la segunda oportunidad

      Томаш Любецкий… Слишком неожиданный гость для достославного их поселения. Профессор, хмурясь, отложил перо (в моду уже начинали входить особые шариковые ручки, что с боем заказывались из Америки, но Профессор по старческой своей привычке не желал отказываться от перьевых) и задумался.       Друцкие-Любецкие…       Обрусевшие поляки, что перебрались в Россию еще в шестнадцатом, кажется, веке, обустроились в столице, но, в отличие от изгнанного в то же время Глинского, до сих пор превосходно себя чувствуют. Потомственная жандармерия, превосходные командиры, все альфы их рода связывали себя с военной службой — и, стоит признать, преуспевали настолько, что едва ли хоть один совершеннолетний Любецкий мог позволить себе ходить без орденов на груди.       Кроме, пожалуй, одного.       (Профессор с раздражением посмотрел на исписанный стоп листов — прообраз планируемого двухтомника о взаимопомощи — и, закинув их на полку письменного стола, позволил себе полностью погрузиться в воспоминания.)       Еще по столичной жизни тогда еще князь Петр Алексеевич знался с отцом Томаша — Иеронимом. Иеронима в свое время не лишили права на титул, кажется, только из-за сына, на которого родные возлагали большие надежды. Любецкий-старший, помнится, пошел полковым врачом: работа, достойная беты из среднего сословия, а не альфы — представителя княжеского рода.       Профессор сошелся с Иеронимом, несмотря значительную разницу в возрасте, и был приятно поражен добротой его души и удивительной мягкостью его взглядов: он единственный выступил против назначения своего брата начальником колонии на Луганке. Иероним в открытую утверждал, что исправительные учреждения несут одно только страдание для людей, не приносят славы, и для любого из рода Любецких должно стать страшнейшим стыдом связать свою жизнь с подобного рода общественными институтами.       Такие высказывания, конечно, не добавляли восторга у родни, но Иероним с тяжестью своей работы нечасто находил время выслушать их упреки: большую часть времени он проводил в разъездах, недолгие свои отлучки неотрывно проводя с мужем.       Маленькому Томашу едва исполнилось семь, когда Иероним был убит на войне с турками.       Убит он был по-глупому: его полк уже должен был отходить в арьергард, да Иероним остался тогда позади с тележками раненых и при внезапном налете турок был убит одним из первых.       Профессор тогда присутствовал на похоронах. Он попытался даже предложить вдовцу Любецкого, высокому тонкокостному омеге, пожизненное содержание для него и его сына: кто бы что ни говорил об Иерониме, но он был редкой чести человеком, превосходным другом, и Профессор считал своей обязанностью помочь его семье.       Омега Любецкого, которого по смерти мужа ни на секунду от себя не отпускали до того не жалуемые родственники, в резких словах отказался, несмотря на бедственное свое материальное положение — а может, и благодаря ему. Профессор успел узнать, что маленького Томаша отдали на попечение одному из дядюшек — полковнику гвардии, — а вдовец остался жить у тестя, но на этом он и прекратил всяческое общение: из всех князей Любецких Профессор уважал и любил одного только Иеронима. К тому же, Профессор мог себе позволить пренебрегать всеми, кто не вызывал у него приятных чувств.       А таких, конечно, во все времена было предостаточно. Особенно среди цвета аристократии: хоть Норбековы, во всю свою жизнь не видевшие другого идола, кроме идола богатства, хоть те же Подольские, Воловичи, Коморовские…       Эх… Все же хорошо, что он услышал про «поселение подрывников» прежде, чем весь его жизненный уклад, что он любовно пестовал долгие года, надоел ему окончательно, оставив только горстку горьких воспоминаний о хороших людях…       Ну, пóлно, пóлно.       Томаш, кажется, все равно взял больше от своего отца, чем от жесткой, упрямой родни, которую князь не мог себя заставить уважать. Профессор, разговаривая с ним, хотя и увидел удивительную косность мышления, свойственную всем Любецким, но еще он заметил и то, как поразительно честно мальчик, отбросив всякие условности, беспокоился о других: недаром первым его вопросом стало полное неподдельной растерянности восклицание: «Как же позволительно омегам жить рядом с заключенными?»       Профессор улыбнулся этому воспоминанию, поглаживая бороду.       