Σχίσιμο (Схисимо)

 У воды как-то легче переносилась жара. Не прям блаженство, но нечто близкое. Ветра не было, волны мерно накатывали на берег, рядом бесились какие-то дети, и Дазай, чуть щурясь, наблюдал, как они носятся вдоль кромки воды, вереща так, что уши закладывало, но ему этот особо не мешало. Он уже мысленно дал тут каждому имя, представляя, во что именно они играют. Особенно ему нравилась самая старшая девчушка, таскавшая на спине то ли брата, то ли сестру, словно ее не отягощало это вовсе. Такая подвижная, энергичная. Полы ее юката намокли уже совсем, но она то и дело лезла в воду, а привязанное к ее спине дитё никак не реагировало на всеобщее веселье, лишь глазея по сторонам. Иногда кто-то из них подбегал к сидящему на небольшом камне Дазаю, у него ничего не было, чтобы вручить им, но они все равно хватали его за руки и играли в какую-то только им понятную игру, словно на его ладонях читали невидимую карту, убегали и прибегали сверяться с ней, улыбались незнакомому человеку, и приносили ему ракушки, коих скопилась уже целая горстка у самых ног.  Залив Нэгиси был прекрасен в это послеобеденное время. Вода отливала лазурью, мерцая на солнце; если чуть прикрыть рукой глаза, то вдалеке можно было разглядеть рыбаков, Дазай сильно щурился, что аж слезы текли, поэтому время от времени просто прикрывал веки, нашаривал на ощупь ракушку и начинал мять ее, запоминая каждую выпуклость. Они быстро нагревались на солнце и было так приятно их держать.  Иностранцы зачем-то обозвали это место залив Миссисипи. Они многие места в Йокогаме обзывали на свой лад, чего Дазай внутренне никак не принимал. Они захапали себе этот город задолго до его прибытия сюда, но он сам считал, что это неправильно, и столь полюбившееся место – принадлежит ему, а не кому-то там, пришедшему со своими правилами и законами. Так неприятно, когда кто-то тянет руки на то, что тебе становится столь дорого.  Он скинул гэта с ног, погружая в песок пальцы – горячо, но в этом есть что-то приятное.  Осаму сильно вздрагивает, когда ему резко на плечи опускаются чьи-то руки, крепко сжимая, и он только сейчас понимает, что даже не слышал, как к нему подошли со спины, или он потерял бдительность от того, что сзади постоянно шумели дети, и он просто уже не обращал внимания на посторонние движения.  – Извини-извини-извини! – Чуя так чего-то распереживался, что даже не замечает, как сильно сжимает чужие плечи, а потом все же отпускает, обходя Дазая и брякаясь прямо на песок. На нем тоже хакама, и он, кажется, с радостью, сбрасывает гэта с ног, разминая пальцы. – Этот твой Хироцу-сан просто охуеть, какой въедливый! В прошлый раз он так себя не вел, может, потому что я переводил не лично для него, без понятия, но застрелить хотелось! Я уже не знал, как отвязаться от него, чтобы удрать. Вроде бы с виду адекватный, а как начал рыться в моих текстах! У меня было ощущение, что я на гребанном экзамене, даже хуже! Да и то там так не доебывались… Как ты с ним работаешь? Я затрахался, честно!  – Он просто тебя не знает, – Дазай разглядывает Чую, он и правда торопился сюда, весь запыхавшийся, но сейчас его уже отпускает, он зарывается ногами в песок и явно ловит кайф от этого. – Хочет понять, чего ты стоишь. Он, конечно, прислушивался к моим рекомендациям, но все проверяет сам. Со мной он поступал так же первое время, но я включал идиота, и он быстро бросил это занятие. Если тебя кто-то достает – достань ты его сам, и он отвалит. Ты просто слишком честный и правильный для этого, Чуя.  