Σχίσιμο (Схисимо)

 Кажется, ему было лет восемь тогда. И, кажется, то была осень. Перед глазами до сих пор бесконечными пейзажами проносились отрывки медленно тлеющей памяти, те леса, что окружали место, где он жил; и до сих пор все еще хранится на коже ощущение тех теплых ветров. Дазай очень хорошо помнил множество троп, по которым бродил в одиночестве или сопровождаемый девушками, что прислуживали в доме отца. Он всегда грозил им, чтобы они держались от него подальше и не мешали, но они лишь звонко смеялись, умилялись ему, шептали, какой он красивый и каким станет, когда вырастет, рядили в красивые шелковые вещи, увешивая амулетами, которые сами же делали, тискали, словно он был дорогой игрушкой, и тогда подобное даже не обижало. Иногда ему удавалось удрать от них подальше, и он прятался, ориентируясь по отголоскам их зова, заранее зная, в какую сторону лучше не идти, чтобы не напороться на них. Это было забавной игрой, и Осаму представлял их лесными духами, от которых ему надо схорониться. У него в голове тогда была целая серия рассказов на эту тему, он даже сейчас их помнил, только пока не знал, какое ныне дать им применение. Потом девушки все же ловили его, целовали в щеки, не выпускали его руки, крепко переплетая пальцы, и шли вместе с ним. Как же они не понимали, что он ведь не просто так отдавался во власть одиночества! В то время Дазай еще не мог в силу возраста полноценно оформлять на бумаге все то, что билось больно в его голове, поэтому и уходил далеко один, чтобы нашептывать все свои истории вслух себе под нос. Затем он набрался смелости это делать и в присутствии своих надсмотрщиц. Они, видимо, находили его странные бормотания забавными и потом даже стали просить рассказать им что-нибудь, и Осаму даже не был против, взяв постепенно в привычку время от времени делиться с ними. Даже некоторые довольно жуткие вещи они воспринимали с восторгом, угощали его чем-нибудь сладким, что запрещали родители, целовали, пару раз даже в губы, что ему тогда не особо понравилось, хотя по его нынешним меркам это выглядело крайне невинно, и даже иногда брали гулять с собой уже с наступлением темноты.  Однажды Осаму по какой-то причине гулял по тем же тропам вместе с матерью. Почему так случилось, даже сейчас было для него загадкой, потому что эта женщина мало принимала участия в его воспитании, разве что обычно следила за тем, что он должен прилежно относиться к учебе, но в остальном – кто она, значит ли что-то для него, а он для нее – Дазай имел слабое представление. И почему она тогда пошла с ним гулять – он тоже не знал. Да, тогда в самом деле была осень. Ранняя. Осаму помнил, как листва сияла изумрудами, омытыми солнечным светом, период пылающего момидзи только близился, но цветы… Да, он хорошо помнил этот огненный красный цвет. Ликорисы недалеко от их дома цвели буйно, пожаром, и они брели среди них, и мать зачем-то рассказывала ему какую-то грустную легенду о разлученных духах, что заботились об этих цветах. Дазай слушал краем уха: перед глазами среди цветов он видел совершенно иные картины и тогда вслух, забывшись, что с ним не служанки, а хозяйка дома, пробормотал что-то о том, что точно знает, почему эти цветы такого насыщенного красного оттенка. Мать, естественно, откликнулась на ту его фразу, явно полагая, что сын сейчас выдаст какое-нибудь детское умозаключение, в котором будут таиться зачатки философии. А Дазай, по глупости, ответил, что на самом деле духи, о которых идет речь в легенде, отомстили божеству, что наслало на них вечное проклятие разлуки, потому что ни одно чувствующее создание в этом мире не заслуживает одиночества: они сговорились и жестоко убили его, окрасив цветки кровью, что впиталась навечно. Проклятие не пало, но кровь омыла горечь от него.  Мать тогда с каким-то ужасом спросила, где он этого набрался и уже начала даже угрожать вычислить, кто рассказывает ему такие глупости, но Осаму, опять же по своей детской тогда еще наивности, ляпнул, что ничего такого ему никто не говорил. И он это видит. Прямо сейчас. Он видит этих духов среди покачивающихся на ветру ликорисов, они зовут и улыбаются, они все в крови, они стоят далеко друг от друга, с их зубов капает кровь и где-то там на земле валяются ошметки мяса, а один из них сжимает рассыпающийся череп, и они жаждут друг друга, но так и исчезают, не спуская с него глаз, и Осаму даже не сразу чувствует, как мать ударяет его за все, что он сказал, по лицу.  Кажется, после этого вблизи их дома более ликорисы не росли. Дазай высадил их в своем саду, как только поселился в этом доме, но сейчас еще им рано было расцветать, но он почему-то весь день думал об этих цветах, пока возился со своими записями. Он думал о разлученных духах, думал об их боли, хотя писал в тот момент совсем о другом и даже не замечал, как часть его ощущений перебирается в текст. Позже перечитывая, он не мог не подивиться собственному чутью – здорово вышло. Пусть и эмоции были совершенно посторонними. Читателю порой не суть важно, откуда что и как попадает в текст. Мастер свяжет все воедино.  