***
Конто готов был признаться, пусть и только самому себе, что кухня всегда занимала особое положение в его сердце среди прочих домашних дел. Да, конечно, он много времени проводил за уборкой, стиркой, мелкой починкой одежды и поиском необходимых трав, чтобы в случае чего успеть оказать хоть какую-то помощь, не тревожа Мелочь, сейчас все более занятого со своей научной работой, но кухня… на кухне Конто раскрывался. Он помнил предпочтения каждого из своих вплоть до того, сколько соли стоит сыпать в отдельное блюдо и как каждый любит есть (вот, к примеру, Ванька до сих пор не переносил избытка специй, и для него стоило ограничиться лишь самым необходимым, тогда как Мелочь любил играться со вкусами, и Конто всегда ставил рядом с ним баночки с тмином, перцем и прочими добавками); просыпаясь утром, он первым делом продумывал, что ему стоит приготовить сегодня, как разнообразить все же несколько скудный рацион их поселения — и в этом ему сильно помогали взятые когда-то в той, другой жизни «курсы здорового питания для полноценной семьи»; и не было для Конто счастья большего, чем смотреть, как по воскресеньям все собирались за одним столом, отдохнувшие, праздничные, и с наслаждением обедали. Конто мог бы насытиться одним пониманием того, что он смог порадовать такое количество людей. В конце концов, мечтал Конто, он выучит Сойку всему, что знает он сам, и оставит травничество на бете, а Кукла вместе с омегами Братов уже и сами превосходно справляются с необходимым шитьем. И вскорости Конто сможет посвящать готовке большее количество времени и чаще радовать своих домашних. Тихо улыбаясь сам себе, Конто быстренько обыскал ящики, доставая доски для резки, кастрюлю и ложки с ножами. Он попытался было спуститься в погреб за картошкой и мясом, но Том ему этого сделать не позволил, почти волоком оттащив его от входа в подвал и настояв на том, что уж с переноской может справиться и альфа. Сейчас же Конто, научив Тома правильно ставить нож (и очень удивившись тому, что альфа умеет держать его только как ложку), поставил его чистить картошку, пока сам быстренько разделывал тайменя, тоже найденного Томом в погребе (Профессор все же знатный рыболов, раз сумел ранней весной споймать полуметровую рыбину). — Ну что, Том, — окликнул он сражающегося над ведром с картошкой альфу, — расскажешь про себя? — Конечно, Конто, — вздохнул Том, с раздражением кидая очередной огрызок, получившийся из огромной картофелины, в кастрюлю (Конто честно старался не смеяться слишком громко). — Ох, — откинулся он назад, разминая плечи и все же скосив на Конто неуверенный взгляд. — Я… понимаешь, я… Альфа совсем было занервничал, перебирая пальцами, и Конто не смог заставить себя смотреть на такого Тома дольше необходимого. — Чем ты занимаешься? — помог он, немного отворачиваясь, чтобы не смущать и без того нервничающего альфу. — И слушай, Том, не волнуйся. Я знаю про… — он рукой провел над тем местом, где слуг Правительства «осеняли» клеймом. — И мнение мое о тебе не изменилось. Краем глаза Конто заметил, как вздрогнул альфа от его слов, но спокойно подождал, пока Том соберется с мыслями — и не прогадал. — Да, насчет этого… — шумно вздохнул альфа, перебирая нож между пальцев. — Я… наверное, я просто боялся, — он поморщился, словно от боли, — да, боялся рассказать, особенно после того, как узнал, какой контингент здесь обитает, и… в общем, я штабс-офицер третьего сыскного подразделения Комитета. Хотя и несколько номинально, но все же. Том болезненно взглянул на него, и Конто постарался как можно мягче ему улыбнуться. — Значит, ты ищешь преступников, так? — Ну, я скорее ищу нужные бумаги для них, — сухо улыбнулся альфа, возвращаясь к чистке. — Если быть совсем откровенным, мне всего пару раз выпадало работать непосредственно с отребьем: дядя говорит, что не стоит Любецкому опускаться до… ой, — Том, напрягшись, развернулся, от волнения слишком сильно взмахнув рукой (очистки полетели во все стороны). — Только не подумай ничего, Конто, «отребье» — это один из жаргонизмов, мы так говорим одно только об уголовных преступниках, к политическим такого отношения совершенно не бывает. Конто, даже не обратив внимание на неосторожно оброненное слово (Том был в своем праве; в конце концов, людей Правительства тоже гнидами звали), от последующих все же напрягся. Он не сразу понял, почему Том настаивает на том, что к осужденным по политическим статьям обращение другое, будто что-то в отношении Конто от этого изменится… О, вот почему. Конто будто наяву почувствовал привкус крови на языке, сырость подвалов, вечный пронизывающий холод таких редких встреч, неизбывный страх, страх, страшно, боже