Конечно, Томаш воспринимал подрывников как исчадий ада, и едва ли ребенку можно было вменить это в вину: князь по молодости и сам грешил резкими и беспочвенными суждениями.       (Профессор представил, как младший Любецкой будет знакомиться с Братами (позвольте, сбежавшими заключенными, отбывавшими срок по революционной статье за «будирование вопросов о несуществуемых нациях») или, к примеру, с Ванькой (человеком, так и не отбывшим свое наказание за убийство единоутробного брата), — и только весело усмехнулся себе в бороду.)       Ох, Томаш волей случая очутился в единственно правильном для себя месте.       Другое дело, конечно, чего такое знакомство будет стоить другим обитателям.       — Профессор? — вырвал его из задумчивости мягкий голос, и Профессор послушно поднял голову, не сразу даже осознав, где он находится.       Увидев, что из своего кабинета он без какого-либо промежутка оказался на кухне, где, уже без горячего самовара и чая, сидели Хозяин с Томашем, Профессор только тихо покачал головой.       Старость точно никого не красит.       — Профессор, вы опять ушли куда-то, — улыбнулся ему светло, хотя и немного устало, Хозяин, протягивая блюдце с рахат-лукумом. — Возвращайтесь, пожалуйста. Мы с Томом как раз решали, что нам стоит делать дальше, и ваш совет очень бы помог.       Профессор, расслабившись, взял из предложенного блюдца кусочек с соблазнительно выступающим орешком и откинулся на спинку кресла. Хозяин выжидающе поставил локти на стол (Томаш поморщился, но тоже с интересом на него взглянул), и Профессор решил, что не стоит заставлять людей ждать:       — Отчего же, некоторый план у меня есть, друг мой милый, — подмигнул он Хозяину. — В этом плане сначала я, скрипя старыми своими костями, иду проведать наших соседей. Чувствую, зайти стоит к Ваньке, верно?.. Что же, разве еще к кому? — нахмурился дедушка, увидев, как Хозяин виновато отвел глаза и спрятал руки под стол, весь будто сжимаясь.       — Кукла… — выдохнул он, и Профессор на это удивленно поднял брови, пристально всматриваясь в Хозяина.       — Значит, все же он, — хмыкнул дедушка, выпрямившись. Ну что ж, это можно и должно было предвидеть.       Кукла… Да, Профессор видел, как странно он себя вел после происшествия с Конто: ходил, путаясь, смотрел холодными глазами и, кажется, не до конца даже осознал, что все уже закончилось.       Да, Профессор, недоглядел ты…       — Кто такой этот Кукла? Полный день разговоров только о нем, — нервно вклинился Томаш, переводя взгляд между ними и не зная, за что ему необходимо зацепиться в первую очередь. — Петр Алексеевич, Конто, если вам угрожает нечто, с чем вы не считаете возможным справиться собственными силами, то, повторюсь еще раз…       — Томаш, ребенок, вспомни, пожалуйста, где ты, — отвлеченно сказал ему Профессор, сам думая о другом. — Не выражайся.       Томаш, уязвленный, все же проглотил обидные слова и кивнул, с неприкрытой тревогой продолжая смотреть на Хозяина, что крепко сжал губы так, что от полного их изгиба осталась одна только тонкая белая полоска, едва заметная на красивом лице.       Профессор, заметив это, встряхнул головой и тихим стуком костяшек о стол привлек внимание Хозяина:       — Так, второй ребенок, отвлекись немного от того, что ты себе думаешь, — Хозяин посмотрел на него взглядом битой собаки, и Профессор укоризненно подтолкнул к нему тарелку со сладостями: лучше, мол, поесть, чем развлекаться страданием. Хозяин послушно взял себе ломтик, все еще ежась, как от холода, и Профессор кивнул, сказав больше себе: — Разберемся и с Куклой, волноваться не о чем. Томаш, — окликнул он альфу, что, сам себя успокаивая, забарабанил пальцами по столешнице, — Кукла — это наш бета. О нем стоит беспокоиться, но в несколько ином смысле, поверь мне.       Томаш, до сих пор не отошедший от странности их поселения, утопающим за соломинку хватался за каждое слово Профессора — и в этот раз он также послушно кивнул, принимая его слова на веру. Профессор без всякого угрызения совести собирался пользоваться этим послушанием, пока альфа не вспомнит, что Любецкие в лучшие свои годы отличались также и некоторым бунтарским духом.       