la segunda oportunidad

      И смешно, и страшно было от того, как быстро пролетело время.       Испуганно-тихо закончилась их весна. Бегал Конто между домами, как по битому стеклу ходил: быстро, чтобы осколки не успели в пятки впиться, — носил все такому же серому Мелочи обеды по семи раз на дню да под присмотром Сойки стыдливо учился заново людей по запаху различать.       А люди его вокруг ходили такие же серые, нервные, замученные: Том уезжал в губернию чуть ли не каждую неделю (Конто, сам от себя устав, только тревожно поджимал губы да тяжко сглатывал, когда альфа возвращался, злой и уставший; конечно, Том быстро успокаивался, просто устроившись с Конто рядышком на кухне и почти незаметно вдыхая его запах, но на следующую неделю все повторялось вновь, и не было тому, казалось, конца и края).       Мелочь, ребро которого заросло быстрее порезов на ногах, оставаясь наедине с собой, без наблюдения, порывался встать каждую секунду, заново открывая раны да сводя на нет свои же усилия.       Как распоследний дурак плевал он на собственные советы, и непонятно было даже самому Мелочи, что с ним происходит: или просто, неосознанно тянулся быстрее встать в строй, настолько тяжко переживая собственную беспомощность, или — тоже правдоподобное объяснение, потому что всего того груза вины, что Мелочь взвалил себе на плечи, не потянули бы и десять Конто, — альфа так пытался себя наказать за собственную слабость, слабовольность или один черт знает что еще.       Конто хмурился украдкой, отказывал себе в праве отдыхать и ластиться к Тому, как бы ни тянуло к этому временами. Но, кутаясь по утрам в дедушкин халат, каждый день заново, сквозь силу вынужден был твердить себе одно: тут тебе, Конто, ничегошеньки нельзя сделать.       Не то чтобы это хоть как-то успокаивало.       И не в ногах ведь было дело, и не в том, что Мелочь на дух не переносил собственную бесполезность. Затянулись бы в конце концов раны, продолжал бы он писать научные свои работы, лечил бы и не вставая с постели.       Просто вина в нем засела так, что и с корнем уже не выдерешь.       Еще с момента смерти собственного мужа, которого он — врач! образование во Франции! уважение среди всех практикующих лекарей! — вылечить так и не смог. А скорей всего, и раньше была в Мелочи дурная эта черта: все грехи мира на себя взять, на каждое поражение, которого подчас и избежать-то было нельзя — потому что далеко не все битвы человек может выиграть, — смотреть как на свою личную ошибку.       И засела в нем эта боль, копилась, как в Ване — боязнь того, во что он мог бы превратиться, как в Кукле — разочарование в самом себе, как в самом Конто — застарелый, неважный уже страх того-что-давно-закончилось.       Должно было и Мелочь когда-нибудь пронять, как проняло в свое время их всех.       И Конто, скребя тупыми ногтями по красивым, расписным кофейным чашкам, даже не мог по-настоящему разозлиться. Преподанный ему урок все же усвоился хорошо: с такими ранами он, Хозяин, справиться не в силах.       Другая тут нужна была ласка. Другой тут нужен был человек. Как Ваньке нужен был Сойка (и не смотрите так, не совсем же Конто слепой, чтобы не заметить того, что между этими двумя остолопами наконец начало происходить), как самому Конто так по-глупому оказался нужен Том.       И если бы таковой человек у Мелочи не появился…       Ну, да что уж говорить.       Со всеми четырьмя их Братами, впрочем, мороки, хоть и несравненно более приятной, было не меньше: узнав едва ли не последними о положении своих омег, альфы с глупыми счастливыми глазами кружились вокруг своих мужей, но вскоре удивительно твердо, уперто им заявили: никакой больше работы. ***       Последним же из узнавших благую весть оказался, как ни странно — и он не знал, что об этом стоит думать, а потому не думал ничего, — Конто. Омега тогда, проходя мимо голубых ставенок дома Братов ко двору Ваньки, чтобы отнести по куску мяса рослым уже волчатам, внезапно услышал шум разгоравшейся ссоры. Через мгновение, даже не разуваясь, Конто проскользнул через сени — да так и