la segunda oportunidad

— И ты думаешь, что они могут так просто уйти? — догнал Конто на полдороге нарочито мягкий голос офицера.       Сохатый, что тянул на себе Мелочь практически в одиночку (удивительно молчаливые Браты-омеги, кружащие рядом да чувствительно прижимающие к сердцу мягкие свои ладони, не в счет), споткнулся, чуть только услышал чужой голос, да остановился нервно, когда альфа на нем засипел тихо-тихо.       Конто спиной почувствовал, как напряглись все его люди, заскулил позади ванин волчонок, все висящий на чужих руках, да и сам он передернулся изнутри, уже почти смогший забыть про существование офицера и так резко вынужденный об этом вспомнить.       Да иди ты к черту, офицер.       Омега обернулся резко, едва не снеся Сойку, остановившегося рядом, и успел заметить, как двинулся вперед, начал расправлять плечи Ванька, как агрессивно выдвинулась его челюсть…       Ну уж нет, до такого доводить нельзя. — Сойка, к Ване беги, — шепнул он растерянному бете, чуть ли не силой разворачивая его в сторону ставших, как каменные горбатые фигуры, людей.       Сойка махнул головой, повел совершенно расфокусированными глазами, не особо понимая, что обращаются именно к нему, но секунду спустя, нервно сморщившись — затрепетали крылья носа, — пустым взглядом обернулся на Конто: — Хозяин, кровью от тебя тянет, — серьезно, хотя и совершенно невпопад заметил он, запахнул на себе армяк, все такой же растерянный, не слушающий и не слышащий.       (Конто тоже нужно было время, чтобы сообразить, о какой крови говорит Сойка. Он судорожно попытался себя оглядеть, заметить кровавые какие на одежде пятна — и только пару секунд спустя смог воссоздать призрачную хватку мелких волчьих зубов на своей ноге.       Странно, такая рана должна бы болеть… а впрочем, не до того сейчас.       Омега еще успел мимолетом подумать, что ему нужно срочно перевязаться, пока запах свежей крови не свел с ума и так уже взбудораженных альф, как вынужденно отвлекся на встрепенувшегося наконец Сойку, который, судя по вмиг расширившимся зрачкам, только сейчас и понял, на что ему указал Конто).       Оглянувшись на начавшего уже рычать Ваню, что медленно, медленно потянулся в сторону чужих, Сойка пискнул, спохватившись, и рыбкой проскользнул вглубь скопившейся толпы, чтобы появиться аккурат подле Ваньки, — на все про все не больше десяти секунд. — Да, дядя, именно так… — тут же послышался голос Тома, отвлекающего людей от неслучившегося — и слава богу — кровопролития (и Конто на секунду передернуло от очередного напоминания: Томов дядя это тот самый человек, великий боже). — Если ты, племянич-чек, думаешь, что из-за одной ебли… — тут же перебил его офицер, взрыкнув глухо, но продолжения омега уже не услышал: Ваня зарычал, дернулся вперед, Томас сделал странно-резкий выпад — дернулись плечи, пригнулась голова, — и тут же между альф встал Сойка, видно, оттаскивая один от одного.       Тихо-тихонечкое, паническое рычание маленького беты, задвинутого между тремя едва сдерживающими себя альфами, говорило об одном: что-то должно было случиться.       Общий гул множества голосов — выговаривающий разъяренным альфам Сойка, раздраженный офицер, перебивающий его Том, молоденький городовой, — среди которых, как тихий крик беркута посреди гусиного шипения, старенький говор Профессора, даже не видного за чужими спинами.       Омега не мог сосредоточиться на чем-то одном, не мог понять, вокруг чего все взъярились, — и только вздрогнул непроизвольно, когда казаки, тихо переговаривающиеся друг с другом, вдруг гикнули резко и начали разворачивать своих лошадей.       Один из них, прорезав на две части общую толпу — и офицер, и Том должны были отпрыгнуть под угрозой тяжелых копыт, — кинул что-то резкое в лицо тому человеку и, пока он, жутко покрасневший от злости, пытался ответить, кажется, плюнул в его сторону. Жестом собрав казаков — шесть коней, шесть конных, шесть раздраженных лиц, — он кивнул кому-то из своих и послал прочь своего дончака легкой, непринужденной рысцой.       