Во второй половине дня летний зной чуть-чуть спал из-за приплывших со стороны залива облаков, но духота по-прежнему не отпускала, и Дазай работал прямо возле пруда, расстелив циновку и время от времени погружая руку в воду, чтобы смочить лоб и шею. Вообще-то он считал себя тварью ленивой, но его внутреннее равновесие так или иначе зависело от того, что он выкидывал лишний мусор из головы, поэтому работать было в его же интересах, если он хотел сохранить рассудок относительно чистым. Сейчас, когда он не принимал те препараты, что прописал ему Мори-сенсей, сдерживать все эти потоки было сложнее, поэтому приходилось пахать. Впрочем, что бы он ни говорил, но сочинительство его увлекало, возможно, поэтому в такую жару он тщательно выписывал иероглифы на бумаге, а не валялся без дела. Лишь время от времени замирал, вслушиваясь в пение цикад – звук словно бы прогонял нечто темное, что вилось возле него частенько. Дазай вскидывал голову, осматривался, моргал, пытаясь прогнать видения, где железные стены были выпачканы следами запекшейся крови, и кто-то в мольбе кричал – Осаму слушал тогда в разы внимательнее, что там пытаются своей песней донести до него цикады… Внушение ли – но отпускало. На самом деле он часто старался запомнить, что видел. Потому что был уверен, что для чего-то ему это пригодится. Несмотря на то, что это жутко драло изнутри когтями.  Он засиделся. Ноги часто немели из-за того, что он долго мог не менять позу, говорят это плохо, но Дазай просто не замечал, а потом подскакивал, едва ли не падая, чтобы как-то размяться. Вот и сейчас он заставил себя встать. Прошелся один раз вокруг пруда, наблюдая за плещущимися карпами, а затем двинулся по дорожке вдоль забора. Бедная азалия, ей почему-то было особо дурно. Девочки старались все обильно поливать, и все же жара чуть подсушила зеленые листочки. Дазай перешел маленький мостик, под которым протекал ручеек, что впадал в его пруд. Здесь пахло чем-то сладким, цветы – смесь ароматов. Так сладко. Он прислушался. Где-то рядом играли дети и громко напевали: «Кагомэ, кагомэ, пташка в клетке. Когда же, когда же покинешь ты ее? Поздней ночью рассветной». На фразе «Кто же за спиной твоей?» Дазай невольно оборачивается, каждый раз зная, что за его спиной всегда кто-то есть, и этот кто-то даже не пытается от него скрыться. Он повторяет про себя строчки песни, видя, как незнакомое лицо ему обманчиво мягко улыбается, а затем исчезает, успев перед этим сверкнуть своими желтыми глазами. Больно слащаво смотрелось для типичного они. Да и ему никогда не мерещились на самом деле все эти мифические существа. Он видел всегда нечто иное. Дети снова повторяют слова песенки, и в этот момент Дазай слышит, как в ворота его дома стучат. Дурацкий напев тут же вылетает из головы, и он несется обратно к пруду, ожидая, что Рюноскэ впустит гостя, как он с ним и договаривался еще с утра. Совсем немного времени, чтобы нацепить на себя невозмутимый вид, но он внезапно слишком взволнован, и не может сдержать улыбки предвкушения и обуздать свое внутреннее коварство, что потекло по венам. Он смотрит на текст, который писал, перед тем как встать и размяться, и иероглифы начинают куда-то уплывать, формируя собой совсем иные смыслы и значения, от этого в голове становится больно.  Естественно, что Накахара легко попался в его незамысловатую ловушку. Ставка была проста, и Дазай заранее знал, что не прогадает, и что он согласится явиться сюда. Хироцу-сан не стал более задавать лишних вопросов и устроил все так, как просили. Оставалось лишь дождаться момента и принять гостя. Он заранее дал наставление Акутагаве, чтобы не смел ляпать при госте, пока будет его провожать к нему, имя хозяина дома, а то тот точно развернется и сбежит. Дазай даже представлял себе эту сцену в разных вариациях, среди которых был даже вариант, как эта бешеная лиса перепрыгивает через высокий забор, лишь бы удрать поскорее.  По звукам Дазай слышит, что Рюноскэ не проводит гостя в дом, и они идут в обход, сразу к нему, и по отзвукам слов слышно, что он просит Ичиё-тян подать что-нибудь для пришедшего к ним молодого человека. Дазай вовсе не думал о том, чтобы произвести впечатление своим гостеприимством, однако все же надеялся, что в таком случае это убедит Чую хотя бы выслушать его, а не пытаться утопить в пруду, скажем. Дазай повернул голову, глядя на воду. Карпики его завораживали. Рождали в голове всякие мысли. Чудесно просто.  Осаму ударился в симуляцию бурной деятельности, когда увидел, как из-за угла показался Рюноскэ, за которым следовал Чуя, одетый опять же на европейский манер, из-за чего явно сейчас проклинал всех вокруг, потому что ему, скорее всего, было охереть как жарко в этом пиджаке, но он приехал к заказчику – решил, видимо, что должен выглядеть солидно. И эта шляпа дурацкая снова! Где он их берет? И на кой черт вообще носить ее в такую жару? Роста себе прибавляет – так не поможет! Ладно, главное, это все вслух раньше времени не ляпнуть, потом оторвется.  – Сенсей, Накахара-сан прибыл, я проводил его к вам, как вы и просили, – подал голос Рюноскэ, подойдя ближе.  – Очень приятно, – боже, вы только посмотрите, как эта бестия почтенно кланяется, даже не видя толком, кто именно сидит сейчас у пруда. – Спасибо, что приняли меня, очень надеюсь, что смогу оказаться полезным.  Дазай разве что не кончает от такого. Осталось еще только слюни подтереть от умиления. Тот, кто воспитывал его, явно хорошо знал свое дело. И самое важное, научил, где это использовать. Можно даже обмануться и подумать, что Чуя вовсе не из тех людей, что при первой встрече могут дать в харю, даже если харя сама нарвалась.  – Рад, что вы почтили меня своим визитом, Накахара-сан, – у Осаму голос, словно мед течет, и этот мед сейчас бы слизать с этой взмокшей шеи, но Дазай больше опасается на самом деле, как бы его собственная не пострадала от крепкой хватки в попытке придушить его. Но он все еще может безнаказанно наслаждаться моментом, когда Чуя застывает, не разгибаясь, и немного жаль, что не видно, как широко распахнуты его голубые глаза в этот момент, и как он судорожно заглатывает мерзкий застывший воздух, сжимая пальцы рук, что по-прежнему прижаты к бокам. Дазай, плавясь от удовольствия, хочет его здесь и сейчас. И это не какой-то грязный порыв, вызванный банальной похотью, хотя и такое в его голове вращалось особо часто последние дни. Нет, здесь вдруг схватывает нечто иное, он любуется и не может не улыбнуться еще шире, когда его гость наконец-то выпрямляется и от его вопля бедный Рюноскэ чуть ли не отпрыгивает в сторону.  – Да ебать, сука, ты! Ты, о бля, да… Что?! О, пиздец, что ты тут делаешь?! – все некогда проявленное столь изящно почтение улетучивается, и Чуя почти похож на злобного шкодливого ребенка, что и есть тот самый они, скрывающийся за спиной, пока поется детская песенка. – О боги, ты, надо было просто убить тебя и закопать в саду, – он обреченно стаскивает с головы шляпу, закрывая ею лицо, словно в тупой надежде, что так его проблема испарится.  – У вас там красивый сад, но все же предпочитаю традиционный японский. У меня тут дивно, не находишь?  – Твою мать, что? – Чуя выглядывает из-за шляпы.  – Я тоже рад встрече, – Дазай весь лучится, явно своим довольством подогревая и без того горячий воздух.  – Тебя растерзать мало!  – Дазай-сенсей, может, мне… – Акутагава явно был крайне озадачен реакцией человека, которого ему поручили встретить, хотя теперь вполне догадывался, почему его наставник решил поиграть в конспиратора.  – Рюноскэ-кун, ты свободен, – спокойно отозвался Дазай. – И даже если услышишь мои душераздирающие вопли, все равно можешь не реагировать.  – Я тут не собираюсь оставаться, – Чуя тем временем в самом деле собирается быстро ретироваться, но все же замирает.  – Накахара-сан, а как же заказ? Полагаю, Хироцу-сан отметил сумму, которую я собираюсь заплатить за ваши услуги. Я в полной мере готов сдержать слово.  Видно, как Чуя тяжело дышит. Рюноскэ все еще не ушел и даже, кажется, будет только рад проводить гостя за ворота, но Дазай не зря упомянул деньги, и он просто выжидает. Еще одно очко в его пользу – Накахара разворачивается, крепко прижимая шляпу к себе, его глаза чуть прикрыты, веки дрожат – пытается победить своих внутренних бесов, и они все же временно идут снова прятаться за баррикады. Дазай мельком глянул на Акутагаву, и тот сразу понял, что ему лучше быстро уйти.  – Я не укушу, лисенок, иди сюда, – мягко произносит Дазай, не скрывая легкого смеха.  – Еще одно подобное слово – ты точно труп, – цедит Накахара сквозь зубы, но подходит ближе, замирая возле циновки. Для него хватит места, чтобы сесть, но он точно не готов решиться на подобное.  – Я все же надеялся, что ты хоть немного соскучился.  – Да хуй тебе!  – Не ругайся, в моем доме обитает призрак достопочтенного самурая Сибата-доно, он не потерпит подобного.  – Блядь, что? – Чуя от удивления вскидывает голову и таращится на Дазая в упор, а тот достает веер из-за пояса юката и начинает быстро обмахиваться. – Ты опять перегрелся, что ли?  – Нет, сегодня вполне себя неплохо чувствую. Вокруг природа и все такое. Приятно почти что, несмотря на духоту. Но ты правда не ругайся, не надо распугивать домашних.  Чуя немного неуверенно оглядывается на дом, что чудесно сейчас проглядывался из-за убранных перегородок, а затем снова впивается взглядом в Дазая, что уже вовсю демонстрирует свою радость, особенно сейчас, когда читает на лице Чуи сразу целый каскад эмоций, что кроют друг друга гигантскими волнами.  – Слишком приличное для тебя место, – бормочет он неуверенно, вконец ощущая себя растерянным.  – А ты в самом деле мог подумать, будто я обитаю где-то на улице и валяюсь возле городских каналов?  – Я вообще о тебе ничего не думал и спокойно жил эти несколько дней!  – Присядь.  – Иди нахрен.  – Тогда будет не очень удобно разговаривать, – Дазай чуть подался вбок, чтобы зачерпнуть воду из пруда и брызнуть себе в лицо. Чуя недоверчиво следит за ним, а потом, словно через силу, опускается на колени. Шляпу кладет рядом. Все-таки в ней слишком жарко, и Дазай отчетливо сейчас видит, как потемневшие от влаги рыжие волосы налипли на шею. Хочется коснуться. И тут же всплывает картинка того, как это делает Рембо. Гадство… Самому хочется послать всех нахуй громко, да сдерживается. Хочет спросить об этом французе, но Чуя заговаривает первым:  – Как ты узнал?  – Узнал? Разве не очевидно? Хироцу-сан, – Дазай как ни в чем не бывало поправляет бинты на руках.  – Это я уже и сам понял.  – Ну а что же дальше мысль не развил? Ему я отправляю свои тексты, что потом попадают в журналы. Мы виделись с ним на днях, правда, приходил он по несколько другому вопросу, который, однако, касается и тебя. Я тогда случайно увидел твои переводы. Об этом ты не рассказывал.  – Потому что это не твоего ума дела, идиот.  – Да уж, с тобой пообщаться – сроду не догадаешься, что ты способен переводить поэзию.  – Заткнись.  – Некрасиво грубить заказчику.  – Некрасиво обманывать и приставать к людям, – шипит Чуя. – Ты успел мне тогда всего за сутки выебать весь мозг, а теперь решил продолжить. Давай быстро со всем разберемся, мне еще надо завершить дела дома.  – Рембо-сан вернулся из Токио?  – Какое тебе дело?  – Просто если не вернулся, значит, не так уж ты и занят, – по глазам Дазай видит, что попал в точку, хотя вполне может предположить, что Чую явно не оставили одного без заданий. – Вот, – Дазай вынимает из-под столика тексты, что оставил ему Хироцу-сан. – Мне сказали, сколько примерно стоит такой объем работы, но я готов выслушать и твои условия.  – Готов выслушать? Правда, умеешь? – дразнится, забавно – Дазай просто любуется. Чуя же притягивает все к себе и начинает перебирать, слегка хмурясь.  – Ты, видно, совсем уж плохого обо мне мнения.  – Я не верю в твои благие намерения.  – Их в самом деле нет, – Осаму то складывает, то раскладывает веер. – Я просто, так сказать, освежевал сразу двух зайцев.  Чуя отрывается от текстов и пристально смотрит на него.  – Да-да, один из них ты, чего скрывать. А второе – ну, это не твое дело.  – Ты оплатишь вдвойне за то, что выносишь мне мозги уже который раз.  – Сколько скажешь. За тебя готов заплатить.  – Я не шлюха какая-то, – резко выплевывает Чуя.  – Вроде как нет, – Дазай ведет по шее сложенным веером, а потом резким движением раскрывает его. – Но Рембо-сан, я так понимаю, платит тебе тоже по удвоенной ставке?  Чуя быстро улавливает намек и не переворачивает на Дазая столик только лишь потому, что на том покоятся бумаги на перевод. Кажется, сейчас он ведет бой с собственной гордостью, даже не подозревая, что Дазай мысленно обругал себя за то, что не сдержался и ляпнул такое. Он прекрасно умел контролировать то, что нес его язык, но тут вдруг захотелось зацепить Чую. Снова он вернулся к тем ощущениям, что посетили его, когда он увидел их целующимися на веранде. Память четко воспроизвела, как реагировало тело Чуи в тот момент. На самом деле вроде бы все честно. Рембо первый нашел себе красивую игрушку. Но Дазай был почему-то уверен, что имеет на нее больше прав. Вот он сука та еще.  – Выкинешь еще что-то подобное, – произносит слова чуть ли не через вдох, – макну рожей в этот пруд и не вытащу, пока ты задохнешься, гребаный долбоеб.  – Мне кажется, я не стою того, чтобы об меня марать руки, Чуя-кун.  – Еще слово…  – Непочтенно ты ведешь себя в гостях.  – Это ты, сука, непочтенно себя ведешь!  – Пока ты совсем не раскраснелся и не полыхнул тут, предлагаю все же вернуться к делу. Хироцу-сан был очень рад, когда я сказал, что оплачу ему эти переводы. Что скажешь-то?  – Скажу… – Чуя еще не переключился, поэтому ему понадобилась пауза. Он снова заставил себя успокоиться и схватился за листы, что-то бормоча. – Он мне толком ничего не сказал, что здесь будет. Эти вещи ранее не публиковали, во всяком случае, у нас.  – По причине?  – Это эротическая поэзия, – Чуя поднял голову, но взгляд Дазая не поймал, потому что тот уже крайне заинтересовано смотрел на листы.  – О. Тебя что-то смущает?  – Да хрен тебе.  – Хироцу-сан не объяснял мне, что именно хочет отдать тебе, разве что говорил о направлении своего журнала. Свобода и прочее. Это модно. Ну, на таком да, он сможет притянуть к себе публику.  – Тут помимо прочего есть несколько стихотворений с пометкой, что авторы неизвестны. Может, их и нет, и это какой-нибудь фольклор. Язык на вид устаревший, – Чуя вынул несколько листов, отсортировав их, не замечая, с каким интересом взглянул на него Осаму. – Там сложнее. За это могу попросить дополнительную плату.  – Тебе правда нравится поэзия? – на полном серьезе спрашивает Дазай.  – Я просто… – Накахара теряется, он все еще зол и точно не настроен на какую-то откровенность.  – Я читал те твои переводы. Стихи совсем не мое, но мне показалось, что это было очень красиво.  – Я всего лишь переводчик. Всего лишь доношу мысли автора и получаю за это деньги, не более.  – А зачем тебе столько денег? Ресторан, переводы, работа у Рембо-сана. Быстрее и проще ограбить кого-нибудь, раз тебе нужна такая большая сумма.  – Тебя это вообще никак не касается. Давай уже шустрее все обговорим, и я пойду.  – Ичиё-тян скоро подаст ужин, не присоединишься? – говорит Дазай так, словно бы и не слышал последней реплики, он поднимается с места и движется вдоль пруда, наблюдая за рыбками кои, вроде как, говорят, что, если серьезно заниматься их скрещиванием, можно выводить совершенно разнообразные окрасы спинки и боков. В пруду у Дазая плавали несколько золотистых особей, парочка серебристых, серебристый с черными пятнами, остальные были бело-оранжевыми. И на еще одного он последние дни стал обращать особо пристальное внимание. Весь золотисто-рыжий с черными разводами по бокам. Плещется, задирает серебристых и тут же скрывается. Мелкий бес.  Дазай особо не слушает, что там такого ругательного в его адрес доносится снова. Голос у Чуи хрипловат, диапазон большой, учитывая, до куда он взлетает в самый пик возмущения, аж по ушам режет, но даже это приятно слушать.  – Пойдем в дом, – прерывает он его, так и не вникнув во все то, что сейчас было произнесено. – Потом обсудим. Я весь день работал, толком не ел, а мне врач вообще-то предписывал нормально питаться. Он за меня переживает, что иногда становится неудобно, хотя обычно на такое плевать.  – Блядь, ты вообще меня слушать будешь? – Чуя смотрит с крайней степенью возмущения, нет, скорее, это уже отчаяние. Оно начало проявляться еще в тот момент, когда он понял, в чей дом его занесло, а сейчас можно было читать на его лице все оттенки потерянности, даже особо не приглядываясь.  Он тоже уже стоит, словно готов в любой момент сорваться с места, и – как фантазировал Дазай – перемахнуть через забор, распугав своим появлением детей, что так и возились где-то там снаружи, играя уже во что-то другое. Осаму приближается ближе, у него на ногах дзори, но даже так он значительно выше своего гостя, что того явно напрягает, но не смущает. Дазай чуть наклоняет голову и негромко спокойно произносит:  – Идем.  