***
На кухне тепло пахло блинами и чем-то домашним. Волчонка Ваня быстро привязал снаружи, подле плошки с водой (серенького привязывать не было нужды: тот и так остался под дверью да все пытался скулежом Сойку заставить вернуться). А после оба они, как дети малые, ввалились в предбанник одной бесформенной кучей, разделись-разулись (пихались локти, сталкивались колени) и под тихий шум чайника чуть ли не наперегонки забежали внутрь. — Утро доброе всем добрым людям, — весело рявкнул Ваня. Прошел дальше, к окну, походя дал легенький подзатыльник сонному и какому-то пристыженному Сохатому — бета вчера до позднего вечера возился с баней да, кажется, проспал с утра лесной их обход, — а Сойка тут же хлопнулся на стул точно между Томом-подлецом и пустым еще местом Хозяина. Все нестройным хором поздоровались. — Сойка, Ванька, только вас и ждали, — тихо сказал Хозяин, что заканчивал уже возиться у плиты: последние горячие масленые блины перекладывались на тарелку, последние чашки заливались чайниковым кипятком. — Сиди, Сойка, ничего не нужно, — отмахнулся он быстро, когда бета опомнился, вылетел из-за стола, чтобы помочь все расставить (и не то чтобы Сойка серьезно собирался слушаться). Под общий грохот голодных животов они в четыре руки быстренько расставили посуду, Хозяин поставил посеред стола плошку с вареньем, и Сойка наконец смог опять усесться на свое законное место. (И-и-и — секрет! Во-первых, Сойка, хотя и был бетой и никогда от этого не отказывался, пошел все же расти больше по омежьей тропке (так еще папа его говорил — ну, насколько он помнил те давние времена), а потому он и мельче был, чем обычные беты, и нравилось ему, знаете, все омежье: украшения, длинные разговоры и все то, что с людьми внутри происходит. А уж из этого вытекало то, что у Сойки был очень хороший нюх. Без смеха, он всегда очень остро ощущал внутреннюю суть человека — и именно что через запахи. Стыдно сказать, но тогда, давным-давно, когда Сойку выкинули вслед за папой из Луганки и он долго жил на улице, а для пропитания подворовывал то, что плохо у людей лежало — черт бы он тогда попался Хозяину, если бы от него пахло хоть чем-нибудь. Но Хозяин был пуст, как не паханое еще по весне поле, и Сойку, что уже привык к вечной тюремной смеси ярких запахов, именно это и подкупило. После он даже и не задумывался насчет того, почему Хозяин пахнет ничем, привык, а там и прикипел к нему, полюбил таким, каков Хозяин есть, и — секрет номер два! — очень, вот прямо жутко, ужасно удивился, когда почуял на Хозяине запах. Свой собственный запах, представляете? Да вы и представить не можете! Хозяин начал пахнуть омегой — пусть и только рядом с Томом-подлецом, — и Сойка, когда уверился, что ему это не мерещится, долго-долго прыгал от счастья и тут же проболтался Ване, что проходил мимо, о своем открытии. Ванька сделал тогда страшные глаза и строго-настрого запретил рассказывать об этом самому Хозяину, чтобы его, значит, не смущать. И вот вам третий сойкин секрет, потому что все, что было связано с чужими запахами, бета свято хранил ото всех (кроме Вани, понятное дело), и никогда бы вам об этом не рассказал — подлец-Том тоже начал пахнуть! Нет, Том всегда пах, как альфа должен пахнуть — это чувствовалось даже тогда, когда он без сознания валялся два дня, — но от него вдобавок к этому тянуло чем-то жуть как неприятным (а уж поверьте Сойке, он разбирается в неприятных запахах), чем-то чужим. Так, кажется, пахли смотрители на Луганке, от которых маленький Сойка бегал пуще, чем от самих заключенных — было что-то в них душное, приглушенное, словно они от самих себя прятались. Но пару дней назад, когда