Σχίσιμο (Схисимо)

 Сколько ни задумывался о том, кто же мог быть автором этих полюбившихся рассказиков, все равно каждый раз получался разный образ. Дазай мог выделить что-то одно, но в этом не было смысла. Описанное в книге нисколько не давало представления о том, кто бы мог это облечь в слова, один человек, два ли, от того было и интересно. Ему нравилась эта скрытность, и он хотел верить, что может так же.  Читать рано утром, когда солнце еще не выползло, – портить глаза, но из-за духоты не спалось и приходилось как-то охлаждаться, используя проверенный способ – обняться с полотенцем. Дазай уже всем сердцем желал наступления сентября, когда все еще тепло, и как бы по ощущениям жаркое лето, но солнце уже не с такой яростью пытается расплавить или подпалить. Сентябрь, нет, вообще – осень! Если забыть о возможных тайфунах, такое приятное время года. Он бы мог написать что-нибудь об этом. У Осаму есть одна заказчица, которая пишет сама, но время от времени просит его зачем-то продать его тексты с какими-нибудь поэтичными описаниями. Он бы мог для нее что-то такое нацарапать, раз уж есть вдохновение. И даже подождет до сентября. В это время всегда так хорошо навевает на всякого рода писанину. Он вспоминает все самое лучшее из осенних пейзажей, что окружали его в стенах жилища отца, те, что он видел в Токио, что отдаются в сердце теперь здесь в Йокогаме. А еще он зачем-то в этот момент вспоминает обеды со всей многочисленной сворой, что обитала в их доме. Мама была так изысканна в своих манерах, сестры, робевшие из-за своего юного возраста и почтения перед ней, смотрели на нее и пытались повторять. Осаму тоже наблюдал, и только сейчас понимал, что все благородные женщины, которые так или иначе могли появиться в его книгах, были отчасти списаны с нее. Даже в болезни – всегда была изящна и аккуратна. Это почти удивление – ведь Дазай прежде думал, что в его мыслях мать – истерящая женщина, которая боится собственного ребенка.  Осаму кладет свою руку поверх той, что скользит сейчас по его ребрам, замедляя движение и не давая сдвинуться. Чуя только крепче прижимается голой грудью к его спине, трется своим подбородком о плечо и тянется вперед, чтобы разглядеть все еще слипающимися глазами, чем делящий с ним целых два футона мужчина там с утра пораньше таким занят. Дыхание у него теплое, и он несколько раз как-то вымученно вздыхает, видимо, силясь вчитаться в столбики иероглифов, щурит один глаз, который никак не может открыть, а потом приглушенно бормочет:  – Опять ты не понять что перечитываешь. То и дело тебя по утрам застукиваю с этим.  – Ты так говоришь, будто я скрываю, – Дазай кладет голову на собственное плечо, вытягивая руку, и пальцами подцепляет кончик цепочки, что прикреплена к закладке, подбрасывая его слегка. – Можешь взять, я не против.  – Больно надо, потом, – он все еще жутко сонный, приятно-теплый, мягкий, какой-то даже разнеженный, может, Дазай так его ощущает сейчас, потому что и сам растекается также по своей части футона, на который они перекатились. Хотя если привстать и посмотреть, то можно обнаружить, что ногами-то Чуя остался на своем. Хорошо устроился.  Надо было видеть тогда его довольную ухмылку, когда он обнаружил, что Дазай так и не убрал второй футон из своего кабинета, хотя он лежал свернутым. Ну, если честно, Осаму внезапно понял, как хорошо стало разваливаться сразу на двух, вот и оставил оба. Хотел высказать это вслух и спустить с небес, но разговор тогда сменился, он забыл, а сейчас уже было не так актуально. В конце концов, Чуя отчасти не зря ухмылялся: Дазай ведь для себя не ставил под сомнение его возвращение в этот дом.  В утреннем полумраке, когда к тебе столь преданно льнут, так уютно лежать. Дазай со своего места мог хорошо видеть сад, и ему мерещилось, что на месте головы тануки сидит-скучает Сибата-доно. Может, если взять и написать его историю, он упокоится наконец-то? Дазай так жесток – сам создал его и не дает ему уйти с миром. Но привидения сейчас мало волнуют, ему приятно, что его спину и плечи щекочут чужие волосы, а его собственные ласково перебирали пальцами, словно выгоняя оттуда лишние мысли. Прошлым вечером он насильно отодрал Чую от стола: тот заваливал себя работой по переводам, после того как оставил работу у Рембо-сана, да и еще ушел из ресторана уже по настоянию Дазая, что вылилось в небольшой скандал, кончившийся разбитой и опухшей губой (а так вообще мог пострадать нос!) и сотней поцелуев в разбитое место – Дазай умилялся тому, как Чуя после начинал сожалеть о том, что уделал его, хотя это тоже случалось не всегда, и в большинстве случаев Накахара был уверен, что суицидальная морда заслужила получить хороший пинок в зад. Чуя дико противился тому, что ему мешают работать, его мучила мысль о том, что он может глубоко впасть в зависимость от чужого капитала, и Дазай в самом деле старался не давить на него, но не себе же в ущерб позволять Чуе много работать! Пару раз он дал ему возможность посидеть до глубокой ночи, так как и сам практиковал подобное, но когда однажды из-за тупой лени завалился спать раньше, а потом часа в три ночи обнаружил, что под боком его так никто и не пристроился, то решил, что так дело не пойдет, к тому же явно такой образ жизни был едва ли привычен новому обитателю этого дома.  Чуя буянил, конечно, бесился, Дазай вообще заметил, что его словарь ругательной лексики заметно пополняется от общения с ним, аж спросить страшно было, где он этого набрался, однако в итоге сердитый зверек сдавался. Может, потому, что все же уставал. На приставания в таком случае реагировал недовольно, и Осаму тогда решил заходить с другой стороны. Он тоже умеет быть очень нежным и делал все так, что Чуя буквально захлебывался, но зато оживал, ненасытно уже требуя, чтобы его приласкали всеми возможными способами. А утром уже привычно Дазай получал свою порцию, с ужасом для себя констатируя, что прежде с ним никто так не обращался. И почему-то он еще сильнее страшился мысли о том, что Чуя может об этом прознать, догадаться. Если уже не в курсе. Зачем-то каждый раз тянет на себя, к себе, прижимая крепче, наваливается сам, обхватывает лицо ладонями и долго целует в губы, загребая в свои объятия, крепкие – Дазаю всегда становится не по себе. Это такое ощущение… Словно тебя любят.  Он сам вырывается из цепких рук, сдвигая ногами и без того скомканное одеяло, которое валяется часто тут ненужным атрибутом из-за жары, тянет снова Чую к себе за бедра, и тот лишь бросает какую-то колкость относительно того, что без этого Дазай уже не в состоянии нормально продрать глаза, хотя кто бы говорил! – и послушно позволяет мять свое тело. Они ведь оба знают, что это обоюдное удовольствие. Дазай иногда представляет это ритуалом, но ему не хочется повторяться, хочется удивить, может, даже позлить, когда он слишком сильно увлекается тем, что просто дразнит его, но каждый раз вроде бы уже знакомые действия, когда его язык легкими издевательскими касаниями проходится по головке члена, когда пальцы чуть сжимают его или прижимают к другой, не менее возбужденной и желающей плоти, – все это имеет разный цвет искр, фейерверки оглушают, и с каждым разом Осаму видит их цвета все ярче, что глаза начинают слезиться, и потом он молча сидит, пока Чуя лениво заворачивается в юката, даже не подозревая о том, какие мысли душат его любовника, обнаруживающего, что его сердце еще не превратилось в пыль.  За завтраком Дазай замечает, что этим утром Чуя взял его книгу с собой и, положив рядом на пол, аккуратно пролистывает, вкладывая закладку после каждой страницы, чтобы потом не возиться, если та внезапно захлопнется.  – Где ты ее взял? – интересуется он, не отрывая глаз от предмета на полу.  Акутагава, который в этот раз завтракает вместе с ними в большой комнате, чуть вытягивается, чтобы видеть, о чем идет речь.  – Купил на улице, – Дазай решил не уточнять, при каких условиях, и косится на своего помощника, а то вдруг сболтнет чего лишнего, но тот равнодушно молчит. – Какой-то дед продавал. Увидел – купил. Подлатал немного. Так что ты там аккуратнее.  – Уж кто бы говорил, – ворчит Чуя.  – Дазай-сенсей, вы сегодня поедете слушать выступление Хориэ-сана? – интересуется Рюноскэ, собирая ловко палочками остатки риса с чашки.  – Черт, я уже и забыл, но и не думал, если честно. Даже если бы это было не в Токио, а здесь – я еще не спятил. А вот он, видать, слегка уже того. Додумался ведь мне приглашение прислать.  – Ну, он же знает, что вы его не выдадите.  – А было бы забавно, – у Осаму в этот момент весьма кровожадный вид, он аж жевать перестает, а потом тяжело сглатывает, почти не меняя выражения лица. Какая заманчивая мысль…  – О боже, это сигнал – дать ему по башке, а то сейчас какую дурость отколет, – Чуя отрывается от чтения и с опаской смотрит на Дазая. – Очнись, идиотина недотраханная, ты все равно этого не сделаешь. Если ты не конченный ушлепок, конечно, хотя…  Дазай сбрасывает с себя наваждение жесткого разоблачения своего основного заказчика, и со смехом косится на Акутагаву. Тот по-прежнему не мог привыкнуть к тому, что кто-то столь нагло может крыть его любимого сенсея и оставаться безнаказанным, кроме того, Акутагава на себе не раз ощущал переменчивость его обманчиво мягкой натуры, и знал, что для сенсея ответить – не составит труда, но не лез в их разборки. И вообще как-то стал меньше зажиматься в его присутствии. Дазай обращал внимание на реакцию Акутагавы на наличие Чуи в доме чисто из любопытства, по факту же – ему было все равно, что тот думает и чувствует в этом случае, но его подопечный его слегка удивил, как-то грустно пару дней назад заметив: «Вы стали интереснее, Дазай-сенсей, не могу оторваться». Осаму не стал разгадывать смысл слов. Кроме того, его больше занимало то, что тот взялся за мозги и стал чаще наведываться в Токио к Хироцу-сану. Может, ради того, чтобы реже бывать дома.  – Рюноскэ-кун, возьми приглашение, оно не именное, так что можешь сам посетить. Расскажешь, какой бред он нес, заодно узнаешь, как вести себя не следует.  