Желание (Рыцарь и Дракон)

Владислав

В его присутствии я забываю о Валахии. Забываю о Валахии… О Валахии, которая всегда была моей плотью и кровью! Забываю о цели своей жизни — о создании Великой Румынии путём объединения трёх румынских княжеств, Валахии, Трансильвании и Молдовы. Мысли об этом, появившиеся у меня ещё в юности, когда я находился в заложниках у чёртового султана, и с тех пор никогда не покидавшие и неотступно занимавшие меня, что бы я ни делал и где бы ни был, улетучиваются, будто их никогда и не было, когда ОН рядом… Когда я вижу его, в моём сознании, в моём теле одно — желание… Желание дикое… бешеное… Желание, заставляющее дрожать тело и всё естество, помрачающее разум… Оно охватывает всё моё существо, и я забываю обо всём другом, не могу думать ни о чём другом… О эти глаза, эти губы, эти волосы, это тело… Мой ангел… Я не в силах насладиться ими… Они сводили меня с ума с первого мгновения, едва я увидел его, прибывшего ко мне в качестве маршала Святого Ордена, носящего имя Габриэля Ван Хельсинга, последнего представителя древнейшего фламандского рода, прославленного христианского рыцаря, прозванного за его подвиги Левой рукой Господа в честь его небесного патрона, ещё не ведая, кто на самом деле носит одновременно это земное и небесное имя. Ещё до встречи с ним я знал, что он удивительно красив и прославился в Европе не только своим ратным геройством, но и как её прекраснейший рыцарь. Не скрою, это беспокоило меня, хоть моя гордость не позволяла мне себе в том признаться: я опасался, что его слава и красота затмят мои собственные и убавят количество моих поклонниц. А я не терпел соперников ни в чём. Я знал, что его полюбят в Валахии, во всём крае, как и везде, что им будут восхищаться, что женщины будут влюбляться в него, и, привыкший не знать себе равных, зная свою натуру, я думал, что невольно, но неизбежно буду ревновать. Однако всё вышло иначе. Всё вышло удивительно! И ни он, ни я не могли предположить такого. Позже я узнал от него, что при нашей встрече его столь же необъяснимо, как и неодолимо потянуло ко мне так же, как и меня к нему. Тогда у него не было никакого опыта в любви, он был абсолютно растерян и поначалу даже не мог понять, что с ним происходит. Я также был совершенно ошарашен своим влечением, не понимая, как мужчина — как бы поразительно красив он ни был — мог вызвать во мне такое странное чувство. Ни малейшего намёка на тень чего-то даже отдалённо подобного прежде я не испытывал. Я всегда воспринимал привлекательных представителей своего пола не иначе как соперников во внимании и любви женщин. Я всей душой презирал моего младшего брата Раду, ставшего султановым наложником, опозорившего наш славный род, относился к нему с брезгливостью. Я, как это и должно было быть, всегда был ценителем лишь женской красоты, очарования и прелести и не мог объяснить того, что со мной творится. Лишь потом, когда мы уже стали любовниками, не в силах больше бороться со своим желанием (вернее, когда он не смог больше бороться, так как я быстро отбросил поначалу смущавшие меня предрассудки, а религиозную оценку своих поступков я никогда и не принимал во внимание, будучи сам себе судьёй — ведь какая глупость, какая чушь, что религия запрещает любить того, кого любишь, если он принадлежит к тому же полу, что и ты, как будто любви есть до этого дело! Она не подчиняется никому — ни Богу, ни Дьяволу, лишь самой себе, и сердцу никто не может приказать!), когда я узнал, кто он такой на самом деле, всё стало понятно. Я полюбил не человека, но ангела! Самого сиятельного архангела Габриэля, небесного князя-воителя, принявшего человеческий облик и сошедшего на бренную Землю! Это всё объясняло. Именно такое, блистательное, высшее, существо только и могло покорить моё прежде никогда не любившее, гордое сердце. Мне, принцу земному, было уготовано судьбой встретить и полюбить принца небесного… Я не мог и мечтать о таком, и в то же время это не удивляет меня, ибо с детства я знал, что жизнь моя и судьба будут необыкновенными, не такими, как у всех других людей. С самых ранних лет страстная душа моя стремилась к невозможному, не довольствуясь скромным уделом