Чужие люди уходили.       Конто вытянул шею, привстал на носках, пытаясь разглядеть, услышать, что произошло и что же после этого будет, и, конечно же, не смог увидеть ничего, потому что уж больно высокими были все его люди, и…       Жандармы Особого корпуса вскочили на свободных коней городовых.       Ох.       Чужие люди остались.       Конто попытался вычленить из общего шума хоть чей-то разборчивый голос и только спустя вечность осознал, что в ушах гудит все сильнее и сквозь эту завесу он ничего понять не сможет. Он растерянно завертел головой, чувствуя, как сильно забилось сердце и начала болеть голова, сумбурно, торопливо решая, куда ему стоит бежать сейчас в первую очередь. — Ты… — резко прохрипел офицер, заставив Конто нервно задрожать, дернуться в сторону толпы — и так же резко остановиться.       Туда ему нельзя.       По-хорошему, Сойке там тоже не место: едва ли оставшийся Особый корпус будет снисходительнее к хрупкому бете… Да никто здесь быть не должен, боже! Конто вцепился в рукава собственного армяка, потянул ногтями так, чтобы ткань врезалась в запястья, чтобы стало больно и легко.       Не стало.       Господи, Конто, Конто, ну зачем все твои здесь? Почему ты не можешь ничего сделать? Из-за того человека? К черту его! Сейчас, прямо на твоих глазах, заберут всех, всех, ты понимаешь? Заберут одно только из-за того, что взбешенный офицер, от которого ты сбежал в который уже раз, примется за тех, до кого он может дотянуться — а достать он может практически каждого из твоей семьи, Конто.       И ты сейчас, скотина, собираешься бежать? Когда именно ты до всего этого и довел?       Омега уже, блестя влажными глазами, переубежденный одним своим внутренним чутьем, потянулся обратно, туда, к своим, к людям, полностью признав свою вину в происходящем бедламе и настроенный одно только на то, чтобы разрешить весь этот ужас малой кровью (хотелось бы своей только кровью), — но остановился, словно в изгородь врезавшись, врос в землю, когда Том из-под толпы, не отвлекаясь от ссоры на повышенных тонах, поднял руку вверх.       Левую. Ладонью в сторону Конто — ту руку, на которой до сих пор влажным красным пятном горел ожог, на которую так больно было смотреть.       Как чувствовал, что с омегой произойдет от одного этого жеста.       Альфа, боже, альфа… я тогда, как дурак, проморгал волчонка в доме, и едва не вылил на себя целый казанок горячего масла, и ты меня оттащил, и сам — сам! — подставился, неисправимый ты мой, хороший.       Конто остановился, он врос в землю, потому что ужасным этим состоянием собственной ладони Том, дурак, дурак Том, буквально в лицо ему кричал — как кричал он тогда, когда злой, испуганный, растроенный омега заставил его полтора часа держать руку в холодной воде: тебя самого имеют право защищать — и ты не можешь запретить этого людям, Конто!       Что бы ты себе ни выдумал в глупой своей голове — не имеешь ты такого права!       «Боже, альфа, какой же ты дурак, — мягко, хотя и ошеломленно подумал омега, уже разворачиваясь от общей толпы своих людей. — Но правый, Том. Правый».       Нужно им довериться. Есть у них право защитить свое, Конто.       С сердцем, стремящимся выскочить из груди, с руками, дрожащими от тяжести этого решения, он сделал пару первых шагов в сторону дома, запрещая самому себе думать о том, как он станет справляться дальше без помощи Тома.       С самого начала ты о его уходе думал, Конто, не стоит истерик. Просто время пришло чуть раньше того, чем ты надеялся.       Не стоит драм. ***       Тогда… тогда, если так, Конто, все равно ты без дела не останешься. Тихонечко оглянувшись вокруг, собираясь с мыслями, он, наткнувшись на группку людей, даже вздрогнул: Мелочь!       Мелочи нужно помочь: едва ли Сохатый сможет разобраться, что с ним, едва ли сам сможет помочь, а учитывая то, что альфа сдавал прямо на глазах, серея все больше с каждой лишней минутой, проведенной на ногах, стоило спешить.       