***
С Куклой поначалу было тяжко: красивого, холеного горожанина, Куклу споймали прямехонько на границе, через которую он возил самолично сшитые «народные игрушки» из тонких стебельков гаша для продажи и увеселения честного люда; попался же попросту глупо: отказал не тому альфе — а через три дня этот же альфа, новый начальник погранотряда, уже конфисковал весь его багаж. Выйдя с Луганки молоденьким еще подрывником (за наркоту больших сроков не давали), Кукла всё хорохорился, писал знакомым, пробивал по связям: можно ли отменить черту оседлости для одного конкретного, довольно красивого и неглупого беты. Но друзья на письма не отвечали, а бывшие важные знакомые давно уже попереезжали, опасаясь, что органы раскопают их связь с молодым террористом. Даже пришедши к Конто, Кукла не смирился, только огрызался на всех да жаловался, в какой глуши ему придется жить до ближайшей амнистии, а это значит — лет еще с десяток. Постепенно он всё больше уходил в себя — и через месяц уже почти совсем не показывался снаружи. Конто за него откровенно боялся: Профессор тогда еще не пришел к ним, не мог помочь, а на попытку разговора Кукла просто посылал его тихо и отворачивался к стенке. А потом однажды к Кукле в комнату прибежал перепуганный чем-то Сойка, забился в угол, дрожа, и расцарапал Кукле руки, когда тот попытался его вытащить. Кукла, раздраженный сверх меры, уже собирался наорать на мальца — но увидел неровную дыру на колене его штанов и взбесился от этого сильней всего. А там и сам не заметил, как, сунув Сойке в рот нитку, чтобы счастье его не зашить, прямо так обметал и зашил порванную ткань. Сойка, не подпускавший до этого к себе никого, кроме Вани, круглыми глазами наблюдал за ловкими руками Куклы на штанине. А когда Конто через десять минут прибежал со двора на звуки лаянки, то стал свидетелем удивительной картины: все более апатичный в последнее время Кукла выговаривал Сойке, что такому оборванцу только и остается, что в лесах от добрых людей прятаться, а Сойка, в прошлую неделю сказавший от силы слов двадцать, с таким же жаром, хоть и не слишком уверенно выговаривая сложные слова, кричал, что кривыми лапами Куклы только оборванцев и шить. Конто, сначала замерший от шока, всё больше начинал улыбаться, а к концу пылкой речи Куклы о его портном мастерстве, с которым он может целую губернию красивейшими платьями снабдить, из тех, что Сойка мелким своим мозжечком и представить не может, Конто рассмеялся счастливо и потянулся обнять их обоих. С тех пор на подворье Конто каждый год часть трехполья отводили под лен для Куклы, из которого он долгими зимними месяцами прял, и ткал, и шил вместе с омегами Братов, беря заказы у нуждающихся, а кухня дома Конто заполнилась такими привычными перебранками.***
Вообще всё уже месяца с два было спокойно, хорошо у них в поселке: едва не околевший зимой бета, которого так же притащил на своих плечах Ванька и которого все беты у Конто отпаивали горячим чаем и теплыми ванными, и тот уже оклемался совсем и все ходил за Ваней хвостом, упрашивая взять его на охоту да лесничье дело. Ваня отмахивался, что зимой никуда его брать не будет, а до весны дожить еще нужно. Почки на деревьях набухать еще не начали, но снег уже почти сошел, так что, кто знает, может, и взял сегодня Ванька его с собой охотничьим тропам учить. Да, всё спокойно у них было уже слишком давно — и Конто интуитивно как-то боялся, что от неизвестного альфы и могут начаться их проблемы. Хорошо, если оправится он быстро, можно будет его к Братам в хату тогда устроить: нечего альфе в доме бет рассиживаться. А если нет? А если и правда внутренняя болячка у него какая серьезная? Как подслушав его мысли, на пороге кухни показался Мелочь. Попытался было протиснуться к горячим совсем пирожкам с картошкой, но получил по рукам от Сойки и по спине полотенцем — от Куклы, и был вынужден признать поражение. — Я проиграл битву, но не войну! — кинул он ухмыляющимся победно бетам и повернулся к Конто. — Пошли, Хозяин, посплетничаем. — А вы, черти, не подслушивайте! — попытался пригрозить Мелочь через плечо, но, стоит признаться, альфа, со своей-то реденькой бородкой и туфлями на каблуке, едва ли хоть как-то подходил под понятие «угрозы». Беты на это только фыркнули смешливо и отвернулись обратно к готовке. Конто повел их на улицу и пристроился на бетонном блоке за неимением хоть какой скамейки во дворе. — Ну как он? — спросил Конто нервно, подхватывая забытую тут с утра кружку с холодным уже, невкусным кофе. Мелочь присел рядом и неопределенно пожал плечами: — Очнулся ненадолго, но совсем никакой был, заснул сразу же. К вечеру, может, проснется, ему дать воды теплой и бульона немного, если захочет. Лодыжку