всемогущий — и рука его непроизвольно дернулась к груди, где раньше, много раньше висел венчальный крестик. Не ощутив цепочки на шее, Конто выдохнул, на долю секунды испугавшись, что он мог его где-то потерять, но ухватился взглядом за солнечный блик на стене — яркий, чистый солнечный зайчик на теплом некрашеном бревне — и, вспомнив, что этот крестик относился к тому, другому Конто, все же взял себя в руки. Значит, Профессор рассказал и про его историю. Боже, ну Профессор, ну зачем?.. Встряхнувшись, Конто силой оттянул себя от едва не хлынувших наружу воспоминаний и вернул себя к настоящему, тяжело дыша. Профессор. Кухня. Том. Ванька… Ох. О чем они говорили? — Конто? Конто, я тебя не обидел? Ты весь дрожишь, — Том показался прямо перед его лицом, высокий, широкоплечий, и Конто, сам себе удивляясь, почувствовал себя неожиданно защищенным, ощутив крепкую хватку на плече. — Святые Мария и Иосиф, Конто, скажите что-нибудь… — Все хорошо, Том. Я просто немного задумался, — хрипло сказал Конто. — Это ничего, такое бывает иногда, это не… — Милый Конто, — закатил глаза Том, перебивая его и раздраженно закатывая рукава ваниной рубахи, — ответь мне, пожалуйста: а не работает ли наше соглашение в обе стороны? Если уж я не должен притворяться, то и ты ведь тоже? Конто неровно улыбнулся, и Том, на секунду оскалив клыки, провел его до стола, насильно усадив в профессорское кресло. Вернувшись после этого к табуретке, на которой он чистил картошку, альфа, передернув плечами и чуть ли не рыча, остервенело схватился за нож. — Извините, Конто, я понимаю, что не имею права требовать от вас откровенности. Несомненно, я для вас чужак, которого вы лишь по доброте душевной спасли, просто я не могу смотреть, как вы… — он вздохнул, одним резким движением отрезая половину картофелины, и поднял глаза. — Вы же омега, Конто. Я чувствую. И какими бы сумасшедшими ни были ваши устои, я уверен, что ни один омега, да даже ни один человек не должен все выносить в одиночку. Я видел вас утром, Конто, с тем бетой, и я вижу вас сейчас, и если вы страдаете, то зачем вы здесь остаетесь? Что бы вы о себе ни думали, у вас еще есть шанс вернуться, возвратиться к нормальной жизни. Хотите, я возьму вас с собой к администрации Луганки и мы вместе… Конто, полностью ошарашенный, не знающий, за что ухватиться в первую очередь, все же неистово замотал головой на последнее предложение Тома: — Нет-нет, Том, все не так… — Я пока не вижу иного варианта, — сухо перебил его Том. — Вам угрожают? Удерживают насильно? Сейчас здесь только мы с вами, вы можете мне все рассказать. И даже если с вашим бедственным положением хоть каким-либо образом связан Петр Алексеевич, и вы боитесь, то не волнуйтесь: закон все же имеет свою власть и здесь, и даже с особой княжеского рода возможно провести… — Боже, Том, подожди! — разволновавшись, замахал руками Конто, вскакивая на ноги. — Все совершенно не так! Боже мой, ты все понял совершенно наоборот! Меня никто не принуждает, никто здесь никого не принуждает, что ты… — поняв, что он начинает путаться в словах, Конто растерянно замолчал, во все глаза смотря на альфу. Том, отвернувшись и зло скосив уголок губ, все же сказал: — Я действительно старался ничего не замечать. Думал, вдруг я чего-то не понимаю. Но все, что я увидел, — это то, что вы, добрый, ласковый омега, пытаетесь жить в условиях, которые причиняют вам явную боль. И я не могу закрывать на это глаза. Конто едва не схватился за голову, услышав его ответ. Боже, как же можно было понять все настолько извращенно? Повертев головой, чтобы найти полотенце для рук и вытереть ладони, все в чешуе после разделки тайменя, Конто, не понимая, почему с Томом любой разговор начинает выделывать такие коленца, все же встал и, подойдя к альфе, присел перед ним на корточки — колени тут же заныли, — положив руку на его бедро. — Боже, Том, давай разберем все по порядку. Сначала ты за мной не мог угнаться, а теперь уже я совершенно тебя не понимаю. Ух, ладно, — вздохнул он, покачав головой. — Только подожди, сначала быстренько нужно поставить обед, а там начнем, хорошо? Том скептически поднял глаза, пока Конто, покачнувшись, вставал, но все же промолчал, не возмущаясь и лишь кидая очередную варварски освежеванную картошку в кастрюльку. Конто расстроенно ему кивнул и вернулся к кухонному столу, в мгновение ока счищая оставшуюся чешую с тайменя. Когда Конто уже доставал требуху, Том снова подал голос, что глухо, раздраженно прозвучал из-за спины: — Так позвольте, Конто, в чем же я ошибся? Или вы продолжите утверждать, что общество бывших заключенных так положительно на вас влияет, что вы выглядите ожившим мертвецом. Конто