Да, так.       Конто подскочил к Братам-омегам, ловко их обошел, едва не оскальзываясь на ослабших от паники ногах, и обнял Мелочь с другой от Сохатого стороны, поддерживая, помогая перенести часть чужого веса на свой бок. — Вот так, вот так, хорошо, Мелочь, — бормотал он неосознанно, косо кивнув Сохатому, чтобы он шел дальше.       Альфа на их руках тут же зашевелился, поднял лицо, пытаясь увидеть Конто (а глаза пустые-пустые, зрачки расширенные, словно слепые, и смотреть на это до безумия страшно): — Хозяин, — просипел Мелочь, напрягая руку, чтобы вцепиться ею в рубашку на омежьей спине, — это я, это я, Хозяин…       Конто, быстро переступая ногами, старался одно только как можно быстрее дотащить альфу до дома и потому свободной рукой бездумно закрыл Мелочи рот: — Тихо, хороший, все потом.       Они с Сохатым приноровились шагать в одном темпе, практически неся на себе альфу — тому, видно, что-то сделали с ногами, и сейчас он, пытаясь пойти самостоятельно, выворачивал ступни, мешая им и причиняя себе дополнительную боль, — и Конто уже не слышал ничего, происходящего за спиной, и только выдохнул с благодарностью, когда они наконец завернули за угол собственного дома, а никто их так и не остановил.       Омеги вперед них открыли входную дверь и, как только Сохатый с Конто ввалились внутрь, тут же ринулись расстилать гостевой диван. Мелочь аккуратно опустили на кровать, и тот на секунду сжал челюсти, видно, пережидая вспышку боли, и таким же сумасшедшим взглядом впился в Конто: — Хозяин, это из-за меня, это все из-за… — Нет, — нервно перебил его омега, понимая, что сперва стоит альфу хоть как успокоить, чтобы он мог переключиться на что-то другое. — Нет, Мелочь, они приехали за Томом и скоро с ним уедут, и все будет хорошо, понятно? — Конто и сам стиснул зубы, чувствуя мимолетную благодарность тому, что сейчас не доставало времени на более глубокие эмоции. Вот только разреветься ему и не хватало для полного-то счастья. — Что с тобой сделали, Мелочь? Чем помочь? — нервно спросил он, склоняясь к альфе и боясь его тронуть, не зная, не причинит ли он своими действиями большей пытки и так уже поломанному телу.       Мелочь только нервно покачал головой, начиная беззвучно двигать губами — и Конто даже задержал дыхание, когда альфа виновато отвел глаза, вздохнул тихо: — «Ласточкой» связали, там по общему профилю и… ноги еще, — нервно пошевелился Мелочь, вжал голову в подушку (Конто на одну секунду тоже страшно захотелось так сделать: «по общему профилю обработать» — это еще с тех пор, с Луганки тянулось, и если уж сейчас об этом альфа вспомнил…). — Сейчас ступни обработать, там еще сотрясение небольшое, растяжение третьей степени, повязку дезо, наверное, нужно, компрессы уже поздно ставить, но это неважно, — забормотал он на одном дыхании, кажется, даже не понимая особо, кому он ставит диагноз, — и спасибо за это всем существующим богам. — Порезы промыть, там, наверное, еще зашивать придется, если зашивать, Хозяин, тогда стоит… — Все, все, тише, Мелочь, тише, — попытался успокоить его Конто, провел ладонью по насквозь мокрым от пота волосам. — Все понял, сейчас тебя подправим, — он обернулся через плечо, за доли секунды решая, чем занять застывших рядом людей.       Сохатого отпускать не хотелось. Никого отпускать не хотелось: наоборот, вся его суть требовала привязать к себе всех своих людей, затащить домой, забаррикадироваться внутри, попытаться хоть так их защитить… Да, там, снаружи, остался Том, Том мог же договориться, если приехали за ним, но…       А если нет? А если офицеру будет мало? Если вспомнят про Ваню, вспомнят про Мелочь, про Братов?       Сохатого нужно было отпустить, чтобы помочь остальным. Конто сам ничего не мог сделать: в голове его путалось, ноги почти не держали и слава богу, что чертовы приступы сейчас его не схватили. Ему нужно было довериться остальным, довериться — поверить одной только глупой надежде, что все у них будет хорошо, что его люди смогут себя защитить.       