И направляется в дом, как всегда, не утруждая себя ступенями и сразу забираясь на энгава, где разувается и топает вглубь дома. Чуе просто ничего не остается, кроме как направиться за ним, негромко ругаясь себе под нос.  Он до последнего упирается и не решается опуститься на пол перед столом, на котором Ичиё-тян, то и дело косясь на гостя, старательно расставляла блюда и приборы при помощи двух своих помощниц. Дазай на самом деле не знал, почему держал в своем доме их всех. За садом приходил ухаживать посторонние люди, ремонтные работы также приходили делать те, кого он нанимал на необходимый период. В подчинении у Ичиё-тян, которая сама-то была еще совсем юной, находилось пять девочек, однако хозяин даже не думал разгонять их, хотя дом не требовал столько прислуги, если говорить об уходе. Может, просто привык, что с детства они всегда вокруг возились, и ему было так комфортно. Это при том, что с тех времен он едва ли сохранил в себе какие-то приятные моменты. Девушки шустро расставили все на столике, дружно поклонились и ретировались, мельком оглядываясь. Они всегда нервно хихикали в присутствии Дазая, хотя тот вел себя с ними крайне благоразумно, держа необходимую для соблюдения приличий дистанцию, не лишая их при этом возможности быть поглощенными его очарованием, а как же! – хотя Чуя, который сейчас также стал объектом их пристального внимания, явно всем своим видом выражал недоумение и считал Дазая теперь еще и совратителем. Ну, совратить разве что он мог самого рыжего лисенка, но тот, кажется, давно вышел из того возраста, когда за это могут осудить.  – Даже боюсь спросить, зачем тебе тут подобного рода прислуга, – Чуя явно пытается его как-то поддеть, неуверенно берясь за палочки. Кажется, он голоден, но все еще не смирился с мыслью, что придется есть в доме этого гада.  – Не знаю, привык, – пожимает плечами Дазай, не знает, что еще ответить, хотя понимает, что звучит странно. Он быстро схватывает с блюда несколько кусочков рыбы и начинает поглощать рис. Вкусно готовят, ничего не скажешь.  – В смысле привык? – Чуя явно ищет какой-то пошлый подтекст, отчасти, может, роет и правильно, но все же не в ту сторону.  – В доме отца, где я провел детство, было много прислуги. За мной постоянно присматривали служанки. Сестры-братья, за нами за всеми надо было присматривать. Честно говоря, сейчас лица этих людей все смешались.  Чуя даже не замечает, но Дазай ловит этот момент – как рука его гостя, что до этого немного судорожно сжимала палочки, расслабляется, и он наконец-то решается подцепить ими комок риса и отправить в рот. Накахара некоторое время молчит – жует, затем вдруг начинает оглядываться, чуть щуря глаза, не реагируя на то, что Дазай даже не скрывает своих наблюдений, а затем неуверенно снова спрашивает:  – Дом отца? Где? Не этот?  – Нет. Это дом одного из родственников, но ныне принадлежит мне, – при этом Дазай намеренно избегает отвечать конкретно на вопрос. Не особо хочется поднимать эту тему.  – Даже если так, не думал, что писака вроде тебя способен заработать на то, чтобы содержать нечто подобное.  – Не забывай: мне платят еще и за закрытый рот.  – Хорошо устроился.  – А то, – Дазай ловко закидывает еще один кусок рыбы в рот, жмурясь от удовольствия. Чуя все еще сидит зажато, но ест активнее – правда голодный. А еще такое ощущение, будто из него рвутся десятки вопросов, но он не может смириться с мыслью, что с этим гадким человеком, что сначала подставляет его в ресторане, потом выводит из себя весь день, да и еще и обманом тащит к себе домой, можно о чем-то говорить.  Так и продолжают есть в тишине. От сакэ Накахара отказывается чуть ли не в панике, и Дазая забавляет такая реакция, и он желает докопаться, в чем же дело, смутно перебирая в голове подозрения, часть из которых вызывает даже смех, но сам не отказывается. Сакэ он пьет из масу, расписной набор из которых ему подарил один из заказчиков (чтобы крепче держал зубы сомкнутыми, хотя в таком случае крайне странно дарить нечто, связанное с алкоголем), Чуя косится на него, явно тоже не против, но держится. Дазаю нравится за ним наблюдать. Нравится в нем эта некая растерянность, хотя внешне он выглядит крайне уверенным молодым человеком. Хочется к нему прикоснуться. Хочется оставить здесь у себя. Завернуть в свое юката и положить рядом с собой на футон. Дазай уже даже перестал загоняться на тему того, что вообще для него не совсем нормально так реагировать на мало знакомых людей, но в его голове с Чуей уже возникли десятки историй, одну он даже сегодня днем накидал, и это уже сделало его ближе. Особенно интересно было собирать о нем крупицы информации. Дазай даже будет только рад, если он попытается все скрывать. Все не надо сразу, а то от такой передозировки можно и в ящик сыграть. Впрочем, если уйти в это с головой, то чем не самоубийство? Нет-нет, пока не до этого. Пока он тут – не хочется. Одасаку, что заглядывал к нему буквально вчера всего на полчасика, может быть спокоен: Осаму в самом деле пока не планирует вязать петлю себе на шею, да и это уже не так интересно, надо что-то новое будет потом придумать.  – Я не собирался тут долго задерживаться, – Чуя кладет палочки на хасиоки, складывая руки на колени. – А мы еще не закончили относительно обсуждения заказа. Я… Я готов работать.  – Замечательно, – Дазай смотрит на дно масу, где вырезан иероглиф «процветание» и как-то скептически дергает щекой, а затем подымает голову, глядя на то, как Чуя направляется обратно в сад к столику, где остались лежать тексты на перевод.  