Хозяина же срочно нужно было отвлечь: видимо, благотворное влияние Томаша прекратило свое действие, и Конто погрузился в поиски решения домашних своих проблем. Хозяина, несчастного этого ребенка, Профессор с полным правом назвал бы дураком одно только из-за того, что проблемы других он переживал сильнее собственных, но… просто он видел, что именно благодаря этой черте Хозяин смог непроизвольно построить у себя практически невозможную в реальности утопию, — и не мог найти в себе сил его за это критиковать.       «Несчастные вы дети, — вздохнул он про себя. — И все стремитесь сделать самостоятельно, и все у вас должно получаться с первого раза».       Ну, довольно. Конто с Томашем, как Профессор уже заметил в ходе их взаимодействия, смогут найти в себе достаточно смелости помочь друг другу. Его же задача — помочь остальным, не тревожа Хозяина.       Профессор вздохнул, представляя, как ему сейчас предстоит вставать, одеваться, идти от своего хутора, что с каждым годом давалось ему все тяжелее, но, уже давно приняв мысль о том, что безынициативно, бездейственно провести остаток жизни означало бы поражение, упрямо встал.       — Так, а теперь, друзья мои, переходим ко второй части плана: вы остаетесь у меня. Томаш, — он перехватил прямой взгляд альфы, — сначала ты честно рассказываешь нашему почтенному Хозяину то, какими путями ты очутился у нас. Абсолютно честно, Томаш, хорошо? Не беспокойся, Хозяин тебя не убьет, он у нас только помогать умеет, — хмыкнул он. — Затем ты, Конто, — Профессор посмотрел на второго участника их разговора, с тихим интересом за ним наблюдающего, — расскажешь Томашу про нас то, что посчитаешь нужным, — и, получив опасливые, медленные кивки, он обошел стол, чтобы приобнять обоих за плечи: — Все будет хорошо, дети. Не бойтесь.

***

      Профессор, уже выходя из дома и не услышав за спиной звуков битой посуды, подумал, что все сделал правильно. Он знал их Хозяина — помилуйте, из-за него одного он и переехал в это безымянное поселение под Подъярным — и знал, что у того хватит внутреннего его чувства справедливости для того, чтобы честно разобраться с Томашем.       Профессор же со своей стороны сделал для Томаша все, что было в его силах, в пределах получасового разговора, а уж дальнейший путь альфы зависел одно только от него самого.       И Профессор, постучав на удачу по косяку двери, выправился в путь.       Оскальзываясь на деревянной кладке, он периодически останавливался перевести дух, по привычке вслух проговаривая собственные мысли:       — Ну и заставил же ты, мальчик, всех поволноваться, — Профессор вспомнил, в каком состоянии был Конто еще вчера, мертвым телом лежа в своей спальне, и то, каким бледным, болезненным выглядел он сегодня, и только покачал головой: — Еще и сам над собой издеваешься…       Когда Профессор остановился напротив приснопамятного пролеска, от которого шла тропка в сторону железной дороги, мысли сами по себе переменились в сторону так неожиданно появившегося у них гостя.       — Вижу, сейчас все на ребенка Любецкого накинутся — ну, так вот и работенка тебе нашлась, Петр Алексеевич: походишь, людей успокоишь. Оно, конечно, люди волнуются, да ведь не стоит всех ведьм сразу сжигать, верно?       Профессор, оторвавшись от ствола осины, к которому так удобно можно было прислониться, только успел подумать о том, почему же не видно до сих пор у его порога обеспокоенного Ваньки, как вдали послушался глухой тяжелый топот вне всякой меры спешащего человека. Профессору оставалось только усмехнуться.       Ванька, вышагнув из-за густого кустарника, чуть было в него не влетел, случайно не заметив. Остановившись в последний момент, Ванька посмотрел на него исподлобья, и дедушка воспользовался этим, чтобы встроить себя в его планы:       — Ваня, вот только о тебе вспомнил. Вот ты-то мне, человек, и нужен, — сказал Профессор, беря Ваню под локоть и пытаясь развернуть в обратную сторону, подальше от собственного дома. — Пошли, в одну нам сторону как раз.       — Подожди, Профессор, — хмуро рыкнул альфа, оставаясь на месте. — Хозяин разве не у тебя? Я только из дома, мне там сказали, что…       — С ним все хорошо, верно? — усмехнулся дедушка, становясь напротив. — Ванька, дошел он ко мне на своих двоих, угостились мы на двоих чаем, и отправил я его спать. Ваня?       Альфа, раздраженный, обеспокоенный, видно, руководимый одним только желанием воочию убедиться, что с Хозяином все в порядке, перевел на Профессора расфокусированный взгляд и только сказал обеспокоенно:       — Блять, Профессор, ты же не понимаешь. Тут гнида эта ебаная куда-то пропала, и Хозяина нет, а я еще вчера ему… — Ванька глухо сглотнул, нервничая и неосознанно сжимая-разжимая кулаки.       