потянул, опухать скоро начнет, ну и на синяки компрессов своих наложи. Так ничего страшного: ты его вовремя, Хозяин, очистил. Просто… — он опять пожал плечами и присовокупил к этому неопределенное движение рукой. — Может, это я себе чего напридумывал, да вот что, Хозяин, получается, — он прямо посмотрел на Конто, — у него на плече след есть, как от татуировки сведенной, — и показал на себе размер: выходило ровнехонько в ладонь. Вздохнул. — Мужик может гнидой оказаться. Конто посмотрел на Мелочь из-под бровей насупленных и задумался. Покрасневшее пятно он видел, но списал на раздражение какое. А тут вот оно как… Вспомнив след, Конто прикинул: и впрямь, на этом месте может разместиться орел трехглавый, которым Правительство всех своих людей метит, как скот какой. Но зачем его сводить? И как тогда он оказался под мостом, в трех километрах от ближайшей железной дороги? И причем тут гаш? Все это не сходилось. Конто высказал все его сомнения Мелочи, и тот неохотно согласился. — Говорю же, может, я себе надумал чего. В любом случае, как он проснется, ты его расспроси хорошо. Весь он жутко подозрительный какой-то. И… — пробормотал Мелочь совсем неуверенно, — тянет от него смертью. Ты не чуешь, Хозяин, но запах нечистый совсем. От этого аргумента Конто просто отмахнулся: — Мелочь, от подрывников всегда смертью тянет. От всех вас гнилью несло, как вы только приходили. Ты давно просто новеньких не видел, вот тебе и кажется. К Сохатому, что сейчас за Ванькой бегает, ты не приходил, но Сойка мой говорит, что пах он мертвечиной долго, пока не увидел, как Ванька силки на зайцев готовит, да не загорелся лесом. — Конто подумал немного, уже сошедши с темы, а потом пробормотал, больше себе, чем Мелочи: — Может, потому подрывниками нас и называют, что мы, как те саперы перед миной, свою смерть несем. Мелочь усмехнулся, услышав это, но не позволил сбить себя с толку: — В том и проблема, Хозяин. Не своей смертью от него тянет — чужими. Много чужих смертей он на себе несет… А впрочем, мое дело маленькое, — встряхнулся он, поднимаясь на ноги. Конто серьезно на него взглянул, опасаясь, как бы Мелочь не подумал, что Конто отнесется ко всему легкомысленно: — Я тебя услышал, Мелочь. И присмотрю за ним, как следует, как должно быть. Но не хочу на человека, который еще и не сделал нам ничего, напраслину возводить. — Вот и хорошо. Вот и ладненько, — усмехнулся Мелочь и, видимо, поколебавшись, потянулся Конто по плечу похлопать. Конто перехватил его руку да прижал Мелочь к своему боку, взлохматив альфе волосы и получая улыбку в ответ. Конто видел, что Мелочь до сих пор не позволяет себе касаться других сверх необходимого, опасаясь причинить кому-либо боль (издержки профессии, как говорил сам альфа; Конто даже не притворялся, что верил этому), но не хотел это поощрять и каждый раз с большим энтузиазмом притягивал Мелочь в объятия — как, впрочем, и каждого из своих, стараясь хоть так, горячими ладонями и крепкой хваткой, сообщить, что они больше не одни. — Ну, Хозяин, пойду я людей на обед собирать. Браты с омегами своими, должно быть, наготовили еще побольше вашего. Мелочь высвободился из-под его рук и прыгающей походкой ушел со двора. Ветер сразу же подхватил его волосы, задул их на лицо, мешаясь в рот и нос, и альфа стал выглядеть еще меньше и беззащитнее, чем обычно. Конто с грустью вспомнил его омегу, такого же маленького, под стать Мелочи, с длинным хвостом и острыми клычками, все время выглядывавшими из-под верхней губы, — его омегу, что умер от сухот два года назад, не выдержав климата ссылки, — и мысленно повторил обещание, которое Конто дал еще тогда, когда омега Мелочи мог сам выходить из дома: не дать альфе угаснуть вслед за своим омегой по его смерти — и Конто всеми силами старался его выполнять. — И сам не опаздывай, — крикнул Конто Мелочи вслед и, проведя еще раз рукой по вышитому краю рубахи, с мягкой улыбкой направился в дом.***
Первым делом зайдя на кухню поставить в умывальник забытую чашку, Конто передал бетам, что Мелочь уже всех созывает на обед, и они быстренько засуетились с тарелками и прочей утварью, в четыре руки расставляя ее на разложенном заранее столе. Конто подсчитал, сколько людей должно прийти (у Профессора случилось весеннее обострение мыслительной деятельности, и он просил не трогать его до среды; двое бет из «старичков», как называл их Ванька, поехали на кобылках Братов в деревню — договариваться насчет приплода — и вернутся только к утру; да трое альф, осужденных по одному делу — снасильничали омежку из губернии, — отправились в центр на пересмотр дела) — итого ровным счетом пятнадцать человек, — и козликом метнулся за дополнительными стульями. Ополоснув руки и одернув рубашку в