Дазай никак не возражает. Он берет в руку токкури, но в последний момент не доливает себе, отпивая то, что осталось, и отправляется в сад. Чуя уже решил не мучиться – он стянул с себя пиджак, видно, что его спина взмокла, и развязал галстук, расстегнув верхние пуговицы рубашки и немного неаккуратно закатав рукава. Он хоть понимает, что Дазай от такого зрелища должен испытывать? Тот и почти что счастлив, и в смятении, потому что невольно представляет, как остальные пуговицы расстегивают пальцы Рембо. Вот бляяядь… Он пытается отделаться от этого образа, и вместо этого получает иной, тут же понимая, что его опять вышибло из реальности, потому что резко темнеет, и вокруг какие-то незнакомые здания, слишком высокие, таких он прежде не видел даже в Токио, слишком непривычные, не говоря уже о том, что вокруг разруха и кто-то кричит, словно его убивают. Дороги все в крошку, куски железа, что-то будто гудит, что-то рядом мерцает – из-за этого в висках больно, и он смотрит себе под ноги, видя красные разводы, но это не похоже на кровь, хотя цвет тот же. Будто что-то выжжено. Будто оно живое. Он внезапно понимает, что его видение также захватывает Чую, сидящего на земле, но как-то совсем неестественно, словно его гнет к земле, словно ему больно, и он сжимает собственные запястья, будто пытается в них что-то удержать, и подсознательно понимаешь, что это нечто страшное.  Вот еще почему порой хочется убиться. Когда Осаму переключает и он видит вещи, что его серьезно пугают. Он не уверен, что они так и остаются внутри него, он все еще верит, что куски его фантазий где-то материализуются, и всеми силами пытается все это впихнуть в себя обратно, а оно будто бы только сильнее расползается.  Он тяжело опускается на землю.  – Эй, ты живой? – Чуя в реальности как ни в чем не бывало поворачивает к нему голову и настороженно смотрит. Дазай расселся прямо посреди дорожки, не мигает и смотрит в одну точку – реально выглядит не совсем адекватно.  – Да, живой, – отзывается он, все еще пытаясь прогнать из головы красные вспышки. А потом – вроде бы все снова в порядке. Жаркий вечер, солнце ползет к закату, его зеленый сад, Чуя, сидящий возле столика – дивно, но хочется на самом деле пойти и пальнуть себе в висок. Никто не знает, что в его спальне в одном из ящиков хранится пистолет. Заряженный. Рука его точно не дрогнет, если он решится. А там уже только дело за оружием: осечка или дыра в башке.  – По тебе, конечно, видно, что ты ненормальный, и что тебя надо вернуть в больницу и связать, – хмыкает Чуя. – Но сейчас ты как-то и правда выглядишь больным, в смысле физически.  Дазай будто бы со злобой смотрит на него. Какой внимательный, надо же.  – Бывает. Писатели, они же, люди странные. На них в любой момент может ведь накатывать вдохновение. Вот и на меня налетает.  – Не особо это похоже на вдохновение.  Дазай уже собирался что-нибудь съязвить, как со стороны дома послышался шум, а затем показались две девушки, которые, гремя гэта, довольно проворно, несмотря на то, что обе были упакованы красиво в кимоно, соскочили с энгава на землю, и засеменили в его направлении, что-то визжа. Следом предстал взору мрачный и злобный Акутагава, и Дазай, который все еще не мог отойти от того, что в левом глазу до сих пор мерцали черно-красные пятна, не сразу разобрался, почему его помощник гоняет по дому прислугу.  – Дазай-сама! Акутагава-кун нас проклял! – он, с трудом вставший, едва не свалился, когда обе вцепились в него, прячась за спину.  – Я что вам говорил, мелкие пакостницы? – зло явно отступать не собиралось и двигалось к своей цели. – Держаться подальше от моего жилья!  – Но мы ничего не сделали! Мы просто читали!  – О, Акутагава-кун, у тебя уже есть, оказывается, поклонники, – Дазай одновременно пытался удержаться на ногах и наконец-то избавиться от бликов в глазу, он так сильно щурил его, что аж слезиться начал. – Это ж чудесно!  – Сенсей, я приказал им не трогать ничего! Я запрещаю вам всем более заходить!  – Но мы должны там делать уборку! – заверещала одна, выглядывая из-под руки Дазая. – Так Ичиё-сан велит!  – А если не будем, то вы зарастете там грязью!  – Да похрен! – Рюноскэ явно в бешенстве, зато Дазаю весело; краем глаза он видит, как Чуя встает из-за стола и отступает подальше от бешеных обитателей этого дома. – Я вам руки поотрываю, мерзавки, если еще раз увижу, что вы роетесь в моих бумагах!  – А мы все видели, Акутагава-кун! – Хи-тян, наверно, самая горластая среди этой компании, ей лет пятнадцать всего, миленькая и коварная, как все маленькие женщины, цепляется за Дазая, точно зная, что в обиду не дадут, и продолжает: – Я читала, какие непотребности ты пишешь! Извращенец!  – Я тебя первой утоплю в этом пруду, Хикари, мелкая дрянь! – Акутагава приближался все ближе, он бы давно их сцапал, если бы не знал, что пока они прячутся за спиной его возлюбленного сенсея, это бесполезно, потому что это происходит уже не первый раз.  – Если утопишь, то я превращусь в онрё и буду тебя преследовать всю жизнь! Мы с Мааей-тян вдвоем к тебе придем, и смерть твоя будет жуткой! Прям как в том рассказе, что написал Дазай-сама! Тебе отрежут голову!  Иногда Дазай думал, что лучше не стоит держать дома все изданные его тексты на видном месте, девочки прекрасно знали, кто их автор, и любили почитать, особенно те, что имели довольно жуткое содержание. С другой стороны, он вроде как не нес ответственности за их воспитание и восприятие мира, и он был уверен, что лезли к Акутагаве только потому, что и так прекрасно знали о его тайнах, в этом доме особо ничего и не скрывалось, а им нравилось его побесить.  – Если не хочешь, чтобы мы что-то видели, так прячь лучше! – почуяв безнаказанность, голос подала и Маая-тян. – Тебе вообще стыдно должно быть, Акутагава-кун, что ты такое пишешь!  – Да что ты несешь?!  – Акутагава-кун, – Дазай даже не пытается скрыть веселья, отступая вместе с тянущими его назад девочками, – а что ты там такое пишешь? Я это видел? Дашь посмотреть?  – Дазай-сенсей, нет, я…  – Он про вас пишет, Дазай-сама! – Хи-тян сейчас смахивает больше на какую-нибудь хитрую лисицу, нежели на мстительного онрё, чудесный ребенок, Дазай уже как-то описывал подобную героиню для одного рассказа, что передал уже заказчику, девчонка и не знает, но ей бы точно польстило. – Дазай-сама, хотите, я расскажу, что именно он пишет?  – Я весь во внимании!  – Хикари, убью! Придушу ночью твоим же оби!  – А мы спать не будем! – заявляет Маая-тян. – Зайдешь если к нам, то один точно не устоишь!  – Кто бы мог подумать, что у вас такой боевой настрой, Маая-тян, – рассмеялся Дазай. – Хи-тян, так что он там писал?  – Сенсей! – Акутагава уже даже не пытался скрыть проблески ужаса на лице.  – Я не могу такое вслух говорить, – Хикари явно сейчас играла на публику, изображая из себя скромницу, впрочем, таковой она пока и была, ей просто нравилось дразнить.  – Хорошо, давай так, чтобы никто не слышал, – Дазай садится на колено возле нее, чтобы девочка могла достать до уха – вид у нее жутко довольный, она всегда довольна, когда господин столь почтительно с ней себя ведет, она склонятся ниже к нему, кандзаси в ее волосах раскачиваются, и Дазай мельком в этот момент даже успевает подумать о том, что эта штука, только побогаче украшенная и подороже, шикарно бы смотрелась в волосах Чуи, а затем он лыбится еще шире, слушая, что ему нашептывает, ни капли не смущаясь, Хи-тян, и смотрит в сторону окаменевшего Акутагавы. Ничего нового он для себя не открывает, но факт того, что его ученик в самом деле это записывает и даже не пытается изменить имя, как-то странно колет под ребрами. Такая привязанность – Дазай по-прежнему не знал, что с этим делать, ему это не нужно было, как воздух; отчасти он понимал, что сам притягивает его к себе, в таком случае он уже давно опоздал с сожалениями.  – А еще, Дазай-сама, – Маая-тян явно тоже вконец осмелела и, хватаясь за его плечо, чуть склоняется, – пока вас не было, я сама видела, что он делал один у себя, когда считал, что никто не видит!  – Я запру вас обеих в самой дальней и темной комнате, без еды будете сидеть, и Ичиё не позволю вас выпустить! – Акутагава начинает угрожающе приближаться, и на самом деле это не пустая угроза. Если девушки провинились, он мог сам определять наказания, и Дазай вмешивался только в случае, если сам становился свидетелем, разве что предупреждал, чтобы не злоупотреблял рукоприкладством.  – А вот и не посмеешь! – Хи-тян высовывает свой розовый язычок, чем еще больше бесит грозную тень, что надвигается на нее.  – Дазай-сама, это правда! – Маая-тян уже даже не пытается понизить голос до шепота. – Я слышала! И Мицуко-тян тоже слышала, чем он там занимался. Ай, так стыдно! – она хватается за щеки, но ее прям душат слова, они рвутся наружу. – Он постоянно зовет вас, Дазай-сама! И это даже не во сне!  Дазай с интересом смотрит на тучу, что приближается к ним. О боже. Рюноскэ, неужели тебе не хватает в реальности того, о чем ты потом снова и снова фантазируешь? Или только в своих мечтах ты можешь отпустить себя, разрешить себе все?  – А пока вас не было, Дазай-сама, мы несколько раз видели, как в вашей спальне Акутагава-кун…  Ну, после этого ни у Хи-тян, ни у Мааи-тян точно не было шанса остаться безнаказанными. Акутагава достиг того уровня закипания, когда готов был убивать, несмотря на все преграды, и он метнулся на девчонок, которые тут же с визгом бросились спасаться: при этом Хи-тян оказалась более ловкой, кругом оббежав Осаму, так чтобы ее не успели схватить, а Маая-тян рванула дальше, где попыталась скрыться за первое попавшееся укрытие. На свою беду им оказался Накахара, который все это время, слегка охреневая, наблюдал за сценой, подумывая под шумок свалить, но так и не успел выбрать подходящий момент. Маая влетела в него со всего размаха, и если в этот момент Чуя еще был способен удержаться на ногах и даже не дать девочке упасть, то вот дальше он не был готов к тому, что вокруг него начнут с визгами и воплями скакать домочадцы человека, который и без того ему уже успел подпортить нервный фон. Дазай даже не успел приблизиться к ним и отодрать вцепившуюся в чужую рубашку Мааю-тян в попытке спастись от взбешенного Акутагавы, так как на нем самом повисла визжащая и переживающая за подругу Хи-тян, а потом уже было поздно. В заключении можно просто сказать, что Накахара стал всего лишь невольной жертвой. И тут даже Дазай ни в чем не был виноват, разве только в том, что больно мягко относился к прислуживающим в его доме девушкам, но их милота не давала ему вести себя иначе, да и кто скажет, что были гарантии того, что в ином бы случае Чуя, который смог отцепить от себя Мааю-тян, но не рассчитавший, что, когда девочка рванет дальше, он попадет под руку метнувшегося за ней Акутагавы, не окажется после этого силой земного притяжения прямо в пруду с карпами. На самом деле это все произошло слишком быстро, и Дазай не сразу и осознал, что случилось.  