застыл, разобравшись, в чем дело. — Ды як гэта магчыма, каб амеге ничога не рабиць?! Я цяжарны, а не бязноги! — бушевал на кухне один из Братов-омег, наступая на собственного мужа да уже замахиваясь свернутым надвое рушником. — А ежу табе, можа, сам пан Бог будзе на талерцы прыносиць?! А ячмень, напэўна, сам на поле вырасце, так?! — В чотырьох стинах замкнуты хочеш? Як скотыну на зыму замкнуты, поки не народымо? — шипел в это же время второй, бешено крутя на пальцах веретено (кажется, ссора вспыхнула во время их привычных предвечерних хлопот с пряжей, и Конто опасливо проследил за острым деревянным концом, мелькавшим в тревожной близости от чужой шеи). — А тое, що мы швыдше вид вашой ласки здохнемо, не подумав?       Мужья их, впрочем, даже настороженными не казались: стали пред омегами плечом к плечу и только скруглили широкие свои спины, упрямые и совсем не впечатленные грозной выволочкой. Хотя и склонили головы, но уперто продолжали молчать, грузно переступали с ноги на ногу, как волы на выпасе. — Ничога вы больш рабиць не маеце, — только и произнес один из Братов, даже не уворачиваясь от прилетевшего ему по плечу рушника. — Гэта усе.       Омеги на это просто задохнулись от возмущения, уперли руки в бока, раскраснелись пуще прежнего. Альфы напротив даже не шелохнулись, и Конто удивленно моргнул, не понимая, отчего они, обычно такие мягкие, прислушивающиеся к своими мужьям, так в эту идею вцепились. Ловко отставил он миску с мясом для волчат куда-то на обшитый кожей сундучок да только и подтянулся ближе, растерянный и озадаченный.       (Это потом уже Конто узнал, что у одного из омег-Братов предыдущие беременности все три раза страшно заканчивались выкидышами, от которых даже молодой, здоровый омега отходил больше месяца, а у второго единственный, долгожданный маленький альфа раньше срока родился недоноском, и угас он в тот же вечер, едва не утянув за собой отца — обоих отцов.       После уже Конто рассказали, что все это произошло от тяжкой барщины, которой нагружал омег в тягости барин и с которой Браты, даже пытаясь работать за двоих, подменяя мужей так часто, что едва не околели сами, ничегошеньки не могли сделать.       Это все он узнал потом).       Тогда же, за секунду взяв себя в руки, едва заметно поведя носом, сумел он вычленить сладкий-сладкий запах носящих под сердцем омег — и сердце тут же ласково сжалось, а на губы сама собой наползла дурная от счастья улыбка. Оценив прекрасную эту картину да наконец осознав — беременные! боженьки мои, и впрямь беременные! — Конто тихонечко встал рядом с альфами так, чтобы омеги-Браты его точно увидели.       Дождался, когда те с неутихшим жаром перекинулись на него, вспыхивая возмущением, — и только тогда Конто, аккуратно увернувшись от острого веретена, едва не влетевшего в его бок, отпустил себя, горячо, сильно принялся обнимать каждого поочередно, не следя за руками и вполголоса тараторя о том, как же он за них рад, какое же это счастье, какое же чудо, боже…       Омеги под его руками, еще пару секунд машинально продолжавшие возмущаться, споткнулись на полуслове и совсем, кажется, опешили.       А потом — смягчились, расслабились, улыбнулись довольно, потянулись мягкими ладонями в ответ, закружили по комнате, тихо подсмеиваясь. — А мы тоби хиба не сказали? — удивленно спросил один, немного отдышавшись (альфы их, еще до этого пихнутые острым локтем Конто, все-таки послушно ушли, и Браты-омеги, не видя главных своих раздражителей, успокаивались сами). — Только сейчас об этом и услышал, — кивнул разгоряченный Конто, улыбающийся, не в силах прекратить смеяться. — И сейчас вы мне все-все объясните, шановные паны.       И они объяснили. ***       И вот, Браты-омеги все так же злились на своих мужей, те, в свою очередь, охраняли их пуще зеницы ока (Конто, уже разузнавший всю предысторию, был согласен с обеими сторонами, и не раз он сам мягко убеждал омег чуть больше о самих себе заботиться, когда прятал тех от собственных альф у себя на кухне).       