Σχίσιμο (Схисимо)

 Дазай на самом деле не собирался тратить время на чтение эротических рассказов Рюноскэ о собственной персоне. Это было бы любопытно, если бы он сам не раскладывал его время от времени в любой удобный момент, не говоря уже о том, что лучше уж он в реальности сделает все то, что он мог там описывать, нежели читать, но было отчасти интересно, послушается ли он, притащит ли свои записи.  Осаму специально временно скрылся с глаз Чуи, чтобы не нервировать его лишний раз. Прогулялся в свою спальню, чтобы переодеться, а то весь взмок, а затем перебрался по привычке в кабинет, где раздвинул все сёдзи, чтобы заодно, как обычно, созерцать и пруд, в который нырнул Накахара. Ради такого представления в самом деле стоило выждать несколько дней, а не гоняться за ним самому. Он прекрасно слышал, что тот все же решил принять его предложение, и уже даже успел позвать к себе Ичиё-тян, чтобы она приготовила еще один футон для гостя. Время близится к вечеру, ему явно придется остаться здесь до утра.  Выжидание. Не так уж это и сложно, если тем более знаешь, что цель никуда не скроется. Дазай все еще помнил про свое видение перед тем, как девочки и Акутагава наполнили его день незабываемыми впечатлениями, ему очень не понравилось, как его снова накрыло, и он принялся выкидывать из головы все ненужное на бумагу, время от времени зачем-то общаясь с Сибата-доно. Такими темпами в его доме точно поселится какая-нибудь невидимая дрянь. Царапая методично иероглифы, Дазай краем глаза наблюдал за тем, как Акутагава решил сделать из себя жертву и лично навести порядок вблизи поля недавнего сражения. Дазай сидел в глубине комнаты, его не было видно с того края пруда, где находился Рюноскэ, а вот сам он вполне мог видеть, как тот суетится. Кажется, таким образом пытался успокоиться. Можно подумать, что-то страшное случилось. Девочки любили его дразнить из-за его излишней хмурости, а он и не понимал, что делают они это не со зла, а уж перед ним мог бы и не скрывать своего истинного отношения. Разве что… Дазай не думал, что настолько глубоко засел где-то в районе грудной клетки Акутагавы. Тем более сам был далек от подобных чувств. Предпринимать в этом случае Осаму ничего не собирался, чужие чувства – они по-настоящему волнуют только в случае, если их надо переложить на бумагу. Как вот сейчас.  Он перечитал несколько раз то, что успел написать, сделал кое-какие пометки для Рюноскэ, когда тот будет все это обрабатывать, а потом отложил на специальный столик. Его помощник хорошо тут ориентировался, и если большинство бы решили, что тут царит жуткий бардак из рукописей, книг, журналов, газет и корреспонденции, то зря. Система существовала, просто понимал ее не каждый. Акутагава тоже не сразу вник. Да и сейчас действовал больше по наитию, но последнее время наловчился прям идеально. Не говоря уже о том, что Дазаю тупо было лень тут возиться и наводить порядок, вроде как банально убрать письменные принадлежности. Так что в этом плане было удобно свалить все это на Акутагаву и радоваться, что он тут не теряется. Просмотрев парочку писем, Дазай быстро понял, что не улавливает совершенно смысла, потому что в голове то и дело стучала мысль о том, что Чуя сейчас в его доме, осталось только дойти, и он бросил возиться, тем более уже темнело, а свет зажигать совсем не хотелось. Он задвинул часть сёдзи, а затем вышел во внутренний коридор дома. В другом конце были пустые спальные комнаты, кажется, Чую разместили где-то там. Дазай смутно догадывался, чем тот мог заниматься все это время, не сидел же, не пялился злобно в стенку.  Не издавая ни одного постороннего звука, Осаму пробрался до конца коридора. Фусума, что скрывали за собой спальни, были разрисованы традиционными японскими пейзажами, причем сразу в глаза бросалось то, что работа была очень тонкая и стоила немало денег. Осаму снова подумал о том, что ему дико повезло отхапать себе этот дом. Быть может, Йокогама никогда не была пределом его мечтаний, во всяком случае, прежде он никогда бы не подумал, что его сюда занесет и когда-то четко желал обосноваться в Токио, чтобы дышать этим запахом большого города, где он вполне бы мог неплохо так и дальше прожигать жизнь, но все сложилось иначе. Отчасти не без влияния Анго и Оды, но об этом сейчас думать хотелось меньше всего. Дазай аккуратно принялся двигать фусума, заглядывая в комнату.  Чуя сидел на застеленном футоне в юката, что ему перепало с плеча Акутагавы, к себе он придвинул небольшой столик, и что-то быстро выводил на листах, кусая губы. Лампа, стоящая на полу в углу, не горела, а для работы без искусственного источника света было уже темновато. Хотя сёдзи и были раздвинуты, но ради того, чтобы пустить сюда хоть какой-то воздух.  Накахара не мог не заметить вторжения, поэтому тут же, ощетинившись, уставился на замершего на пороге Дазая, будто тот был вовсе и не дома.  – Чего надо?  – Всего лишь хотел проверить, как ты тут.  – Можешь не корчить из себя гостеприимного хозяина, я уже видел, чего ты стоишь, – проворчал Чуя, быстро перебирая бумаги на столе, Дазай успел заметить, что это было. Переводы, что он отдал ему сегодня. Он забрал их из сада и решил не терять времени. Мило. Они даже толком не обговорили стоимость работ и прочие мелочи, которые потом ему все равно придется обсуждать с Хироцу-саном, потому что Дазай в этом не особо соображал, точнее не находил для себя нужным; однако видно было, что Чуя был заинтересован в работе не только по причине заработка. И на этом можно было сыграть.  – Уже переводишь? – спросил так, будто и не было колючки в виде того, что его полностью облажали как хозяина дома.  – Я перед тобой отчитываться не собираюсь, съебись!  – Какое же ты наглое создание, Накахара Чуя! – Дазай вошел и с грохотом задвинул за собой фусума. – Понимаю, когда ты гнал меня из своего, ой, пардон, дома твоего любовника, – акцент был сделан специально, чтобы увидеть, как злобно замерцают глаза, – но тут, – он быстро пересек расстояние между ними и брякнулся напротив него, – я у себя дома, и, увы, съебаться не получится.  Его смерили тяжелым и совершенно потерянным взглядом. Да, вот так капкан и захлопнулся. Дазай внимательно изучал его, пока тот молча дулся. Кончики волос сильно завились от воды, и вообще он казался каким-то слегка встрепанным, а еще жутко домашним, наряженный сейчас в юката. Ведь ничего сейчас не стоит просто отбросить стол между ними в сторону и просто повалить Чую спиной на футон. Может, для начала заткнуть ему рот рукой, хотя он, несомненно, начнет кусаться. Тогда уж лучше губами, какой бы банальностью это ни казалось, но тогда рука была бы свободна, чтобы удерживать его, а там дело за малым – юката проще распахнуть нежели было бы стягивать с него брюки. Но все это было бы резко, сумбурно, а как-то так не хотелось. Так не распробуешь. В Осаму сидела мысль о том, чтобы сделать ему больно просто потому, что есть некое больное удовольствие в том, чтобы раздирать нечто красивое, это как с цветами, когда хочется смять прекрасный бутон. Здесь нечто похожее, но сделать все так, чтобы потом можно было воспользоваться еще раз. Категория вещей. Дазай мыслил в этих узких рамках, и, честно говоря, ощущал где-то на подкорке, что тут чего-то не хватает. Но у него давно уже не было настроя искать и копаться, и лично ему не хватало сейчас рта Накахары на своем члене. Прям вот хотелось взять и спросить, а как он умеет языком? Рембо нравится? Или тот сам не промах? Вообще он идиот. Дазай на его месте бы запер этого лисенка и никому бы не показывал, даже ради того, чтобы все ему завидовали. И вообще нечто подобное должно взращиваться в отрыве от мира, чтобы знало лишь одного хозяина и ластилось лишь к нему. Вот так его понесло… Озвучь он сейчас все это вслух, точно голыми руками придушат. Хотя Чуя сейчас смотрел на него с такой настороженностью, словно читал все мысли у него на лице.  – Так ты все же не дашь мне взглянуть, чем ты занимался тут.  – Я никому не показываю, пока работа не готова. Это лишь подстрочники. Ничего более.  – Я люблю читать черновые записи.  – Перебьешься. Я сказал: свали!  Дазай тяжело выдыхает, а потом все же вытягивает руку, касаясь завитков у виска Чуи, и, прежде чем тот успевает долбануть по руке, дабы неповадно было, быстро произносит:  – Позволь мне хотя бы попытаться.  Пару секунд на него молча таращатся, а потом с легким презрением фыркают:  – Попытаться? Не знаю, как остальные, но у меня ты мало доверия вызываешь, – Чуя даже не пытается как-то смягчить свое отношение; не сказать, что от этого прям жутко обидно, но Дазай берет себе на заметку.  – Или это ты просто людям не особо доверяешь.  – Убери руку.  – А Рембо-сан, – Дазай выпрямляется, подаваясь назад. – Какие у тебя с ним отношения? Он просто трахает тебя или что-то еще? – честно говоря, Дазай прекрасно понимает, что говорить об этом не следует, он еще не злится, и он вполне способен просчитать реакцию Чуи, но и также он осознает, что его чувство собственности не долго сможет продержаться тихо. Он заранее понимает, что это ничем хорошим не кончится. Самое удивительное, что вся эта не особо радующая его ситуация тут же оборачивается в голове очередным обрывками рассказов, один уже готов почти полностью, и, кажется, полночи он будет рьяно вырисовывать иероглифы, если его сейчас отсюда пинком выставят, хотя, направляясь в эту комнату, Дазай особо и не тешил надежду. Он обо всем об этом успевает подумать, отмечая, как напрягается лицо человека перед ним.  – Нет, не просто, – ледяным тоном отвечает Чуя, и ему явно многого стоит сдерживать себя. – А тебя это, видимо, сильно ебет. Знаешь, как приятно обламывать таких, как ты? Типа привыкших загребать себе все, что только захочется. Отвратительно.  У Осаму в этот момент в голове вспышками проносятся мысли, которые он едва успевает запереть и раздавить, чтобы даже не смели рыпнуться, хотя нутром чует: если он сейчас скажет Чуе, что тот совсем не прав, что все совсем не так, что… Что он не загребает, не хватает, а отчаянно цепляется за то, что не его, а он хочет присвоить просто потому… Слишком много этих «потому». А он для них слишком гордый. В конце концов, в самом деле не стоит сводить все на этой рыжей упрямой шлюхе, его мир внезапно не перевернется из-за наличия в нем этого человека, ведь так?  – Ну, уж лучше быть среди тех, кому продаются, нежели тех, кто продается.  – Похер, – Чуя резко поднимается, – плевать, что вся одежда мокрая, так дойду. Можешь передать, что от заказа на перевод я тоже отказываюсь, не желаю иметь дело ни с кем, кто связан с тобой, деньги того не стоят, а ты тем более!  Он уже даже не слушает, что там Дазай кричит ему вслед про излишнюю обидчивость, как у девчонки, из-за чего Осаму только тяжело вздыхает, при этом ощущая, как внутри накаляется какая-то дешевая драма относительно того, что он сам сейчас поспособствовал побегу, но и каяться за это ни в коем случае не хочется. Интересно, если он попытается силой удержать его в этом доме, Чуя заявит на него после? Мол, удерживал, пытал, приставал. Кажется, у этой мелочи тоже гордости хватает, чтобы до такого не докатиться, но и Дазай уже прекрасно осознает, что этот путь крайне неверный, но догнать удирающего гостя все же надо. А то как он потом будет объяснять, что переводчик удрал, когда Хироцу-сан спросит с него? Уговор есть уговор.  Особо спешить не требовалось. Дазай заранее предполагал, что Чуя сразу так не сориентируется в доме, ища свою одежду, разве что все же решится уйти прямо в шмотках Акутагавы. Накахара и правда далеко не удрал. Замер в большой комнате, где обычно Осаму принимал гостей в холодное время года. Он сдвинул еще одну створку сёдзи в сторону и расслабленно замер, чувствуя, что добыча снова попалась.  – Заблудился?  – Блядь, ты издеваешься? – Чуя уже не то чтобы злой, он скорее просто устал и хочет поскорее сбежать и забыть все к чертовой матери, но он все еще в этом доме, и Дазай все еще следует за ним.  – Чуя, я не против, конечно, если ты так и пойдешь, но все-таки это не совсем разумно. Твоя одежда сушится, если что, в доме, где живут девочки, чтобы туда попасть, можно выйти прямо из той комнаты, где ты был, и пройти по дорожке глубже в сад. Там даже видно дом, но ты, наверно, не заметил.  – Не понимаю, как еще кто-то уживается с такой свиньей, как ты, – цедит он сквозь зубы, не зная, стоит ли вернуться, или же вернуться и просто затаиться в спальне, не пуская к себе этого придурка, а утром наконец-то свалить. Чуя и сам понимал, что ни одного очка в его пользу, но как же бесило то, что на него сейчас смотрят с превосходством того, кто владеет ситуацией. Аж холодить начинало от мысли, что он так попался, и ведь правда не скажешь, что Дазай виноват.  – Ты разве не видел? Меня все тут любят, – скалится довольно Дазай, а Чуя закатывает глаза, но ничего сказать не может, при этом, показалось ли, но он словно улыбнулся краешком губ, когда явно намекнули на сцену в саду. – Если хочешь, я признаю, что мне не стоило так высказываться насчет тебя, хотя это не говорит о том, что я не прав…  – Да боже, ты подлизываться даже нормально не пытаешься, – кажется, Чуя сейчас определил его как болвана высшей степени, и явно хотел добавить что-то еще, как Дазай внезапно вытянул перед собой руку, призывая к молчанию.  Он еще минутой раньше уловил, что кто-то настойчиво долбится к нему в ворота, но никого не ждал, а сейчас еще и расслышал целые завывания и голос Ичиё-тян, которая пыталась кого-то успокоить. Все так же жестом прося Чую сохранять тишину, Дазай быстро пересек комнату и прошел к главному входу, где наспех обул гэта, из-за чего едва не навернулся, и вышел к воротам. Черт, надеялся, что все же по звуку он ошибся, но судьба решила, что хватит с него ее благосклонностей. Ичиё-тян вела по дорожке давящую в груди рыдания дрожащую женщину, одетую в далеко не дешевое кимоно. От этого зрелища его тут же на секунды вышибло в какое-то иное пространство, где на него давит тонна воды и тяжело, но вмиг отпустило. Так, что там в реальности-то?  Хацуё-тян. Вот уж нелегкая принесла. Сейчас она и на гейшу не была похожа из-за отсутствия макияжа и прически, разве что одежда могла ее выдать, да и девушка явно из последних сил старалась сохранить хотя бы остатки своей выдержки, но, как только оказалась на территории его дома, ее практически прорвало, и она, завидев его издалека, засеменила к нему, тут же повиснув, крепко цепляясь, и Дазая так резко стало утягивать к земле.  – Дазай-сан, помогите мне! – в порыве она хватала его то за шею, то смыкала руки на спине, то, кажется, вообще хотела развернуться и убежать, унося с собой остатки гордости, но в итоге от бессилия просто опустилась на ступени и скрыла лицо в руках, сильно давя пальцами на глаза.  – Хацу-тян, ты меня пугаешь, – Дазай не кривил душой и вообще впервые видел, как эта девушка потеряла самообладание и разревелась. Стало почти неловко, стало бы – если бы не маниакальный интерес к чужим эмоциям. – Ну, не реви, эй, – он аккуратно отнимает руки от ее лица, пытаясь заглянуть в глаза, но она то и дело отворачивается, а затем начинает рыться то в складках одежды, то просовывать пальцы под оби, и откуда-то все же выуживает шелковый платок, обрамленный кружевом, и пытается им промокнуть глаза, но потом начинает реветь снова. – Ичиё-тян, принеси воды, что стоишь? – Дазай даже не глянул в ее сторону, пытаясь понять, с какого бока лучше подойти к тому, чтобы выяснить причину столь сильной истерики.  Впрочем, он и сам догадывался. И прекрасно понимал, почему она сейчас ревела именно на ступенях его дома. Он никогда не пользовался услугами Хацуё как гейши и уж тем более не склонял в рамках ее профессии к чему-то большему, хотя потянулась она к нему явно не без его личных стараний, уж больно нравилась, а особенно то, что все свои чувства она привыкла запирать и, как сама выражалась, только с ним становилось как-то легче. Дазай сам не испытывал ничего подобного, но восхищался ею, как и любой другой женщиной, может, просто чуточку больше, пользуясь отчасти ее наивностью и добротой в его адрес. Познакомился с ней чисто случайно, когда она сопровождала одного из его знакомых в ресторане. Тот быстро нажрался и затем вовсе забыл, что был не один, а Дазай, увлеченный, сам завязал с ней разговор, почему-то пожалев ее, потому что она невольно всем своим видом этого заслуживала. Надо же, в нем тогда еще теплилась жалость, но это было скорее чем-то более похожим на любопытство: а что будет, если я вдруг проявлю к кому-то внимание? Тем более ему было интересно изучить подобных женщин для своих же рассказов. Они стали видеться вне ее рабочих часов, она сама говорила, что приходит к нему, потому что ей так легче, это словно утешение. Дазай же видел это иначе, она ему нравилась, но он не испытывал того искреннего сочувствия, хотя порой в порывах даже что-то там обещал, и сейчас вдруг подумал о том, как бы ему его длинный язык не вышел боком.  – Это из-за Такахаси-сана?  Ответом ему служит повышение громкости рыданий Хацуё-тян, и остается лишь тяжело выдыхать. Чуял ведь, что однажды чем-то подобным кончится.  – Хацуё-сан, – рядом с ней присаживается Ичиё-тян, – вот, выпейте, вам легче станет.  – Дазай-сан, вы извините меня! – она хватается за пиалу с водой и чудом только удерживает в руках, роняя платок себе на колени и судорожно убирая назад выбившиеся из простого пучка на затылке волосы. – Я просто уже не знала, куда пойти!  – Ты прям из Асакусы сюда приехала? Ты, кажется, в это время должна быть на о-дзасики.  – Да! Но я сбежала еще до выхода! О-каа-сан меня убьет в этот раз точно! Позор какой! Но я не могу больше! А он столько денег каждый раз платит! Но не могу, Дазай-сан! Я не хочу, Дазай-сан! – бормочет она и чуть ли не захлебывается водой из пиалы, которую так и держит у рта, Дазай же едва успевает поджать губы от того, как эти бульканья смешно звучат сейчас. – Он настоящий садист, Дазай-сан! – она, выкрикнув это, внезапно осеклась и с еще большим испугом уставилась куда-то за спину Осаму, тот, обернувшись, увидел, что у входа в дом всего лишь стоит Чуя, немо наблюдая за очередным представлением в этом доме, но девушку явно дико смутило наличие постороннего мужчины, и она совсем растерялась, снова схватившись за свой платок и уткнувшись в него.  – Сегодня ты опять должна была видеться с ним? – он аккуратно гладит ее по голове, пытаясь как-то отвлечь.  – Да, – выдавливает она, чуть выравнивая дыхание. – Он никого ко мне не подпускает, с тех пор как Накамура-сан скончался…  Тут Дазай чуть ли не пугается, потому что понимает, что сейчас польется еще больше слез – это неизбежно, когда Хацуё начинает говорить о своем скоропостижно скончавшемся данна, и, честно говоря, уже хочется не заниматься ее утешением, а сбросить все на Ичиё и удрать подальше, но он так сидит рядом с девушкой, которой подают вторую с подноса пиалу с водой, цвет немного другой – что-то добавлено, вероятно, успокоительное. Дазай бы сам сейчас что-то такое принял – у него сердце колошматится быстро-быстро от того, что он сейчас лицезрит чью-то трагедию, и ему нужно успеть впитать все оттенки, чтобы потом четко воспроизвести это на бумаге. Поэтому позволяет Хацуё-тян сквозь слезы причитать о своей потере и о том, что к ней привязался мужчина, который вызывает у нее только омерзение. Дазай видел его однажды. Специально ходил посмотреть из собственного любопытства, чтобы иметь представление о том, как может выглядеть то, что изводит людей до такого состояния. Такахаси-сан был человеком состоятельным, разве что все его состояние – оставленное ему наследство, а иные источники своего дохода он скрывал, и слухи по Токио ходили самые разнообразные, но для Хацуё трагедией было даже не его положение в обществе, а то, что на публике это был и правда довольно представительного вида мужчина, тот, что происходил из доживающей свои последние дни аристократии, Осаму сразу таких вычислял, испытывая к ним довольно смешанные чувства, а вот как только он скрывался с глаз посторонних, превращался в человека, который любит унижать и высасывать по капле все достоинство. И Хацуё, которая изначально не смогла распознать в нем подобное чудовище, оказалась заложницей положения, когда он практически записался в ее данна. И надо сказать, что своим приходом сюда, она сильно подставлялась, не говоря уже о том, что уязвленный Такахаси-сан мог и сам нагрянуть. Дазаю лишние проблемы были не нужны, однако он находил в этом что-то любопытное, тем более что дальнейшее развитие событий, что явно коснется и его самого, очень было бы интересно запечатлеть в памяти, так как это бы послужило целым ворохом прекрасных сцен для продолжения романа, что он писал по главам для одного из своих заказчиков, взяв образ Хацуё и этого ее покровителя, разве что он не стал делать свою героиню гейшей, а то была замужняя женщина, чьей судьбе не позавидуешь с подобным мужем. У него прям так и мелькали вспышками новые сцены для продолжения, и он пожирал сейчас Хацуё-тян взглядом, пытаясь уловить все нюансы ее страданий. Потрясающе, аж больно сердцу внутри от того, как сильно его впечатляет реакция людей под воздействием паники, в которую они впадают после длительного пребывания под давлением.  – Ты можешь остаться пока здесь на ночь, – вот тут он герой, и он знает, что девушка именно этих слов и ждала. – Можешь лечь спать в домике с Ичиё-тян и девочками.  – Вы всегда так добры, Дазай-сан! – она опять бросается к нему на шею, едва ли не роняя с колен пиалу, та плавно скатывается по складкам кимоно и откатывается вбок по ступеням. – Мне больше не к кому было пойти, и я так сожалею, что потревожила вас, но я всегда знаю, что вы не бросите, – от того, как она прижимается к нему, мурашки бегут по телу, и Дазай невольно ловит взгляд все еще наблюдающего за ними Чуи – у того странное выражение лица. Будто все происходящее вызывает у него омерзение. Он смотрит на него в упор, будто хочет еще что-то прочитать на лице, но Чуя лишь закатывает глаза и скрывается в доме. Что это было сейчас?  – Хацу-тян, тебе надо прийти в себя, – Дазай поднимается и тащит ее следом за собой.  – Мне так страшно, Дазай-сан! Я не знала, куда бежать, это… Не поймите неправильно, я просто не выдержала, я уже не знала, у меня кроме вас таких и знакомых-то больше нет, к кому бы я могла вот так прийти, я… Дазай-сан, я боюсь, что могу быть не так понята, я даже не знаю, но вы… – она снова виснет на нем, и тот лишь тяжело тянет носом воздух, прекрасно понимая, к чему ведет Хацуё. – Вы всегда так ко мне добры, Дазай-сан, с вами спокойно, если бы вы только могли…  – Тсс, Хацу-тян, – Дазай успевает перебить ее, прежде чем она ляпнет нечто, что подвяжет его на обязательства перед этой девушкой, чего он вовсе не желал, однако ни в коем случае не хотел показать этого, – ты можешь пока остаться у меня, никто ведь не знает, где ты? Ичиё-тян за тобой присмотрит, а я придумаю, уже придумал, что сделать.  – Вы поговорите с ним? Такахаси-сан страшный человек! – она отрывается наконец-то от его груди и смотрит широко распахнутыми глазами в его, сейчас такая милая и хрупкая, и Осаму невольно думает о том, чтобы поцеловать ее, даже видит, что та того ждет, ей необходимо это его утешение, она верит в него, потому что больше не во что.  Желания девушек должны исполняться, хотя Дазай вовсе не хочет сейчас вешать себе на шею чужие проблемы. Он едва касается ее губ, а затем целует в лоб.  – Я разберусь, – отвечает он, не уточняя, что пока еще не выжил из ума и геройствовать не собирается – идти на разговор к этому человеку. Ему, естественно, хватило бы смекалки с ним разобраться, но Дазай не видит в этом для себя какой-то выгоды, хотя у него все же есть в голове одна мысль, что поможет немного, во всяком случае, составит некую конкуренцию Такахаси.  Все также прижимая к себе утирающую слезы девушку, Дазай сам вместе с ней направляется через свое жилище к домику, где жили девушки. Он то и дело ищет глазами Чую, но того не видать. Девочки, сидящие на энгава, болтая босыми ногами, тут же, завидев их, несутся на встречу – прям ждали, что к ним придут, ну еще бы! Явно им интересно, что произошло. Они едва-едва успели обсудить Акутагаву и падение гостя в пруд, а тут еще и явилась заплаканная гейша, которую они неоднократно видели в этом доме, испытывая к ней долю естественной женской ревности, но если Дазай-сан скажет, то они никогда не посмеют ее обидеть, иначе лишаться его расположения. Ему, если уж так честно, было на это глубоко плевать, но раз они так считали – то почему бы этим не воспользоваться?  Хи-тян, как всегда, проворнее всех остальных, и она первой тянет все еще глотающую слезы Хацуё к ним в дом. Дазай же не идет следом, задержав подле себя Ичиё-тян.  – Присмотрите за ней, и скажи Кёке-тян, чтобы нашла этого своего друга, что тут служит недалеко, мне надо будет через него передать сообщение, он знает, куда идти.  – Сделаю, Дазай-сан, – Ичиё-тян чуть склоняется и быстро начинает организовывать свой отряд для приема гостьи.  Дазай, постояв пару минут, прислушиваясь к голосам из домика, возвращается обратно к себе в кабинет, где строчит краткое послание для Анго. Тот вне сомнений будет ругаться, но это единственный человек, у которого есть влиятельные знакомые и к которому Дазай может обратиться без последствий. Дазай ничего особо гениального не придумал – он просто хочет найти для Хацуё более влиятельного покровителя, который сможет ее прикрыть. Он даже примерно прикидывал, к кому сможет обратиться Анго, который сперва явно выбесится из-за такой деликатной просьбы, поворчит, но сделает.  Эта бедная гейша, несомненно, ждет от него совсем иного, но даже в таком случае определенно будет дико благодарна. Забавно, конечно. Ему всегда это было интересно: как можно творить добро, при этом не испытывая к этому тяги. Просто ради того, чтобы казаться почти что богом в глазах чужих. Это питало его порой. О нет, Хацуё вызывала у него только самые бурные и приятные чувства, но не настолько, чтобы эта волна помощи шла от сердца. Ему нравилось покровительствовать в данном случае, но вот брать на себя нечто большее, о чем она немо просит – лучше этот тонкий момент обойти. Вроде и помочь, и не нарушить свое хрупкое равновесие.  Было слышно, как кто-то приближается к его импровизированному кабинету. Он ожидал появления Ичиё-тян, которая заберет послание, но еще раньше по шагам догадался, что это не она. Дазай смотрит на пруд, на безголового тануки, когда слышит голос Чуи:  – Мерзкое представление.  – О чем ты? – даже не поворачивает головы, все так же внешне расслаблен, сидя на коленях и упираясь сзади руками в пол, чуть откинувшись. И тут какая-то пружина начинает внутри затягиваться.  – О том, как тебе явно нравится изображать из себя сопереживающего. Но я вижу, что ты таковым не являешься.  Ощущая еще большее напряжение внутри, Осаму закидывает голову назад, глядя не него, – мир перевернут в таком положении, и жутко пугает то, как смотрит на него Чуя. Еще больше презрения, чем после того, как он посмел его приравнять к пусть недешевой, но все же шлюхе. Надо же, обычно люди не замечают его игры. Или, по крайней мере, им хватает ума не говорить ему об этом в лоб. Чуе же похрен. К тому же он нашел лишний для себя предлог подтвердить, что Дазай Осаму редкостное дерьмо. В этот момент почему-то хочется больше всего встать и ударить его. Так, чтобы упал прям к его ногам. Как вообще посмел? Что он вообще знает? Но Дазай лишь слабо улыбается – он ведь и сам прекрасно понимает, что Чуя прав. Может, и не стоит тогда отпираться?  