Вот тут-то мир и застыл наконец-то в пределах этого сумасшедшего дома. Акутагава, который быстрее всех просек, что натворил, в ужасе замер, так и не добравшись до своей цели, что отпрыгала от него на почтительное расстояние и теперь тоже в испуге озиралась, не зная, от кого точно прилетит наказание. Дазай, словно заторможенный какой, таращился на пруд, тупо моргая, даже не чувствуя, как перепуганная Хи-тян вдавливает ему в плечо сквозь ткань свои ноготки – так и не отцепилась. Сама же случайная жертва еще не успела оценить всей прелести ситуации и обалдело озиралась по сторонам, сидя в воде так, что торчали голова и плечи и согнутые колени. Единственная какая-никакая мысль: блядь, кажется, будет болеть копчик.  – Карпики! – вдруг опомнился Дазай, хватая Хи-тян чуть ли не подмышку, потому что просто некогда ее отцеплять, и приближаясь к пруду. – Ты рыбок моих не раздавил?!  – Ебать, ты в своем уме?! – кажется, еще немного, и Чуя просто начнет рыдать в истерике – до него наконец-то доходит, какая херня с ним приключилась, и он уже готов начать выносить смертные приговоры.  – Ты их распугал! Так, надо срочно пересчитать, проверь, никого там не придавил?  – Дазай-сама, мне серебристых будет жалко!  – А мне того золотистого! – Маая-тян, забыв уже о том, что угроза еще не миновала, несется вокруг пруда, чтобы проверить наличие рыб во взбаламученной воде.  – Блядь, вы совсем ебнулись тут, что ли?! – Чуя резко поднимается, и Дазай на секунду завидует ему – освежился. – Какого хера, твою же мать?!  – Сенсей! – Акутагава перешагивает порог ужаса и переходит к стадии осознания своей никчемности, сейчас начнется период самобичевания в духе «я готов понести наказание!», но Дазай слишком ленив, чтобы колошматить его палкой, а вот выебать, чего уж тут, в одно место и без этого может, но вся проблема в том, что Рюноскэ даже не представляет, какую службу ему сослужил, а Осаму будет идиотом, если не воспользуется. Боже, он купит новые кандзаси для Хи-тян и для Мааи-тян. Нет, всем девочкам, а то обидятся. Чудо просто. – Сенсей, я прошу прощения! – тем временем бедный Акутагава не знает, в какую сторону кланяться, тем более что в сторону гостя ему вообще страшно смотреть, потому что тот верещит не хуже девчонок, и ругается, словно пьяные мужики в баре. У Рюноскэ хоть жизнь и была не сахар, но тут он мальчик воспитанный, да таких сочетаний слов-то не знает, коими кроет их всех Чуя, выбравшийся наконец-то из пруда и еще более злющий из-за того, что, сука Дазай занят пересчитыванием карпов, вместо того, чтобы хотя бы обратить внимание на вымокшего и того, кто этому поспособствовал.  – Бля, ты совсем оглох, скотина? – Чуя дергает его за руку, разворачивая к себе, и Осаму таращится на него, ощущая, как схватывает за горло восторг. – Как я теперь вернусь?  – Куда?  – Да ты совсем охуел?  – Чуя, о чем я просил тебя? Не ругайся в моем доме, – он качнул головой в сторону девочек, что рьяно считали карпов.  – Я придушу тебя в этом твоем доме! – Накахара грубо дергает его на себя за одежду, а потом еще и довольно больно тянет за волосы, заставляя склониться ниже. – Пидор недоебанный, это все из-за тебя, ублюдок!  – Из-за меня? Ты же не хочешь сказать, что я специально заставил прислугу в своем доме залезть в домик к моему помощнику, да так, чтобы попасться. Он если ведь догонит, то пощады не жди!  – Что ты несешь, твою мать?!  – А ты? – Дазай спокойно смотрит на Чую. Ну, как спокойно – внешне вполне, внутри его колотит всего, быть может, если бы тут сейчас никого не было, он бы давно уже прижимал к себе вымокшего Чую, целовал бы – пока тот не попытался прибить. – К чему драму разводить? Высушим мы твою одежду, а пока переоденешься. Акутагава-кун!  – Да, сенсей? – Рюноскэ едва не подпрыгнул, он вообще какое-то время был в прострации, не зная, как ему теперь дальше жить, а задней мыслью охреневал от того, как ведет себя гость.  – Эм, принеси что-нибудь из своей одежды, – Дазай придирчиво оглядел его, довольно легко вырвавшись из хватки Чуи. – А это все отдадим Ичиё-тян, пусть высушит.  – Какого хрена ты тут распоряжаешься?!  – Я у себя дома. А ты весь мокрый. И будешь идиотом, если решишься оставить свою гордость при себе и топать в таком виде домой. Хотя, конечно, это твое дело, – Дазай развернулся и направился в сторону дома. – Я, если честно, добродетелью не отличаюсь, но тебе бескорыстно хотел дать возможность воспользоваться сим редким моментом. Как хочешь. Пойдем, Акутагава-кун, гость и сам найдет выход, я думаю, а тебе надо тщательнее спрятать свои записи, чтобы не смущать прислугу в доме, но прежде дашь мне почитать.  Дазай даже не видел, как эти двое переглянулись: один явно испытывал злобу и растерянность одновременно, а второй ужас от того, что сейчас услышал.  – Дазай-сенсей, это не для чтения, это никуда не годится! – Акутагава метнулся за ним.  – О, не беспокойся, мой вкус от этого не пострадает, – крикнул Дазай уже откуда-то из дома.  Акутагава так и стоял в нерешительности, он поискал взглядом Хикари и Мааю, но те уже умчались, и он остался наедине с Чуей и, видимо, чтобы оттянуть момент своей, как он считал, казни, обратился к нему:  – Я в самом деле приношу свои извинения, – он поклонился, выпрямился и снова замер в поклоне. – Если вы все-таки хотите, то можно пройти в дом. Я предоставлю вам одежду.  – Твой сенсей тот еще мудак, – с некоторым сочувствием хмыкнул Чуя, а затем сам двинулся в дом, понимая, что иного выбора у него нет.