Акутагава явно не испытал радости от предложения ехать самому, тем более это подразумевало под собой, что отказаться он может, но лучше не стоит. Сам виноват, Дазай бы и не вспомнил на самом деле. Такие вещи – сдались они ему. Он весь был в творческом процессе, он лучше потратит эти часы на писанину, нежели будет раздражаться из-за проявления людской тупости.  После завтрака он сам обустроил себе место для работы возле пруда. В этот уже почти что доконавший зной легче всего было не подохнуть рядом с водичкой. Дазай любовно там расстелили циновочку, притащил стол, письменные принадлежности и торжественно уселся работать. Он прям уверен, что слышал, как на расстоянии фыркнул Чуя, который все это время стоял на энгава, подпирая плечом деревянную опору, а потом спрятался в доме, собираясь заняться своими делами. Жаль. Дазай вообще-то был только рад его компании, если он крутился рядом, когда он что-то писал. Чуя не замечал, но Осаму частенько брал лежащие рядом листки, которые вовсе были не черновиками, а заметками – Дазай черкал все, что подмечал в своем любовнике, уже даже где-то использовал это, и записей становилось все больше. Схватывал все мелочи. Чуя часто ловил его пристальный взгляд и начинал язвить на эту тему. Или даже чем-нибудь кидаться. Дазай уже даже начал подумывать о том, чтобы убрать книги из кабинета подальше. А то один раз так прилетело. Причем эта рыжая сучка бросилась потом жалеть несчастную книженцию, заявив, что Дазай и так переживет, на нем все заживает, как на собаке. Дазай тогда заметил, что его шрам после попытки повеситься заживает вроде как быстрее… И не потому ли, что его частенько вылизывает одна приблудившаяся псинка? Он давно уже научился в большинстве случаев уворачиваться от ударов, которые Накахара сыпал на него, не особо задумываясь. Однако что-то подсказывало, что бил он все же не в полную силу.  Все это, конечно, было дико мило, но Дазай не был слепым, чтобы не замечать, что пусть Накахара в самом деле активно обживался в его доме, он не перестал чувствовать себя неуютно из-за своего нынешнего положения. Бросив ради суицидального мудака человека, с которым он провел столько времени, который был, как минимум, ему не безразличен, Чуя оказался в состоянии, когда слепо идет, ведомый за руку, за тем, от кого не знает, чего ожидать, не имея при этом плотной почвы под ногами в виде собственного угла, как он выражался, и хорошей работы, поскольку ясно было, что на своих переводах, даже имея достаточно заказов, он далеко не уедет, а жить исключительно при поддержке Дазая, пусть и совершенно бескорыстной (ну как бескорыстной, отдайся мне целиком – и ничего не жалко) – он явно видел это в темном ключе, о чем не переставал думать, хотя вслух старался об этом не говорить. Осаму умиляло это, он тихо про себя посмеивался и понимал, что Чуя прав. Он себе бы тоже не смог довериться полностью. Какими бы ни были чувства – они разобьются, если сам едва стоишь на ногах. Поэтому Осаму не мешал ему метаться и искать для себя какое-то новое занятие. Он даже заметил, что Чуя ведь может вернуться работать в консульство, его там знают, рекомендации у него хорошие. Ясно было, что для этого надо дождаться отъезда Рембо-сана, чтобы лишний раз не бередить душу. Чуя рассматривал это как запасной план, но Дазай видел, что на самом деле не особо желает возвращаться в место, где не будет человека, столь крепко с ним связанного.  Все эти мысли бултыхались где-то на заднем плане вместе со звуками всплесков воды – карпики резвились. Хикари и Маая прибегали их кормить, устроив целое представление, что Дазай невольно даже отвлекся от своей работы.  В середине дня наведался Мори-сенсей с новой порцией лекарства. Вид у него был какой-то загруженный, словно он брел пешком через полгорода; Дазай ожидал его у главного входа и, оценив уровень замученности, начал беспокоиться за сохранность мышц своего зада: а если рука дрогнет и будет дико больно?  – Мори-сенсей, мне кажется, вам надо больше отдыхать, – Осаму грызет карандаш, что зачем-то захватил с собой.  – Переоценил свои силы. Ходил за подарком, а до вас потом решил дойти пешком. Не лучшая идея в такую погоду. Когда уже спадет эта жара?  – Всему однажды приходит конец, – с умным видом заявляет Дазай, он звучит пафосно, но на самом деле вкладывает куда больше смысла в эти слова, нежели может показаться.  – Вы накормите меня чем-нибудь, Дазай-сан?  – Что-то не помню, чтобы это входило в стандартную плату…  – Вы жестоки!  – Ладно, поищу что-нибудь.  – Как у вас самочувствие? – спрашивает Мори, когда они вместе проходят в комнату, которая по-прежнему считается хозяйской спальней, но так и не используется по назначению, зато там организовался почти что медицинский кабинет.  – Легче, – коротко отвечает Дазай, впуская доктора первым и замирая почему-то в проходе. – Но не знаю, эти гадские уколы или что тому виной.  – Ваши придуманные миры более не покидают пределы вашей головы?  – Вы каждый раз спрашиваете об этом, словно в самом деле поверили мне.  – Отвечайте, Дазай-сан.  – Вроде бы нет. Но я могу об этом и не знать.  – Незнание спасет вас, уверен.  Осаму лишь закатывает глаза. Иногда он думал, что зря решил вдруг исповедаться, ощущая некий стыд за свою слабость, и судорожно искал положительные стороны, вроде тех, что ему не надо было теперь пояснять причину всех своих приступов. Но он в самом деле не кривил душой – ему было легче. Голова по-прежнему полнилась образами, но они пока не норовили с ним расправиться.  И все же чертовы уколы ломали ему психику! Это же больно! Ногу сводит, потом отпускает быстро, но ему все равно мерещится, что игла по-прежнему мучает своим вторжением мягкие ткани, поэтому еще потом полчаса страдает, ковыляя, хотя болеть уже нечему. Он просит Ичиё-тян накрыть стол в большой комнате, туда же отправляет Мори-сенсея, а сам бредет до своего кабинета.  – Чуя-кун, знал бы, что ты так любишь вкалывать, взял бы тебя еще к себе, ну, скажем, мыть полы?  На него бросают тут же недовольный взгляд. Чуя сидит на коленях на подушечке, обложенный своими справочниками, один лежит прямо поверх его бумаг, и Накахара что-то там пристально вычитывал, пока Дазай не побеспокоил его. Правда, когда Осаму приблизился, обнаружил, что Чуя вовсе не упахивается, а читает. Какая-то французская поэзия в оригинале. Книга явно из его личных запасов. Дазай склоняется у него над плечом.  – Вдохновляешься?  – Типа того, – честно отвечает Чуя, перелистывая, но уже не смотрит в текст.  – Почему тебя это так привлекает?  Он задумывается, но Дазаю кажется, что у Чуи есть ответ, просто он не хочет его озвучивать, будто это что-то очень личное. Что ж, он и не собирается настаивать, поэтому тут же говорит:  – Ко мне пришел Мори-сенсей, напросился на обед, не понимаю, почему все считают, что я такой благодушный? Пойдешь с нами? Ты, кстати, до сих пор с ним не имел чести познакомиться, а он уже мне весь зад исколол.  – Видел я твой зад, все там с ним нормально.  – Хрен от тебя когда сочувствия дождешься, – хочется разныться, но как-то не особо получается. Чуя захлопывает книгу и кивает, отвечая на его вопрос относительно обеда.  – Надо же познакомиться с тем, кто роется в твоих мозгах.  – Я особо его не пускаю.  – В том твоя проблема, Дазай. Ты боишься пустить, – Накахара поднимается с пола, поправляя пояс на бедрах.  – Неправильно, Чуя. Я боюсь выпустить.  Тот оборачивается на него, вытягивает руку, показывая, чтобы подошел ближе. Дазай подозревает от него какую-нибудь гадость – Чуя та еще зараза – но он лишь ловит его за кончики пальцев и тянет за собой из кабинета. Осаму, перед тем как они оказались в большой комнате, на миг прижимает его к себе, вжимаясь всем телом, целует в шею, убрав мешающиеся волосы, тут же выпускает и сдвигает часть сёдзи в сторону, хотя тут и так почти все перегородки убраны.  – Мори-сенсей, как вы относитесь к поэзии?  Вопрос явно застает его врасплох. Доктор вздрагивает от громкости, с которой появляется Дазай.  – Даже не знаю, что сказать, но ничего плохого, наверно.  – Прекрасно, тогда Чуя вполне сможет пережить ваше присутствие рядом.  – Мудило, ты чего несешь? – Чуя как бы даже спокоен, и Дазаю даже нравится, что тот тупо уже привыкает к тому, что он такой невыносимый придурок.  – Беспокоюсь за твой комфорт!  – Не нуждаюсь.  – Накахара-сан, полагаю? – Мори поднимается с пола, делая поклон. – Не первый раз в этом доме, но с вами только сейчас встретился. Хотя заочно мы уже знакомы. Было очень любопытно вас увидеть.  – Боюсь представить, что этот придурок мог втирать про меня.  – Чуя, что же ты сразу так? – Дазай огибает его и тут же устраивается перед столом. Девочки хорошо сегодня постарались! Сашими так и манит схватить себя палочками! – Все знают, какое я милое и безобидное создание.  – Дазай-сан, я еще на наших сеансах заметил, как вы любите порой расхваливать себя. При этом сами в это не верите.  – Какое у вас чутье! – Дазая особо не смущают его слова. – Может, вы оба сядете уже? А то мне как-то теперь неудобно.  Спустя полчаса Осаму уже жалел, что свел этих двоих, да еще и за обеденным столом. Потому что предметом обсуждения стал он сам. Началось с того, что Чуя узнал, что Мори-сенсей тоже в курсе, кто является самопровозглашенным светилом современной литературы, и на это светило тут же посыпались искры подколов и шпилек по этому поводу. Врач и переводчик внезапно типично сошлись радостно на том, что это просто ненормально – так раскидываться своим творчеством, и, кажется, решили, что должны наставить заблудшую душу на путь истинный. Да с таким напором, что хотелось под стол заползти. А потом спрашивают, что становится причиной самоубийств. От такого вмешательства в его личное писательское пространство точно захотелось выпить яда. Далее с этой темы они плавно перешли на лечение Дазая, но, к счастью того, быстро соскочили на тему всяких случаев из практики Мори, более ранних, и жертва их бурных обсуждений вздохнула спокойно. Вообще он думать не думал, что они так легко найдут общий язык. К тому же все время обеда Дазай не только занимался тем, что поглощал пищу, отбиваясь от нападок, но и следил за ними обоими, подмечая манеру говорить, держаться и прочие мелочи. И Чуя, и Мори-сенсей казались дико интересными, разве что за своим лисенком он наблюдал чуть больше, мысленно каждый раз херача себе по морде, когда начинал представлять его без одежды, под собой, стонущим ему в рот. На самом деле, когда он прежде только представлял себе эти сцены, то было как-то проще. Теперь он не представлял – вспоминал, множество моментов, и иногда даже перед глазами плыло, тут даже дело было не в его бурном воображении.  