Профессор критически обвел взглядом его фигуру: плечи широко расправлены, лобастая голова, наоборот, пригнулась угрожающе, бешеный блеск в глазах — ну точь в точь викинг старых веков — и, вздохнув, щелкнул пальцами перед Ваниным носом, привлекая к себе внимание:       — И с ним тоже ситуация немного сложнее, чем тебе кажется, Ваня. Да, немного сложнее, — пробормотал он себе под нос, медленно обходя альфу, и, едва не подскользнувшись, побрел, размеренно, тихо переставляя ноги. Он позвал Ваньку: — Ну же, человек, тебе стоит успокоиться, прежде чем опять Конто в страх вгонять.       Ваня остался позади, тяжело дыша, и когда Профессор обернулся, то увидел, как альфа грозно скалится, по-волчьи задирая верхнюю губу, и из груди его уже пробивается дикое, природное рычание.       Профессор, едва не задохнувшись, забыв и про больные свои колени, и про тянущую с утра головную боль, вмиг оказался подле Вани и, не найдя ничего под рукой, как мог сильно ударил его по плечу.       Когда альфа развернулся к нему, смотря пустыми глазами, Профессор только выпрямился, поднял голову и прохрипел, от чувств совсем потеряв голос:       — Ваня, вот так ты Конто точно встречать не пойдешь. А ну! — прикрикнул он на Ваню, как в свое время кричал на Рекса, на охоте погнавшегося вместо лисы за мелкой белкой. — Вчера еще не нарычался? Едва бессознательного не разорвал, Сойку испугал до заикания, сейчас, может, совсем в лес возвратиться хочешь? Ну же!       Альфа, пригнувшись от окрика, заморгал глазами, вслушиваясь. Профессор, раздраженный сверх меры, чувствуя, как сбилось с размеренного темпа сердце, только сжал губы в тонкую полоску, замолкнув. Ванька, постепенно успокаиваясь, отошел на пару шагов, приоткрыв рот, но даже не пытался что-либо сказать.       — А я еще, старый дурак, говорил, что это Конто себя не бережет, — пробормотал Профессор, покачиваясь на ватных ногах. — Ну, чего молчишь, Ваня? — заметив, как Ваня все больше прислушивается к его словам, дедушка, хмыкнув, продолжил: — Иди сюда, человек, иди, сейчас с тобой решать вопросы будем.       Ваня, тряхнув головой, оскалился, но послушно подошел на пару шагов.       — И вот в таком состоянии ты и хотел идти разбираться, верно? — Профессор, оглянувшись, сел на будто для этой цели брошенный тут ствол осины и тяжко посмотрел на альфу, что неуверенно мялся рядом. Ваня, казалось, не мог стоять на месте, будто перетекая с места на место, часто скалясь да оглядываясь по сторонам, будто что-то высматривая.       «Или кого-то», — хмуро вздохнул Профессор, наблюдая за Ваней, а после, прочистив горло, сказал уже вслух:       — Ну что, милый человек, доволен? Добился, чего ты хотел? — Ваня поежился, смотря на него, но Профессор не дал ему и слова вставить: — Я тебя знаю, Ваня. Так давай я тебе расскажу, что с тобой такое, отчаянный ты дурак, — дедушка, с каждым своим словом злясь все более на Ваньку, даже тяжело ударил кулаком по стволу. — Ты пришел к Конто, верно? Увидел, что его нет; увидел, что Томаша нет; возможно, увидел нервничающего Сойку или еще кого из наших, кто тебе сказал, куда они могли пойти — и ты, грея в себе злость, ринулся ко мне, чтобы, как обычно, разобраться с виновником, ничего не соображая, чтобы потом не в чем было себя обвинять. Верно я, Ваня, рассказываю? — раздосадованный Профессор закашлялся, жестом прерывая попытки альфы что-либо сказать: — Боже, ребенок, как же с тобой тяжело.       — Профессор, — Ваня, все еще сбивающийся на рык, посмотрел на него из-под густых бровей, — да ведь я не…       — Ваня! — прикрикнул на него дедушка, тяжело поднимаясь. Ваня, придерживая его за плечи, помог поставить себя на ноги и тут же отошел с тропки. — Ты себя тоже превосходно знаешь. И ты прекрасно, человек, помнишь, как легче всего тебе решать любые проблемы: через рык, злость, силу и вот это твое берсерковое состояние.       Альфа хлопнул глазами, не понимая слова «берсерк»; Профессор не стал ему объяснять, вместо этого ухватив Ваню за рукав и поведя за собой в сторону общих домов.       — А мы с тобой, ребенок, сейчас пойдем по тяжелому пути: через понимание и размышление, как цивилизованные люди. Ух, была бы с собой трость, ты бы у меня хорошо по спине получил, дурень, — зло сказал Профессор — и оперся на удобно подставленный локоть Ваньки, тяжело идя вперед.