Том, с въевшимися в пальцы чернилами и усталым взглядом, работал на износ, редко отдыхая на охоте с Ванькой да тихими их вечерами наедине, когда Конто, такой же измотанный мутными, серыми весенними днями, спина к спине устраивался возле альфы на гостевом их диване и, лопатками чувствуя чужое тепло, затихал и сам.       Мелочь все так же оставался прикованным к постели — а, впрочем, не совсем: забегающий к ним время от времени молоденький тот альфа, который во время страшного дня помог им с ребрами Мелочи, в одно из свободных от работы воскресений вдруг притащил из города мудрено сделанные костыли. ***       Вообще, стоило, конечно, счесть городового ну слишком уж подозрительным: как же, одна из гнид осененных, пусть и маленький, незрелый еще, которому по совести бы — забыть все, что он успел увидеть да носу больше не казать из города, пробиваться на местечко получше и помягче, зарабатывать старикам своим на жизнь безбедную.       А он к ним ходил, как бечевой привязанный, веселый, прыткий и смущающийся от каждого шороха, какими только подлетки и бывают.       Появлялся маленький их городовой ранним субботним утром, забегал поздороваться с Конто, перехватывая заодно завтрак для себя и Мелочи, а на выходе успевал проскользнуть мимо Ваньки, которого, кажется, побаивался. Терялся до самого позднего вечера, чтобы уж после захода солнца тихонько постучать в окна кухни, где Конто обычно перебирал травы на засушку, и, помахав на прощание, приспускал к Подъярному.       А в воскресенье приходил снова. И на следующую неделю, и на ту, что после нее, и еще, и еще.       Еще по-детски несуразный, растерянный, боящийся каждого альфы их поселения, городовой поначалу сбегал сразу же к дому Мелочи, и там — Конто замечал, когда приносил обоим несчастным их затворникам обеды — кажется, учился.       Ну, во всяком случае, не раз омега, заходя к альфам, видел две сгорбленные спины над письменным столом Мелочи.       Смотрел Конто так, смотрел и эдак, наблюдал, как тихо переговаривались два человека, как выпрямлялся Мелочь, обращаясь к городовому, как тот, подсмеиваясь, что-то чертил на листах бумаги, неудобно устроившись подле чужой кровати… и сам для себя решил тогда Конто ничего с этим не делать.       «И не ошибся», — думал он много после с какой-то особой тихой гордостью, привычно накрывая обеденный стол и проверяя, чтобы не забыть поставить рядом с баночкой сушеного перца, любимого Мелочью, два лишних ломтя хлеба, которые городовой сметал за каких пару минут.       И вот однажды, неудачно зайдя к ним домой — слишком тихо, чтобы быть замеченным, — Конто, еще не ступив в спальню, краем уха услышал странное: шестнадцатилетний их городовой, красневший от лишнего слова, со смешным именем Агапий, как рассказал он по страшнейшему секрету, чудным злым голосом выговаривал Мелочи: —… вот сами вы, извините, как распоследний дурак себя ведете. Сами же рассказывали мне, помните, об Аристотеле, о крайностях, а сами! Заперлись за семью замками, только что похороны вам пока не устраивают! — Вот еще только дети меня не распекали, — устало хмыкал Мелочь, и Конто не мог не усмехнуться в ответ: к альфе, и правда, за прошедшие месяцы успел зайти — и далеко не по разу — каждый из людей, чтобы расспросить, расшевелить или разругать на чем свет стоит. Совсем, видно, Мелочь уж от этого устал. — А только мне и осталось! Мелочь, извините, но так вы точно не умрете, даже если очень постараетесь. Помните, про ту историю с бедренной артерией вы мне рассказывали? Вспомните! С вами такая же история сейчас происходит…       Конто, вмиг очнувшись, покачал головой, не желая больше подслушивать — не для него эти истории, — и только наклонился поставить красивый жестяной поднос, купленный Томом где-то в губернии, прежде чем тихо выскользнуть из дома.       Ну, маленький Агапий, может, что у тебя и получится.       И все же костыли, которые городовой притащил недели три спустя, были чудо что такое.       Конто, конечно, дал дураку подзатыльник, когда тот с утра появился под их окнами, не представляя даже, сколько такое счастье мальцу стоило, но все-таки отпустил проведать своего «спасенного», со вздохом отложив им пяток лишних домашних пельменей на завтрак.       