Очнулся Осаму где-то уже на том моменте, когда эти двое бурно обсуждали свои вкусы в плане алкоголя, и Дазай заметил, что Чуя слегка с сожалением вспоминал вина из Европы, что пробовал, пока жил под крылышком Рембо. И снова повод задуматься о том, жалеет ли он о своем уходе. Дазай часто об этом размышлял, внимательно слушал каждое его слово, вычленяя оттуда, словно параноик, признаки того, что Чуя может передумать, так как четко понимал, что пока Рембо не убрался отсюда к своим французским чертям, угроза существует. Он ведь специально сдвинул время поездки. Но на самом деле было гораздо страшнее представлять, что сейчас Чуя был бы уже давно далеко от берегов Японии. Осаму и сам каждый раз удивлялся, как сердце екало у него от этих мыслей. Больная восприимчивость у него развилась. Так не должно быть, но он в самом деле болезненно реагировал на тему возможного отъезда Чуи. Шутил об этом, тот лишь хмурился, но никак не комментировал, а Осаму словно пытался дать ему знак, чтобы он убедил его, что не сбежит, чтобы дал обещание, клятву… Нет, клятва – это как-то мерзко пафосно, он не хочет, чтобы Чуя брал на себя что-то подобное, но хочет точно знать, эгоистично хочет знать, что его не оставят. Захотелось сейчас подползти к нему, пусть он и не смотрит вовсе в его сторону, обсуждая что-то увлеченно с новым знакомым, обхватить руками и ногами и так сидеть, положив ему подбородок на плечо, поглаживая внутреннюю часть ладоней, где кожа горячит, улавливать легкий аромат волос, а под конец получить по ребрам, чтобы выпустил, и тогда сжать еще крепче. Чуя обычно дергается, а потом смиряется. Дазай уже так делал, но старался скрывать свое накатывающее отчаяние, которое буквально ревело, когда его еще и начинали гладить по волосам. Порой это, казалось, тянуло к Накахаре еще сильнее, нежели те волны чувств, возникающие в моменты их близости.  – Дазай-сан, вы все еще с нами? – Мори касается аккуратно его замершей на столе руки, трогает так, будто боится внезапно напугать.  – Физически – точно, – откликается он. Лекарства давят на его мозг, он видит по-прежнему то, чего нет, но не проваливается в самую глубь, так что да – пока он с ними еще. – Вы что-то говорили про бары, если я правильно понял.  – Я рассказывал недавно, как посетил с коллегами одно место. Чудесная выпивка там. Хозяин – португалец. Название бара только никак не могу запомнить, не знаю, как читается правильно.  – Я был там пару раз, – тут же реагирует Дазай. – Колоритное место. У этого хозяина дочка там часто по вечерам выступает, исполняет фаду, такая красивая, особенно когда поет о горькой судьбе.  – Я видел у тебя черновики рассказа «Фадишта», – вдруг оживился Чуя, – так вот откуда ты взял все эти описания.  – Она меня вдохновляла. Но я толком не придумал конец ее истории, поэтому пока оставил рассказ неопубликованным. Не знаю, может, стоит сходить туда еще раз? Для вдохновения? Если она все еще там выступает, первое время это казалось некой экзотикой. Не скажу, что мне нравились эти песни, но в них было столько трогающей светлой грусти, которая разливается по всему телу исполнителя, передаваясь слушателю, что даже язык понимать не надо.  – Дазай-сан, дадите почитать черновики?  – Мори-сенсей, не настаивайте. Я бы и от Чуи их запер, но боюсь, он тогда удерет от меня.  – Совсем идиот? – Накахара после этой фразы смотрит так, будто Дазай его оскорбил, а тот даже не пытается выглядеть извиняющимся – он прибавляет себе еще один плюсик на то, что его не бросят.  – Можно однажды сходить, Мори-сенсей. Но вы сами запрещаете мне употреблять алкоголь.  – Это же не продлится вечно, – голос Мори чуть глохнет к концу фразы. Он смотрит внимательно на Дазая, они понимают друг друга, и Осаму как-то смиренно и грустно улыбается. Лучше не продолжать эту тему.  Дазай более особо не вмешивается. Привычно следит за ними, думает об Акутагаве, который, должно быть, подыхает сейчас от жары в Токио, слушая бред Хориэ-сана, бедный мальчик, такие жертвы впустую! Случайно так ловит себя на мысли, что все еще порой думает о том, чтобы распластать его где-нибудь на полу, но это скорее какое-то приятное воспоминание, когда телу было хорошо. Сам его подопечный явно мыслил несколько в ином ключе, но, кажется, четко осознал, что едва ли нечто подобное снова повторится. Так или иначе, этот момент бы настал.  Он толком даже не перекинулся словом с Мори-сенсеем, когда уже выдвинулся его провожать. Почти не слушал, о чем они там с Чуей беседовали, в голове крутились мысли о текстах, что он оставил недописанными, а в какой-то момент Дазай просто глухо извинился и через сад прошел в свой кабинет; его столик занесли уже с улицы, и он уселся прямо на татами, чтобы быстро записать пришедшие ему в голову идеи, пока с ними чего дурного не приключилось. И с ним самим заодно. Писал быстро и небрежно, все равно потом переписывать. Такой легкий порыв вдохновения, внезапно спокойный и не бьющий лавиной. Одно всегда радовало – работоспособность у него была потрясающая и поглощающая. Он видел, что к нему заглядывал Чуя, но не заметил даже, что тот после вернулся, да и остался.  Было слегка неожиданно спустя несколько часов обнаружить, что тот, таращась на хозяина дома, сидит в комнате, забравшись с голым ногами на футон, юката на нем слегка расползлось, и Дазай невольно цеплялся взглядом за оголенные участки тела, но быстро переключился с этого, осознав, что на него все это время пялились не меньше.  – Интересно, – тянет Чуя, откидываясь назад, кажется, до этого он старался сидеть тихо-тихо, чтобы себя не выдать, и только сейчас позволил себе пошевелиться. – Твоя сосредоточенность. Честно говоря, в обычной обстановке ты создаешь вид какого-то болвана, но сидишь тут сейчас, работаешь – поразительно. Особенно в этот раз. Что? Не только ты следишь за людьми, подмечая их поведение.  – Что-то не замечал за тобой подобного.  – Я просто не делаю это так явно, чтобы раздражать всех вокруг.  – Я тоже так могу, если необходимо, но порой забавнее дать человеку понять, что он представляет для меня интерес.  – Это бесит, если ты не в курсе.  Осаму лишь разводит руками, мол, терпите, я такой – не переделать.  – О чем ты писал?  – Не скажу.  – Сука.  – У тебя и так теперь куча привилегий, злобный лисенок, так что потерпишь, – Дазай быстро пробежался взглядом по последним строчкам – недурно, но надо передохнуть, поэтому начинает сгребать часть бумаги со стола, чтобы убрать подальше от кои-чьих рук. – К тому же ты сам мне не даешь ничего читать своего.  – Когда ты уже от меня отстанешь с этим? – Чуя нервно откидывается на спину, нащупывая рукой на полу книгу Дазая, которую с утра теперь таскает с собой, подносит ее к глазам и открывает на первой попавшейся странице, отбрасывая закладку в сторону, правда, потом снова ловит, вытягивая во всю длину и разглядывает цепочку.  Дазай лишь ухмыляется. Он уже было собрался подобраться к нему ближе, как слышит, что в дом к нему снова кто-то ломится, и хочется уже башкой об что-нибудь побиться! Да что к нему все шляются-то?! Никакого покоя! Может, это так просто, письмецо какое принесли, и можно вообще не реагировать? Чуя вон так и валяется, изучая цепочку, хотя нет – видно, тоже прислушивается. Вообще довольно поздно для гостей, тем более незваных, и Дазай быстро перебирает в голове все варианты, останавливаясь на самых нежеланных.  – Пойду гляну, – он быстро покидает комнату, не проверяя, пойдет ли Накахара следом за ним.  Дазай еще не успел выйти из дома, как увидел, что к главному входу приближается Анго. Настроение вообще резко жахнулось вниз, потому что отбор прошли все самые хуевые варианты, которые пришли в голову Осаму – ради чего к нему могли заявиться, когда уже скоро темнеть начнет. Анго был обряжен, как обычно, в деловой костюм, а его хмурый вид делал его еще более занудным, и Дазай на миг даже подумал о том, чтобы притвориться, что его нет дома и спрятаться где-нибудь, но ведущая гостя к дому Сумирэ явно уже сдала всю информацию, так что оставалось лишь ждать.  – Анго! Видать, вечера у тебя совсем скучные, раз ты решил ко мне наведаться в это время! – Осаму не мог не сморозить какую-нибудь тупость, за что схлопотал недовольный взгляд. Недовольный – это еще мягко сказано!  – Не могу сказать, что рад нашей встрече, Дазай-кун, потому что именно из-за таких и подобным им обстоятельств у нас копится слишком много неприятных воспоминаний о совместных часах.  – Ох, как ты выразился. Ощущение, будто каких умных книг перечитал. Надеюсь, не моих? Ладно, не смотри на меня так, я вижу, что ты не настроен шутить, но только не делай такой похоронный вид! Нервирует! Оу, – Дазай замолкает, читая нечто важное на лице друга. Ладно, может, действительно лучше заткнуться. – Проходи.  Он тихо говорит подкравшейся из дома Мицуко, чтобы принесла чего-нибудь крепкого выпить, та кивает и, скользя легко в таби по полу, уносится. Дазай молчит, наблюдая за тем, как Анго вяло разувается, будто что-то отвлекает его, и Дазай знает, что через несколько минут это станет и его головной болью. Он садится возле столика, за которым недавно обедал, время ужина он пропустил, ударившись в свою писанину (а Чуя что делал все это время? Сидел с ним? Реально не заметил, вот вынесло его в чащу текстов!). Анго проходит так, будто тут первый раз, будто гость незваный, а потом садится. Поколебавшись, снимает пиджак и ослабляет галстук на шее.  – Я вернулся из Токио, – выдавливает он из себя, не зная, куда деть глаза. – Знаешь, у меня там много коллег…  – Знаю. И?  Анго замирает, подняв на него глаза. Дазай смотрит серьезно, ждет, когда он уже скажет, зачем явился. Ну же, соберись, чего мямлишь?! Появляется Мицуко с подносом, на котором вносит сакэ. Разливает. Анго делает несколько глотков, и тут Дазай уверяется, что он не на своей машине приехал, иначе бы не стал ничего в рот брать. Возможно, сразу с вокзала помчался прямо сюда.  – Я узнал одну новость. Пока еще не успели разнести, да и, возможно, не привлечет это так много внимания, кто знает, сейчас у журналистов и так полно тем, живем-то не в самые благополучные времена, не знаю, что должно случиться, чтобы Япония очнулась…  – Анго, – снова прерывает Дазай.  – Ты в курсе, что Такахаси уже как неделю был отправлен своими родственниками на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу?  – Да. Я даже перестал ему слать письма домой. А то ты же переживал.  – Дазай-кун, ты сейчас смеешься?  – Нет. Говори, что хотел.  – Дазай, сегодня утром Такахаси нашли повешенным. Подробностей я не знаю, но у меня есть догадки, что именно послужило тому причиной. Ты довел его. Ты хоть осознавал, к чему приведут твои записки?  – Помнишь, мы говорили о моих намерениях? Так вот они! Или безумие, или смерть! До первого он решил окончательно не доводить, хотя оно страшнее. Я думал, что он все же крепче будет, но решил, что проще угробиться, нежели спятить окончательно.  – Ты серьезно? – Анго, однако, не теряет более самообладания. – Ты сейчас честно признаешься, что сразу задумал довести его до самоубийства?  – Не так. Я лишь предполагал, чем именно кончится мое маленькое развлечение с записками от мертвых. Это такая игра с совестью. Ну вот, мы дошли до финала. Теперь об этом можно писать книгу.  – Боже, Дазай, тебе бы не книги писать, а возглавлять какой преступный клан! Причем успех бы явно был тебе гарантирован! Тебя в самом деле совесть не мучает?  – Меня редко она посещает, ты же знаешь. А если говорить об этом долбоебе, то я считаю, что такие люди заслуживают подобного. Жалость к человеческой жизни, ее ценность… С чего я буду что-то ценить, если подобные Такахаси ее не ценят? Кстати, у меня даже есть подозрения, что могло стать катализатором к тому, что он не захотел страдать и мучиться дальше, – Дазай смотрит на друга в упор, не скрывая своей улыбки, вид у него немного торжественный и какой-то даже опьяненный. Сначала он почему-то переживал, что к нему пожаловали с дурными новостями, и он догадывался, что они могут касаться этого уебка, что мучил Хацуё-тян, не говоря уже об остальных его жертвах, но сейчас, все это ушло на задний план, и Дазай буквально ощущал какой-то прилив сил от того, как замечательно отыграл все задуманные раунды. И ведь ничего сложного не было.  – Что еще? – Анго, кажется, пожалел, что явился к нему именно в этот момент: он слишком измотан прошедшим днем, чтобы выслушивать еще какие-то шокирующие его подробности и признания. – Ты вообще не боишься, что я тебя выдам?  – Кому?  – Расследование относительно записок было начато.  – И?  – След потерян. Не удалось выследить отправителей, да и Такахаси сам не давал никакой нужной информации.  – Он сам мне чудесно смог подыграть! Хотя я думал, он умнее. Как быстро он смирился с тем, что его отправили в дом скорби?  – Я не знаю.  – Хм, может, он в последние дни тешил себя надеждой, что там его не достанут… А я достал. Ацуши чудесно сработал, сумев устроить как раз вчера передачу адресату последней записки.  – Черт, как ты узнал, где он лежит?  – Угадал, – Дазай пожимает плечами. – Что тут сложного? Такахаси, будь он неладен, человек обеспеченный. Был. Явно бы его не устроили абы куда. И, скорее всего, это должно было быть местечко, удаленное от чужих взоров, какой-нибудь уютный санаторий. Я знаю нечто подобное. Я сам там лежал однажды, родственники постарались, это все лучше было, чем когда меня запихнули в больницу в Итабаси, последующие мои пребывания, включая недавнее, были просто раем! В этом я разбираюсь. И не прогадал, как видишь.  – Это как пальцем в небо!  – Я всегда попадаю четко.  – Дазай, ладно, плевать, с тобой все понятно, и я нисколько не удивлен твоей реакции, даже ждал ее, и отчасти меня восхищает твое хладнокровие, разве что пугает сильнее, но ты сам сказал… Речь не только о том, что ты довел человека до самоубийства. Ты втянул в это еще кого-то!  – Тебя, что ли? – Дазай прикидывается полным идиотом, на миг стирая с лица свою откормленную свершившимся возмездием ухмылку, он невинно моргает, почти испуганно, из-за чего Анго раздражается еще больше.  – Да нет же! С тобой невозможно нормально разговаривать!  – То есть относительно себя ты не переживаешь? Ты же мне тоже немного помог…  – Помолчи! Я о другом! Ты сам сказал! И не ты же относил эти записки!  – А, ты про Ацуши…  – Вот! Кого ты еще втянул в свою авантюру?  – Интересно ты называешь то, что кончилось смертью человека, – Дазай задумчиво таращится в потолок.  – Осаму, твою ж мать! Хватит! – Анго вынимает из кармана пиджака платок и вытирает лоб. И это уже не из-за жары, что чуть сдала позиции, лишившись поддержки в виде адских солнечных лучей.  – Анго, угомонись, – Дазай смотрит снова без тени своей наигранной придури. – Может, я та еще тварь, но башкой думать еще не разучился. Я говорил с Ацуши. Этот мальчик, зная о том, куда все зашло, изначально отказался выполнять мое последнее задание, – Осаму сейчас нисколько не врал, и несколько дней назад ему в самом деле пришлось провести своего рода воспитательную беседу, если можно было так назвать то, что он вбивал ему в голову свою философию. – Но он прекрасно был осведомлен и о том, что за человек Такахаси.  – И что? Этот пацан радостно сказал, что да, тот заслуживает смерти и с воодушевлением помчался по твоему первому же приказу?  – Нет. Но я предупредил его о том, чем это может кончиться. И дал время подумать.  – Подумать? Что ты ему наговорил? Он точно думал своей головой? Или под давлением твоих сладких речей? Ты же кого угодно можешь заболтать, особенно, если это еще не окрепший ум. Заставить следовать за тобой, подчиняться.  – Да, верно. Мне это уже говорили. Но так ли это важно? Главное, я позаботился о том, чтобы Ацуши-кун, в случае столь трагичного исхода, не ударился в самобичевание. Важно не то, что ты сделал, а как ты к этому затем отнесешься.  – Меня пугает твоя мораль.  – Я разве не прав?  – Прав. Но тут стоит добавить: как ты настроишь на то, что сделано. Ты, Дазай, ты вбиваешь людям в голову нужные мысли.  – Это тонкое искусство.  Анго лишь смотрит на него так, будто все муки преисподней сейчас свалились на него. Выдох. Он и так прекрасно знает, что ничего не сможет с этим поделать. Возможно, он сразу просчитал, каков будет исход, но, может, еще во что-то верил? Тогда он плохо знал своего друга. Они молчат некоторое время. Анго не притрагивается более к выпивке, а Дазай наоборот с наслаждением, плевав на все запреты, вливает в себя сакэ. Вокруг него танцуют призраки, он видит их слегка размытыми, но они кружат, на них потрясающе красивые кимоно, волосы шелковые, струятся, словно их подхватывает ветер, слышно, как будто воздух рассекают звуки резких взмахов веером. Боги, это потрясающий танец! Ни в одном театре такого не увидишь, ни одна даже самая искусная гейша не сможет воспроизвести ничего подобного – ей просто не воспарить так высоко! Осаму любуется этим размытым танцем, даже не пытается избавиться от видения, он почти слышит звуки музыки, фоном надрывается кото – у кого-то ловкие пальцы! – играть так потрясающе, струны напряжены, звук чистейший – так течет удовольствие от того, как все четко сложилось, и при этом не пришлось особо напрягаться.  – У меня еще есть дела в Йокогаме, – Анго поднимается, он уже не может выдерживать этой атмосферы, что сгустилась в комнате, пока Дазай наслаждался представлением для одного; Осаму отвлекается от склонившейся к нему танцовщицы, из ее пустых глазниц текла кровь, но она все равно была просто обворожительна в каждом своем движении, молодой человек смотрит на друга, поднимаясь с колен.  – Я провожу тебя.  – Дазай-кун, – Анго качает головой, будто пытается выбросить оттуда все лишнее, что его сейчас гложет. – Если вдруг всплывет твоя причастность к самоубийству, я…  – Я не буду просить тебя что-то делать. К тому же ты серьезно думаешь, что мне что-то грозит? Я сам недавно вышел из психушки.  – Ты слишком самоуверенный.  – Пусть. К тому же… Какие основания подозревать меня? Ну?  – Начнут допросы. Хацуё-тян…  – Что Хацуё-тян? Она не глупа. И никто не знает вообще о том, что мы близко знакомы. Если, скажем, ты не ляпнешь. В остальном – какие у меня еще могут быть связи с ныне покойным?  – Узнают, откуда приходили записки?  – И? Вычислят в Токио мальчишку, что их отправлял с разных мест? Боже, тут все до примитивного просто, но вычислить сложно. Да-да, я самоуверенный, – Дазай отмахивается, видя, как Анго набрал в грудь воздуха, чтобы сказать, что он уже слышал. – Зато не страшно. Страх мешал бы мне соображать. А так – надо будет, я выкручусь. А вообще, скажу тебе… Никто ничего не будет расследовать.  Анго замирает на ступенях, и не шевелится, пока Дазай не стаскивает его с них, провожая к воротам. Этот разговор, если честно, ему уже надоел. Тем более у него было нехорошее подозрение, что кое-кто все это время подслушивал.  – Эта-то уверенность у тебя откуда?  – А ты думаешь, его достопочтенные родственники захотят, чтобы общественность узнала о том, что Такахаси-сан был садистом, извращенцем и сгубил несколько несчастных девушек, да еще и остался безнаказанным? Моя важная семейка и за меньшее пыталась откреститься от меня или все скрыть. Здесь – та же ситуация. Я понимаю психологию таких людей. Не делай такое лицо, будто тебя бьют под дых все мои слова. Ты знаешь, кто я. И что могу выкинуть.  Анго смотрит на него несколько секунд, а потом немного грустно, но уже не так обреченно кивает.  – Я хотел тебя предупредить. Но сейчас вижу, что ты ко всему был готов. Мне даже не надо было ничего говорить. Ты пугаешь, Дазай-кун.  – Не говори, что не захочешь со мной общаться после этого.  – Я подумаю, – он выдавливает из себя смех, будто пытается разрядить атмосферу, уже собирается уйти, но потом тормозит. Есть, кажется, что-то еще важное, и тут уже Дазай в самом деле начинает гадать, разве что предполагает, что с покойником это никак не связано. – Одасаку вернулся из командировки. Я вчера виделся с ним.  – Чудесно. Можно куда-нибудь сходить. Мне тут напомнили про один португальский бар. Хотя пить мне особо нельзя, впрочем, я уже нарушил это правило.  – Не уверен, что успеем. Я сейчас занят. А Ода… Он говорит, что его хотят переводить в Кансай. Там не хватает людей. Там у него будет больше полномочий, нежели тут, он даже сможет реализовать себя в качестве писателя, не говоря уже о том, что он сам не против вернуться на родину в Осаку хотя бы на некоторое время.  Осаму молчит. Скользит взглядом по зеленой листве, которая сейчас приобрела какой-то синеватый оттенок. Почему он сразу начинает ненавидеть людей, которые даже еще не отдалились от него? Почему так по-детски глупо сразу зовет их предателями? Горько. Ему столько лет, а он иначе не может.  – Позволь мне теперь угадать, о чем ты думаешь, – Анго берет его за предплечье, чтобы привлечь внимание и слегка тушуется, когда на него поднимают совершенно темные глаза. – И, предугадывая твои мысли, скажу, что даже не смей просить Одасаку, чтобы он не уезжал.  – С чего ты взял, что я собираюсь так делать? – Дазай улыбается и осознает, что у него не получается сделать это нормально, выглядит явно жутко.  – Это уж слишком очевидно.  – Но я и не думал! К тому же… Одасаку все равно решит так, как ему будет лучше.  – Но если кое-кто начнет ныть, то я предполагаю, что решит он все в другую пользу.  – Боже, тебя послушать, можно подумать, что он привязан ко мне так, чтобы менять свои грандиозные планы.  – Привязан не он, а ты. И стоит тебе…  – Прекрати, я будто не понимаю ничего, и не настолько эгоистичен, как ты можешь подумать, – о да, Дазай предпочитает молча страдать и обижаться на весь мир за то, что дорогие люди, которых он по пальцам одной руки может пересчитать, отдаляются от него ради своих каких-то планов. Как это нормально для них, и как губительно для него! Но он ведь не скажет? Не скажет? Напрямую? Намекнет?  – Дазай-кун, ты меня услышал?  – Более чем, – захотелось уже выставить отсюда, но Дазай сдерживался. Не хватало еще сейчас создать ситуацию, после которой они не смогут нормально общаться. И так уже достаточно случилось. – Хм, ты, если вдруг будут какие-то новости относительно Такахаси, которые могут показаться мне важными, донеси их до меня, идет?  – Будто это тебе необходимо… Не проблема. Но ты уяснил, что я тебе сказал? Дазай-кун, ты не настолько эгоист ведь, к тому же, – Анго смотрит куда-то ему за спину – догадываясь, Дазай оборачивается – у входа замер Чуя, наблюдающий за ними. Уже даже не пытается скрываться, – полагаю, ты тут теперь не только с прислугой обитаешь.  – Прислуга – не оскорбляй моих девочек, – хмыкает Дазай.  – Если бы я тебя не знал, подумал бы, что ты вообще какой-нибудь извращенец.  – Я уважительно отношусь к женщинам. В остальном – как повезет, – он смотрит на Чую, который ныряет обратно в дом.  – Надеюсь, ты тут никого не удерживаешь силой?  – Что ты под этим подразумеваешь? Силу моей притягательности?  – Невыносимый! Все, я ухожу. Только посмей еще что-то натворить, голову оторву!  – Эй, ты не был раньше таким жестоким!  – Довел!  Обстановка слегка разрядилась, но, закрывая за ним ворота, Дазай все равно ощущал, как сгущается хлопьями осадок внутри него. И дело было не в Такахаси, чья смерть его тронула только тем, что удачно случилась, не испортив расчеты, а вот Одасаку… Настолько сильно все это сдавило органы внутри, что Дазай принял единственно верное для себя решение – пока отложить свои страдания, еще все равно ничего не решено. Он запер все замки и быстро направился в сторону дома, предполагая, что неприятные разговоры на этом не закончились.  Можно было идти сразу через сад в кабинет. Чую он обнаружил сидящим на энгава. Тот прислонился спиной к деревянной опоре, положив под свой зад еще и на подушечку, нежная тварь, и делал вид, что читает что-то такое важное. Ага, во французско-японском словаре.  – Ты хоть бы скрывался, что ли, – Дазай садится на татами в комнате, скрестив ноги. Сам не понял, почему не решился подобраться ближе.  – Я не так искусен в сокрытии своих следов, как ты. Да и к чему? Или ты что-то скрываешь? Что еще ты скрываешь? – Чуя спокоен. Он кладет словарь рядом с собой и смотрит на него, склонив голову на бок. Вид его вообще никак не выражает отношения к разговору, что он подслушал. Интересно, зачем он вообще это сделал? Пытается понять, с кем живет теперь под одной крышей?  – Ничего. Ты и так знаешь все, что я не хотел, чтобы ты знал, – Дазаю кажется, что сейчас он в самом деле очень честно ему отвечает. У него в голове внезапно начинает свербеть один вопрос, и он пытается прочесть его в глазах напротив. Не очень выходит. Как много Чуя слышал? Как сильно разочаровался? – Надеюсь, ты не думаешь, что я вбил тебе в голову остаться со мной, а не уехать?  Накахара сначала хмурится, но потом ухмыляется, сообразив, к чему задан этот вопрос. Отворачивается в сторону сада – что он там так тщательно высматривает? Дазаю непонятно, и он ощущает напряжение из-за того, что на его вопрос никак не отвечают. Хочется сорваться с места и дернуть Чую, чтобы хотя бы просто глянул на него, но все же внутри достаточно выдержки – даже если ему ни слова не скажут. Просто ребра будет потом еще долго сводить, неприятно, но это он переживет. Будто впервые. И Осаму тоже разглядывает свой сад. Больше даже слушает – цикады завели свою прекрасную песню. Кажется, в этот раз в его саду собрался один вид – звучат в унисон, этот звук положительно влияет на его нервную систему, он давно заметил, вот и внимает ему сейчас.  И все же Дазай проигрывает.  – Чуя.  Тот выдыхает бесшумно, видно лишь движение грудной клетки. Специально не реагирует?  – Ты сам в любом случае принимаешь решение, – Дазай знает, что лучше молчать, но отчаяние начинает вонзать в него свои клыки. Да смилуйся ты уже, снизойди!  Накахара едва ли слышит его внутренний вопль, но все же бросает свое созерцание прекрасного сада в сумерках, разливающихся сиреневым сиянием, что начинает убаюкивать все вокруг. Он поднимается с места, приближаясь к Дазаю, и тот в панике не успевает толком считать его эмоции, чтобы сделать для себя положительный или отрицательный вывод, и судорожно выдыхает, когда Накахара садится перед ним, придвигаясь ближе и зарываясь пальцами в волосы, от чего от кожи головы берут разгон мурашки, отправляясь в забег по спине и разбиваясь бессметное количество раз где-то в кончиках пальцев ног. Если Дазай решит сейчас подняться, то собственное тело точно подведет.  – Понимаешь ли, – Чуя чуть сильнее стягивает волосы и делает вид, будто этого не замечает, – мне кажется, вся проблема в том, что ты мог опоздать со своими играми или что ты там обычно проворачиваешь.  – А? – сердце, ну не колотись ты так! Больно, жутко больно!  – Ну, ты с самого начала повел себя, как полный мудак, за такое только отпиздить мало, если уж так честно. Но с этого самого начала и была большая проблема, иначе я реально тебя бы просто где-то закопал.  – Ни черта не понимаю, что ты несешь.  – Идиот, я сразу так посчитал, что еще с тебя взять, – Чуя, расплываясь от какого-то непонятного самодовольства, целует его в губы, притягивая к себе, что приходится прогибаться в спине. Выходит у него немного лениво, словно усыпляющий среди бела дня зной, Осаму только и остается что поддаться, хотя смятение точит его изнутри; он не сразу решается оторвать руки от пола и положить их Чуе на колени, упираясь. И все же Дазай по-своему наслаждается. Ему порой даже больше нравится, когда в их поцелуях нет ни страсти, ни похоти. Это будто что-то повседневное, что составляет часть его жизни и растягивает ее на еще один день, обещая эту сладкую рутину снова. Сердце всегда тянется к таким вещами, потому что они дают какую-то надежду. Во всяком случае, Дазаю так казалось.  Его губы отпускают, и он судорожно сжимает пальцы на бедрах Чуи, но тот поднимается и проходит в комнату.  – Наивно, конечно, с моей стороны, – слышится голос – Дазай оборачивается. Чуя раскрывает осиирэ и рассматривает полки, где его любовник хранит часть своих черновиков. – Я почему-то думал, что эта твоя бредовая писанина поможет, но сейчас все же осознаю, что на самом деле нихуя тебя не знаю.  – Ты не хочешь спросить ничего о том, что услышал? Точнее подслушал, ах, как некрасиво, Накахара-сан!  – Я вообще-то хотел войти, – Чуя слегка тушуется. – Но ваш разговор – подумал, что буду лишним.  – Ты осуждаешь? – проще задать прямой вопрос и узнать ответ.  – Едва ли меня подобное приводит в восторг, не говоря уже о твоем холодном расчете и о том, что свихнуться – в самом деле страшнее, чем умереть. Все это ты сделал ради женщины, которая была твоей любовницей, не более, верно ведь? Просто, но жестоко. Знаешь, могу посочувствовать тем, кто перейдет тебе дорогу.  – Опасаешься меня?  – Я сразу знал, что с тобой надо аккуратно, – Чуя задвигает створку шкафа, разворачиваясь к Дазаю. – Но думаю, серьезно опасаться стоит начинать, когда подобным образом ты просто начнешь развлекаться. Или ставить эксперименты ради своих книг.  – Последнее особенно актуально для меня, – не стал ничего отрицать Дазай. – Может, писатель должен быть немного безумцем.  – Писатель должен представлять, выдумывать.  – Да, возможно. Но читателя зацепит только то, что было на самом деле. Где жизнь все расставила логически, а не чья-то задумка. И моя задача тогда – суметь описать это, донести.  – Ты слишком серьезно ко всему этому подходишь и слишком высоко оцениваешь запросы читающих людей, – Чуя бросает это как-то вскользь, но Дазай внезапно ощущает, будто его по голове чем-то треснули.  – Я… Я не знаю, что тебе на это ответить.  – Слушай, – Чуя подходит к нему, ведя следом за собой в комнату, схватив за рукав юката, – я не призываю тебя делать иначе и не говорю, что ты что-то делаешь неправильно, просто иногда кажется, будто ты слишком стараешься. Глядя на тебя, я это вижу. И как бы это не завело тебя не туда.  – Чуя, я стараюсь… Я не знаю. Я говорил тебе, почему я пытаюсь выкинуть все это из своей головы, но я не хотел бы, чтобы это все было хаотично. Раз оно есть, то должно обрести соответствующую форму. Я не такого уж высокого мнения о читателях, однако не могу все равно им предложить что-то, что не вызовет у них ответных чувств. Мы о разном с тобой говорим. Ты хочешь сказать мне, что людям порой не так важно, насколько хорошо написан текст, верно? Но дело не в этом. Я сам не пишу высокоинтеллектуальных вещей ведь! И мне не важен уровень умственного развития, господи, ты читал сам, какую пошлятину я описываю, уж куда там до глубокой философии! Вся идея в том, чтобы человек ощутил в ситуациях себя, чтобы это близко было ему. Тогда для меня это будет значить, что история жива, что в ней есть смысл. Это все, что я умею, и это единственное, что приносит мне удовлетворение, учитывая, что все это писать я просто вынужден, чтобы не спятить!  – И ради оформления сюжета в том ключе, в котором ты его видишь, ты готов пойти на все?  – Ты намекаешь на то, нужны ли для этого жертвы? Чужие судьбы, жизни? Я достаточно понимаю поведение людей и умею просчитывать. Чтобы спрогнозировать результат.  – Но иногда жизнь все расставляет интереснее, нежели даже твой разум?  – Читатели любят непредсказуемость.  – Ты маньяк просто, – Чуя пытается вырваться из его рук, что сомкнулись вокруг него, пока они пытались соревноваться в своих высказываниях, но Дазай так быстро не выпускает, снова прижимает, поворачивает к себе за подбородок, целуя глубоко, словно пытается уловить остатки слов, что были произнесены мгновения назад. Чуя приглушенно стонет в поцелуй, и даже нисколько не сопротивляется, когда его чуть приподнимают над полом, чтобы держать на уровне с собой – обычно он слегка бесился из-за этого, сейчас даже наоборот, сначала удерживаясь за плечи, обхватывает затем Дазая за шею, позволяя вырываться из груди еще более томным звукам, но Дазай внезапно отрывается от его дурманящих губ, потому что ему в голову пришла одна старая мысль.  – Чуя, поехали куда-нибудь!  – Что? – он не сразу возвращается из мира, где его ласкали ртом, что он готов был уже перейти к последующим действиям, ощущая с предвкушением, как узлы начинают медленно закручиваться внизу, а тут что-то спросили – что опять этот ненормальный придумал?! – В смысле поехать? Как тогда? В Токио?  – Да нет, зачем? Я имею в виду вообще куда-нибудь подальше!  – Я так сразу не знаю, – он колеблется, и явно не потому, что не может сообразить что-то относительно маршрута – его настораживает энтузиазм Дазая, уже вроде как хочется, чтобы поставили на пол от греха подальше, но тот только удобнее обхватывает его, будто собрался куда-то тащить. Дазаю же не сказать, что прям так легко его держать, просто приятно. Напрашивались сравнения с домашними животными, но Чуя ему точно за такое шею свернет, а не хотелось бы ее тревожить после того, как постаралась петля.  – В префектуру Миэ!  – На кой черт? – Чуя ожидал явно чего-то поинтереснее.  – Ну, – Дазай теряется, конечно, так себе идея для человека незаинтересованного, – но он все же попробует озвучить: – Ты помнишь мои брошюрки из магазина, где продавали жемчуг? – приходится все же поставить свою ношу на пол, и Дазай бросается к одному из ящиков, откуда выуживает свою слегка измятую после дождя драгоценность. – Я просто еще тогда думал… Не знаю, меня почему-то заинтересовала тема человека, который поспособствовал тому, что производят такую красоту! – он наугад раскрывает страницы, пытаясь показать Чуе украшения, а тот лишь недоуменно на него смотрит. – Просто он сам, он родом оттуда. Из Миэ. Там побережье, там должно быть красиво. Я хотел бы посмотреть.  – Честно говоря, не представляю, что там можно делать, – Чуя разглядывает буклеты, пытаясь поймать хоть какой-то интерес, да слабо получается. – Если ты так хочешь к воде, то можно найти место и поинтереснее.  – Я хотел именно к этой воде, – будто обиженный, бубнит Дазай.  – Если только проездом, – Чуя смягчается, ища какой-то компромисс, но, если уж так честно, Дазай все равно не собирался в ближайшее время реализовывать эту идею про жемчуг, у него и сейчас было достаточно материала для работы, это так. Задумка, поэтому он быстро решает отказаться от сомнительной затеи.  – Хорошо, не так уж сильно и хотел. Предлагай свои варианты.  – Подозрительно быстро ты сдался, – убрав буклеты на место, Чуя начинает бродить по комнате, замерев в итоге возле выхода наружу. Уже темно, и Осаму включает лампу, из-за этого в сад льется свет, делая его каким-то таинственным, наполненным странными тенями. Пузо безголового тануки тот же ловит отблески. Какой он отполированный, оказывается! – Ты, конечно, точно не согласишься, но просто я подумал… Я там никогда не был. В Аомори.  Дазай, который возится со второй лампой, замирает, тупо глядя в стену, на которой мелькает тень какого-то насекомого, что прилетело на грозящий ему сожжением яркий источник. Он на краткий миг выпадает из реальности, видя за доли секунд, как эта летающая тварь превращается в человекоподобное существо, но тут же смаргивает.  – Не буду скрывать, но дом – последнее место, куда меня потянет.  – Не обязательно ехать прямо туда. Хотя мне было бы интересно.  – Интересно посмотреть на места, где я жил? – Дазай почему-то удивлен. Кого вообще волнует его прошлая жизнь?  – Ну, ты нередко обращался в своих текстах к ним. Тогда я не знал, как это взаимосвязано. Я ничего не скажу, если ты пожелаешь быть упертым бараном, но…  – Чуя, знаешь, что будет, если мои родственники узнают, что из-за моих стараний некий Такахаси-сан покончил с собой? – перебил Дазай, глядя на него столь серьезно, что тот даже не решился спорить дальше. – Не хочу им давать лишний повод увериться в том, что я псих со склонностью к убийствам.  Дазай в последний момент жалеет, что завел этот разговор, и вообще уже думает, что вполне бы мог согласиться на это предложение поехать в префектуру Аомори, в конце концов, она одним его домом не ограничивается, да и сам город тоже не вызывал какого-то отторжения. Но уже поздно. Сам зажег искру любопытства к тому, о чем меньше всего хотел вспоминать, не говоря уже о том, почему вынужден был оставить свой дом. Как по одной из причин.  – Ну нет, Дазай, даже не пытайся отвертеться!  – Любопытной лисе хвост прищемили!  – А кто его прищемил?  Черт, один-ноль не в пользу Осаму.  – Ты после всех откровений возьмешь и сбежишь. Как бы ты не страдал тут, отступать тебе есть куда.  – Можешь меня связать, тогда нечего будет переживать.  Дазай уже прям ощущает это сокращение мышц в районе глаза. Иногда Чуя выступает с такими неожиданными предложениями, нет, скорее дело не в самих предложениях, а в том, как он выбирает момент. Тут он, конечно, снова его подловил, но Дазаю тоже есть, чем крыть:  – Зная, как ты это любишь, не буду доставлять тебе сладостного удовольствия, лишний раз напоминая о твоем бывшем.  Рыжий лисенок недовольно что-то там фырчит, и Дазай решает, что на этом разговор закончен, но это вредное создание отступать не собирается! Сначала будто бы просто выжидает момент. Дазай следит за ним краем глаза, но особо нападения не ожидает. Он ставит лампу ближе к столу, намереваясь поработать перед сном, полагая, что Накахара раз насупился, то едва ли подпустит близко к себе, разве что утром что-нибудь перепадет, учитывая его типичное настроение, ну или при желании можно его посреди ночи растолкать. Он тогда не сразу пытается соображать, а когда мозг таки начинает как-то перерабатывать поступающие в него сведения, тело только и может уже подчиняться тому, что с ним творят пальцы или язык. Осаму дико нравилась эта податливость, чем он коварно обычно и пользовался.  Минут через пять Чуя куда-то вышел, и Дазай за время его отсутствия успел исписать несколько страниц, причем, как всегда, отключился, на чем и прокололся. Он вздрогнул, когда его обхватили со спины, а затем ощутил, как на остывающую после дневной жары кожу падают прохладные капли, что аж невольно сжимаешься. Он чуть повернул голову – ясно, вода капала с волос Чуи. Вот чего он к нему сейчас лезет? Дазай сразу просек и не верил в добрые намерения, типа, я соскучился, пока бултыхался в бане один.  – Я не куплюсь, съебись.  – Съебись. То ты лип, что не отодрать было, то съебись, – Чуя коварно ныряет ладонями под юката, задевая соски, Дазая так легко не возьмешь, но все равно хочется поддаться, откинуться назад и дать ему волю. – Я же и въебать могу. А потом съебусь, как ты просишь. Куда-нибудь в район Яматэ. Там как раз мои шмотки остались.  – Ты просто сука мелкая, ай, ебать, убери свои пальцы из-под ребер! – Дазай пытается отстраниться, но в него вцепились крепко, да пиздецки больно!  – Что ты там провизжал? Между прочим, из-за твоих страданий, мы так и не определились! – Чуя убрал одну руку, обхватив ею шею Осаму, не так, чтобы ему было больно, но и не рыпнешься лишний раз, пальцами другой же действительно довольно болезненно упирался в ребра. – Я про то, куда ехать.  – Блядь, Чуя, пусти! – Дазай в такие моменты ощущает, что этот гад реально сильнее его, хотя и ростом не вышел. – Никуда я с тобой не поеду, запру в шкафу, будешь в своих мечтах путешествовать, гаденыш!  – А я выберусь и напишу анонимное письмо тебе домой, расписав все твои грехи. Вот тебя выебут потом!  – На сухую возьму, прямо сейчас, если не заткнешься! – Дазай все же изворачивается, опрокидывая его на спину. – Отделаю, что потом неделю сидеть не сможешь, пидор хренов!  – О, видать, тебя там дома сильно крыло тогда, если сейчас так бесишься, – он довольно скалится, выставляя перед собой колено, не давая на себя навалиться.  – Не твое, сука, дело!  – Тогда вообще поеду туда без тебя, один! Зайду к тебе в гости, расскажу, до чего ты тут докатился!  Чуя, кажется, это выпалил, чтобы побесить, но и сам не ожидал, что до такого дойдет, а Дазай в какой-то момент воспринял это серьезно, что резко сел, вытаращившись на него испуганно. Быстро смахнул с себя это выражение, но уже поздно было. Отвернулся, глядя на рассыпавшиеся на полу листы – он и не заметил, как те слетели со стола, Чуя под ним приподнялся на локтях, а потом вытянул одну руку, касаясь оголенной груди и спускаясь рукой до самого места, где пояс перетягивал юката.  – Да, так и сделаю, – подтвердил он. – Чтобы тебя позлить.  – Мелкое чудовище.  – Твой хуй прямо на моем колене – рискуешь.  – Ты же сам потом жалеть будешь, мсье Насади-меня-глубже!  – Да-а, – Чуя отмахивается. – Что хуй, что твои пальцы, одна ерунда.  – Драная подстилка недотраханная, ты там ничего не попутал? – Дазай пытается перехватить его за руку, но в итоге получает по пальцам и решает сделать вид, что глубоко обижен.  Слезает с Чуи, методично собирает рассыпанные листы, приводит все в порядок, отодвигает чужие ноги, садится удобно на подушечку и пытается сообразить, что он там строчил до этого. В итоге ни одного нового знака не вписал к тому моменту, когда копошения возле него прекратились, и спина ощутила тяжесть чужой. Да чтоб тебя! Глубокий вдох – сбивается. Его пальцы, по которым ему только что двинули, аккуратно обхватывают, чуть сжимают – мягко, но с предупреждением; юката на спине намокает от влажных волос Чуи. Черт, когда он так льнет, то сложно не пойти у него на поводу.  – Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказал?  – Что случилось у тебя дома. Это то, из-за чего Мори-сенсей приходит делать тебе инъекции? То, о чем ты говорил в парке?  Осаму не хочет говорить, хоть убейте. Противится, все еще противится. Чуя мнет его пальцы, и это действует на нервы. Если просто сейчас развернуться и засосать его, раздвинув ноги коленом, заставить отвлечься от этих вопросов, то Дазай просто выиграет себе какое-то время. Лисенок задает вопросы и хочет знать на них ответы, и его не волнует, что он лезет в личное. В конце концов, Дазай тоже особо с ним не церемонился, а потом еще и втянул в свою жизнь, отобрав его собственную.  – Я не люблю делиться личным. После такого всегда ощущая некий стыд. Даже если это что-то не из серии чего-то дурного.  – Мне похуй, – безжалостно отзывается Чуя и чуть отклоняет голову в сторону, когда Дазай запрокидывает свою ему на плечо, но долго так сидеть не может и снова садится ровно, чуть прогибаясь под весом давящего на него тела. Хорошо он там устроился!  – Ты слышал мои слова в разговоре с Анго. Для меня должно быть выгодно, чтобы я ценил чью-то жизнь, я это не отрицаю. И я… Никогда не думал, что не смог бы поднять на кого-то руку и убить. Но как ты сам все же видишь, я не потенциальный маньяк, значит соображаю, что мне не все дозволено. Да и полно своих проблем, я никогда не думаю о том, чтобы посметь лишить кого-то жизни.  – Так ты кого-то убил?  – Ты так легко задаешь мне этот вопрос, будто тебя это не тревожит.  – Я не изнежен, как ты порой считаешь.  – Смотря, под каким углом все воспринимать. Да, это очень важно для понимания мира и отдельных вещей, что в нем происходят. Все обычно смотрят под одним, не видя граней, потому что многие из них считают невозможными.  – Дазай, ты не книгу пишешь, говори проще.  – Но тебе нравятся мои книги!  – Сейчас в бок локтем дам!  – Не надо, ты и так в запале прошлой ночью мне там синяков новых наставил.  – Люблю себя.  – Сучка!  – Не отвлекайся!  Дазай не сдерживается и хохочет в голос, боже, Чуя явно заставляет его думать не только о своей писанине и суицидах. С ним забавно. И опасно. Лучше правда не отвлекаться, а то ведь прилетит в бок.  – Ты, наверно, уже понял, что мои родители побаивались моих приступов. Я вообще всегда скрывал от них все эти свои припадки, видения, прятал истории, на которые изводил бумагу, что таскал из отцовского кабинета. К счастью, мной так сильно не интересовались, чтобы рыться в моих вещах, узнавать, чем я интересуюсь. Я хорошо учился, во всяком случае, старался, и этого было достаточно. И все же все всегда знали, что у меня довольно неугомонная фантазия, и иногда я бываю жесток. Вообще это списывали на проявление детскости, до поры до времени не воспринимая серьезно. Я ведь за зря никого не обижал, но мог поколотить брата так, что потом приходилось зашивать раны.  – Типично для любого мальчишки.  – Да. Вполне. Все это как-то текло, но в один момент все мои странности, что подмечали на протяжении лет, собрали в одно, чтобы прийти к выводам, которые я до сих пор не могу развеять. Мне исполнилось тем летом пятнадцать. Да, тогда тоже стоял август месяц, я вернулся на каникулы домой, я учился тогда в Аомори, дома бывал только промежутками, честно говоря, меня это даже радовало. Все равно там особо никто не ждал, – вот, он уже жалеет, что поддался на уговоры Чуи. Не хочется говорить этих фраз, о том, как острее начал ощущать тогда свое одиночество и все больше теряться в выдуманных мирах. – Делать особо было нечего, и я проводил время со своим одноклассником Такэичи, что жил тогда неподалеку. Честно скажу, я и другом-то его не считал. Я общался с ним только ради того, чтобы держать на виду.  – Хм, странное отношение.  – Я подозревал, что он все знает про меня. Все видит. Знает, кто я на самом деле, какие у меня мотивы, как я отношусь к людям, и откуда берутся истории, что я постоянно сочинял в школе. Он никогда ничего не говорил прямо, но мне казалось, что в каждой его фразе скрыт намек, и он в самом деле все видит. Я его даже побаивался. Мне казалось, что он может рассказать что-то такое обо мне. Вот я с ним и общался. Караулил, чтобы он чего лишнего не ляпнул. Все думали, что он мой друг, хотя и удивлялись, так как таковых друзей у меня не было. Круг общения чаще замыкался на братьях, с некоторыми я даже неплохо ладил. Я ведь умел их развлекать. И вот был этот Такэичи. Мне кажется, у него на самом деле было что-то не так с головой. Другие ребята его сторонились, и даже на меня немного косо смотрели, когда стали замечать, что я с ним общаюсь. Будто я был в восторге! Терпеть не могу, когда люди ноют о своих проблемах, особенно о мелких. Приходилось терпеть его скулеж. В какой-то момент я стал понимать, что не могу всю жизнь потратить на то, чтобы следить за ним, тем более его нахождение рядом также доставляло мне проблемы. Я взрослел, и все образы в моей голове тоже менялись, бывало, я не всегда мог их удержать…  – Ты так говоришь, будто намекаешь на какую-то пошлятину, – фыркает Чуя, расправляя плечи, но не отодвигаясь.  – Не без этого. Но я оставлю тебя без подробностей, если не будешь капризничать, может, тогда покажу.  – Нашел, чем прельстить.  – Короче, в какой-то момент я стал гнать от себя Такэичи. А он все равно увязывался за мной. Таскался в мой дом. Ему там нравилось. Нравились мои сестры, хотя они тоже находили его странным и постоянно меня спрашивали, чего это я с ним хожу. Я шутил, мол, караулю его, потому что он знает мою страшную тайну. Блядь, и ведь я правду говорил! Ох, как мне это боком вышло потом! Однажды он очень сильно задержался, тогда начался дождь, из-за чего еще и стемнело рано. Ему надо было идти домой, родители и так уже, наверно, потеряли. Он зачем-то стал требовать, чтобы я его проводил, хотя лило жутко, да и вообще я бы в жизни так не высунулся из дому, да еще и часть пути пролегала через лес. Днем при свете – ничего страшного, а вот в потемках, в непогоду, но я поддался его уговорам, кажется, мне показалось, что тогда в его словах я уловил намек на угрозу выдать то, что накануне он видел, как я пытался резать вены, хотя сейчас я в этом не уверен, видел ли он, хотел ли сказать кому-то… В итоге я отправился вместе с ним. На полпути я умудрился растянуться, упал прямо в лужу, полную грязи, что меня взбесило, устроил истерику и просто пошел обратно, даже не слушая, что там говорил Такэичи. Мне еще потом дома досталось от старших, что я одежду изгваздал.  Когда Такэичи в течение последующих дней не появлялся у меня дома, я даже был рад. Мне уже было реально похрен, скажет он кому-то обо мне или нет. Я пришел к выводу, что, кто вообще ему поверит? Все считали его странным. Во всяком случае, этим я пытался себя убедить. Да и мне было не до него. Я тогда много писал и параллельно пробовал на себе всякие средства самоубийства. Несколько раз пытался придушить себя, но до конца не доводил. Не из страха. Хотел посмотреть, что будет. Успокоится ли буря в моей голове. А одним днем, когда я промаялся видениями всякой хуйни, иначе не скажешь, всю ночь, решил, что пусть оно катится все в жопу и отправился с веревкой в лес. И как ты думаешь, кто мне помешал? Конечно, Такэичи объявился! Я тогда даже обалдел, как он меня нашел. Я в тот момент даже не понял. Он выглядел как обычно, разве что вид был, словно в пруд нырнул, я еще даже пошутил, что, мол, он что, так и не обсох с того ливня? Он ничего не говорил. Лишь наблюдал за мной. А потом сказал, что не отстанет от меня никогда и ушел. Вот дилемма-то тогда была! Я веревку-то уже перекинул через ветку, а весь настрой был сбит! Хотя слова Такэичи мне совсем не понравились. И вообще я перепугался, что он сейчас пойдет и скажет, чем я тут занимаюсь! Короче, сгреб все обратно и пошел домой. Еще одна неудачная попытка убиться. А когда шел уже к дому, то издалека заметил, как нянька моих младших сестер с кем-то беседует. Пришел отец Такэичи! И спрашивал, где он. Он не уточнил ничего, и я тогда ответил, что только вот видел в его лесу. Кажется, он пошел в сторону своего дома. Дал призрачную надежду, но, как оказалось, был прав относительно того, где надо искать, хотя иных вариантов и не было. Проблема только в том, что я не сразу понял, что его тогда искали уже несколько дней.  