уехали Браты с Куклой, а Сойка вечером попытался тихо выскользнуть из дома, чтоб пойти перед сном подоставать Ваньку, на выходе он наткнулся на Тома, что тихо-спокойно сидел на ступеньках. Бета, конечно, не смог пройти мимо, присел рядышком — да так и застыл с глупой улыбкой: в альфе, сквозь чуждый его чугунный, асфальтовый запах, чуткий сойкин нос уловил что-то родное. Точно так пах Мелочь, когда привозил омеге своему карамельных петушков с ярмарок — и потому Сойка совсем не удивился, когда гордый от самого себя Том рассказал, как он в тайне от Хозяина отправил вместе с Мелочью заявление в губернское правление о… о… о чем? Что-то там было такое, про какое-то судебное разбирательство, но бета, сказать честно, не особо что в этом понял. Тогда Том пах очень-очень по-настоящему — и Сойка об этом очень хитро промолчал и только улыбнулся широко довольному альфе.) Так что так, именно поэтому уже который день за утренним столом Сойка ухитрялся занимать самое стратегически важное — его этому слову Профессор научил! — место между двумя счастливыми людьми с новыми запахами и мог только тихо-тихо этому радоваться. — Кто куда сегодня? — зевнул напротив Сохатый. Он моргал лениво да по-странному отщипывал кусочки от блинов, прежде чем положить их в рот, и Сойка заинтересованно поднял брови: вкуснее так, что ль? — Навродь, решили все от стройки отдохнуть немного, так, может, Хозяин, тебе подмога нужна? — Совсем нет, Сохатый, — покачал тот головой, — я сегодня на охоту собрался, мне там в помощниках особые нужны глаза и руки. Том-подлец тут же встрепенулся рядышком: — Ты действительно охотишься, Конто? — он склонил голову, перегнулся слегка через стол, чтобы увидеть лицо Хозяина, и тот, хотя и замялся на секундочку, все ж важно кивнул в ответ: — Конечно, Том. — Хозяин заядлый охотник, — вставил Сохатый серьезно (едва заметно прикусывал изнутри щеку, но это неважно), — один из самых ярых, что я знаю. — Даже меня переплюнет, — пророкотал Ваня, что только сейчас отвлекся от завтрака да тут же подхватил общий тон разговора. — Особенно с холодным оружием здорово у него выходит. Сойка, когда Том повернулся к нему удивленно, тоже попытался кивнуть серьезно — и не сдержался: хмыкнул тихо, сощурился, а когда вокруг тоже послышались тихие смешки, отпустил себя и с полным правом расхохотался. — Боже, Том, Том, ну ты что? — вытер выступившие слезы Хозяин и после, дождавшись момента, когда он сможет перевести дух, перегнулся к альфе, чтобы ласково его потрепать по холке да заодно приобнять Сойку: — Я в жизни своей ружья не держал, альфа. Я на травы охочусь, Том. — А нож для резки — вполне себе холодное оружие, — отметил все веселящийся Сохатый да тоже пихнул добродушно альфу в плечо. — А ты, Хозяин, сегодня на шишки березовые пойдешь? — неудобно вывернул шею Сойка и, дождавшись согласного кивка Хозяина, который одними глазами пытался успокоить, кажется, все же немного обидевшегося Тома, продолжил: — Я с тобой! Хозяин замялся немного, пожал плечами, но Сойка уже в него вцепился и отставать не собирался: — Нам же до березок далеко идти, правда? Так вот, хоть не так скучно будет. (На самом деле, Сойке — да, наверное, и всем остальным — жуть как не хотелось сейчас оставаться одному, и он делал все, чтобы этого избежать: по утрам вставал вместе с Хозяином, помогал, когда Браты приходили готовить в обед, а по вечерам, перед самым закатом, собирались все вместе на ступеньках их дома. Ночью… ну, тоже как-то справлялся. Отъезд Куклы всех немного подкосил. Когда Сойка с неделю назад вернулся с подворья Ваньки, где обустраивал волчат на их первую ночевку, и на кухне наткнулся на