Мелочь, впрочем, подарком не впечатлился: вздохнул лишь тихо, криво передернул плечами да проследил хмурыми глазами за вмиг смутившимся альфенком, в ту же секунду выскочившим из комнаты.       Но на следующее уже утро Конто на выходе столкнулся с кем-то очень похожим на злого, маленького и голодного слизевика, наконец выбравшегося из своей коряги на запах еды, и, даже не засмеявшись от страшно неуклюжей костыльной походки, повел их сороконожку-Мелочь завтракать, тут же под локоть хватая и крутящегося рядом городового, радостно сверкающего глазами.       И уже совсем Конто не удивился, когда городового, чуть только он перестал прятаться за спиной Мелочи, с удовольствием приняли к себе и остальные его люди.       Омега, заметив, как в невысказанной страсти горят глаза подростка, уже набравшегося смелости вертеться по округе, но еще недостаточно уверенного для того, чтобы спрашивать, легонечко его подтолкнул — и не ошибся. Малец, переставший зажиматься после того, как Конто его с собой взял на охоту за травами, заинтересовался всем: с одинаковым любопытством он слушал и истории Профессора о гербах старых фамилий, и сойкины наставления о том, как правильно настойки стоит делать, и даже, с лету разобравшись в чужом языке Братов, приставал к омегам с просьбами рассказать о том, с какими это заговорами они в Клечальный их понедельник поле обходили.       Одна беда была, что побаивался подлеток всех альф, кто Мелочью не являлся, и их пытался избегать как можно дольше… ну, хотя бы до тех пор, пока в один субботний вечер объединившиеся Ванька с Томом не забрали городового прямо от Конто.       Омега тогда с городовым, оба набегавшиеся за день, устроились бок о бок на гостевом диване да лениво болтали о том, чем их волчата с собаками схожи. — Ну что, мелкий, — прогрохотал вдруг Ваня, появившись в гостиной да заняв своей спиной весь проход, — пойдешь со мной да Подлецом силки ставить?       Конто посмотрел с укором, городовой напрягся, а Том, отодвинув Ваньку, только фыркнул, оглядев их лица, и без всякого смущения, походя пробежавшись кончиками пальцев по шее Конто, утянул подростка за собой.       А три часа спустя, дождавшись зверобоев из леса, Конто со сдавленным смешком понял, что их городовой внезапно стал Гусаром — ну, или Гусариком: маловат еще для полного-то имени.       И все, кажется, наладилось. *** — Не перестаю я тебе удивляться, Конто, — устало-довольно тянул ему куда-то в макушку Том тем же вечером, — как ты умудряешься к себе сначала притянуть личностей настолько общественно бесполезных, а после так их перекрутить, что даже и смысл какой-то появляется.       Конто, греющийся в его руках, лениво альфу дернул за здоровое ухо и только притворно нахмурился: — Это кого ты общественно бесполезным назвал, альфа? — Себя, — просто пожал плечами Том, в отместку запуская теплые ладони под чужую ночную рубаху, да в мягкой щекотке проходясь по ребрам, отчего Конто совсем-совсем расслабился, даже не находя в себе сил засмеяться, увернуться от легких прикосновений. — Ну, и Гусарика этого тоже. Я же его увидел когда впервые, сразу подумал, уж не обессудь: зашоренный и трусоватый, — а как вырастет, так еще хуже станет. И что бы ты себе ни думал, дорогой омега, — ласково задел он зубами самый кончик носа Конто, — а я в людях немного разбираюсь. — Разбираешься, — согласно кивнул омега, отворачиваясь задумчиво да прямо через ткань рубахи ловя чужую руку у себя на животе, прижимая ее ближе: ладонь, как неведомое чудище, перебирала щупальцами-пальцами, теплыми росчерками проходила под ребрами, и сильно сбивала с мысли, — только не в том смысле, в каком людей вижу я.       