Пожалуйста? — Сохатый, иди к людям, там больше смысла от тебя будет, — решившись, быстро-быстро заговорил омега, вскакивая с дивана настолько резко, чтобы ненужные сомнения просто не успели затопить его голову. — Браты, помогите Мелочь разуть и таз с мыльной водой. Я за бинтами и иглой, — вздрогнул Конто, едва произнеся страшное это слово (ну, ничего, ничего, может, и не надо будет ничего зашивать), и, проскальзывая мимо, хлопнул одного из омег по плечу: — Быстро, мои хорошие. — То бок зараз, Гаспадар, — невпопад ответили ему — и зашевелились, зашептались между собой, расходясь в разные стороны.       Конто кивнул нервно, подбегом кинувшись на кухню, где у них хранилось все, хоть несколько помогающее больным-подранным-обмороженным продержаться до — даже подумать глупо — прихода Мелочи, который мог бы помочь по-настоящему.       Вытащив из-под стола сундучок, в котором Конто держал все мази-настойки-травы, он суматошно в них закопался, нервно бормоча себе под нос — как и всегда в таких сумасшедших случаях: — С ногами… на ногах порезы, йод, спирт, мыльная вода, Браты помогут… Если «ласточку» ему скотины эти делали, значит, растяжение связок, это значит пижмы компресс, — выхватил он нужный бутылек, отложил подле, к специальной медицинской игле из арсенала Мелочи да обычных льняных ниток, что еще Кукла смастерил, — и с плечами может быть проблема, обвязать по-правильному, это бинт нужен, где, где, где ты… — Хозяин, — нервно позвали его из коридора — глухо прозвучал голос Сохатого, смягченный толстыми стенами — и, не давая Конто возможности накрутить себя самостоятельно, поспешили завести его сами: — Иди сюда, Хозяин, разбираться.       Конто тут же, не считаясь с больными своими коленями, подскочил, одним резким движением ухватил впопыхах найденные инструменты — ух, нужно же было еще блюдце захватить, а то где он бинты дезинфицировать, дурак, собрался; боже, ладно, потом вернется, есть еще надежда, что все образуется — и быстрым шагом выскользнул из кухни.       Лишь для того, чтобы наткнуться на растерянного того почти-ребенка, все держащего на руках ваниного волчонка. — Господи, а тебя как к нам определили? — болезненно удивился омега, хмурясь да прижимая к груди несчастный этот пузырек пижмовой настойки. В голове перепелкой забилась одна только мысль: если уж пустили чужого к себе, так, значит, все?       Как же это?       Такому быть нельзя! — Вон, говорит, за вами его отправили, — не заметил, перебил его панику Сохатый, угрюмый, в подражание Вани склонивший голову в немой угрозе. — Одного. — А… я, — сглотнул нервно городовой, повел шеей, вцепившись в волчонка так сильно, что тот попытался взвизгнуть испуганно, завозил лапами.       Молоденький альфа, впрочем, даже этого не заметил: смущенный до красноты, до блестящих глаз, он во все глаза следил за эмоциями Конто, будто от одного омеги его жизни зависела:  — Нет, я… это не то, я не против вас, то есть сейчас да, но… я из Подъярного, я вас знаю, Хозяин, меня родители сюда отправили, а тут… — Гаспадар, хутко! Ликару гирше! — выкрикнул один из Братов, на секунду появившись в дверях да тут же исчезнув, и Конто дернулся, отвел глаза от городового, едва успев заметить, насколько боязливый взгляд тот тут же скосил на Сохатого.       Ладно. Ладно, Конто, успокаивайся, пока Том не учуял да не примчался. — Тебе нас арестовать надо? — быстро, невнятно поинтересовался он, в то же время умелыми руками с первого раза вытаскивая пробку из маленького бутылька со спиртом да хорошо пропитывая им бинты: Мелочь каждому их них в свое время вбил в голову важность стерильности и чистоты в любом деле, хоть как-то связанном с людьми, — не самыми добрыми методами, конечно, но Конто и этому был сейчас благодарен.       