Видел. Надо же, в самом деле видел, что он в действительности испытывал. А ведь для Дазая это вполне обычное состояние – изображать озабоченность, чтобы все подумали о нем хорошо. Он начал это практиковать еще в детстве. Ему, кажется, было лет двенадцать-тринадцать, дом отца, куча родственников, служанки, пытающиеся его уложить спать… Передергивает от этих мыслей. И в памяти его есть тот грубо вырезанный и сохраненный отрывок, когда поздно вечером обнаружилось, что пропал его двоюродный брат и кто-то из прислуги сказал, что видел, как тот шел в направлении леса с посторонним мужчиной. Поднялся тут же шум, начались поиски, и Осаму несмотря на то, что его уже давным-давно вместе с остальными детьми отправили спать, метался вместе со взрослыми по дому, демонстрируя глубокую озабоченность и страх за брата, до которого ему, если уж честно, на самом деле не было никакого дела. Они играли порой вместе, но Осаму это делал только потому, что тот мальчик был крайне доверчивым и верил во все, что он ему говорил, какие только небылицы не рассказывал, им можно было управлять при желании, но даже какие-то там родственных чувств Осаму в жизни к нему не испытывал. Что есть, что нет. Однако в тот поздний вечер он проявил себя как глубоко любящий брат, чем явно – в редкостный случай – умилил всех вокруг, и ему даже это понравилось. И реакция окружающих, и собственная игра. Будто можно вмиг стать кем-то иным. Не той пустотой, коей ты являешься на самом деле. Его родители всегда считали его странным, но тут умилились даже, хотя быстро забыли об этом, но Дазай помнил, как они дивились его поведению, считая, что в его отношении не все потеряно.  Мальчика, к счастью, нашли, цел и невредим даже был, разве что никто не знал толком, что за человек его увел. Осаму краем уха слышал его описание, но не решился поверить, что нечто похожее вышло из его головы, когда он придумал очередную историю и страннике-призраке, что каждый раз уводит за собой людей далеко-далеко, чтобы ему не было одному грустно в пути, а затем бросает, заведя в незнакомые края. Он вроде бы уже вырос, а до сих пор верил, что тогда его брата увело нечто, что он создал своим воображением. Нет, страшно от этих мыслей не было, Осаму лишь жалел о том, что сам не попался в лапы этому видению, если это все же было оно. А брат ничего толком не рассказывал, а затем его увезли. Где он сейчас – с тех пор и не интересовался. И кто знает, может, тогда все не так уж радужно кончилось, а он просто был не в курсе. Кроме того, он уже успел тогда напридумывать сразу несколько концовок тех событий, с разными версиями. Причем одна из них была такова, что страшным чудовищем обратился не сам похититель, а собственный двоюродный брат, и вот он такой возвращается весь окровавленный, изо рта торчат ошметки мяса и костью себе спину почесывает.  Пока предавался столь глубоким воспоминаниям о том, как он стал играть на публику, Дазай как-то и подзабыл, что находится не один, что вполне было для него естественно, а вот окружающих он смущал тем, что внезапно прекращал реагировать на их фразы. Чуя мог давно бы уже плюнуть и уйти от греха подальше, надеясь, что до утра про него не вспомнят, а потом он потихоньку уберется отсюда, правда, еще не знал, как сможет отвоевать одежду из домика, где жили одни девушки, наверно, все же неприлично будет врываться к ним, тем более, когда там еще и внезапная гостья расположилась, у которой не все в порядке с нервами, и можно было уже даже подозревать, что Дазай в этом случае не случайно отдал одежду сушиться именно туда… И все же Чуя так и не ушел, а стоял, вцепившись в фусума, то двигая слегка на себя, то задвигая обратно, и уже не веря в то, что Дазай отреагирует на его обвинения. Вот уж. Было бы перед кем оправдываться.  – Разве это кому-то вредит?  – Ты даешь человеку напрасные надежды. Это низко.  – А ты такой высоконравственный? Мало тянешь на такой образ, извини.  – Но буду получше тебя.  – Да, ты получше меня. Раз так переживаешь из-за Хацуё-тян, хотя, казалось бы, какая разница? Ты ее впервые видишь.  – Я не говорю, что мне есть до нее дело. Я говорю лишь о тебе. Что тебе все равно. И ты пользуешься ее отчаянием.  – Так ли пользуюсь? Она сама ко мне пришла.  – Потому что, скорее всего, ты дал ей повод к этому.  Поразительно, конечно, ощущать, что они с Чуей говорят о чем-то подобном. Дазай лишь отдаленно на самом деле реагирует на его фразы, больше слушая его интонации. Он говорит то, что испытывает сейчас к нему, его голос спокоен – приятно слушать, но и в то же время – маленькая зараза, откуда в тебе столько серьезности? Дазай невольно косится на все свои рукописи и борется с желанием сесть и строчить всю ночь, забыв про все на свете. Разве что Чуя в его комнате – отвлекающий элемент, правда, сейчас слегка раздражающий.  – Может, и дал, – Дазай все еще помнит, о чем они говорят, хотя мысленно уже в другом месте, времени и вообще не здесь, он щурится, от того, что вместо комнаты видит залитые солнцем тропы, окаймленные деревьями в самый разгар момидзи, и там бредет одна единственная фигура, окутанная складками дорогого серебристо-синего кимоно, скрыв лицо под маской кицунэ. Так хочется схватить, проучить за своенравность и никогда не отпускать. Дазай только сейчас подумал, что, наверно, хочет ну слишком уж много. – Но это лучше, чем ничего? Разве ты так не думаешь?  – Привязать к себе человека и дать ему поверить, что ты – я про тебя – к нему что-то испытываешь?  – Ты считаешь, что из-за этого она может страдать? – Дазай смотрит куда-то вдаль, мимо пруда, он не видит сад, и уже не видит красных полыхающих листьев, у него перед глазами будто что-то растекается, какие-то голоса звучат в отдалении, кто-то смеется, и будто бы этот смех похож на Чую, хотя он не слышал, как тот может искренне смеяться, но сейчас уверяет себя, что это он, и как-то от этого приятно, хотя он все еще не утратил нити разговора, продолжая: – Знаешь, лучше так. Я о том, что она верит в то, что есть кто-то, кому она может быть небезразлична. Когда нет вообще никого – вот это страшно. Не важно, как этот кто-то на самом деле относится. Когда тебе кто-то нужен, сойдет хоть какая любовь. Грустно, но это есть истина. И вовсе даже не глупость человеческая. Просто так хотя бы есть иллюзия, что не так больно. Нам всегда нужно что-то, чтобы обезболить. Это же нормально для человека. Защитная реакция.  Повисает небольшая пауза, после которой Чуя не очень громко произносит, словно лишь себе под нос:  – Ты цитируешь свои собственные рассказы сейчас.  Осаму даже не сразу понимает, чему именно он улыбается. Он сначала смотрит на весь ворох бумаги, что скопился в этой комнате, молниеносно проносится мыслями по всем текстам, что накатал за последнее время, а потом резко подскакивает, из-за чего бедный Накахара, который и так постоянно страдает от резких действий в его адрес, едва не отпрыгивает в сторону, при этом все же ударяясь ногой о фусума, из-за чего ругается и шипит, но затем уже переходит на возмущения другого уровня, потому что его грубо дергают за руку, втягивают в комнату, а за спиной с грохотом задвигают фусума, тут же прижимая к гладкой поверхности. Дазай, обхватив за пояс, чуть приподнимает юношу, чтобы был примерно на уровне его лица; Чуя не привык к тому, что на него так вот набрасываются, и он не сразу понимает, что надо начать отбиваться и уже готов врезать со всей дури, но Дазай тут же выдыхает ему в лицо – он совсем близко, от чего перехватывает в этот раз дыхание даже сильнее, чем когда он нагло лез целоваться.  – Ты читал, – Осаму произносит это вроде бы и без радостных воплей, но одно уже придыхание и взгляд выдают в нем всю гамму восторга, что всколыхнулся из-за оброненной Чуей фразы, и тот только сейчас понимает, что выдал себя, отчего-то краснея, и причина явно уже не в сдавшей позиции жаре.  – Пусти, гребаный ублюдок! – Чуя не намерен терпеть такое с собой обращение, не говоря уже о том, что и говорить лишнего вовсе не собирался.  – В самом деле читал! – Дазай никак не реагирует на его злобные выкрики, а попытки выбраться пресекает тем, что сильнее вжимает собой в перегородку, пытаясь при этом прощупать все изгибы тела сквозь юката.  – Блядь, и что? – Чуя понимает, что отпираться нет смысла и лучше признать правду, но на самом деле не особо осознает, за что опять к нему проявлено столь бешеное и нездоровое внимание, а Дазай наглеет еще больше, чуть ли не заставляя Чую самого обхватить его ногой за бедро, чтобы не сползал. Он замирает уже просто, чтобы с ним чего еще не сотворили и таращится на этого лыбящегося придурка, словно ждет приговора.  – Значит, не так уж было тебе и похуй, как ты мне вещал, лисенок, – Дазай чмокает его в губы, быстро отстраняясь, чтобы не цапнули острыми зубами, а Чуе даже руку неудобно согнуть, чтобы отодвинуть его от себя, он не знает, куда отвернуться, чтобы спастись от этого психа, и вообще уже дико ненавидит себя за то, что явился сюда, завел этот разговор в дурацкой попытке доказать, какая же этот человек гнида, да и еще и ляпнул то, что оказалось триггером к тому, чтобы запустить очередной залп неадекватности этого извращенца. – Ну, давай уже, признавайся. Ты читал. Ты сам только что себя выдал. Что ты еще читал? И как вообще нашел?  – Ничего я не читал, – плевав на очевидность своего вранья, Чуя делает очередную попытку вырваться, но лишь судорожно выдыхает, когда Дазай подхватывает его под ягодицами, наваливаясь всем телом. Ему явно так неудобно стоять, а Чуе дышать – потому что на него смотрят в упор, он даже отвернуться не может, все слишком быстро, и он чувствует чужие запахи, невольно желая вдохнуть еще глубже, и понимая, как злость начинает вытесняться прежде непонятным смущением.  – Мне, правда, интересно, – настаивает Дазай, опаляя его шею дыханием и видя, как Накахара совсем начинает теряться, он пользуется моментом, зарываясь лицом в его отросшие волосы, понимает, что рискует, но продолжает давить на него: – Не отпущу, пока не признаешься.  – Да ты охуел! – звучит, однако, не особо уверенно, Чуя пытается удержаться за его плечо, когда Дазай чуть отстраняется и снова смотрит на него в упор. Накахара недовольно поджимает губы, а потом выдавливает из себя: – Я же должен был знать, что за псих ко мне привязался. А ты сам показал, под каким именем твои рассказы можно найти в журналах. Я посмотрел просто несколько. Пусти меня, уебище.  – Посмотрел несколько? – Дазай смотрит мягко, чуть ли не ласково, что еще больше настораживает. Чуя в смятении: это напоминает то, с каким видом он сидел там вместе с этой гейшей, но нет – сейчас как-то совсем иначе. И самое ужасное, что все это проецируется на него. – Ну, и как впечатления?  – Выпусти меня, немедленно!  – Ни за что, – ухмыляясь, произносит Осаму, набираясь наглости втиснуть свое колено между ног Чуи – и вовсе ни из-за каких-то своих коварных пошлых мыслей, а так просто будет легче его удерживать, он уже тем более не брыкается, а лишь сжимается от того, как его гладят по спине, сминая в руке ткань юката. – Я слушаю.  – Тебе, что, критики не хватает? – Чуе совсем не нравится, что его так обездвижили, и вообще ему жарко, только толком не понять, отчего именно. – Ладно. Скажу, что ты не бездарная тварь, хотя именно это о тебе можно подумать в первую очередь.  – Сочту за комплимент.  – Размечтался!  – Еще! – давясь сгустками нахлынувшей махом страсти, Дазай шепчет ему это на ухо, из-за чего получает все же по ребрам, но добычу все еще держит крепко.  – Слушай, отъебись уже, извращенец! – Чуя все же предпринимает попытку отодвинуть его от себя, потому что так уже просто невозможно! – Ты вовсе не о литературе хочешь поговорить! Я прекрасно ощущаю, что тебе от меня, мудачье ты такое, надо! Тебя вон ждут и желают тут недалеко, пиздуй уж давай, отвали, я тебя умоляю!  – Ну, было бы странно, если бы ты не заметил, – Дазай не может не ухмыляться тому, что Чую жутко сейчас смущает то, как он упирается в него стояком, он даже может ощущать легкую дрожь его тела, правда, не может гарантировать, что это вызвано именно ответным желанием, а не бешенством, что более вероятно.  – Бля, – выдыхает Чуя и уже просто в отчаянии предлагает: – Так, если тебе неймется, я могу тебе прямо здесь отсосать, а ты оставишь меня в покое и более никогда рядом не появишься, идет?  – О, Чуя, я уверен, что ты сделаешь это божественно, только в другой раз, – Дазай хватает его больно за подбородок и крепко целует в щеку, из-за чего Накахара сильно жмурится и резко втягивает воздух сквозь зубы, и Осаму невольно представляет его между ног Рембо с членом во рту по самое горло, выкинуть это получается из головы не сразу, и он несколько раз снова целует его в щеку, затем в другую, а потом произносит у самых губ: – Сейчас я хочу с тобой просто поговорить, а дальше посмотрим, чем займемся.  – Ты займешься, я не собираюсь…  Его вдруг резко выпускают и отпихивают куда-то в сторону, из-за чего Чуя, не ожидая, что его вот так вот выпустят из капкана, падает на колени на татами и немного ошарашенно таращится на Дазая, который, ловко поправив на себе одежду, распахивает фусума, за которым тут же обнаруживается молодая девушка в хакама. Неизвестно, как давно она тут стоит, но смотрит немного испуганно и тут же кланяется.  – Дазай-сан, Ичиё-сан прислала меня забрать у вас послание для Ацуши-куна.  – Прекрасно, – Дазай буквально перешагивает через распластавшегося на татами Чую, который со всей дури собрался двинуть ему по ноге, но Дазай умудрился этот момент будто бы предвидеть, так что Чуя просто не попал по цели. Он берет со столика записку, которую тут же сворачивает довольно причудливым способом, что сам придумал (Анго опять будет беситься, что хрен развернешься нормально), и передает Кёке-тян, которая отвешивает поклон и шустро убегает.  Дазай задвигает фусума обратно и оборачивается, таращась на Чую, который так и сидит на полу, злобно мерцая глазами.  – У тебя был такой шанс, – тянет Осаму слова, ощущение, будто сожаление, которое он пытается сейчас столь нелепо отыграть, принадлежит ему самому. – Удрать, – он кивает на сад, который хорошо проглядывается через распахнутые сёдзи – снаружи все уже схвачено фиолетовыми сумерками, что темнят зелень, делая ее внешне еще гуще, чем есть. – А ты не сделал этого.  – Без обуви – не особо удобно.  – Удивлен, что именно это тебя остановило.  – Я куда разумнее тебя. Твои домочадцы хоть представляют, с каким психом живут?  – Лучше всех представляют, – Дазай опускается на колени рядом со своим гостем – более нет надобности его удерживать, кажется, и так уже не собирается никуда бежать. – Особенно, если знают, что в любой момент могут найти меня где-нибудь в доме в петле или с перерезанными венами. Тот пруд, куда ты свалился. Честно говоря, то еще позорище было там топиться, решил больше не пытаться, хотя если в голову долбанет, то могу и просто в ведро с водой башкой нырнуть.  Чуя смотрит немо несколько секунд, а потом, сглатывая, все же спрашивает:  – Зачем?  – Зачем башкой в ведро? – Осаму улыбается, он прекрасно понимает, к чему именно задан вопрос, но хочется его подразнить.  – Блядь, я не про то, – Чуя меняет позу, подбирая под себя ноги, ему не очень комфортно на самом деле в чужих вещах, но старается не обращать на это внимания. – Ты уже в прошлый раз говорил об этом. Но я не понимаю, зачем. Легче всего предположить, что ты просто ненормальный, и это все бы объяснило, но то, как ты об этом рассуждаешь, и я…  Чуя запнулся. Облизывает зачем-то нервно губы, старается не смотреть в его сторону. Дазай смещается чуть в сторону, чтобы ловить его взгляд, это раздражает, но контакт снова налажен.  – И ты? – подталкивает Осаму его – сам не знает, почему хочет все это от него слышать. Зачем требует, чтобы Чуя высказал свое мнение о том, что прочел. Он и так прекрасно осведомлен о своих способностях, иначе бы ему не платили столько денег, но в этот момент буквально жизненно необходимо услышать даже политую издевкой похвалу.  – Ничего.  – Ох, какой вредный, – Дазай падает на спину, глядя в потолок, ему на миг кажется, что наверху – синее небо, которое частично заслоняют покачивающиеся рядом ликорисы, и кто-то шепчет над ухом что-то гадкое, но он быстро отбрасывает очередную странную картинку в сторону.  Накахара молча поднимается и выглядывает наружу. Дазай чуть приподнимает голову, чтобы видеть, что он там творит, не исключая все же того, что решится удрать, но тот так и стоит, изучая взглядом сад и держась рукой за сёдзи. Одежда выглядит чуть измятой стараниями Осаму, да и пояс не мешало бы поправить, но и так – картина потрясающая. Он просто наблюдает за ним, даже не прокручивая в голове все свои пошлые мыслишки, что невольно возникают, когда он начинает оценивать Чую. Снова окатывает этим первым впечатлением – когда он увидел его. Чуя ведь ошибается, если думает, что Дазай столько нервов тратит на него лишь ради того, чтобы просто пару раз отыметь, нет, сейчас как-то очевиднее становится то, что это не совсем так, и проще уже не будет, как бы он ни хотел сам думать. И Дазай нисколько не жалеет, что отказался от предложения Чуи, когда он уже просто от отчаяния решил поддаться ему.  – Почему тануки без головы? – вдруг звучит вопрос.  – А кто же его знает, – Дазай приподнимается на локтях – Чуя оглядывается на него. – Когда я сюда перебрался, он уже был таким. Впрочем, у меня много теорий на сей счет. Самая банальная – статуя была проклята, и ей снесли голову, дабы не заражала окружающих своей темной аурой. Вообще, судя по месту отсечения, это было сделано очень давно, мне кажется, тануки сюда уже притащили таким. Да и видно, какой он потрепанный. Этот дом явно моложе его. А вообще – мое личное мнение – здесь была целая война тануки! – Осаму ухмыляется, когда видит, с каким скепсисом смотрят на него. – Ты погоди кривиться! Тут в доме, недалеко от моего, тоже есть статуя этой твари. Я однажды был там, видел – он заляпан чем-то красным. Легко предположить, что это просто краска, но! Думаю, это все же кровища этой мерзости у меня саду. Знаешь, в детстве я представлял, что все эти фигуры оживают по ночам и пытаются подобраться ко мне. Наверно, тогда у меня и стали возникать проблемы со сном, зато я в голове разработал множество тактик, которые помогут держать оборону. Еще тогда! Мне было лет пять. До сих пор помню.  – У тебя слишком бурная фантазия, – Чуя говорит это так, словно сочувствует.  – Главное, направлять ее в нужное русло. И сплетать со всем, что попадается на глаза. С тобой, к примеру.  Накахара лишь сдавленно вздыхает.  – Если хочешь мое мнение услышать, – он снова отворачивается в сторону сада, теребя пояс юката, – то сразу подчеркну, что твои истории вполне могут обойтись и без моего участия.  – Не тебе решать.  – Ты пишешь… Это в самом деле очень хорошо написано, хотя я не так много прочел, поскольку не знаю, что еще выходило от твоей руки, но под другим именем, но те рассказы, что я нашел в журналах… Ты, наверно, совсем идиот, если разбрасываешься чем-то подобным, если продаешь свое творчество бездарностям.  – Зато оглянись – у меня тут очень уютно, – Дазай не задет никак словами, все, кто в курсе того, что именно он автор вещей, которыми зачитываются, удивляются его поведению.  – Можно подумать, ты бы бедствовал в ином случае, хотя, может, и правда, столько бы не имел, откуда ж мне знать, – Чуя опускается на колени, и в этот момент даже представить не может, сколь грациозно он это делает. Так обычно садятся женщины, облаченные в несколько слоев кимоно, их движения отчасти продиктованы скованностью, но они прекрасны в своем естественном исполнении, в этой неторопливости – самое настоящее произведение искусства, и у Осаму больно бьется сердце, от того, что он видел этот миг, на который сам Чуя едва ли обратил внимание, решив просто усесться на пол, потому что так легче, нежели чем стоять. Сказать ему или не сказать? Опять подумает, что он окончательно спятил.  Осаму решает молчать. Он хочет оставить столь дивное сокровище при себе и только себе, в тайне от владельца, чтобы потом ловить эти движения взглядом снова и снова. Как только он скажет Чуе о своем наблюдении, тот задумается, и вся магия пропадет, да еще и на зло будет брякаться на пол, словно мешок риса какой.  – Я никогда не скрывал, что не хочу быть известным писателем. И в отличие от людей пишущих, я это делаю не от порыва души, а от того, что хочу выкинуть все это из головы. Мне приходится этим заниматься, иначе я начну сходить с ума, как это и бывает раз за разом, – Осаму думает о том, что еще в самом начале должен был себя остановить, но его вдруг начинает пробивать на откровенность, возможно, он еще тонко улавливает изменение настроения Чуи, как внимательно он теперь слушает то, что ему говорят, чуть обернувшись к нему и широко раскрыв свои глазища, вновь не представляя как желанно сейчас выглядит, и Дазаю даже приходится отбросить от себя эти мысли, а то он рискует забрести не в ту степь и получить оттуда знатный пинок в зад, и то при лучшем раскладе.  – Но ты пишешь вовсе не как какой-то бездарный графоман, у которого количество в приоритете или он рождает кучу идей, но не в состоянии их реализовать, исписывая страницу за страницей и даже не понимая, что читать это невозможно.  – А ты и правда разбираешься. Хотя порой ведешь себя хуже, чем торговцы в порту с их жутким языком.  – Это уже не твое дело. На себя посмотри, – Чуя понимает, что звучит по-детски, но не может не ляпнуть этого. – Такому человеку, как ты, не должен был достаться такой дар.  – Кто-то, видимо, при раздаче ошибся. Но ты и не думай, что я тоже так не считаю. Я бы с радостью выкинул все то, что есть в голове, и просто тупо бы жил себе, ни о чем не думая, как все. Пил бы сакэ, страдал ерундой целыми днями, валяясь в красивом саду, развлекался бы с гейшами, трахал бы красивых мальчиков, ой, все это я и так делаю, – Дазай довольно ухмыляется, – правда, последний пункт не всегда выполняется, но кто ж виноват, что они столь строптивы.  – Въебу.  – Сделай, а не только обещай. Я не против буду снова полежать в больничке. Мори-сенсей мне что-то там такое хорошее колол – в голове сразу так пусто становилось, словно паришь. И даже не так одиноко, несмотря на полный вакуум. Ему, кстати, тоже нравится то, что я пишу, и он тоже не понимает, почему так делаю, хотя я сам толком не объяснял причин, – Осаму садится, а затем подползает ближе к Чуе, стараясь не спугнуть. – Впрочем, какая разница? Я бы мог вообще этого не делать, и тогда бы это так и осталось при мне, правда, и обвинять некому бы было, раз никто и не в курсе. Вся эта писанина – она попала в свет, а там уж пусть сама как-нибудь расходится, автор ей больше ничего не должен.  – Ты так говоришь, будто в этих текстах нет части тебя.  – Нет, – слишком уверенно заверяет Дазай, глядя ему в глаза.  – Ой ли? – Чуя хмыкает. – Знаешь, ты не особо на самом деле похож на человека, который радуется жизни. Ты рисуешься перед другими, не знаю, что думают эти люди, но на тебя порой жалко смотреть, хочется отвернуться от отвращения. В твоих рассказах – там тоже есть такое. Может, мне просто повезло читать именно это, не могу сказать так уж точно, но… И вообще ты многое там прячешь. Некоторые вещи пугают и оставляют осадок.  – Что ты читал? Перескажи.  – Зачем? Ты и так явно прекрасно помнишь все то, о чем написал.  – Нет, я хочу послушать тебя. Перескажи. То, что запомнилось особо. Я никогда никого об этом не просил.  Они смотрят друг на друга, и Дазай позволяет себе придвинуться еще ближе. Лицо Чуи затемнено, в комнате уже плохая видимость, стало намного тише, больше не слышно играющих где-то за воротами детей, и странно – в голове Дазая не крутятся всякие посторонние сюжеты, которые обычно фоном скользят, стоит ему хоть немного расслабится. Все внимание сосредоточено на Чуе, кажется, будто он даже слышит его мерное дыхание под звук поющих в саду цикад, и Осаму даже не против в этот раз, чтобы они все дружно заткнулись, потому что будут мешать услышать все оттенки голоса, ведь видно, что Чуя готов исполнить его просьбу, просто дал себе немного времени выстроить сюжет в голове, чтобы не запинаться. Он откидывается чуть назад, упираясь спиной в стену, руками мнет пояс юката, чуть оттягивая ворот из-за духоты, что опрометчиво, ведь Дазай немедленно выхватывает взглядом лишний сантиметр оголенной кожи, но он больше сейчас настроен внимать, нежели осязать, поэтому мысленно дает себе пощечину и сидит смирно. Чуя растрепал волосы на затылке, хмурясь, а затем со вздохом начал:  – Рандо-сан обычно хранит все журналы, ему нравится читать то, что выходит здесь, в Японии, он вообще большой поклонник литературы. Ладно, чего скрывать, мне правда стало интересно, что ты пишешь, и я перебрал все его запасы. Там все рассортировано по годам, откуда-то он даже достал те журналы, что выходили еще задолго до его прибытия из Франции. На самом деле нашел не так много. Полагаю, кое-что пропустил, но ты сам виноват – нечего выпендриваться и скрываться под чужими именами, это даже не псевдонимы твои, а черт-те что!  – Ты так мило злишься, – Дазай все же не сдерживается, зато Накахара в этот раз всего лишь смеряет его недовольным взглядом.  – Не перебивай, – отрывисто произносит он. – А то ничего больше не скажу. В общем, я нашел несколько рассказов под тем же именем, что и тот, который ты сам мне показал. Не скажу, что все прям произвели впечатление, хотя, сука, пишешь ты качественно, но кое-что было там. Журнал вышел где-то с год назад. Название рассказа, если честно, не запомнил. Действие происходит в горной деревне в лесистой местности на севере Хонсю. В таких местах люди живут тесно, прекрасно знают друг друга, испытывая скуку от повседневной рутины, что сваливается на них, а они не в силах что-либо изменить, во многом из-за того, что боятся сделать лишнее движение, но едва ли это им можно поставить в укор. Они живут тихо и мирно, люди простые, со своими проблемами, что увлекают их от лишних раздумий. В этой же деревне жила одна одинокая женщина. Ей уже было на тот момент примерно за пятьдесят; доброжелательная, отзывчивая, всю жизнь занималась тем, что искусно вышивала шелком на мячах тэмари, которые потом продавала, зарабатывая себе таким образом на жизнь. Однажды, в день поминовения усопших, когда все жители собрались на большой площади, чтобы посмотреть на бон одори, глядя на то, как танцующие возносят свою благодарность усопшим предкам, женщина сказала, что она ведь даже не знает, стоит ли ей поминать душу своего сына, ведь она все еще верит, что он вернется с закончившейся несколько лет назад войны живым, так как сообщения о его смерти она за все эти годы не получила. Находящиеся рядом с ней люди сначала подумали, что ослышались или не так поняли, но она снова начала об этом причитать и тяжело вздыхать, смотря немного слезящимися глазами на ярко горящие фонари, и тогда один мужчина, что был уже много лет ее соседом, произнес: «Но ведь у тебя, Казуми-сан, никогда не было сына! И дочерей у тебя не было, и мужа не было!». Как же?! Казуми-сан округляла глаза и уверенно заявляла, что ждет своего сына с войны, и тут же начинала перечислять все его достоинства, все его умения, хмурилась и меняла тон голоса на возмущенный, когда вспоминала о том, как он не слушался ее в детстве, но сейчас она готова все ему простить, пока ждет его домой.  