***

      — Хорошо? — спросил немного погодя Профессор, кося взглядом на Ваньку, что медленно плелся рядом. Альфа неопределенно повел плечом, и дедушка, закатив глаза, перестал опираться на его локоть, отойдя чуть поодаль.       — Тогда подождем, — вздохнул он. — А пока я бы тебе предложил, Ваня, стволы брошенные убрать, ну, хоть по этой тропке, — Профессор, заметив, каким удивленным взглядом проводил его альфа, раздраженно хмыкнул. — Давай, мальчик. Ты же и так собирался этим заняться, верно?       В альфе до сих пор бурлила нерастраченная энергия, готовая выплеснуться наружу при первом же встреченном препятствии, и даже если сам Ваня этого и не замечал, то Профессор все же решил судьбу не дразнить. Мало ли, какие еще гости им могут повстречаться по дороге — и едва ли дедушка, со скрипящим по всем суставам, уставшим уже от долгой жизни телом, сможет тогда успокоить разъяренного зверя.       К тому же, он всегда говорил, что трудотерапию недооценивают.       Ваня нахмурился, но послушно кивнул и ступил с тропы к ближайшей сосенке, переломанной ближе к корню, и, напрягшись, ногой доломал ее окончательно. Подхватив ее на плечо, он потянулся к следующему штамбу, собирая стволы вместе, чтобы дотянуть их до дома и там уже порубить на дрова.       Когда Ваня, немного развеселившись, с уханьем подхватил третью сосну, Профессор, до сих пор поражаясь его внешней силе, что обыкновенно переплавлялась в силу внутреннюю, решил, что стоит возобновить разговор:       — Ну, Ванька, а теперь рассказывай, почему ты решил с Томашем расправиться.       Альфа кинул на него косой взгляд, но, перехватив удобнее сосенки, глухо ответил:       — Хозяин едва не умер у меня на руках, а ты еще спрашиваешь? Профессор, если бы ты только его видел тогда… — и Ваня, тяжело вздохнув, уперся взглядом в землю.       — Да, Ванька, это страшно. Это страшно, — пробормотал дедушка, думая, что если бы он увидел, как умирает их Конто, то он бы просто… ох. И все же сейчас перед ним стояла задача другого толка, и Профессор должен был сосредоточиться на ней. — Но, ребенок, я у тебя не о том спрашивал. Заботиться о Конто — наша общая обязанность, и не стоит винить в том, что произошло, неизвестного человека.       — Да если б я еще этого не понимал, — зарычал Ваня, от злости сбрасывая все собранное на землю и поворачиваясь к Профессору. — Блять, Профессор, это все, что меня волнует, я должен был защищать Хозяина, я… А вместо этого сам, как последняя падаль, принес беду в наш дом.       Профессор вздохнул, поглубже запахиваясь в шарф и ступая с тропки, чтобы подойти поближе к Ване. Подняв голову, чтобы споймать взгляд альфы, он мягко похлопал его по предплечью:       — Да, Ваня, именно так. Ты принес подрывника, а мы не уследили. От этого пострадали все, — вздохнул он, — и долго еще этого не забудем. Но знаешь, что, ребенок? — Ваня нахмурился, послушно склоняясь в готовности слушать, и дедушка грустно ему усмехнулся: — Такие вещи будут происходить всегда. Может умереть твое сердце, Ваня. От тебя могут отвернуться дорогие люди. Ты можешь сделать нечто, отчего будет самому противно взглянуть на себя в зеркало. Но у тебя, Ванька, у тебя больше нет права уйти. Ты не можешь себе позволить снова, даже в лучших побуждениях, вернуться к дикой своей жизни. Потому что у тебя есть Конто, и есть Сойка, и есть люди, которых стоит любить по-человечески, несмотря даже на то, что зверю своих защищать легче.       Ванька, долгим взглядом на него посмотрев, только зарычал, неохотно, через силу соглашаясь, и, отвернувшись, наклонился поднять на плечо сброшенный ранее груз.       — А новый альфа, к слову, довольно неплохой человек, — невинно заметил Профессор, возвращаясь на тропку — и только тихо хохотнул, услышав позади отчетливый скрежет зубов.