туалете, Конто направился в гостевую — проведать перед тем, как все придут, неизвестного альфу (может, поправить одеяло, может, принести воды или еще чего — кем бы гость в итоге ни оказался, Конто всё равно будет за ним ухаживать как за одним из своих). Он тихо проскользнул в комнату и уже притворял за собой дверь, когда сзади послышалось хриплое: — Воды… Конто вздрогнул, оглянулся, встретившись с мутным и больным взглядом незнакомца — и замер, как заяц под дулом пистолета. На него с опухшего лица смотрели зеленые глаза. Такие знакомые зеленые глаза, что у Конто на миг помутилось зрение — и вот он уже видит не подрывника, или кто он там есть, но видит страшного человека, видит не синяки на шее, а золоченную цепку у горла, которой было хорошо человека придушить, не крепкие сбитые ладони, а холеные толстые руки, которые боялись причинить себе боль и поэтому никогда не били сами, он видел всё это — и ему стало страшно, даже страшнее, чем тогда. Конто по вбитой в него привычке отвел взгляд от этих страшных зеленых глаз, на которые ему нельзя было смотреть, и сосредоточился на сбитом набок ухе, ожидая нового приказа... Стой. Ухо. Ухо у страшного человека было ровным, совершенно обычным, а это — повороченное под страшным углом. Конто через силу поднял взгляд и смог рассмотреть худые ключицы и твердый подбородок, которого никогда не было и уже не будет у страшного человека. Конто проследил свою последнюю мысль — и даже улыбнулся бы победно, если бы сейчас все его силы не уходили на то, чтобы не упасть на колени. Да, да, Конто, не может это быть он, не может. Бог ты мой, Конто, как ты мог забыть, он уже ничего не может, потому что он мертв, мертв, мертв! Конто сквозь звон в ушах услышал очередной хрип и даже пошатнулся от неизвестного звука, могущего стать предвестником боли — но не ставшего, потому что он мертв, мертв! — и вспомнил, как сквозь вату, заполнившую сейчас его голову, что ему нужно за водой для не-страшного человека, не его, не его! — и бросился из комнаты обратно на кухню, запинаясь о собственные ноги... Где его и остановили Сойка с Куклой. — Эй, эй, хозяин, ты чего? Тебя кто напугал? — они, не сговариваясь, с обеих сторон подхватили его под локти и попытались усадить на табуретку. Конто в ответ только сильнее вывернулся под их руками, дрожа бесконтрольно: — Пустите! Мне воды надо. Проснулся! — и сам испугался бессвязного своего лепета. Конто, едва отошедши от увиденного, уже и сам не понимал, почему взгляд альфы, взгляд хотя и тусклых, но таких зеленых глаз взволновал его так же, как Ванька, когда он пришел, подранный медведями. Это же не он, не может быть он, потому что Конто сам его… Конто опять начал задыхаться, зло, некрасиво, сквозь всхлипы и бешено стучащее сердце понимая, что происходит, и пытаясь сказать себе успокоиться. Ну, давай, досчитать до десяти, успокоить сердце, там глубокий вздох, ну же, боже, где же Ванька… Он уже добровольно осел на стул — ослабшие ноги окончательно отказались его держать — и не видел ничего вокруг, кроме зелени, которая расплывалась от его пальцев и дальше, дальше, дальше, поглощая стол, конфорку, всю кухню, весь дом… Голова закружилась, и Конто перестал соображать что-либо.***
Сойка, еще не поняв, что произошло, хихикнул довольно: — Подрывник твой проснулся, что ли? Ну давай, водички ему отнесем, и подушку взобъем, и все, что зах... — Сойка, воды Хозяину, быстро, — более чувствительный Кукла задвинул Сойку за спину, увидев и лихорадочный пот, и бегающие глаза Хозяина. — Чего встал? Быстро, — рявкнул он опять, отворачиваясь. Кукла схватил Хозяина за руку — дрожащую, обмякшую руку, — и его передернуло от ощущения, что он трогает только что умершего человека, и он прижал его ладонь к груди, напротив бешено бьющегося сердца. Заставив грудную клетку выдыхать воздух равномерно, вторую руку он приложил к груди Хозяина и постарался спокойно проговорить: — Хозяин, это Кукла, ты с нами, на кухне. Хозяин, всё хорошо, дыши, давай, следи за мной, на раз-два-три, давай, — Кукла пытался повторить всё так, как это делал Ваня, помогая Хозяину, — только в последний раз на глазах у Куклы такое случалось лет шесть назад, и сейчас это не работало, не помогало, не помогало…. — Сойка! — крикнул Кукла бете, который топтался рядом и с бешеным видом крутил глазами, крепко держась за ненужный уже стакан воды, потому что Хозяин всё еще не дышал, не ды-шал… — Сойка, Ваню нужно, беги. И кинь ты уже этот стакан, еб твою мать, Сойка, — нервно крикнул Кукла и повернулся обратно к Хозяину, спиной слыша, как вылетел бета. Он сместился вбок, чтобы не давить, не помешать Хозяину, и всё держал его руку у своей груди, не зная больше, чем помочь. Боже, как же страшно ему было…