольно всегда приносило мне тайное удовлетворение: утратив безупречность ещё на небесах, проведя столько времени на Земле, живя в человеческом теле, я постепенно, незаметно для себя приобрёл много человеческих черт и испытываю то же, что испытывают в отношении этого большинство мужчин. Я знаю, что только передо мной он может проявить свою уязвимость, и это служит ещё одним доказательством его любви и доверия. — Главное для меня — не потерять тебя и я согласен на всё ради этого, — тихо произносит он. — Не надо думать о будущем, над которым мы не властны, любимый, — я ласково провожу рукой по его великолепным, густым и блестяще гладким волосам, в который раз наслаждаясь прикосновением к нежному шёлку, — не зная о том, что может произойти в следующее мгновение, и заранее терзая себя. — Над каждым днём довлеет злоба его? — с улыбкой говорит он. — Именно так, — отвечаю я. — Но я хочу быть властным над своим будущим, Габриэль, — он вдруг резко поднимает голову и пристально смотрит мне в глаза почти с вызовом, взором орла, смотрящего на солнце, будто взглядом стремясь убедить меня в верности его позиции. — Сказано, что Господь противится гордым, а смиренным даёт благодать, но я не из тех, кто смиренно покоряется неизбежному. — Не заносись слишком высоко, Влад, — серьёзно говорю я. — Такие игры со стремлением перейти предел, положенный человеку, могут плохо окончиться. Очень плохо. — Я знаю, что существо с таким неукротимым духом только посмеётся над моим наставлением, но не могу не попытаться предостеречь его. — Я знаю одно — что бы ни случилось, где бы я ни был, кем бы ни стал, — я никогда не перестану любить тебя, Габриэль! Даже когда сердце моё будет мертво и позабудет обо всём, любовь к тебе не угаснет в нём! От его слов по мне могильным холодом проходит томительная дрожь, ничего подобного я прежде не испытывал. — О как ты прекрасен, Габриэль! — с восторгом восклицает он, обхватив меня ладонями за щёки, скользя по моему лицу восхищённым взглядом, словно видит меня впервые. — Мой Габриэль! И как идёт тебе это сладкозвучное имя! Как же я люблю тебя! Чем больше времени мы вместе, тем больше я хочу тебя! И наша близость лишь сильнее распаляет моё желание! — Он жадно приникает к моим губам. — Как ты горяч! — улыбаюсь я, когда мы выпускаем губы друг друга, вынужденные полной грудью вдохнуть воздуха. Мои щёки пылают, его обычно бледную кожу также окрашивает румянец. — Я ведь Дракон, мой прекрасный рыцарь, — лукаво улыбается он. — Мы огнедышащи, знаешь? Но и ты тоже не холоден, во всяком случае не со мной… — И, не дав мне ничего ответить, вновь заключает мне уста поцелуем, едва не обжигая их своим огнём. — Мы с тобой, как Ахилл и Патрокл, — говорит он, положив руки мне на плечи, глядя на меня проникновенным взглядом, — как Александр и Гефестион, возложившие венки на могилы этих гомеровских героев, чтобы почтить их память и показать, что их связывает такая же любовь. Греки считали, что и после смерти их тени остались неразлучны в царстве Аида. Ах, если мы с тобой также могли вечно быть вместе, Габриэль! Ради этого я бы отказался от моей заветной, ещё юношеской мечты объединить все румынские княжества и создать Румынию вместо Валахии, Трансильвании и Молдовы, ради этого я отказался бы от престола… Александр Великий после смерти любимого обезумел от горя. Трое суток пребывал он, распростёршись на полу рядом с ложем, на котором находился мёртвый полководец, без сна, еды и питья, рыдая и издавая стоны, которые могли растрогать камень, никого не подпуская и не позволяя предать тело Гефестиона земле. Опасались, что он лишился рассудка. Царь, который давно считался богом в человеческом обличье, приказал жрецам также обожествить умершего возлюбленного, причислив его к божественным героям, чтобы после своей смерти быть вместе с ним. Таким образом обеспечив себе пребывание с любимым в блаженном Элизиуме, он, чтобы попытаться заглушить свою боль, погряз в бесконечных пирах и разнузданном разгуле. И умер спустя восемь месяцев после смерти любимого, заболев неизвестной болезнью и гоня от себя врачей прочь, желая умереть. Античные авторы предполагали, что причиной болезни послужили не излишества, которым он предавался, подорвавшие его силы, а тоска по Гефестиону. Гиппократ утверждал, что именно к концу этого периода понёсший тяжёлую утрату человек или восстанавливается, найдя в себе силы жить дальше, или мука его становится невыносимой и несовместимой с жизнью. Я бы тоже не смог жить, потеряв тебя, Габриэль, — говорит мой любовник, — и отправился бы следом, если бы ты умер… А ты? Ты бы сошёл за мной в подземный Эреб? Мне неприятно всё это слышать. Я бы не мог признаться ему, кто я такой на самом деле, что я не рождён, как он, смертным, даже если бы мне было позволено это. И я снова пытаюсь обратить этот безрадостный разговор в шутку: — Ведь мы не язычники, не античные греки, так что мы не попали бы в мрачное царство Аида, будучи вечно обречены обитать там бледными тенями. Но в этот раз мне не удаётся отвлечь его от мрачных мыслей. — Куда же мы попадём, Габриэль? Я не знаю, что ему ответить, и несколько секунд подавленно молчу, потерпев неудачу в попытке победить печаль шуткой, а затем говорю со вздохом: — Ты знаешь, что я должен тебе ответить как маршал Святого