Тот цыкает и отмахивается. Смотрит в сторону воды. Дазай смотрит на его шляпу. Хочется взять и сбить с его головы. Почему он ее всегда таскает? Ладно, хоть не спит и не трахается в ней. Хотя от таких мыслей пробирает легкий смех.  – Я вообще-то тоже позже пришел.  – То есть, ты тут не страдал полтора часа?  – Примерно час. Так получилось, – Дазай не может не улыбнуться. – Виделся с Одасаку.  – Ода-сан? Он же вроде должен был отбыть в Осаку, ты сам сказал.  – Да, но он остается здесь. Сегодня мне сообщил. Не поехал.  – Теперь ясно, почему у тебя такая довольная физиономия.  – А ты звучишь так, будто расстроен, что причина моего счастья не ты.  – Перебьешься, – Чуя обессиленно заваливается на спину. Бедный, он в самом деле торопился сюда.  Надо, наверно, было все же поближе выбрать место, где-нибудь в городе, но Дазай так давно не ездил на пляж Нэгиси, не упивался все еще остающейся здесь атмосферой деревни. Ему это было ближе, ведь он сам рос не в шумном городе. Оглядываясь туда, назад, он и представить себя не мог, сидящим так далеко от дома, но не ощущающим этого, что странно. Когда он предложил погулять в этих местах, Чуя сначала заколебался – никогда не был, но потом убедил сам себя, что оно того стоит. Только вот со временем у них что-то не сложилось. Но Осаму был доволен. Он уже жутко довольным был, когда направлялся сюда, пусть и опаздывал. Одасаку не уезжает! Хорошо представлял, что скажет ему сквозь зубы Анго, но одна мысль – его не оставляют, Ода будет рядом – словно лишний груз убрали с груди. И он не будет думать о том, что друг сделал это не без причины в лице одной суицидальной твари, он не хочет думать об этом, потому что убеждает себя – он имеет право не отпускать, имеет! Смотрит на замершего на песке Чую, а тот словно спать собрался! Что там Осаму думал о сне в шляпе? Накахара закинул руку под голову, а своим любимым головным убором закрыл лицо, чтобы лучи его не щекотали, ну да, а то веснушки все резко проявятся. Дазай несколько минут боролся с желанием слегка пнуть его в бок, но жертва, словно почуяв угрозу, внезапно села, размяла плечи и повернула голову к Дазаю, даже не подозревая, что тот замышлял мелкую пакость.  – Так, я упустил в прошлый раз – когда ты собрался ехать в Токио?  – Уже в эту субботу, – Осаму скривился. У него совсем не было настроя. И вообще он сразу как-то мрачнел от мыслей об этой поездке. Даже толком не мог понять, что тому было причиной.  – Ты мог бы уломать Хориэ самому к тебе тащиться, как тогда. Это же в его интересах – подготовить эссе по ключевым темам рассказов, что ты для него, на минутку, пишешь! – интонации в голосе Чуи так и обливаются ядом, когда он произносит последние строчки. – Он сам на это напросился, решил выпендриться! И продаст ведь еще эти эссе! Какого хера ты должен этим заниматься? Он вообще читает то, что ты ему отправляешь?  – Да хрен знает, – Дазай не ощущает такого негодования, но ему нравится смотреть на недовольного Чую, сидящего сейчас на песке, раскинув в разные стороны ноги, складки хакама припорошены, но вид такой, что картину пиши, и Дазай жалеет, что не может сделать хотя бы набросок, разве только заключить это все у себя в голове, а потом описать, вплоть до каждой мелкой песчинки. – Но за написание эссе он мне тоже заплатит. Я мог бы сделать это отдельно от него, но ему с ними выступать, и придется разжевать весь текст. Ох, тупой человечишка. А ты, смотрю, полностью и бесповоротно в нем разочаровался.  – Спрашиваешь? Обидно, блядь. Я же видел его раньше. Ну да, подозревал, что он болван, но доказательств прямых не было, да и я подумать не мог, что…  – Разве тебе не греет душу, что ты теперь лично знаешь настоящего автора? Общаешься с ним? Живешь в одном доме, спишь рядом, обнимаешь, целуешь, отдаешься, вжимаясь всем телом…  – Угомонись! – Чуя закрывает глаза, вскидывая голову к лучам солнца, и не реагирует на то, как Дазай пытается дотянуться своей ногой до его, задевает лишь слегка, больше обсыпая песком. – Как бы то ни было, осадок все равно остался. Да и я ему не понравился. Сам видел.  – Он не ожидал, что будет кто-то посторонний. А на его просьбу выставить тебя, я никак не среагировал. Его это дико смутило. Но все это не имеет значения. Он в зависимости от меня, и мне плевать на его истинное отношение. Он может выпендриваться, сколько угодно, но, если я перестану для него писать, он труп.  – А ты и рад стараться.  – Это работа. Я к этому серьезно отношусь.  – Пизди больше.  – Опять ты мне не веришь. Да и ладно. Не знаю, не хочу ехать в Токио. Настроения нет, – Дазай смотрит четко на линию горизонта, и у него будто бы начинает кружиться голова, словно плывет куда-то, уносится, словно он на воде – и его качает. Он даже хватается руками за камень, на котором восседает, но более его никуда не ведет, словно этого и не было.  Он снова ясно слышит, дети так и носятся вокруг, их не волнует, что Осаму уже не один, они тащат ему ракушки, один мальчик подбегает к Чуе, который слегка смущен таким вниманием, и просит угадать, в какой руке. Накахара сначала колеблется, вообще просто от того, что к нему внезапно пристали, косится на Осаму, но потом все же тыкает пальцем в левый протянутый к нему кулачок и за свою правильную отгадку получает в дар маленькую, совсем крошечную ракушку. Недоуменно смотрит на нее, но не выбрасывает. Садится, поджимая ноги под себя, и Дазай внезапно ловит что-то еще в его настроении. Что-то, что беспокоит Чую больше, чем Хориэ-сан или опоздание сюда. И он хочет об этом поговорить, но не может никак решиться. Изучающе разглядывает ту кучку ракушек, что собрал Дазай, пока тут сидел, смотрит себе в ладонь, словно сравнивает очевидное количество. Осаму не собирается лезть к нему, что-то выпытывать. Он хочет успеть насладиться этими минутами спокойствия, пока он ничего не знает, даже не собирается представлять. Он думает о том, что надо бы получше расписать одну из сцен с описанием пляжа и озирается, подмечая детали. Сегодня набросает, потом попросит Акутагаву начисто переписать.  – Я еще был сегодня в консульстве. До встречи с Хироцу-саном.  О. Дазай не удивлен.  – Хотел забрать кое-что из своих вещей, что остались в запертом кабинете Рандо-сана. Он уже вернулся. Он сейчас дома.  – Чудесно, – всего-то и произносит Осаму.  – Дазай, если ты сейчас начнешь нести какую-нибудь хуйню…  – Разве собирался? Я прекрасно помню, что ты еще не все забрал из его дома, – а еще Дазай прекрасно помнил, что говорил ему этот человек. Прекрасное небо над глубокими водами внезапно теряет всю свою красоту. – Когда пойдешь?  – Мы мельком виделись… Я договорился на субботу.  – А, то есть пока я буду разъезжать по Токио. Принял к сведению.  Чуя нервно тянет воздух сквозь зубы, не зная, что ему сделать, чтобы этот обдолбанный кретин так не говорил с ним!  – Я не знаю, что ты там сейчас себе придумываешь, Дазай, но ввинти ты уже себе в свою суицидальную голову, что я не собираюсь, услышь меня, не собираюсь туда возвращаться! Но я и не могу, не сказав ни слова, так вот просто расстаться с человеком, с которым прожил немалое время, который сыграл какую-то роль в моей жизни, многое значил, в конце концов. Я не могу спокойно думать, что, блядь, из-за меня он снова впадет в уныние и в таком состоянии, совсем один, отправится в долгое путешествие домой, когда все это время мы с ним думали… Ой, ебать, это ведь тебя вообще не касается! Слышишь? Я… Он тогда отпустил меня с тобой, мы даже не поговорили. И я успокаивал себя лишь тем, что он вернется в Йокогаму, и у меня будет последний шанс ему что-то сказать, я не хочу, чтобы он так уезжал, я не смогу…  Чуя сбивается окончательно, когда Дазай, опустившись с камня на колени и подобравшись ближе, перехватывает его за руки – а тот и не замечал, что отчаянно ими жестикулирует. Сначала он пугается будто бы – его держат крепко, но тут же чужие пальцы на запястьях расслабляются и ласково поглаживают, призывая успокоиться. Накахара судорожно вздыхает, не зная, куда ему деваться, поэтому просто замирает, глядя на свои колени. Чувствует себя в очередной раз идиотом, что так распаляется, и Осаму явно, даже не видя толком его лица, замечает, как тот уже думает о том, что Дазай, гад такой, воспользуется этим и потом будет подкалывать его за излишнюю впечатлительность и суетливость. Осаму чуть приподнимает его лицо за подбородок и касается почти что невесомо теплых губ, сразу ощущая, как его отталкивают в грудь.  – Прекрати, тут люди ходят!  – Да никого тут нет, – краем глаза Дазай видит, как дети несутся прочь от них вдоль берега, собираясь встречать подплывающие рыбацкие лодки. Он думает о корабле, который загружен мечтами, но уплывает без того, кто тщательно запаковал их и погрузил туда. Он уходит вдаль и никогда, быть может, не вернется, все унеся с собой. Забудется или нет – такое не забывается, но на самом деле Осаму волнует совсем иное, и он не выпускает подбородок Чуи, не давая ему отвернуться, чуть давит пальцами и едва сдерживается от того, чтобы не засмеяться от того, как по-детски сейчас выглядят его щеки, но момент проходит, и он все же говорит о том, что еще раньше вызвало любопытство внутри: – Чуя, ты всегда так переживаешь, что сказал что-то неправильно, что кого-то обидел. Даже в отношении моей бесящей тебя персоны это не раз проявлялось. Ты похож на честного человека, и я вполне могу назвать все это совестью и нежеланием обидеть, но это выглядит как-то… Болезненно. Проявляется не совсем здорово. А когда речь заходит о расставании с кем-то ты вообще места себе, судя по всему, не находишь, хотя вполне даже можешь это скрыть на какое-то время, что это такое в тебе?  – Не надо меня анализировать, я не твой персонаж, – Чуя нервно убирает от себя его руку, но с места все же не двигается.  – Но именно этим я и занимаюсь с самого момента нашей встречи, ты уж не осуди. Это привычка, а ты интересный.  – Блядь, не провоцируй выбить тебе зубы!  – Да я ж не заслужил! Ну? Чуя? – Дазай легонько касается пальцами его щеки, ведет по шее, ключице, груди, резко хватает за руку и тащит за собой, что Чуя едва успевает перебирать ногами и подняться, не бухнувшись носом в песок. Он роняет свою шляпу, но все же успевает нагнуться и перехватить ее, прежде чем его потащили дальше. Их гэта так и остались валяться на песке, и Осаму тянет его к самой в воде, перепрыгивая через мелкие камешки и комья зеленой травы. – Давай пройдемся. Тут свежо, легче дышится. А?  Накахара определенно думал его обругать как-нибудь, но ласковые волны, что хватают его за ноги, отвлекают, и Чуя немного недоуменно смотрит на воду, а потом вдаль. Он замер, но Дазай тянет все же пройтись вдоль берега, и юноша следует за ним.  – Ты любишь воду?  – В том смысле, в котором ты, утопленническом, – нет.  – Маленькая язва, только не бей меня! Ты как-то говорил, что родился в префектуре Ямагути. Господи, это же так далеко от моих родных мест! Будто на другом конце! Там красиво?  – Не знаю, я давно там не был. Не уверен, что помню все правильно.  – Там далеко до воды?  – Мы ездили однажды к заливу, но… Не помню. Зачем ты спрашиваешь? – Чуя перестал предпринимать попытки выдрать свою руку из цепкой хватки, смирился и просто шел следом, отчасти все же наслаждаясь тем, как приятно сейчас ступнями касаться мокрого песка.  – Просто. Я часто бывал на берегу залива Цугару, мы ездили на мыс Таппи. Иногда я думаю, что мне нечего вспоминать, во всяком случае из того, что не причиняет неприятных ощущений, но потом вспоминаю эти волны – там было красиво. И в Аомори – мне казалось – было красиво. Я любил выезжать из дома.  – В Хиросиме был залив, – Чуя кусает губы, щурится от солнца, прижимая шляпу к груди. – Но едва ли в том возрасте я мог его запомнить, мне совсем мало лет было. В Канадзаве было море. Но я тоже смутно все это помню.  – Почему вы переезжали?  – Отец был военным врачом. Мне не нравилась его работа, хотя он был очень уважаемым человеком.  – Да, я тоже не был в восторге от деятельности своего папули. Ох, черт, слышу, как мой онии-сама проклинает меня за такое непочтение к нему! Был бы рядом, точно бы подзатыльник отвесил!  – Тебе не помешает.  – Ты и так этим злоупотребляешь, Чуя. А ты? Братья-сестры есть? Ты толком ничего не рассказываешь об этом.  – Я рос с младшими братьями. Нас очень строго воспитывали, особенно меня, как самого старшего. Нельзя было играть с другими детьми, нельзя было отлучаться от дома, отец всегда страдал какой-то паранойей относительно того, что мы можем где-нибудь убиться, заболеть... Если честно, воспоминания о семье – немного тяжело, хотя сейчас что-то уже так сильно не задевает. Хотя я не уверен, что все простил, – Чуя замирает, а потом ступает дальше от берега, не обращая внимания на то, что волны уже задевают края хакама. Его руку по-прежнему стискивает рука Дазая, и тот не выпускает – следует за ним.  – Где сейчас твоя семья?  – Я много лет назад порвал все с ними связи. А они со мной. Я же не оправдал ничьих надежд. Не оправдал звание старшего в семье. Хотя, мне кажется, изначально все складывалось именно в эту пользу.  – Что-то случилось?  – Ты так спрашиваешь, будто предугадываешь.  – Предсказываю логику, исходя из того, что уже знаю.  – Не делай это в моем отношении.  – Извини, но не обещаю, – Дазай вытягивает ногу, чтобы взметнуть брызги воды, затем проделывает это еще несколько раз.  Дышать даже как-то легче стало. Дети вдали тоже так резвятся. Чем они вдвоем хуже? Разве только Чуя слишком уже погрузился в себя, приходится его одернуть. Он словно отмирает и сам уже тянет Дазая идти за ним вдоль берега, чуть уйдя от накатывающих резко волн. Путь им перегораживает старая, местами сгнившая рыбацкая лодка, кем-то брошенная здесь на произвол судьбы. Она уже впечаталась своей массой в дно, так сразу и не выкопаешь. На ней брызги воды, но Чуя все равно садится, а Дазай умудряется даже залезть с ногами, правда рискует скатиться. Накахара никак не комментирует его неудобную и дурацкую позу, хотя видно, что это вызывает у него смех, но он не особо настроен это показывать в данный миг. Он некоторое время сидит, явно забыв даже, что не один – Осаму наблюдает, стараясь удержать себя от того, чтобы не касаться его, чтобы не нарушить это мнимое и сейчас необходимое одиночество. Чуя хмурится и чуть щурится