нахмурился, чувствуя чужой взгляд между лопаток, и послушно обернулся, собираясь с мыслями: — Том. Ты, наверное, считаешь, что эти… приступы происходят со мной каждый день и что в них виноваты только мои, но… — он сжал губы, высоко поднимая голову и отчаянно смотря на альфу. — Я живу здесь больше десяти лет. Я и Ваня были первыми. С нас все и началось. И тогда… — тихий вздох все же вырвался из его груди. — Тогда, Том, я не мог спать. Я ничего тогда не понимал, Том, кроме того, что… И мои… мои истерики вскоре ушли. Последний мой приступ, не считая этих дней, был шесть лет назад, Том. И никто, и уж тем более никто из моих не виноват в том, что они начались снова, — Конто встряхнул головой, скованными пальцами цепляясь за столешницу. — В этом виноват только я сам. Я отчего-то начинаю вспоминать то… то, что уже никаким образом со мной не связано. Том открыл было рот, но Конто, со всей внутренней болью, которую всколыхнули в нем слова альфы, его прервал: — Ты говоришь, что зэки ничего не стоят, да? Что омеги не должны жить вместе с ними? А я тебе скажу: Мелочь посадили за непреднамеренное убийство — и именно он тебя спас, Том. Я тебе скажу: Браты сели по политической статье — и они первыми ринулись помогать подъяровцам, когда их дома начали сноситься паводком. Я тебе скажу: Ваня до сих пор не отсидел за убийство собственного брата — но именно он, — Конто почувствовал, как сильно забилось сердце в груди, но уже не мог остановиться, — именно он, Том, вытащил меня из того состояния, в которое меня вогнали цивилизованные люди. И ты мне хочешь сказать, что мне стоит вернуться к тем, кто сначала отнял у меня семью и собственную жизнь, отнял у меня мужа и семейное мое счастье, а когда и этого им показалось мало — отняли мое дитя… — и Конто, не выдержав, опустился, свернулся в клубок из рук и ног прямо на полу, сжавшись как можно сильнее и продолжая что-то невнятно говорить. — А ты мне говоришь, что мои — это те, от кого мне плохо, что чужие — те, кто сможет меня починить, что ты готов, готов их… Конто чувствовал сквозь собственную дрожь, собственные слезы, с отстраненным интересом заметил, как внутри у него что-то вскрылось. Как густой черный комок, который неприятным мелким камешком всегда лежал у него где-под сердцем, который он уже давно наловчился не замечать, не думать о нем, — он внезапно развалился на части, и из него начало вытекать то страшное, то больное, что так и не смогло исчезнуть за долгие года счастливой его, в общем-то, жизни. И осознание того, что до такого состояния его довел растерянный, добрый Том, который просто хотел помочь, спасти Конто от него самого, — эта мысль показалась ему такой смешной, что Конто услышал через собственные всхлипы, как пробивается из его груди тихий, неровный смех. Боже, Тому стоило написать книгу. «Как спасти Конто от самого Конто: практическое руководство к счастливой жизни». И была бы эта инструкция тонкой книжечкой, что продавалась бы за пятнадцать копеек на базарных площадях, с криво отпечатанным заглавием и опечатками на восьмой и двенадцатой страницах: вместо слов «завидное счастье» неумеха-наборщик выложил бы в типографии резкое «незавидная участь». И если бы нашелся на жизнь Конто объективный критик, он бы вынес справедливый приговор: виновен в отвратительном обмане, желаючи вылечить других, но не смогши вылечить самое себя. Присуждается к вечной памяти всех своих ошибок. Боже, как же это смешно. Конто внезапно понял, что его подняли на руки и со всех сторон его окружило ровное человеческое тепло, — и также внезапно осознал, что чувствовал Кукла, когда он пытался его успокоить: не трогай, нельзя, я виновен, нельзя, я не смог… — Не смог… — прохрипел рядом чей-то голос, и Конто попытался сжаться сильнее, пока не понял, что голос принадлежал ему, и от этого ему стало еще смешнее.***
Над головой у Конто кто-то пел. Тихонечко, больше себе под нос, напевал колыбельную на странном, незнакомом языке: — Ах, спий, коханэ. Если гвяздке з неба хчеш, достанеш… Чего прагнеш, дай ми значь, я чи вшистко моге дачь… Вьенч длячего не хчеш спачь? А-а-а, а-а-а… — невнятно захрипев, голос прервался, и они остались в тишине. Конто, не в силах открыть глаза, все же тихо-тихо спросил: — Про что она? Сверху откашлялись смущенно, но послушно ответили таким же тихим голосом: — Я не знаю… Мне дедушка ее в детстве пел. Она про звезды. И про то, что детям нужно спать. Но я польского не знаю… — Спой еще, пожалуйста, — попросил Конто, вжимаясь сильнее в подставленное плечо, и почувствовал, как его начали мягко качать на руках. — А-а-а, а-а-а, были собе котки два… А-а-а, а-а-а… шаробурэ, шаробурэ обэдва… И Конто расслабился.