простого смертного, его жалким жребием, восставая и протестуя против него! Я хотел, я жаждал небывалого, невозможного! Я призывал невозможное… И невозможное случилось, невозможное пришло ко мне… Я имел власть. Я достиг славы как воин-полководец и правитель. Я умел добиваться успеха в поставленных себе задачах. Мой мудрый народ любил меня несмотря на жёсткость и даже жестокость правления своего князя, называемого врагами сыном Дьявола, понимая, что я пекусь о процветании, о развитии, об успехе Валахии, которые невозможны без порядка, а значит, о благе её населения и что жёсткие и даже жестокие методы были необходимы для достижения этой цели и иными я бы не добился её. Я был богат и мог позволить себе всё, что хочу, удовлетворить любое своё желание. Я не испытывал недостатка в женщинах, всегда оказывавших мне предпочтение, никогда не скупившихся на благосклонность ко мне, кем бы они ни были — скромными поселянками, почтенными горожанками, родовитыми дворянками, пышными аристократками или августейшими принцессами. Получить хороший приём у любой — мне не составляло никакого труда. Я мог купаться в их любви и обожании, не многие могут сказать то же самое. Но то чувство, которое воспевают поэты и тщетно пытаются разгадать мудрецы и без которого невозможно счастье — Любовь, оставалось мне неведомо. Оно было тайной для меня, сокрытой за семью печатями и замками, ибо душа моя, люцифериански гордая душа, могла полюбить лишь равное мне во всём создание, ни в чём мне не уступающее. Я должен был гордиться своей любовью, она должна была выделять меня среди других, возвышать, даже если бы при этом мне пришлось бы держать её в тайне. Она должна была быть славной. Величие всегда было тем, к чему устремлялась моя душа. Всё это значило, что мне было невозможно испытать, что это такое, это удивительное, это высшее чувство — Любовь. И сознание того, что это единственное, такое желанное, навсегда останется недоступным для меня, великого, когда им могли наслаждаться жалкие, не давало мне покоя! Я мог получить всё, кроме этого, но в этом мне было отказано! Отказано в том, без чего нельзя испытать самое большое наслаждение, доступное в этом мире, и познать исчерпывающую полноту бытия, блаженство от соединения с тем, кого любишь, описываемое в бессмертных произведениях искусства. Я знал, что заслуживаю этого как никто другой, и то, что я почитал несправедливостью небес, возмущало меня, хоть я и пытался не думать об этом, гнал от себя прочь мысли об этом. Неблагодарный, в тайне от самого себя я роптал на судьбу, не ведая, что она готовила мне воплощение и этого желания, что она вела ко мне того, кто стал моей любовью, заставив мою жизнь пересечься с земной жизнью Левой руки Господа. Я спускаюсь по каменным ступеням своего замка в один из подвальных залов, используемых для тренировки воинов во время непогоды, горя нетерпением поскорее вновь увидеть его. — Мессир Ван Хельсинг, — окликаю я своего тайного любовника, ещё не зная, что он — архангел, принявший человеческий облик. Прекратив тренировочный бой с одним из рыцарей его полка, он опускает меч, творящий чудеса в его руках, и поворачивает ко мне своё прекрасное лицо, с мужественными и в то же время утончёнными чертами, отмеченными нежной прелестью в очаровании глаз, яркостью каймы чувственных губ, на которое я не могу насмотреться, которое я вижу перед собой, на что бы я ни смотрел и когда закрываю глаза… Его образ всегда передо мной… — Прошу вас, — улыбаясь, говорю я, прислонившись плечом к каменному проёму входной арки, всем своим видом излучая причину появления здесь и почти не скрывая того, что любуюсь маршалом Святого Ордена, высоким и статным, загорелым красавцем, — оставьте на некоторое время ваших солдат, пусть они отдохнут, и любезно поднимитесь в мой кабинет, мне нужно спешно обсудить с вами некоторые важные вопросы. — Я знаю, что в то время как я произношу эти слова, глаза мои горят желанием, выдавая меня с головой любому внимательному и проницательному наблюдателю, который был бы шокирован моим поведением. Однако этого не замечает никто, не видит никто, кроме того, кем оно вызвано и для кого предназначено. Он смотрит на меня