Городовой, застопорившись на секунду, все же открыл рот: — А-а-а… нет? Меня к вам наоборот, по… — Ну, тогда оставайся, — просто, буднично пожал плечом Конто, быстро перебивая и маленького этого альфу, и большого бету, который — чувствовалось по одному его запаху — уже был готов перейти к рукоприкладству. — Сохатый, хороший, ну посмотри ты на него, — кивнул он в сторону городового, — его отправили, чтоб не затоптал никто в давке. Ничего он не сделает.       Конто перехватил весь свой груз поудобнее, разворачиваясь спиной к застывшим один против одного людьми — и в один, кажется, миг оказался в гостевой, напротив абсолютно очевидно бессознательного Мелочи. — Гаспадар, дрэнна усе, — поднялся напротив него один из омег, кинув косой взгляд да потянувшись вымочить в тазу страшную коричнево-грязную тряпку. — Ну, это как посмотреть, — пробормотал Конто, когда из-под чужого тела смог увидеть то, из-за чего Мелочь, похоже, не смог идти сам: его страшные, практически раздробленные ноги. Обе стопы были покрыты мелкими ранами, из которых сочилась сукровица и гной вперемешку с кровью, а на правой голени, из-под подвернутой Братами штанины, виднелась жуткая колотая рана: словно нож сначала загнали глубоко внутрь и только после потянули вверх, так, как крестьяне обычно потрошат свиней на своем подворье. Голова закружилась, а горло сжалось, мешая дышать. — Зато ему теперь не больно, — совсем тихо, пересиливая себя, вытолкнул омега слова из непослушной глотки.       О, боже, он ведь видел уже такие раны.       На Луганке ты их видел, Конто. Только тогда Мелочь сам зашивал беднягу, которого намедни забрали в административный корпус, к жандармам и страшному человеку.       А сейчас… Господи, Мелочь, Мелочь…       Дыши.       С полным правом сможешь задохнуться, но только после того, как исправишь все, что из-за тебя натворили.       Давай. Раз, два, три… выдох. Умереть ты всегда успеешь.       Раз, два, три… вдох. Ну же, дурак, успокойся, ты здесь единственный, кто тогда видел, кто знает, как с этим справиться.       Прости, Мелочь. ***       Руки не дрожали. Каждая из трех пар мягких ладоней знала, что ей стоит делать: аккуратно стянуть чужие штаны, стараясь не потревожить раны; промыть чужие стопы, выдавливая гной; зафиксировать вывернутое плечо странной повязкой дезо, а после так же аккуратно перебинтовать ступни; зашить рану на голени… нет: испуганные руки отпрянули от протянутой иголки и, пригладив чужую встрепанную холку, лишь аккуратно перевязали ногу вымоченным в спирте бинтом.       Тогда же, когда ослабшие ладони, не выдержав, задрожали, наткнувшись на мягкую, опасную впадину там, где должна была быть успокаивающая твердость ребра, защищающего сердце, — тогда же эти руки сменили другие — маленькие, подростковые ладони, уверенно прижавшиеся к беззащитному месту так, что чужому телу под ними стало вдруг легче дышать.       И когда ослабшие эти руки потянулись к собственному рту, заглушая всхлипы и тяжкий выдох: «Это все из-за меня…» — тогда к ним присоединились другие; почти не дрожащие, большие, уставшие ладони с крепкими рабочими ногтями обернулись вкруг чужих пальцев — и обожгло подушечки горячим дыханием, и послышалось на грани шепота утомленное: «Все закончилось, Конто».       И это было правдой. ***       Омега его плакал.       Сжался в маленький теплый комок, забился в угол кровати и совсем не откликался на чужой голос. Казалось, нету больше Конто-человека, Конто-Хозяина, Конто-омеги: осталась только маленькая-маленькая его частица, которая полностью посвятила себя древнему, как мир, горю — и от этого сворачивалось что-то тяжелое под сердцем, и тянулись руки, не считаясь с головой, обнять, успокоить, прижать к себе.       Томас вздохнул, когда Конто, забывшись, начал что-то бормотать под нос тихо-тихонечко, и, потерев ноющее после удара сочленение большого пальца — радовало только то, что дяде Любецкому сейчас было гораздо, гораздо больнее: Томас, хоть и впервые поднял на кого-то руку так, кожа к коже, не прячась за дуэлянтский пистолет, силу не соизмерял, — опустился рядом с омегой, повернулся к нему вполоборота.       