от солнца, хотя его шляпа немного сдвинута на глаза, но поля не столь широкие, чтобы защитить его от попадания лучей. Если смотреть немного сбоку, то его светлые глаза сейчас кажутся какими-то прозрачными, и Осаму слишком засматривается, пропуская момент, когда на него кидают недовольный взгляд – Чуя по-прежнему дико тушуется из-за такого пристального внимания, и вообще фырчит и бесится, когда на свой вопрос, какого хера он на него так уставился, получает простой и односложный ответ, что он красивый или что-то в этом духе. Сразу кривится, шипит что-то, и тогда Дазай обычно начинает переводить все на себя, восхищаясь самим собой, специально провоцируя его что-нибудь съязвить и тут же врезая в лоб жесткой правдой о том, что если уж Чуе все так не нравится в Дазае, чего же он каждый раз пытается его облапать, когда они вместе спят, и при этом даже не трахаются. Накахара бесился от такой прямолинейности, но привыкал к ней, и даже отчасти поддавался азарту, когда Дазай снова начинал эти игры. Чуя пусть и злится, но все же так легко приручается. Однако в нем все равно остаются еще пока непонятные стороны, и Дазай хочет выгрести эту темноту на свет, дабы растворить хотя бы на время. И ощутить самому.  Совсем потерявшись в своих мыслях, Чуя откидывается назад, прижимаясь спиной к плечу, сидящего боком к нему Дазая. Он спускает ноги на песок, чтобы ощущать движения волн.  – У тебя кто-то умирал? – вдруг спрашивает он. – Из твоих братьев или сестер?  – О тех, кто умер до моего рождения, нет смысла говорить. Один из младших братьев не так давно скончался от болезни, но сейчас от этого чувства ничего не осталось. Да и тогда не было. Когда мне было три года, умерла старшая сестра. Я ее даже не знал, но сохранились обрывки воспоминаний с ее похорон. Мне это часто снится, трансформируясь в нечто, чего я на самом деле не видел, вместо нее кто-то другой – путаница. В три года я плохо помню, как отличал реальность от дури в своей голове.  – Я учился в школе, когда умер мой брат. Менингит. Так быстро… Ты спросил меня, почему я порой себя так странно веду… Накануне, еще до болезни, так вышло, я его обидел. Отец всегда жестко наказывал меня за несдержанность, из-за этого, быть может, я противился еще больше. И с братом так нехорошо получилось. Он тогда всего лишь не смог сдержаться под давлением отца, сдал меня: я без разрешения покидал пределы дома, но он потом просил прощения, а я сказал, что нет. Не прощу. И сам много чего наговорил. И специально решил его помучить. Даже когда он заболел, я не придал этому значения. Даже думал, что так ему и надо, пусть мучается, ведь мне тогда сильно досталось, – Чуя в этот момент вытягивает вперед руки, словно пытается разглядеть что-то на оголившихся местах, когда рукава кимоно сползли вниз. – А в один день я пришел из школы и застал рыдающую мать. Оказалось, нет большего отчаяния, чем пытаться извиниться перед тем, кто уже не услышит, – Чуя поворачивает голову, чтобы видеть Дазая, понять, слушает ли тот его вообще и в очередной раз чувствует себя неуверенно под его взглядом. Осаму неопределенно качает головой. Чуя лишь кивает, будто делает для себя какую-то пометку.  Он молчит некоторое время, а Дазай немо следит за детьми, которые теперь пристают к рыбакам, что первыми добрались до берега. Двое мальчишек лет семи цепляются за руку довольного дородного мужчины, и тот легко поднимает их одновременно, и они отпускают руки, шлепаясь в воду, а потом просят повторить нехитрый трюк, и тогда рыбак спрыгивает с лодки, подняв тучу брызг, и позволяет им зацепиться с разных сторон, и тащит чуть глубже, где начинает вращаться, и мальчики радостно расцепляют пальцы, падая в объятия волн и тут же проворно выныривая, словно рыбки в родной стихии, и шустро гребут обратно к отцу.  