общий сбор с Куклой во главе, признаться, перетрусил он знатно — всеми силами пытались его успокоить, честное слово! А после… после осталось только пустое место за столом, собранные вещи и отсутствие того, кого можно было бы обоюдно подкалывать днями напролет — и Сойка просто не мог понять, как это случилось, и Сойку от полного отчаяния спасли лишь грустные-грустные с утра глаза Хозяина. И они тогда сделали себе по чашке кофе и пошли вместе посидеть на улицу, и Сойка давился горечью этой гадости, и Хозяин смеялся — и вот тогда они поняли, что им нужно делать, — и тогда они начали разговаривать, и быть рядом, и просто-напросто смеяться, когда кто-то из них снова становился каким-то не таким. Другой вопрос в том, делал ли кто-то то же самое для Куклы в том, другом городе.) И потому Хозяина никак нельзя было отпускать одного.***
Уже поздно-поздно вечером, когда все важные дела были переделаны, а не особо важные отложены на завтра, Сойка шикнул на серенького, которого он привязал на ночь на альфьем подворье, чтобы тот если и выл, так хотя б не слишком сильно, и постарался тихонько хлопнуть входной дверью. Огляделся мутными глазами — темно было, как в лесу, и Сойке, что уже, в общем-то, привык к электрическому свету их дома, было сильно не по себе — и постарался как можно быстрее скинуть верхнюю одежу, чтоб проскользнуть выше, по крепко сбитой лесенке, на второй этаж. Половицы даже не прогибались под его весом, но, когда Сойка подошел к одной из коридорных дверей — вторая по счету, она уже немного покосилась от того, как часто не рассчитывали силу, когда ее открывали, — изнутри послышался глухой недовольный голос: — Кого там черти принесли? — Ванька? — просунул Сойка голову в приоткрытую дверь. — Можно? На тяжелую двуспальную кровать падали последние предсумеречные отблески светла, и Сойка увидел, как распахнулся Ванька, что до этого лежал укрытым по самую макушку — видно, совсем не мог спать на свету, — и легонько ему улыбнулся. — А, Соечка, — выдохнул он уже тихо да подтянул сам себя выше к спинке кровати. — Проходи, наверное, коль хочешь, — альфа, кажется, смутился немного: отвел от Сойки глаза да потянулся ладонью в спутанную уже свою шевелюру. Ну, самому Сойке смущаться было не с руки — сам же, в конце концов, он к Ваньке приходил — а потому он быстренько подлетел к кровати, скинул обувку — альфы не заморачивались и в собственном доме ходили в уличной обуви — и тут же, пока его не достал комнатный холод, юркнул к Ване под одеяло. Завозился, попытался устроиться поудобнее, но все было не так: одеяло, слишком легкое, кололось нещадно, на спине спать было слишком твердо, а на боку кровать не проминалась привычно под его весом — и Сойка перекатывался с места на место, тянул на себя одеяло и уж точно бы не успокоился еще долго, если б сверху не вздохнули устало да не обхватили, не притянули поближе к чужому теплому и мягкому боку. Сойка тут же успокоился, притерся поближе да выглянул любопытно из-под одеяла, когда Ваня сверху вздохнул еще раз. — И когда ж ты, маленький, ходить ко мне перестанешь? — взглянул на него альфа как-то странно — то ли устало, то ли смущенно, Сойка так и не разобрался, — прикрыл глаза да откинулся на подушку (Сойке это очень-очень не понравилось, и он бы и правда расстроился, если б Ванька при этом не прижал его к себе ближе: этот жест немножко примирил бету с реальностью). — Чего ж ты, Соечка, меня-то выбрал, долбоеба последнего? От Вани пыльно пахло усталостью, какой-то странной, отчаянной нежностью — этот запах все время появлялся, когда Сойка был рядом, и, вот честно-честно, не будь его — и бета никогда бы не набрался