Ордена, но ты ведь понимаешь, что на самом деле я не знаю этого. Будущее сокрыто ото всех, кроме Бога. Даже от ангелов, — тихо добавляю я, а затем в ещё одной попытке перевожу разговор на более лёгкую тему: — Враги Александра говорили, что им управляют бёдра Гефестиона, я бы не хотел, чтобы о нас говорили что-то подобное. Это срабатывает — Дракон улыбается: — В античные времена однополые связи у привилегированных слоёв были такой же нормой, как и разнополые, и у македонского царя и его возлюбленного военачальника не было надобности скрывать свою любовь. Напротив, они, гордясь ею, — ты же знаешь, что древнегреческие философы считали любовь между равными, между мужчинами, высшей формой любви — любовью не земной и пошлой, а небесной, покровительницей которой была не Афродита Пандемос, а Афродита Урания — демонстрировали её, как тем же возложением венков на могилы самых прославленных в Древней Греции любовников времён Троянской войны. Насчёт нас же можешь быть спокоен, таких сведений в истории о нас не останется: ведь мы держим свои отношения в тайне и даже если кто-то догадывается о них, что весьма маловероятно, доказательств у него нет и не будет. Хотя, даже если бы о них стало известно, смерть на костре нам бы в любом случае не грозила — улыбается он. — В православии не сжигают никого — ни за мужеложство, ни за что-либо другое, а у католиков защитой от этого служит высокий статус. «Левой руке Господа» также нечего было бы опасаться Святейшей Инквизиции — польза, которую ты приносишь католической Церкви — неоценима, а в глупости её никак не обвинишь — она бы не рубила собственную руку. Папы сами имели любовников, — усмехается князь. — Так что всё, чему мы могли бы подвергнуться, — порицание, ну и заимели бы дурную славу содомитов, конечно же. — Хорошо, если таких сведений не останется, — улыбаюсь я в ответ, а затем сам мрачнею, продолжая со вздохом, — хоть, если и можно утаить что-то от людей, от Бога ничего не скроешь. — Любовь не может быть грехом, — говорит он, повторяя то, что уже неоднократно говорил мне, — ведь ей нет дела до пола. Мы с тобой много раз говорили об этом. Но, знаешь, я, в отличие от тебя, был бы не против, чтобы обо мне говорили, что мной управляют твои бёдра… Твои прекрасные бёдра… — Взгляд его, скользнув вниз, останавливается на упомянутой части моего тела. В глазах Дракона горит вожделение. Он соединяет наши бёдра, проводя своими по моим, и дыхание моё пресекается, а в ответ раздаются такие же прерывистые, тяжёлые вдохи и выдохи. — Аристотель… не одобрял… чувственной любви… между мужчинами… — говорю я, с трудом сохраняя возможность произносить слова. — Он прославлял любовь… без похоти и сладострастия… — И при этом… сам имел любовников… — улыбается его высочество. — Настоящая — страстная, горячая, сердечная, а не рассудочная, холодная — любовь неотделима от жгучего желания близости… от жажды слияния с тем, кого любишь… Начавшаяся к этому времени сильная гроза озаряет комнату яркой вспышкой молнии. В слепящем белом свете на миг гаснет огонь свечей и всё кажется призрачным. Оглушительный удар грома, отозвавшийся невольной дрожью внутри, заставляет нас отвлечься. По стёклам наотмашь захлестал шумный ливень. — Всё-таки жаль, — задумчиво говорит мой любовник, глядя в окно на набирающую силу стихию, — что, наверное, все истории о возможности вступить в сделку с Князем мира сего, просто сказки. Ведь твой барон Жиль де Рэ, неутомимо занимавшийся колдовством многие годы, призвав всех теургов и магов, каких только мог найти, среди которых был знаменитый итальянский магистр чёрной магии, якобы имеющий в услужении личного чёрта, в итоге так ничего и не добился, кроме того что в результате алхимических опытов его борода приобрела синий оттенок. — Влад, ты знаешь, что считается платой за исполнение желания силами Ада? — в раздражении спрашиваю я его. — И ты был бы готов лишиться души за мнимое бессмертие? Ведь в этом случае ты перестал бы быть собой, а душа твоя отправилась бы в геенну огненную. Это уже был бы не ты. Что толку в такой сделке? — Да, но, может, Утренняя Звезда отнёсся бы по-иному к тому, кто считается его сыном, не так, как ко всем другим, гм? — на его чувственных губах блистает хитрая улыбка. — Может, для меня были бы иные условия? Ах, если бы я действительно был его сыном! Или он усыновил бы меня! — Его глубокие глаза мечтательно горят в свете свечей. — Жаль, что это невозможно… — он со вздохом опускает взгляд. — Влад! — укоризненно восклицаю я. Моё восклицание сопровождается новой ослепляющей вспышкой молнии, и почти сразу раздаётся раскат грома, от которого задрожали стёкла в окнах. — Похоже, природа поддерживает тебя, — улыбается Дракон и, пресекая мой ответ, говорит: — Ш-ш-ш, любимый, не будем спорить, хватит разговоров. Ты прав, не надо думать о будущем, — шепчет он, обнимая меня и мягко касаясь пальцем моих губ, заграждая слова. — Давай в объятиях друг друга забудем обо всём на свете, кроме того, что мы имеем сейчас, кроме нас, кроме этого момента… Когда я смотрю на тебя, я не могу думать ни о чём, кроме моей любви к тебе, ни о чём, кроме моего желания… — Глаза его мерцают таинственным светом. Мы обвиваем руками друг друга за шею и тонем в поцелуе, действительно позабыв обо всём на свете, кроме желания…