В тот вечер все решили, что, видимо, Казуми-сан выпила слишком много сакэ, хотя прежде за ней не водилось, но никто не стал придавать серьезного значения ее словам. Праздник закончился, через некоторое время снова нагрянула рутина; Казуми-сан по-прежнему вышивала шелком, придумывая самостоятельно узоры. Две местные девочки приходили к ней за заказом, а вернувшись домой, рассказали родителям, что Казуми-сан снова говорила о том, что очень ждет возвращения своего сына, и даже звала его – Рэндзи-тян.  Спустя время уже многие шептались о том, что, кажется, Казуми-сан сошла с ума. Зачем-то придумала себе несуществующего сына, постоянно всем рассказывала о нем, выдумывала сцены из его детства и чуть ли не разыгрывала их, изображая, как она то хвалит его, то отчитывает, то даже чуть ли не плачет, потому что он и радует, и расстраивает ее. На все попытки убедить ее опомниться она лишь мягко улыбалась, даже порой смеялась и смотрела снисходительно на забывчивых соседей. Как же они могли забыть ее Рэндзи-тяна? И даже обижалась, когда ей в лицо уже в бешенстве в бесполезных попытках убедить в том, что нет и не было никакого Рэндзи, бросали, что не вернется он никогда, погиб, а она так и будет одна. Да и не вернулся бы он никогда к такой безумной матери.  Казуми-сан стали сторониться, более из местных никто не покупал ее тэмари, а некоторые она даже отложила и стала говорить, что они принадлежат ее Рэндзи-тяну. Люди стали пугаться, распускать слухи о том, что в нее вселились лесные духи или же она стала жертвой проклятия богов; все меньше жителей деревни общались с Казуми-сан, да и те, кто все еще как-то мог поддержать с ней разговор, вели его грубо, позволяли себе насмехаться и оскорблять, пока не решили, что это для них самих может плохо кончиться, и тогда вообще прекратили всякое общение с одинокой женщиной.  А Казуми-сан не отказывалась от своего сына. И, продолжая расшивать тэмари, она представляла, что могла бы делать это для него маленького, отбрасывая мысли о том, что подобного никогда не было и не будет. В ее голове вовсе не было помутнения, если таковым не назвать отчаяние совершенно одинокого человека. Казуми-сан была в полном ментальном здравии и прекрасно осознавала, что никакого Рэндзи у нее никогда не было, но все сильнее старалась отдалиться от этого знания, желая уйти в созданную иллюзию, лишь бы не ощущать в реальности, что она совершенно одна, и не так страшно, что все окружающие посчитали ее сумасшедшей, ведь и ранее она была им чужой, но в ее собственном мире у нее был Рэндзи-тян, которого она может ждать, чье возвращение, чье детство и юность она может вспоминать, и это помогает не сойти с ума от правды, в которой ты рождаешься один и умираешь один.  Чуя, кажется, немного сбился, но продолжать более не собирался, да всю суть рассказа он практически передал, упуская всякие мелкие детали и описания. Он чуть хмурился, глядя перед собой, словно силился вспомнить из рассказа что-то еще, а затем пробормотал:  – Страшно, когда человек сам погружает себя в подобное, чтобы спастись от того, что еще больше его пугает, и для него приемлемее вариант выглядеть сумасшедшим в глазах других. Жуткий рассказ. Ай, черт, какого хрена?! – он резко отстраняется в сторону, когда в конце его слов все это время сидящий тихо и смирно Дазай мягко целует его в щеку и тут же послушно садится на место, довольно улыбаясь. – Совсем страх потерял уже?!  – Спасибо, что пересказал, – тот полностью игнорирует недовольство, и вообще Осаму все еще будто под каким-то гипнозом. Не сказать, что Чуя прирожденный рассказчик, но оказалось, что он способен понижать свой голос до тихих интонаций, способных передать весь драматизм истории, черновик которой где-то валялся сейчас в этой комнате, хотя и доставать не надо было, Дазай и так прекрасно помнил, что именно он там писал. – Знаешь, я все потом думал об этой Казуми-сан. Что бы с ней стало, если бы ей все же пришлось вновь выпасть из того мира, который она себе придумала, где есть ее сын, пусть и далеко, но зато она знает, что есть кто-то, кого любит она, и кто любит ее, а вот снаружи – нет ничего. Я думал этим и завершить, вырвать ее под давлением обстоятельств, но затем решил, что не всем же хочется кончать с собой, как мне, так что пусть остается там. Не стал менять конец. Хотя, наверно, подобная иллюзия сама постепенно разрушается, не могу сказать.  – Но даже так ты не оставил ей никакой надежды, – Чуя бездумно трет свою щеку, но отвечает спокойно, разве что смотрит в пол, слегка погруженный в свои мысли.  – Потому что той не было изначально.  – Откуда тебе в голову пришла такая идея? – он поднимает голову, глядя Дазаю в глаза, и тот на миг утрачивает свое дебильно-счастливое выражение, веет какой-то враждебностью, и Чуя точно не ошибется, если в этот момент посчитает, что ступил на запретную территорию, но Дазай быстро смахивает с себя эту тень.  – Я же говорил. Наблюдаю за людьми, все легко и просто. Что? – Дазаю кажется, что они с Чуей поменялись местами, и это он теперь на него смотрит, будто желает что-то выпытать.  – Да ничего. Мне просто показалось… Обычно в тексте видно. Видно, что автор придумывает, а что берет из своих собственных наблюдений. Человек с недурным литературным опытом всегда это разглядит.  – Тебе-то откуда это знать? На основе чего? – Дазай спрашивает и настороженно, и в то же время с любопытством. Их разговор движется совсем не в ту сторону, в которую он желал бы, но они впервые так вот общаются, и Осаму едва сдерживает слюни от восторга, что скребет своими когтями по всему телу. – Ты же сам говорил, что всего лишь переводишь. Откуда этот опыт, о котором ты говоришь?  – Блядь, какая разница? – пытать Чую бесполезно, он все равно сразу срывается, и вообще выглядит каким-то взвинченным, и причина явно не в том, что Дазай успел достать его хорошенько за один вечер. Он вдруг начинает озираться и подскакивает с места уже не так изящно, как садился до этого, и хватает со столика в углу кувшин с водой, которой наполняет стакан и делает несколько глотков.  Дазай тем временем прокручивает в голове их разговор, свой рассказ в пересказе Чуи, отматывает события еще дальше, до появления Хацуё и понимает, что его совсем не тянет выяснить, как она там, Ичиё-тян и без него разберется. Завтра явно стоит ждать или послания от Анго, или он заявится сам, из-за чего Дазая будет ждать долгая тирада о приличиях и прочем, хотя кто бы говорил. Это мало все волнует, и он краем глаза следит за перемещениями Чуи по его кабинету. Как-то он излишне взволнован и странно то и дело косится на него, и Дазай не идентифицировал этот взгляд как «убью, если рыпнешься в мою сторону». Совсем стемнело. Свет Дазай так и не включил, лень было тянуться. Духота чуть отпустила, и он почти наслаждался вечером, наполненным цикадами, ароматами цветов из сада и Чуей, что замер у выхода в сад. Осаму подумал о том, что по-прежнему толком ничего о нем не знает. Из этого ли он города, зачем так упирается на нескольких работах, как встретил этого Артюра Рембо и как стал его любовником, и испытывает ли к нему что-то на самом деле, почему ему интересно переводить стихи, как много он на самом деле читает, есть ли у него другие знакомые, кто вообще его семья, хочет ли он все также сильно прибить человека, в чьем доме оказался всего лишь из-за того, что женское любопытство не имеет границ, и волей случая Акутагава застал девчонок у себя именно в этот день. Ох, Рюноскэ-кун. Только сейчас о нем вспомнил. Затаился. Дазай ухмыляется. Явно приходит в себя после того, что устроили Хи-тян и Маая-тян, теперь вообще не посмеет поднять на него глаза. Странный мальчик. Сидя на его члене, может чуть ли не в любви признаваться на месте, а тут истерику устраивает из-за давно понятного Дазаю факта. На самом деле, если бы Накахара сейчас решился удрать – прямо так, в чем есть, через забор – вот зрелище бы было – то Дазай не стал бы гнаться за ним, не видя смысла в этом именно в этот самый миг, он все равно прекрасно знал, где его найти, а тогда пошел бы прямо к своему ученику, вообще было странно того таковым воспринимать, и заставил бы повторить все то, что он там описал. Наверно, Дазаю просто нравилось тянуться к людям, которые пред ним преклонялись. Но одного сопливого раболепия никогда недостаточно, поэтому каждый раз было так приятно касаться его. Хотя все это меркло, когда он начинал возвращаться мыслями к тому, каким воспринимается на ощупь тело Чуи. Даже сквозь одежду. Дазай снова борется с мыслями о том, что ему ничего не мешает оттащить его сейчас за волосы глубже в комнату, завалить на пол, связать руки поясом и оттрахать так, что все домашние услышат, а на утро Чуя даже не сможет подняться. Осаму нисколько не страшился этих своих темных мыслей, они всегда имели место быть, он не боялся их воплощать, были у него знакомые девушки, что позволяли вытворять с собой довольно жесткие вещи, что потом приходилось замывать кровь с татами. Он никогда не испытывал по этому поводу уколов совести или сожаления, наоборот, после этого ощущал себя только лучше. Но Чуе повезло, и сейчас был не тот настрой. Хотя мысли все же вертелись. И особо сильно полыхали в моменты, когда собственное воображение то и дело возвращало его к той сцене на веранде, подрисовывая детали, которых не было.  