Под кожей все еще клубилась тяжелая, густая ярость, текла по сосудам, клыки не хотели прятаться, а кулаки, казалось, не насытились еще чужой кровью…       А еще рядом с ним сидел его омега, и ради него Томас согласен был усмирять эту новую, разбитно-веселую жажду насилия хоть до самого конца своей жизни.       Коленом опираясь на мягкий пуховый матрас, альфа привстал, чтобы удобнее ему было поднять Конто, перенести к себе, позволить ему спрятаться в собственных руках. — Ну что ты, хороший, — пригладил он вздыбившуюся холку, подбородком опираясь на чужой затылок, собственным телом утишая мелкую дрожь, — все закончилось, Конто.       Томас вывернулся неудобно, пытаясь заглянуть в чужое лицо — веки плотно сжаты, губы, напротив, слегка дрожат, что-то нашептывая, а маленькие эти пальцы все пытаются что-то сделать, — и с болезненной какой-то нежностью подумал, что один этот день стоил Конто слишком многого. — Не бойся, омега, все закончилось, — зашептал он в макушку, уже зная, что наиболее чутко его человек даже неосознанно, подсознательно реагирует на спокойную интонацию и мягкие прикосновения: так он успокаивался быстрее и безболезненнее.       (Иван, конечно, поделился с ним планом спасения Конто, выработанным опытным путем; он включал в себя применение насилия, угрожающий голос и четкие приказы — и вы не можете себе представить тот объем праведного гнева, что испытал Томас, услышав об этом). — Все хорошо. Все страшное закончилось, Конто, и есть только ты, и я, и все твои люди. С ними все хорошо. Даже с волчатами все хорошо, представляешь?       (Конечно, он немного лукавил: щенка беты лягнула копытом кобыла этого ублюдка, когда он вынужден был убегать, озлобленный и беспомощный перед тяжестью их аргументов; да, Томас слукавил, но маленькая эта ложь стоила тихого, смешливого вздоха омеги).       Почувствовав, что его начали слушать, альфа и сам выдохнул спокойнее, отпустив себя и свой язык (первоочередная цель — привести Конто в более осознанное, вменяемое состояние, успокоить и, возможно, заставить лечь спать: даже не будучи специалистом в области врачевания человеческих душ, Томас подозревал, что после такого нервного потрясения любому человеку требуется время на восстановление, независимо от силы его духа): — Знаешь, Конто, стоило Петру Алексеевичу, Профессору вашему, появиться пред ясны очи офицеров Особого корпуса, так растерялись они страшно: ты знал, хороший, что князь наш одно время их возглавлял? Его по-простому Петро называли, — альфа прижался губами к мягким этим густым волосам, полной грудью вдыхая легкий, едва заметный омежий аромат, и уже не следил за тем, что за история выплетается из его слов. — И как встал Петр Алексеевич перед ними, так их словно ушатом воды окатили: «Г-господин Петро, — говорят, а сами заикаются, — а к-как вы тут?..» — усмехнулся Томас, специально до смешного утрируя настоящие события: сейчас Конто едва ли был готов их услышать. Он вздохнул тихо, дыханием шевеля выбившуюся прядку: — И с Мелочью все хорошо, маленький. Ты же из-за него так испугался, верно? А вот и зря, Конто: Мелочь твой уже проснулся, и смеется, как вы его перевязали, и злится, что запрещено ему ходить, веришь? — конечно, когда Томас унес Конто в свою комнату, чтобы спокойно промыть рану от чьих-то мелких и острых зубов, да и после, когда он спустился переговорить с Иваном да Братами, мелкий доктор еще не пришел в себя, лишь хрипел тяжко с переломанным ребром да забинтованными до самых коленей ногами.       Впрочем, его триумфальное возвращение в мир живых ожидалось — в худшем случае — в ближайшие день-два, как говорили между собой более практичные омеги-Браты, а значит, Томас признал за собой моральное право немножко подкорректировать происходящие события — лишь бы привести сейчас Конто в более-менее нормальное состояние.       