Том вопросительно хмыкнул сверху, и Конто послушно продолжил: — Ты видишь то, кем человек вот прямо сейчас есть, каким он перед тобой стоит. Понимаешь, да? А я, когда на людей смотрю, вижу то, что у них внутри, — омега, воодушевившись, приподнялся, перевернулся, чтобы удобнее устроиться лицом к лицу на томовых коленях, и вгляделся в темно-зеленые от вечернего света глаза, — то, кем они могут стать. И все люди такими хорошими получаются, альфа, и я смотрю, и вижу, и так радостно от этого становится, что… — Что ты не выдерживаешь, и ласку свою начинаешь дарить сильно заранее? — понятливо хмыкнул Том, улыбаясь странно-странным выражением. — И этим помогаешь… Пресвятые Мария и Иосиф, Конто, какой же ты… — вздохнул альфа, высвобождая одну руку из плена одежды, чтобы нежно обхватить его холку и аккуратно погладить против шерсти. Не закончив, Том, словно враз переключился, хитро на него посмотрел. — А что ты, омега, во мне тогда увидел?       Конто, мурлыкая от нехитрой ласки, ответил ему честно, пусть и с тихим смешком: — Большую такую собаку, из тех, что отару охраняют, — секунду подумав, добавил со смехом: — И с ухом одним навыворот.       Том в ответ тоже засмеялся тихо, сверкая глазами, а затем, притворно зарычав, притянул омегу к себе, завалил его на спину и нависнул сверху, окончательно растрепав собственные отросшие уже волосы. — Ну, Конто Клеанович, не видел я еще человека, безрассудного настолько, чтобы сравнивать меня с дворовой псиной, — поддельно злым голосом, перемежающимся с искренним довольством, заявил он, тут же начиная мурлыкать, когда Конто, не прекращая смеяться, потянулся потрепать его за ухом, как настоящую, Том, большую собаку, чтобы ты там себе ни думал.       Он немного затих под тяжелым телом альфы, любопытно всматриваясь в родное уже лицо. Передвинул собственную ладонь вперед, на челюсть все мягко улыбающегося Тома, отчего тот, легонько боднув Конто в лоб, устроился удобнее.       Тяжелое, теплое тело практически опустилось на Конто, и он, даже немного радостный от полумрака комнаты, постарался подавить в себе нервное, слишком яркое даже чувство близости.       Он не мог позволить себе испугаться окончательно от ощущения Тома над ним, такого живого, такого властного, какими альфы всегда и бывают, с широкими его плечами и огромными, по сравнению с Конто, ладонями. Прямо сейчас, к собственному стыду, он всем телом чувствовал исходящую от Тома опасность — хотя боже, нет же никакой от него угрозы, не может быть, и сам Конто это понимал как никто другой, — но омега только и хмыкнул весело, смешливо, вопреки собственному напряжению и предчувствию чего-то страшного, запихивая все неправильные эмоции куда-то внутрь самого себя.       Опытным путем было выяснено: если успеть спрятать чувство тревоги, страха, неуютности, не позволяя им захватить самого себя, то даже Том с колдовской своей способностью чувствовать Конто ничего не сможет заметить.       Не в обиду будь сказано, но омега этим знанием пользовался чаще, чем он сам считал честным: все же альфа имел право знать, что с его человеком происходит, а Конто все пытался по въевшейся уже в него привычке оградить хотя бы Тома от все еще изредка вспыхивающей в нем неуверенности.       Это же не страшно, правда? Ему просто нужно еще немножко времени, и все вернется в привычную свою колею, и все станет еще даже лучше.       Впрочем, Том уже понимал его гораздо глубже того, что Конто себе представлял.       Альфа вдруг, продолжая улыбаться, полностью перенес вес на локоть и сдвинулся на бок, отчего, признаться, стало легче дышать: давно уже Конто отвык от такой раскрепощенной позы — грудь к груди, ноги к ногам — и не знал даже, как ему стоит привыкать снова.       Если совсем уж честным с собой быть, стоило признаться: Конто все еще чувствовал себя немного неуверенно, когда дело касалось чувственной стороны его жизни: вот, кажется, и был же он замужем, и должен еще помнить, каково это — не только валять друг друга по общей постели в притворной борьбе, но и чтобы кожа к коже, с блестящими глазами и оскаленными клыками, отчего становилось хорошо-хорошо…       Просто… просто было это настолько давно, даже не в прошлой его жизни — еще дальше, что боязно было кого-то к себе подпустить.       