своими пленительными, меняющими цвет глазами, которые сейчас смарагдово вспыхивают, понимая, ЧТО на самом деле мне от него нужно, и щёки великого воина, поразившего несметное количество врагов в жестоких, кровопролитных сечах, мгновенно окрашиваются нежным румянцем, словно у юной невинной девушки. Стараясь справиться со смущением, он отводит взгляд, прикрывая его веерами ресниц. Я упиваюсь чарующим зрелищем… — Так я вас жду, мессир, — говорю я, зная, что неустрашимое сердце в его широкой груди бьётся так же сильно и неровно, как и в моей… — Жду с нетерпением… И потому прошу вас поторопиться. Дело очень спешное, не терпящее отлагательств… — И, не дожидаясь его ответа, покидаю место действия, с трепетом предвкушая неописуемое наслаждение, которое ждёт меня, которое скоро вновь испытаю… Ожидая его, я оставляю дверь приоткрытой, чтобы слышать, как он идёт ко мне по коридору. Я не могу дождаться этого. Минуты превращаются для меня в тягостные, томительные часы. Наконец, в коридоре раздаются его чеканные шаги, и сердце подпрыгивает у меня в груди в такт его уверенной поступи… Войдя в мой кабинет, он закрывает дверь и прислоняется к ней спиной. — Тебе так нравится это? — раздражённо спрашивает мой герой, пронзая меня взглядом своих прекрасных глаз, в которые я мог бы смотреть вечность, недовольный тем, что я смутил его перед его воинами. — Что ЭТО, любовь моя? — дразню я его, осведомляясь с непонимающим видом. — Дракон, прикидывающийся невинной овечкой, — усмехается он. — Детски смешно. Тебе не идёт. — Мне всё идёт, — блистая самолюбивой улыбкой, уверяю я его, подходя к нему. Сатанинское самолюбие то, в чём он не перестаёт упрекать меня. Дьявол! Как же меня злит тот досадный факт, что он выше и крупнее меня, хоть я не могу пожаловаться на свой рост и телосложение! Но с этим ничего не поделаешь. Даже магия и алхимия не поможет мне сравниться с ним в этом. И по сути, и по виду он — настоящий эпический герой, полубог Ахилесс с телом Аякса или Гектора, а мне приходится довольствоваться ролью скромного смертного Патрокла. Ну и к чертям! Это не мешает мне на корню пресечь его возражение на моё замечание, готовое слететь с его ярких малиновых губ: я хватаю его и запечатываю их, податливо разомкнувшихся на ласку, страстным поцелуем, жадно проникая языком в его сочный рот, мой вожделенный грот сладости… И голова моя снова идёт кругом от пронзительного наслаждения, словно я опился хмельного вина, мои ноги едва не подкашиваются… Как и ожидалось, он тут же забывает о своём раздражении, отвечая мне с равной страстью, крепко обвивая мой стан своими сильными руками, привлекая к себе ещё ближе. Мы обнимаемся и прижимаемся тело к телу, словно хотим раствориться друг в друге. И я чувствую его желание своим… О упоение! Я знаю, что больше ни одному мужчине не вызвать его у него, что я — единственный, на кого он так реагирует! Разве это не доказывает, что я прав, считая себя существом высшего порядка едва ли не с тех пор, как начал осознавать себя? За его безупречность его считали чуть ли не святым. Но ни благочестие христианского рыцаря, ни монашеское целомудрие, которого он строго придерживался, хоть и не был монахом, не помешали ему отдаться своему желанию. Самый оглушительный ратный триумф, покорение мира, не принесли бы мне такого наслаждения, как эта великая победа! Как я боялся, что, даже если сердце его пока что свободно, какая-нибудь красавица, которых немало в наших краях, несмотря на его благочестивую холодность, сумеет покорить его. Но напрасно валашские, трансильванские, венгерские прелестницы, украшающие собой землю, как цветы, бросали и бросают на него умильные взоры, дарят призывные улыбки — он галантен с дамами, он предупредителен и внимателен к ним, как то подобает дворянину и рыцарю, он бросит всё, чтобы помочь женщине, но при этом холоден с ними, как лёд. Бедняжкам не получить того, о чём они мечтают. Его сердце занято, им владею я! Он любит меня! Он полюбил меня вопреки всему на свете! Вопреки самому себе! Не отрывая своего рта от его губ, я увлекаю его вглубь комнаты, толкаю в кресло и принимаюсь торопливо освобождать от одежды. Руки мои дрожат от нетерпения, кровь