Горячее дыхание опалило его шею так резко, что Томас силой заставил себя не вздрогнуть. Нахмурившись, он наклонился слышащим ухом вперед, надеясь, что Конто что-то скажет, — и едва смог разобрать невнятный мятый шепот подрагивающих губ: — Не может быть, не может быть, не может… — И чего не может быть, Конто? — также тихо прошептал силой заставляющий себя не нервничать Томас. Он перехватил уютный этот затылок, чуть надавил, заставив откинуть шею назад, посмотреть на него, — надавил, кажется, только для того, чтобы встретиться взглядом с абсолютно трезвыми от отчаяния глазами омеги. — Тебя, — просто ответил Конто — нижняя губа все подрагивала, выпуская наружу внутреннюю дрожь, — с удивительно тихой улыбкой и хмурым лбом. — А если тебя быть не может, значит, и того, что ты говоришь, нету, значит, и все, о чем ты…       Томас сощурил глаза и щелкнул его по носу, не позволив отодвинуться, прижав к себе ближе, мягче: — Конто. Конто, дурачок ты маленький, — практически жалобно протянул он, стараясь улыбнуться искренне — ради этого удивительного омеги улыбнуться. — Как же меня не быть-то может? А кто тебя на руках тогда держать будет? Кто ж тебе холку тогда гладить будет? — Томас, в подтверждение своих слов, потянулся к короткой полоске шерсти на затылке, перебрал аккуратно пальцами, ласково потянул прядку. — Если ж меня не будет, так, значит, нельзя мне будет вот так сделать? — Альфа, на секунду прекратив попытки спрятать оскаленные клыки, сам удивившись тому, как много чистого, животного наслаждения принес ему этот жест, приблизил собственное лицо к чужому — и легонько царапнул скулу зажмурившегося омеги, тут же прижавшись сухими губами к затронутому месту.       Конто в его руках всхлипнул тихо, но — Пресвятая Мария, какой же силы человек — спустя всего мгновение храбро распахнул глаза, пальцами вцепившись в рубаху на его груди. — Том, Томаш, Томас, — прошептал он уже более осознанно (альфа почувствовал, как в нервном возбуждении сжалась каждая его мышца, требуя действий, требуя какого-то движения в ответ на собственную радость от заговорившего, вернувшегося Конто, — и потому он упрямо заставил себя остаться недвижимым), — так ведь офицер за тобой приехал, и за мной приехал. И если и ты, и я, значит, значит… — сбивчиво, нервно задрожал его голос, не в силах справиться с тяжестью вытекающей мысли, и альфа тут же его перебил: — Не сможет он больше никогда и ничего сделать, — Томас поморщился мимоходом: сейчас о той мрази, назвавшейся его родственником, вспоминать было опасно и для Конто, и, признаться, для него самого. — Профессор, Мелочь и я ходатайствовали о возбуждении уголовного дела по факту… кхм, — перебил он сам себя, силой заставив разжать собственные кулаки да заговорить тише, мягче — и понимая, что совсем у него держать себя в руках не получается. — Я добьюсь, Конто, чтобы эту гниду поразили в правах до конца жизни, чтобы он, гниль проклятая, никогда уж больше… — Ты что, ты что, Том, — зашептал тут же судорожно Конто, нахмурился сильнее — и альфе только и осталось, что и впрямь замолчать пристыженно, не понимая, впрочем, своей провинности. — Альфа, — продолжил он, твердо (не смотрите на дрожащие пальцы) и ласково его касаясь, — ты же должен… должен понимать, — перебил он сам себя, запнувшись, — что не из-за него я сейчас, как младенец, у тебя на руках прячусь. То, что было тогда… сейчас уже не важно. Понимаешь же ты это, да?       Конто смотрел тяжело, все еще подрагивающий, все еще нестабильный, и Томас совсем, вот совсем, никак не мог догадаться: из-за чего ж еще?       