смелости к Ваньке прийти, — а еще чем-то очень странным: никогда он запаха такого не слышал, и отчего-то казалось, что, если попробовать Ваню в таком состоянии, на вкус он будет как свежий сладкий перец. Сойка от мыслей своих смутился вслед за альфой, обнял его под ребра, спрятался, отвернулся да пробормотал едва слышно (все нужные, правильные слова исчезли в один миг, и бета говорил и сам не понимал, что он говорит): — А я и не выбирал. Ты всегда у меня был. Затылка его коснулись теплые пальцы, аккуратно потерли уютное то местечко под затылком, и Сойка сам по себе замурлыкал — и тут же попытался звук этот приглушить. Где-то в самом животе все свернулось в тугой комок, и ощущение совершенно особой ваниной мягкости, которую тот так редко позволял себе по отношению к Сойке, заставило бету зажмуриться до ярких вспышек перед глазами. — Сойка, маленький, — позвал его Ваня, поддернул большим пальцем его подборок, заставил поднять голову (бета только зажмурился сильнее). — Ох, и не должен был ты мне достаться. Не должен был я до всего этого доводить. А вот это зря он это сказал. — Ваня! — Сойка не то что глаза открыл — даже приподнялся от возмущения, примял локтями чужие ребра. — Это я вокруг тебя десять лет кругами бегал, Ваня. Это я к тебе первый пришел. И вот, значит, как только я смелости набрался, чтобы наконец начать все как следует, один глупый альфа мне тут говорит, что он что-то там не должен! Ванечка, — заскулил Сойка жалобно, заглянул в чужие глаза — и сам не понял, что в них нашел, и замер, когда ослепила его страшная догадка: — Это из-за меня, да? Я, как дурак, сам себе все придумал, а ты сейчас не знаешь, как меня послать на все четыре стороны? Щеки тут же, в одно мгновение обожгло жалящим красным цветом, глаза защипало, и Сойка завозился под одеялом: убежать, обуться, отвязать серенького — и пойти на все четыре стороны, пока никто не заметил, и молчать потом всю жизнь, и как он только мог об этом подумать, дурак разнесчастный… Помешали ему большие ладони, что обняли его по бокам, придержали и вмиг перенесли его на чужие колени, прямо под острый чужой взгляд. Сойка всхлипнул: он всегда был скор на любые эмоции, и сейчас, когда он все-все наконец понял, что ему оставалось терять? Пока еще он держался, но из последних сил, и слезы уже полностью переполняли веки. Сверху послышался сдавленный вздох — и Сойку тут же прижали к себе, обняли сильнее, и он услышал лихорадочный ванин шепот: — Ну молодец, блять, Ваня, до истерики маленького довел, как долбоеб последний, что ты там, блять, хотел, уебок конченый, рассказать… Сойка, как только в чужих словах разобрался, тут же хихикнул сквозь слезы довольно да смог только глухо напомнить: — Вань, ты м-материшься. — Ну охуеть теперь, — зло отозвался альфа — и Сойка не сдержался, тихо засмеялся в чужую рубаху. — Соечка, вот можешь же хуйни какой-нибудь придумать, — совсем растерянно продолжил Ваня. — Это, наверное, чтоб мне, скотине толстокожей, неповадно было. — Правда, — всхлипнул Сойка в ответ, — вот за всю твою толстокожесть я тебе и достался, дурак такой. Они замолчали ненадолго: Сойка, все еще красный от предчувствия унижения, потихоньку успокаивался, а Ваня ласково поглаживал его по пояснице. Наконец, альфа собрался: — Послушай, маленький, — тихо, серьезно начал он. — Ну вот как ты мог подумать, что тебя, такого солнечного, кто-то может не любить? Да тебя всю жизнь на руках таскать надо. Ваня замолчал, видно, все еще растерянный, и Сойка понял: наверное, так и придется ему все брать в свои руки. — А мне не надо, чтоб меня кто-то любил, — ответил бета. Сжал в горсть чужую рубаху да поднял-таки