Замуж ведь Конто выдали, когда ему и семнадцати еще лет не исполнилось, и едва ли он тогда хоть что-то понимал в настоящей семейной жизни. Собственный муж казался ему каким-то ненастоящим: вырезанной из бумаги фигуркой, а не человеком — как, впрочем, и все предыдущие его года казались скорее не особо мастеровитыми декорациями Большого театра, а не настоящей историей.       Муж его долго не звал Конто в общую постель — сейчас-то понятно было, что заботился, беспокоился: омега, кажется, ходил совсем потерянным и глупым, да и в шестнадцать-то лет мог попросту ребенка не выносить, если бы у них что и получилось — но тогда Конто как сквозь мутную дымку думал, что не особо он мужу и нужен, что, наверное, его тоже заставили, и от того старался вообще ему на глаза особо не попадаться.       А потом был внезапный суд над его вечно где-то пропадающим альфой, Луганка, в которую Конто отправился вслед за мужем, потому что не мог иначе, и треклятый этот страшный человек, чтоб его черти из котла вовек не выпускали.       И даже жалко было Конто, что так и не смогли они друг друга узнать лучше: кто знает, если бы омега успел вырасти своим чередом, в богатом их доме, на теплых перинах, а не в очереди на свидание с собственным мужем, чтобы в который раз попытаться передать ему чуть больше того, что разрешалось тюремными законами, — кто знает, может, тогда Конто вспоминался бы не только хмурый, вечно серьезный альфа, с каждой их встречей становящийся все более болезненным, хрупким, а уважаемый и даже любимый муж.       Давно это было.       Остались с тех времен для Конто на память только белесый шрам на загривке, скрытый волосами, да одинокая свечка, которую он на Григорьев день оставлял гореть с самого утра и до глубокой ночи, чтобы одинокая, смурная душа где-то там знала, что не совсем она забыта.       И все равно. Все равно, если муж для Конто до самого конца оставался лишь дальней фигурой на шахматной доске, с которым он так и не смог найти общий язык, то, что происходило между ним и Томом — смешливым, чувствительным, похрапывающим по ночам Томом — не шло ни в какое сравнение. Конто с непонятным самому себе волнением признавал, что сейчас он, наполовину омега, наполовину бесполый Хозяин, в трех шагах от собственной старости — ну, может не в трех, но все же, — чувствовал то, что должен был пережить с свои шестнадцать, — и именно от этого было так смешно, тепло и страшно.       Как в первый раз страшно.       Конто вздохнул тихо, неуютно, с каким-то безмолвным извинением посмотрев на Тома, и тот, понимающий его с полувздоха, только потянулся оставить горячий сухой поцелуй на его виске, все так же одной рукой оборачиваясь вокруг его живота.       Видно было, что собирался что-то сказать — даже губы, шевелясь, смешно щекотали кожу, — но все, видно, не находил в себе правильных слов, и потому молчал. Притянул только к себе ближе, плотнее, втерся носом в темечко и затих, полностью удовлетворенный.  — Мой Том, — пробормотал себе под нос Конто тихонько, разморенный и успокоившийся, когда совсем уж сонный альфа потянулся накрыть обоих одеялом. Не для него даже сказал — для себя, чтобы услышать хоть, как это звучит.       Звучало прекрасно.       Том только фыркнул смешливо, зарокотал, перетягивая омегу себе на грудь, где тот и устроился послушно, удобно обхватив альфу под ребрами обеими руками. Где-то под рубашкой спокойно, сильно билось чужое сердце, и Конто в который раз тихо мурлыкнул, не уставая удивляться тому, насколько мягким оказывался с ним Том такими ночами: даже всем своим телом альфа расслаблялся, словно растекался по кровати, отчего и твердые его неудобные ребра казались омеге мягче пуховой подушки.       Конто, закрыв глаза, вздохнув совсем уж счастливо, подтянулся чуть вверх, чтобы едва ли осознанно ткнуться носом в основание чужой шеи, где никакая ткань не скрывала чужого запаха тихого, сонного довольства. — Я смогу, Том, обязательно, — забормотал он неразборчиво, снова опустившись вниз, чтобы зарыться носом в складки чужой рубахи, приятно млея от нежных пальцев на пояснице. — Ты только дай мне время, и все-все будет. — Маленький ты дурачок, Конто, — только и выдохнул альфа в ответ, проводя ладонью дальше, к мягким чужим плечам, сбивая складками ночную рубашку. — Лучше спи. Все будет.       