бурлит, едва не воспламеняя моё тело буквально… — Это то спешное дело, для которого я тебе срочно потребовался? — счастливо улыбаются мне ярко-малиновые губы, которыми я не могу насытиться, когда я отпускаю их, опустившись перед любимым на колени. — Да, самое спешное и абсолютно не терпящее отлагательства, — уверяю я его с улыбкой, страстно проводя руками по его длинным, удивительной красоты, как и его лицо и всё его тело, ногам — чарующей гармонии атлетизма и утончённого изящества. — Ах, какие красивые ножки! — восклицаю я, в который раз не в силах удержать восхищения при виде его совершенств. — Самые ладные женские никогда не сравнятся с их красотой… — Он мелодично смеётся, откидывая голову на резную спинку кресла, а я очерчиваю прекрасные линии его ног поцелуями, слыша, как смех сменяют тихие, судорожные вздохи… — Я не стал проводить обсуждение, — говорю я ему, ненадолго оторвавшись губами от предмета моих забот, продолжая ласкать его ноги руками, — едва заставив себя наспех выслушать доклады должностных лиц, приказав им поторопиться, и быстро выпроводил почтенное собрание высокородных кичливых бояр за дверь. Видел бы ты их удивлённые моим невниманием и небрежностью лица: ведь прежде я никогда не упускал ни единой детали в их отчётах и всегда был так дотошен и взыскателен, за что и не пользуюсь их симпатиями, — смеюсь я. — Но я не мог думать ни о чём, кроме тебя, любовь моя. Желание просто сжигает меня… Мы не занимались любовью уже три дня, я хочу тебя до боли, до муки… Я не могу больше терпеть эту пытку!.. — Это не похоже на тебя, ты не должен пренебрегать долгом ради удовлетворения плотского желания, Влад, — выговаривают мне зацелованные мной, ставшие пунцовыми губы. Но очаровательные глаза, прелесть которых не передать словами, светятся удовлетворением от того, что слышит их обладатель, противореча им, и он не может скрыть этот блеск, делающий эти обворожительные глаза ещё прекраснее. — Ничего не случится, если я ненадолго отложу его выполнение. Всё равно от этого бы не было никакого проку: мои мысли были заняты другим, я был не в силах сосредоточиться на делах. Стоя перед ним на коленях, я, гордый Дракон, положив руки на его точёные бёдра, склоняюсь над источником сладостного любовного нектара, который я вожделею, и обхватываю губами его горячее желание, слыша громкий стон... Я весь охвачен дрожью, испытывая возбуждение и восторг, видя как он, прославленный своими многочисленными подвигами герой, сделавшими его едва ли не легендой, само воплощение мужественности, раздвигает передо мной бёдра, желая принять меня в себя… Сотворить это чудо — превратить унизительное и позорное для достоинства, гордости и чести настоящего мужчины в жгуче желанное, сделать его вожделенным, может только великая любовь, испытать которую дано не многим. Только она способна пробудить желание не только обладать предметом своей любви, но и принять его в себя, чувствовать его в себе, наслаждаться им в себе. И я, будучи мужчиной, завоевал сердце этого великого и прекрасного воина с адамантовой волей, известного тем, что он совершенно неподвластен плотским вожделениям, Левую руку Господа! С тем упоением, которое я испытываю от этой победы не сравнится ничто! Ни неугасимая всемирная слава, ни торжество над поверженными мной, заклятыми врагами и полный триумф над ними! Ничто! Я не испытал бы даже слабого подобия этого переполняющего душу восторга, даже если бы меня полюбила и стала моей любовницей сама богиня любви — Афродита. Я пью его тело жадными поцелуями. Ненасытными поцелуями. Он пытается сдерживать выражения испытываемого им наслаждения, но его губы то и дело роняют сладостные стоны, которые он старается приглушать, а руки — скульптурный эталон, меч в которых — неизбежность для его противников, что сейчас гладят меня, страстно отвечая на мои ласки, дрожат… Это ещё раз доказывает мне, что его чувство ко мне — истинная любовь, и сердце заходится у меня в груди от счастья, а душа поёт… Я соединяюсь с моей любовью, войдя в его пламенное тело, обнявшее меня, чутко отзывающееся на каждое моё движение, мы становимся одним целым, единым телом и единой душою ― и мир исчезает для нас…