Нашли спустя еще почти полторы недели. В старом колодце. В который он, как сначала предположили, провалился еще в тот поздний вечер, когда шел ливень. Был ли я шокирован? Ни капли. Испытал облегчение, что так легко избавился от него, и даже делать ничего не пришлось. Да, я был циничен, и даже особо не был удивлен, что он так кончил. Ясно было, что в потемках заплутал и ушел в сторону, где некогда были развалины храма. Там ничего уже не осталось, только колодец, я там гулял часто, но ночью туда лучше не соваться, можно в самом деле убиться. А уж тем более в кромешной тьме в дождь.  Кажется, я быстро заметил, как что-то начало сгущаться вокруг меня. Семья Такэичи была в глубоком трауре, не спорю, сложно в такое поверить, с таким смириться. Не знаю, кому из них там стукнуло в голову, но они вдруг решили, что не мог их сын сам свалиться в этот гребаный колодец. И вот тут все мои слова, все мои прежние действия, когда посыпались вопросы ко мне, к моей семье, обратились против меня. Отец Такэичи даже не скрывал, что считал, что это я столкнул его туда. Мои родные по дурости рассказали, каким я вернулся в ту ночь, что я говорил о своем друге, все собрали и выдали. Кроме того, мое появление из леса с веревкой также было истрактовано на нужный для общей гипотезы лад – хотел замести следы, и это тоже все играло против меня. Пусть и мотивы, почему я мог это сделать, были даже не просто косвенными, их не было на самом деле, но это никого не волновало, тем более кто-то из сестер ляпнул во всеуслышание то, что я однажды обронил насчет страшной тайны, и, конечно, это дало повод думать, что я мог убить своего друга. Самым главным было то, что мои родители даже не попытались задуматься об обратном. Отец и мать, как назло, тогда были дома, они быстро сопоставили все известные им факты обо мне, вспомнили все мои странности, и пришли к выводу – виновен. Единственное, что папочка подсуетился, не дал подняться шуму. Привлекли ведь полицию, благо, что те изначально скептически отнеслись к истории с убийством, не видя реального мотива, поэтому особо не шевелились. Знаешь, что самое забавное? Мое видение отчасти и спасло меня, хотя я и не был виноват. Не знаю, когда он выбрался из моей головы. Предупреждая твой вопрос о том, почему я решил, что именно я создал этот образ и выпустил его, скажу, что реальность и реальность в наших мыслях – это разные понятия. Они будут отличаться деталями. То, какой ты настоящий, Чуя, отличается от того, каким я вижу тебя, к примеру. Это порой помогает мне не запутаться. И вот, тот Такэичи был именно таким, каким я видел его. Гораздо нелепее, чем на самом деле. Это выражалось в одежде, в движениях и прочих мелочах, на которые не все обратят внимание, но я научился различать, да и не особо верю в привидения, если честно, во всяком случае, настоящие ко мне ни разу не являлись. И вот этот Такэичи выбрался из моей головы, бродил там по округе, нашел даже меня. Появлялся и позже. Полиция провела более тщательное расследование, и нашлись люди, которые видели его живым спустя дни после ливня. Это для всех значило, что в тот дождливый вечер я точно ничего не мог с ним сделать. Более того, его видели якобы живым и после того, как его отец увидел меня выходящим из леса, да еще и с веревкой, наличие которой он толковал тоже по-своему. Изначально, как только тело нашли, было невозможно установить, когда именно он мог скончаться, но сочли допустимым, что случилось это после того, когда его видели в последний раз. Не настоящего – призрака из моей головы, но кто понял бы разницу? Мне нечего предъявить. Да только, – Дазай грустно улыбнулся в пустоту, сам уже сжимал крепко пальцы Чуи, пытаясь проникнуться теплом, что от него исходило, пока он вжимался в его спину своей спиной, – мои родители как вбили себе в голову, что я виновен в этом, так и не выбили. Потому что больно правдоподобно на их взгляд все изначально сходилось. Все мои заскоки, мое поведение, мои слова, мои истории, что я неосторожно при ком-то произносил вслух еще в раннем детстве, они тогда уже могли отличаться кровожадностью. Отец говорил со мной. И заставлял признаться хотя бы ему, обещая, что никто меня не выдаст, но он должен точно знать, убийца ли его сын или нет. Мать после этого еще больше стала меня шарахаться. Да и от всех остальных шло это вечное ощущение, что они не верят мне. К тому же родные Такэичи никак не могли успокоиться, буквально зациклившись на моей персоне.  Когда началась вся эта череда психушек и прочего, когда я во многом из-за этого отношения решил уехать в Токио, то мои родные стали больше убеждаться в том, что я скинул его в колодец. Не важно, как я это сделал, не важно, ради чего – я мог и все. Практически нет людей, кто бы узнал эту фантастическую историю от меня, потому что я – заинтересованная сторона, мне нет веры, ты тоже можешь не поверить, где гарантия, что я не наврал сейчас половину? Это раздражает, но более сказать мне нечего.  – Кому еще ты рассказывал? – спрашивает Чуя после нескольких минут молчания, в ходе которых, Дазай упорно пытался отогнать все образы, что нахлынули на него из тех лет, включая и своего бывшего друга.  – Одасаку. Мне надо было кому-то рассказать. Это было давно. Я не знал, как он отреагирует. Он тоже поверил мне.  – Тоже? – Чуя сегодня демонстрирует удивительную способность цепляться к словам! Хочется зацеловать, а потом грубо оттрахать, чтобы не совался не в свое дело!  – Был еще один человек. С которым я встретился там, в Аомори, чуть позже.  – И кто он?  – Уже никто.  – Дазай…  – Чуя, ты не сказал, что сам думаешь по всему этому поводу.  Они так и сидели спина к спине. Было удобно, а еще позволяло Дазаю не смотреть в чужие глаза, не прятаться от них. Если Чуя специально до этого додумался, когда пытался его разговорить, то хорошо, оттрахать его хочется уже самым нежным способом, на который он только может быть способен.  – Иногда я сомневаюсь, – говорит Дазай, так и не услышав ничего. – Иногда я думаю, что все были правы. У меня ведь были мотивы. О них знал только я, но я знал. Но, боже, это были все такие детские страхи, и даже тогда я понимал, что легко смогу отбрехаться, не говоря уже о том, кто поверит этому ненормальному? И кого вообще волнует, что Дазай Осаму изображает из себя не совсем то, что представляет на самом деле и в его голове сплошная чертовщина? Люди ко мне относились неплохо, находили интересным, девушки краснели в моем присутствии и только сильнее тянулись, чего я боялся? У меня не было реального мотива. Это глупо. И этим я убеждал себя, когда начинал путаться и под всеобщим гнетом сам начинал верить в то, что взял и убил его. Нет, мне не казалось, что я не способен на это, отнюдь. Но я не делаю ничего просто так. Я бы мог себя убедить в этом, но тогда я начинал сомневаться, а был ли я в себе? Вдруг… Нет, я уверен, что я тут ни при чем. Но все в моей семье до сих пор уверены в обратном, несмотря даже на то, что я пусть и был оправдан весьма странным способом, но я-то знаю. Знаю. И они не упускают случая мне обо всем напоминать.  – Такэичи. Тот, которого ты видел после смерти. Где он? Куда они вообще деваются все эти твои образы?  – Не знаю. Не так давно в моем саду расцвел ликорис, хотя пора их еще не настала. Накануне они мне то и дело снились. Я не рискнул к нему прикоснуться, девочки сорвали его, а что дальше... Чуя, я не знаю, как тебе доказать…  – Угомонись, – он дергает его за руку, призывая не суетиться. – Мне не просто представить то, о чем ты говоришь, но мне не обязательно видеть, чтобы верить.  – Складно говоришь.  – Что еще ты от меня ожидал услышать? – он отстраняется и встает на колени, обхватывая Дазая со спины – тот вздрагивает, сам не зная, от чего. Губы мягко скользят по щеке, из носа вырывается горячий поток воздуха – Дазай каждый раз напоминает себе, что все это ощущать можно только от живых. – Ты прав, я знаю историю только с твоего рассказа, но, если честно, Дазай, мне похуй, что там правда, а что нет. Вообще не знаю, с чего ты решил, что по мне можно проверять мораль.  – Я просто не хочу, чтобы меня обвиняли в том, чего я не совершал.  – Эти претензии предъявляй не мне, – Чуя проходится по его щеке языком, выходит щекотно, и Осаму жмурит один глаз, рефлекторно пытаясь увернуться от раздражители, но его не пускают, держат крепко. – Знаешь, я думал, твоя история будет страшнее.  – Страшнее? Ты перечитал моих рассказов.  Чуя внезапно начинает смеяться, сотрясаясь всем телом, из-за чего его хватка ослабевает, он просто наваливается на Дазая, и тому приходится сдвинуть в сторону стол, чтобы не ткнуться в него лицом. Накахара совсем валит его на пол, прижимая собой, целует в лоб, совсем слегка в губы, отстраняясь, прижимает к ним указательный палец, надавливая, а затем просовывает в рот Дазая, всем взглядом намекая на то, что пусть даже не пытается сомкнуть зубки. Сразу их лишится.  – Напиши что-нибудь для меня.  Дазай так и лежит с открытым ртом и пальцем внутри, немо задает вопрос «зачем?» и подхватывает палец кончиком языка, а затем всасывает глубже.  – Не знаю. Но это было бы здорово. Сюжет за мной.  – А ты, – говорить неудобно, – мастер придумывать?  – Не надо меня недооценивать. Я придумываю – ты оформляешь. Загоним потом, деньги пополам.  – Какая шустрая лисица.  – А еще я думаю, ты должен написать о том, что мне сейчас рассказал.  – Я не пишу о себе, – Дазай отодвигает его руку, вытирая с пальцев собственные слюни.  – Ну и зря. Боишься, что ли?  – Нет. У меня есть среди работ нечто подобное, но истории разные. При желании мне хватит ума все завуалировать, но…  – И что тогда? Хватит ныть уже, напиши, выкинь из головы и успокойся. Тебя волнуют твои родственники? Что они о тебе думают? Я могу ошибаться, но я так понял, что им похуй на тебя, а тебе вполне на них, так в чем причина страданий? Забей. Опиши так, чтобы читатель оказался на стороне твоего героя. Гарантирую – тебя отпустит после этого!  Осаму как-то не особо весело улыбается, стягивая с плеч Чуи юката, ему просто хочется видеть – так он кажется ему каким-то беззащитным и от того еще ближе к нему.  – Ты только не отпускай, ладно?