Может, его так потрясла родственная связь между самим альфой и этим… этим… — Конто, — еще даже стыдный холод от этой мысли не дошел до его сердца, как Томас заговорил, перебивая сам себя, боясь, что его не захотят выслушать, — мне стоило тебе рассказать о том, что эта гнида — мой родной дядя, еще тогда, как только я об этом узнал, и из-за этого мне действительно, ужасающе…       Конто собственной ладонью закрыл ему рот. — Нет, Томас, — серьезно продолжил он, удивительно собранный, удивительно цельный спустя всего пару минут после собственного же срыва (кажется, никогда Томас не устанет удивляться тому, откуда бралось столько силы, откуда в страшные, ответственные минуты могла мобилизоваться вся эта внутренняя энергия, если затрагивались действительно важные для Конто вещи), — я знаю тебя, и этого мне достаточно… За вас я, дураков, испугался, — беззлобно устало чертыхнулся он, потирая лоб да устраиваясь на чужих коленях полубоком, так, чтобы удобно было положить больную свою голову на крепкое плечо. — Вот, чего я боялся. Что, если бы Мелочь, если бы Ваня, если бы ты… — выдохнул омега совсем-совсем тихо, словно пугаясь собственной наглости. — Но вы… и ты, Том, победил. И ты вернулся. А я, как дурак последний… Боже… Закончилось.       Альфа, напряженно вслушивающийся в шепот омеги на его руках, тяжко вздохнул: еще, конечно, далеко было до конца. Еще не ясна была ситуация с Мелочью, впереди было принудительное освидетельствование собственного дяди с последующим лишением его всех прав, необходимо было в ближайшем будущем разобраться с собственным статусом и…       И все это было неважно, Томас Друцкий-Любецкий.       Конто, маленький, но очень сильный омега в его руках, сказал чистую правду: для него вы победили. Задача же Томаса состоит в том, чтобы и следующие схватки странных, смешных этих и любящих людей заканчивались одними победами — и эта цель наполняла его таким осознанием собственной силы и собственного смысла, что…       Что верилось: уж с этим Томас, до недавнего времени не знавший, зачем ему эта жизнь и стоит ли с ней что-то делать, — с этим поселением новый Томас обязательно справится.       Позабавленный внезапно пришедшей в его голову мыслью, альфа усмехнулся куда-то в ухо, кажется, уже совсем успокоившегося Конто: — Знаешь, хороший… Если бы меня к вам судьбой не выкинуло, так всей этой вакханалии бы и не случилось. — Да, альфа, — легонько боднул его в плечо Конто, поднимая лицо, — было бы гораздо хуже. *** В это же время в гостиной — Так, можа, хто-небудзь раскажа, што там з вами здарылася? — А что вам сказать, Браты? Офицеры настолько впечатлились вокальными возможностями Сойки, что едва дождались законной отмашки, прежде чем убежать, поджав хвост. — Вот совсем мне тогда было не смешно, Профессор! Меня Хозяин поворачивает, а там уже Ванька такой, что, что… что слов нет! — Розповидайте серйозно! — Да-да. Вон, какой бумажкой подлец перед гнидой той размахивал? Я как прибежал, думал, там все стенка на стенку уж биться полезли, а вы вон оно как... — Это… это я Ваньке передал, как он меня тащил… там… запрет суд-дебный и… о в-возбуждении дела на гнид-ду эт-ту… — Молчи, Мелочь, чего напрягаешься? — С-сам знаю, Сойка. — Так, подождите! И из-за нескольких листков весь флот развернулся, что ль? Как смело скотину эту тут же. — Сохатый, помовчы, покы биду не накликав. — Не боитесь, Браты, не вернется эта падаль больше. Где, думаете, сейчас Ванька с мужьями вашими развлекается? Раз, два — и… — Не здесь, Сох… кхатый. — А что они? Мне Ванька сказал, они того городового до Подъярного подкинуть решились. — Пешком, что ли? Ух, Сойка, не смеши… — Сахаты! Ну памаучы ужо. Навошта маленькага палохаеш? — Ладно, ладно. Биться-то сразу чего?.. — Ух, дурни, так амегу прымусиць нервавацца, ледзь да выкидка не давяли. — Неначе вси з розуму посходылы. … — Вы тоже это слышали? — Кажется… — Браты? — М? — Вы на сносях? — Так. — Але. — Оба? — Безумоуна. — А як ще? — Браты! — К-как вы вообще… — И когда вы собирались об этом рассказать? — Признаюсь, даже я несколько растерян. — С-святый боже… ух-х. — Праздник нужен! — Хозяину нужно рассказать! — И все-таки, как же можно двоим забеременеть в одно и то же время… *** — Профессор? — Да, ребенок? — У нас же уже все хорошо будет, да? — Конечно. ***