Чуя направился к выходу в коридор, в тот момент, когда Дазай почему-то представлял себе снег, что падает посреди сезона ханами, укрывая собой цветущую сакуру, а под деревьями, что тянулись так далеко, что все превращалось в единое бело-розовое кружево, танцевала молодая девушка, кружилась на месте, ее пояс был развязан и все слои кимоно непозволительно развивались, а в руке она держала полыхающие ликорисы, и вскоре пламя с них охватило ее саму. А она смеялась. Дазай отвлекается на Чую, но образ, что увидел, не теряет, запечатлевает у себя на радужке, представляя это так, словно, кто-то делает гравировку, и дико больно, а потом уже все же задает вопрос:  – И куда собрался?  – Как куда? Не знаю, чем ты тут по ночам занимаешься, если не ебешь кого, а я спать. Ты мне весь вечер угробил, не говоря уже о том, что я тут застрял, хотя должен заниматься был делами дома. Сделай одолжение, не суйся ко мне больше, а то сдержу слово и вхуярю так, что потом долго будешь от переломов лечиться.  – Останься здесь, – спокойно просит Дазай, тем временем продолжая прокручивать в голове новый сюжет. Так, да, определенно дух, надо подогнать ему предысторию и дать этой танцующей девушке имя. Он не особо любил окунаться в оригинальную мифологию, проще самому что-то сочинить, а уж если вспомнится что-то из источников, то по ходу использовать, если логически будет укладываться. Надо только додумать, почему она так танцевала, возможно, это был ее последний танец, на прощание. Может, придумать ему какое название. И да – с чем таким она прощалась столь трагично и трогательно. Пока все это обдумывает, пропускает кучу некрасивых слов, которыми его одаривают, и уже ближе к концу задирает голову, глядя на возмущенного Чую. – Здесь даже лучше. Те комнаты не очень уютные, я сам редко ночую в своей спальне.  Дазай внезапно подскакивает и движется к осиирэ, откуда вытаскивает футон. Немного критично его оглядывает и бормочет что-то о том, что попросит девочек застелить его свежим бельем, не реагируя при этом на в очередной раз ошарашенного Чую.  – Я могу тебя даже ширмой отгородить! – торжественно заявляет Дазай, качая головой в сторону, где и правда стоит без дела золотистая ширма с изображенным на ней в традиционном стиле пейзажем. Чуя тоже смотрит на ширму, и, кажется, что сей предмет интерьера не особо привлекает его. И вообще он не намерен тут валяться на хозяйском футоне! Не говоря уже о том, что сам хозяин-извращенец будет рыскать где-то тут.  – Не надо меня ничем отгораживать. Я лучше пойду, и мешаться не хочу, – насчет мешаться – едва ли это в самом деле волновало Накахару, но он уже просто не знал, какую отговорку придумать!  – Ни в коем случае ты не будешь мне мешать, – пожимает плечами Дазай, словно всерьез принял его слова. – Я все равно собираюсь ночью писать, до утра точно просижу.  – Так а за коим чертом я тебе здесь?  – Одному тут иногда жутко сидеть. В большом доме-то никого нет. Сибата-доно смотрит косо, из сада тануки подглядывает, уж не знаю чем, но вечно ощущаю на себе его недобрый взгляд, а если ты тут будешь мирно лежать и сопеть, то мне будет спокойнее, – теперь главное состроить самую невинную мину. У Дазая получается. Почти.  Чуя ни капли ему не верит.  Он подходит к нему ближе, пока не удрал.  – Обещаю. Я за всю ночь не трону тебя.  – Да с какого хера я тебе должен верить, долбоеб ты несчастный? Убери эту слащавую мину, блевать тянет, переигрываешь.  – Какой ты порой невежливый, Чуя-кун. Что ж, будь по-твоему, скажу девочкам, чтобы подготовили офуро для тебя.  Чуя на самом деле правильно делает, что не верит Дазаю, но у него нет возможности ставить здесь свои условия. От принятия ванны от пытается отказаться, мотивируя это тем, что с него сегодня было достаточно водных процедур, потом снова пытается играть на приличиях, мол, зачем кого-то беспокоить, но Дазай заявляет, что в этом доме прислуга привыкла, что хозяин ни черта не спит, и сами они сегодня точно не лягут рано из-за совместного занятия по утешению Хацуё, и Чуя в самом деле отправляется стереть с себя набежавший пот, наверно, даже удивляется, что преследующий его псих не пытается ворваться следом, просто не зная, что тем временем Дазай приказал убрать приготовленный в спальне, где устроили Чую, футон и подготовить все в его кабинете. Воплей, возможно, будет много, но главное поставить перед фактом.  Осаму уже начинает делать наброски рассказа, идея о котором посетила его столь спонтанно, и он боялся, как бы она не вырывалась наружу не в написанном на бумаге виде, когда фусума резко отодвигается и на пороге – типа неожиданно – возникает нечто злобное со все еще полувлажными волосами, с полотенцем на плече и обернутое в новое юката, видимо, тоже откуда-то из запасов Акутагавы. Почему у него все такое мрачное?  – Ебать, ты достал! – Чуя быстро пересекает комнату и разве что не хватает Дазая за шиворот – тот просто резво поднимается на ноги и значительно так возвышается над ним, на что Накахара недовольно цыкает. – Какого хера вообще? Почему из той комнаты все убрали? Ты специально, блядь?  – Чуя, помнишь, что я говорил тебе? Не ругайся в этом доме. Ты такой красивый, а язык у тебя – дрянь.  – Да засунь ты уже все эти просьбы себе глубоко в зад! – голос его мгновенно приобретает визгливые интонации, и Дазая начинает прошибать смех. – Ты реально заебал! Ты бесишь меня своими выходками, ты нормально ничего не можешь сделать, только пиздишь почем зря, каждый раз желая наебнуть…  – А ты такой доверчивый, что я не могу просто сдерживать себя, – Дазай не сдерживает себя и в прикосновениях, ну не мог он не позволить себе не почувствовать кончиками пальцев эти влажные вьющиеся еще сильнее от сырости волосы, за что неслабо так огребает по пальцам. – Ай.  – Сука, я не поленюсь и допру тебя до этого херового пруда, где утоплю нахуй!  – Согласен! Чудесный способ убиться наконец! Я весь твой! Тащи!  Боже, уже за то, как он сейчас в смятении таращится на него и моргает слишком уж часто, хочется подхватить на руки и зацеловать. Дазаю хочется распахнуть на нем юката и посмотреть, как далеко тянется мелкая россыпь веснушек на бледном теле – сейчас едва заметно, и он прям в один миг превращает это в фетиш. Так, ладно, сейчас не время поддаваться, хотя отпусти себя – и Дазай готов кончить от того, как на него в этот момент смотрят, словно ребенок, готовый разревется от того, что его незаслуженно обидели. Осаму лишь улыбается не без доли коварства, и возвращается к себе за стол, где устраивается на подушечке и поправляет листки бумаги.  У Чуи жутко несчастный вид. Он стягивает с плеча полотенце, зачем-то прикладывает его к лицу, затем крепко сжимает в руках и, победив своего внутреннего убийцу, который давно уже сидит наготове, чтобы начать потрошить врага, движется в сторону приготовленного специально для него футона.  – Посмеешь приблизиться ко мне, уебу. Я сплю чутко.  – А ты спишь вместе с Рембо-саном? – Дазаю четко в лицо прилетает мокрое полотенце, и он, будто бы заинтересованно, его разглядывает на вытянутой руке, переводя затем взгляд на Чую, который ложится прямо так поверх одеяла, потому что лезть под него – и так дышать нечем. – Не хочешь отвечать – так и скажи.  Полотенце прилетает обратно – Чуя резким движением сдергивает его со спины и прижимает к себе, собираясь спать прямо так, освежаясь неиспарившейся еще влагой, так легче будет заснуть сразу, пока это чудовище не подкралось, а во сне ему будет похеру. Во всяком случае, только в этом и осталось себя убеждать.  – А я думал, Чуя, ты не уступишь своей гордости и завалишься спать там прямо на татами. Сейчас не холодно, ничего бы с тобой не сталось, но все же жестковато.  – Закрой пасть, – шипит он, пытаясь устроиться. – Еще раз повторяю: приблизишься – останешься без зубов.  – Я же дал обещание – в течение всей ночи ни пальцем не прикоснусь! Да и мне столько текста накатать надо, что ты точно подождешь.  Чуя что-то злобно там бурчит, весь напряжен, но зря не верит в то, что Дазай в эту ночь в самом деле выбирает просидеть за столом, вырисовывая столбики иероглифов, нежели пойдет дышать Чуе в затылок, хоть и дико хочется. Но лисица пока еще недостаточно приручена к новым рукам, может и тяпнуть, так что лучше дать ей время привыкнуть. Накахара, конечно, правильно делает, что не доверяет ему и ведет себя настороженно, но Дазая это мало волнует, это создание слишком доверчивое, на этом еще можно не раз сыграть.