Так они и заснули.       И думалось Конто, что лучше уж ему никогда и не будет, потому что даже ему не могло так везти, но следующим утром, когда проснулся он в одиночестве да, лениво шлепая тапками по лестнице, спустился на кухню, вдруг понял: загадывать не стоит.       Под включенной еще, видно, с ночи лампочкой наткнулся тогда Конто на настоящий сбор охотников — чумазый довольный Ваня, распаренный Сохатый да растрепанный улыбающийся Том, о чем-то тихо переговаривавшиеся — и огромную тушу оленя между ними.       Заметив проснувшегося омегу, сообщники смутились, затихли, переглядываясь виновато, а Конто, который просто физически не умел смеяться до утренней чашки кофе, смог только тихо простонать, закатив глаза: — Ну не на кухне же!       Хорошо, что остальным ничего смеяться не мешало. ***       А потом как-то и вправду завертелся Конто, закрутился, настолько незаметно влился в непривычно мягкий их быт, что очнуться смог только от задумчивого замечания Профессора: — Вот уж и лето началось, — они вдвоем невесть как оказались в междугрядье ячменевого их поля, которое — вот смех — уже налилось ярким зеленым цветом.       Профессор, по-старчески укутанный в теплый пуховой платок — омежий, конечно, да ведь Профессору можно, — растер в руках молоденький колосок, и Конто, оглянувшись вокруг, словно только сейчас и проснувшись, удивленным взглядом зацепился за согнутые чуть дальше спины Братов-омег, что-то тихо нашептывающих свежему полю.       И как он только все это пропустил?       Только сейчас омега и понял, что солнце уже жарко впивается в спину, а сам он, кажется, две недели как успел сменить теплые весенние сапоги на едва чувствующиеся на ногах тканевые. — И правда, — растерянно ответил Конто, оборачиваясь да натыкаясь на мягкую дедушкину улыбку. — Что-то я совсем заработался, — фыркнул он, как-то совсем резко и не к месту вспоминая, что уж и баньку они совсем-совсем закончили еще месяц назад, что уже и Мелочь давным-давно не прыгает на костылях, а степенно ходит, что маленький Гусарик, кажется, насовсем у них прописался и ходит за Мелочью хвостом, как тот же Сохатый в свое время за Ванькой.       И понял он вдруг, что Тома с самого утра не видел. — Ой, боже, Профессор! — тут же встрепенулся Конто. — Я Тома потерял. Опять он уехал, не знаете? — И что ж это за Хозяин такой, что своих теряет? — только и прищурился дедушка смешливо, и не смог Конто больше ничего из него вытянуть.       На самом деле — и об этом Конто узнал только спустя два дня, когда уставший, пыльный с дороги, но неимоверно довольный собой альфа вернулся из губернии, — Том тогда специально не предупредил никого о своем отъезде.       Надеялся он, наверное, Конто обрадовать полной и окончательной победой в затянувшихся, бессмысленных судах (один — по установлению опеки над Конто, потому что, оказывается, по закону один омега жить не должен, второй — по лишению всех прав собственного дяди по еще более дурной причине, и невесть как это оказалось связано с гашем, и… ух, даже и разбираться в таком не хотелось.       Том сказал, что он останется, — и это все, что было нужно для душевного его спокойствия).       Сам Конто поначалу к этому маленькому сумасбродству относился легко: ну, раз хочет Том справедливость на бумажке записать и ею же после хвастаться, так в путь тебе дорогу, смешной ты альфа.       Понимал, пусть и волнуясь, что нужно ему это было, а раз так, то готов он был и переждать болезненное это томово увлечение, от которого худо становилось им обоим. Все ж польза даже и от этих поездок была: альфа, пропадая в губернии, жил это время у Куклы, и новости от него привозил каждый раз, и каждый раз — хорошие.       Слава всем богам, хорошие.       Не затерялся Кукла в чужом городе, смог устроиться, пробиться, и хоть, по словам Тома, работал он, не жалея самого себя, до первых звезд горбясь над тяжелой, богатой тканью, которой горожане увлекались, умудрялся даже передавать им обновки.       