голову, сверкнул покрасневшими глазами. — Мне надо, чтобы ты меня любил. Ваня, как увидел опухшие его от слез веки, тут же отвел взгляд, вздохнул тихо: — Не должно у меня любви быть, Соечка, — он отнял одну руку от чужой спины, перевел ее на подбородок да ласково по его щеке прошелся. — Не стою я ее, и уж тем боле такого солнца не стою. Блять, — все же не выдержал, выматерился Ваня, отвел глаза. — Выебываюсь тут перед тобой, как прокаженный какой, невозможно просто, — альфа откинулся, стукнулся затылком о стену в отчаянии раз, два — а на третий голову его перехватил Сойка. — Ну и кто тебе такое сказал, Ваня? — раздраженно спросил он. — Или сам ты себе такое придумал, дурак отчаянный? Еще больше, чем я, насчет мелочей волнуешься! Ваня замотал головой, отнял от беты руки, но Сойка и слова вставить ему не дал: — Альфа, вот знаешь, что? Сам ты себе все надумал, сам себе жизни не даешь! Можешь рычать, сколько влезет, но от меня ты не избавишься. Чего ты там боишься? Что еще не все грехи свои отмолил? — Ваня дернул руками, замотал головой, но Сойка — не смотрите на внешность! — держал альфу крепко. — Что забить кого-то можешь? Так вот, дурак ты разнесчастный, жить ты просто боишься, вот и все! Сойка, разгоряченный, злой, как голодная волчья стая, откинул одеяло, встал с кровати с очень ярким желанием уйти, проветриться, пока сам он Ваньку не забил. Он как мог быстро обулся и, кипящий от ярости, уж повернулся к выходу — и тут же остановился, будто в стенку невидимую врезался, когда сзади его послышался такой же, под стать Сойке, злой ванин голос: — А может, ты и прав, Сойка. Да конечно, ты, блять, прав, Сойка, — простыни зашуршали, когда альфа, верно, встал с кровати, и следующие слова прозвучали куда как громче, ближе. — Да только все это не шутки. Ты можешь вообще представить, каково мне будет, когда мы разругаемся, а очнусь я уже над твоим трупом? Ты это, Сойка, понимаешь?! — зарычал Ваня, попытался ухватить бету за плечо, развернуть, но Сойка, уже сам разъярившийся, словно выпорхнул из-под его рук, развернулся сам: —А если я пойду в лес, попаду в капкан да так там и останусь? А если угорю от печки? А если отравлюсь, Ваня? Об этом ты чего не подумал? Или вдруг тебя кто на охоте случайно подстрелит? Мне тогда каково будет? Они застыли друг напротив друга, разгоряченные, разозленные сверх меры — и вмиг отпрыгнули по разные стороны, куда их загнал заспанный невнятный вопрос: — Ну и чего вы людей будите? В дверях стоял зевающий Сохатый в одних только штанах и недовольно на них щурился. — Ваня, Сойка, ну, ей-богу, чего опять не поделили? — Он думает, что я обязательно из-за него умру! — тут же вспыхнул бета, когда Ваня уж было пошевелился что-то ответить. — Угум, — промычал Сохатый с закрытыми уже глазами. — А разве не ты, Ваня, от самого Подъярного прибежал, когда Сойка в речку сверзился? Сколько там верст-то было? — Восемь, — с затаенным удовлетворением припомнил Сойка. — А ты, альфа, как почуял что — и сразу ко мне. И на руках тащил. — Снят вопрос? — зевнул устало Сохатый да повернулся уж к выходу. — Даже Профессора на такую глупость тревожить не нужно. Сохатый споткнулся сонно о порожек двери, вылаялся глухо и протопал к соседней комнате. Перед тем, как совсем скрыться, он все же буркнул: — Спать третий день из-за вас не могу. Послал же бог на голову таких... эмоциональных, тьфу. Один другого краше. Бета прикрыл за собой дверь, а Ванька с Сойкой тихо между собой переглянулись. Раз. Два. Сойка фыркнул. Три. У Вани дернулся уголок губ. Четыре. Пять. Волчата на улице заскулили, испуганные, когда из дома послышался оглушающий общий смех двоих их людей.