Не говорил, конечно, альфа о тяжелом его положении; не говорил о собственной помощи, которую он принуждал принимать, когда мастера, использующие мастерство Куклы за тринадцать копеек в день, не хотели выплачивать и этого, а хозяин очередной квартиры, которую с переменным успехом снимал бета, не желал и на день отсрочить оплату; впрочем, альфа ни словом не обмолвился и о том дне, когда приехавшему Томасу открыл дверь не усталый, исхудавший Кукла, уже, впрочем, почти вспомнивший, как стоит гордо держать голову, а — совершенно неожиданно — незнакомый суховатый бета с вытертыми бинтами на запястьях, неприязненно на него покосившийся.       (Томас, может, и хотел бы ответить незнакомцу таким уже уровнем неприязни и подозрения, да только успел он все же заметить, как выдвинулся бета вперед, заслоняя худой своей впалой грудью выглянувшего из спальни сонного Куклу.       И, лишь тихо хмыкнув, пошел тогда альфа заселяться в губернскую гостиницу: в этой квартире третьему человеку места уж точно бы не нашлось).       Молчал Томас, как партизан во время Гражданской, Конто не волновал и сам не лез особливо в чужую жизнь. Понимал бету как самого себя: если уж сбежал тот от собственного Хозяина, из теплого дома да от общей работы, значит и его помощь поперек горла бете станет.       И все равно за ним приглядывал незаметно. И новости Конто привозил: а как же иначе?       И потому, когда спустя два дня веселый сверх меры Том, появившись под самый вечер, подхватил Конто на руки и, не желая даже держать себя в руках, выцеловывал каждую родинку на его лице, радуясь окончательной своей победе в непонятной этой войне, омега даже не знал, что ему чувствовать.       Вообще, праздновать, конечно: счастливый до невозможности Том — человек, которого совершенно невозможно игнорировать.       Или стоит волноваться? В конце-то концов, сейчас, когда альфе его нет уже необходимости мотаться в губернию каждую неделю, они совсем останутся без новостей о Кукле — без тех даже новостей, что мог рассказать Том (а их — омега понимал — было не так уж и много).       Промелькнула еще мысль альфу отругать (на два дня исчезнуть без предупреждения тоже ведь совсем не дело), но быстро пропала: Конто, хотя и волновался, хотя и попросил Ваньку строже следить за настроением в лесу, чтобы героическая история появления у них Тома не повторилась вновь, чувствовал где-то на подкорке, что с альфой все хорошо, и сам себя этим успокаивал.       Победила радость: когда Том, смеясь, больно царапнул щетиной по его щеке, прижался влажным поцелуем к его брови, соскользнул куда-то на подбородок, Конто не выдержал тоже, засмеялся, обнял в ответ, чувствуя, как неудобно перекрутилась на спине рубашка, как раздуваются ребра у Тома от тяжелого дыхания. — Что, альфа, совсем-совсем ты победил? — сам задыхаясь от чужого восторга, выдохнул он. — Совсем-совсем, Конто. Больше никаких гнид. Никаких скотов и подлецов, кроме меня. Обещаю, — закружил его Том, на руках донося до кухонного стола да аккуратно ссаживая. — И пусть еще хоть кто-нибудь попробует появиться, — оскалился альфа, словно уже готовый биться до последней капли крови, и Конто, не выдержав, засмеялся все такой же детской его непосредственности. — Конечно, Том, — только и ответил он, сам чувствующий невозможное просто облегчение, легонько боднул чужой висок да приветливо кивнул выглянувшему на шум Сойке: — А Том сегодня победил, Сойка. Веришь? — поделился он невнятно, радостно. — Давно уж, Подлец, надо было, — тут же воодушевился бета, чудом его поняв. — А то совсем Хозяина забросил, знаешь, как он скучал? А еще со вчера тебя Мелочь ищет, но ты все равно молодец, того человека давно уже нужно было самого на Луганку отправить, — снова заболтался он, проходя на кухню. Альфа в ответ засмеялся сильнее, отошел от Конто на пару шагов, чтобы притянуть Сойку к себе за плечи, довольный и счастливый. — Даже и обижаться на вас за такое отношение не хочется, — искренне поделился он, смешливо глядя на своего омегу. — Вижу, только я один и беспокоился результатом этих судов.       Конто мог только непринужденно пожать плечами: уж что есть, то есть.