С ним в семье никто не играл. Или он сам избегал этого, боясь словом или действием создать о себе очередное неправильное мнение. Какой смысл сейчас жалеть?  – Я не был на похоронах, – Дазай отвлекается от просмотра чужого счастья, когда слышит голос Чуи вновь. – Я лишь помню, что меня била лихорадка. А еще отец ругал, мол, он же говорил мне слушаться его. Наверно, он боялся, что я кончу также, как его младший сын, нервничал, но те слова – мне казалось, он жестоко со мной говорил. И я никому не мог сказать, как сильно я переживал, и что это все сломало. Все, что могло во мне быть иного. Тогда я полностью сокрушил надежды отца вырасти во что-то приличное. Он и сейчас, наверно, презирает меня за увлечение литературой, которое тогда помогло мне выкарабкаться из этого вечного чувства вины и потери. Ты постоянно долбишь меня своими вопросами, о том, пишу ли я… Да. Тогда начал. Не знал, как иначе выразить то, что никто не услышит.  Замолчав, Чуя приготовился к тому, что Дазай обрушится на него с тем, что потребует что-то показать, прочитать наизусть – он ведь наконец-то признался, но вопрос был несколько иным.  – Ты кому-то показывал? Дома?  – Мать как-то нашла записи. Сказала показать это моему учителю в школе. Я удивился, но послушал ее. Что-то потом даже печатали в газетах. Может, у меня что-то бы получилось, но тут отец со своими неудовольствиями не прекращал вмешиваться, я тогда даже стал побаиваться писать что-то свое, и позже стал пробовать переводить. Меня это увлекло, и тоже помогало в какой-то мере. Хотя даже сейчас, вспоминая смерть брата, я не могу отделаться от чувства вины, от всего, что сделал неправильно. И это не отпускает. Понимаешь? – Чуя разворачивается, упираясь руками в бедро сидящего Дазая. – Каждый раз, когда я что-то такое говорю, что в самом деле могло обидеть, задеть, не знаю, меня передергивает от ощущения, что все вновь повторится, что опять все так закончится, что я приду – а слова мои не услышат. Я не могу расставаться с людьми, зная, что мог их как-то обидеть или задеть.  – А что насчет тогда твоей семьи, Чуя?  Дазай, кажется, застал его этим врасплох. Он отодвигается назад, опустив безвольно руки, а потом сжимает хакама в руках, чуть наклоняется, сняв шляпу, и черпает воду, чтобы умыться.  – Я честно пытался объясниться с отцом. Дать понять. Он слушал. И сказал, что я разочаровал его. Во всех аспектах. И могу делать, что хочу, ему все равно. И меня тогда отпустило в его отношении. Я боялся его, а затем стало все равно. И сейчас все равно. Потому что я уже точно не перепрыгну через себя и не стану тем, кем он хотел меня видеть. Не жалею. К тому же последние годы я жил четкой целью, я был наконец-то рядом с человеком, который полностью понимал меня и принимал. И ты должен понять, почему я не могу расстаться с ним столь холодно.  – Жил с четкой целью, Чуя? – Дазай спрыгивает с лодки и обходит его. – Почему я слышу обвинения в твоих словах.  – Слишком мягко будет сказать, что ты не выдрал меня из привычного мира.  – Но ты сам пошел следом.  – Из-за тебя, – Чуя смотрит на него так, будто боится понять, чего Дазай сейчас опять цепляется к нему. – И я сразу тебе сказал, что не знаю, чем все это кончится.  – И ты долго сможешь терпеть эту неопределенность?  – Блядь, ты снова издеваешься?  – Нет, лисенок, я не такая сволочь, какой ты хочешь меня видеть. Я просто не знаю на самом деле, что придумать, чтобы избавить тебя от этого чувства. Мы ведь оба понимаем, что я не Рембо-сан, и в будущем у меня мало чего предвидится.  – Ха, не раздави меня сейчас своим благородством, – фыркает Чуя, отводя глаза.  – Что ты, это все не по мне! Я просто выпендриваюсь! – отмахивается Дазай, при этом тут же перехватывает его за руки, даже точно не зная, будут ли его лупить, зато лишний повод притянуть к себе. – Идем на берег, а то совсем вымокнем.  Накахара опять чем-то там недоволен, но все же бредет следом за Дазаем, время от времени наклоняясь и подбирая мелкие ракушки, затем находит одну большую, и всю эту мелочь зашвыривает обратно в воду. Обгоняет Дазая и несется к тому месту, откуда они ушли. Осаму неспешно бредет следом, разглядывая мокрые следы на песке, по пути он выжимает рукава кимоно и пытается понять, что там творит умчавшийся Чуя. Когда подходит ближе, обнаруживает, что тот изучает кучку с его ракушками, что натащили дети, и потом с довольным видом вытягивает ту, что только нашел.  – Моя лучше.  – Тебе сколько лет? – Осаму сейчас удивлен его поведению и на самом деле в восторге.  – Да ебать я на это хотел. Смотри. Она правда красивее!  – Забери себе, если так нравится, – Дазай подхватывает гэта и так бредет дальше босиком по пляжу, зная, что лисенок сейчас сидит и дуется на него за то, что он не оценил всю прелесть его находки, но Осаму специально дразнит его и вскоре слышит, как его быстро настигают, а потом хватают за руку, едва не повиснув на ней.  – Чуя, давай загоним где-нибудь твою шляпу. Ну дерьмо ведь откровенное!  – Пиздюк, на себя сначала глянь, – Накахара пихает его в бок, что Дазая едва не сносит, блядь, он хоть иногда соображает, что надо быть понежнее?! – Ты, кстати, помнишь? Мы так и не решили, куда ехать, ты сам завел разговор и свел на нет.  Осаму отвечает не сразу. Он несколько раз смаргивает и морщится от легкого звона в ушах. А потом слышит звон колокола. У него перед глазами разрушенный буддистский храм, но там полно людей, больше, чем могло бы вместиться, и они усердно о чем-то молятся, оглядываются на него, у многих лица красные. А кого-то лиц вообще нет. Это не самое страшное, что Дазай видел обычно, но все настораживается. Картинка быстро пропадает, и он понимает, что Чуя жутко бесится, дергая его и пытаясь выпытать ответ на какой-то свой вопрос.  – Куда ехать? – Дазай с трудом заставляет себя соображать. – Особо вариантов кроме Аомори не было.  – А… Я вообще-то не настаивал.  – Но ты же хотел? – они движутся прочь от пляжа, и вскоре песок заканчивается, и оба цепляют гэта обратно на ноги. – Можно прям сразу со следующей недели. Я буду в субботу в Токио, могу заехать на вокзал Уэно, сразу взять билеты.  – Дазай, меня жутко напрягает сейчас твоя внезапная решимость, – Чуя то и дело тормозит, пытаясь стряхнуть мешающий песок со ступней. Осаму же похрен – почти легкий покалывающий массаж. – Ты противился, и вообще я так понимаю, твоя семья – почти запретная в некотором смысле тема.  – Но мы отправимся ведь не ко мне домой. Я не настолько опечален ностальгией для этого. И не настолько уж испытываю отвращение, чтобы не побывать снова на берегу залива.  – Ты хоть знаешь, где там можно остановиться? Дебилизмом будет ехать просто так.  – Ты что, сомневаешься во мне?  – Каждый миг!  – Сучка мелкая, – бросает Дазай и тут же получает пинок по ноге. Блядь, теперь синяк будет, еще и едва не ебнулся, успел схватиться за плечо своего же обидчика. – Уебу сейчас и никуда не поедешь! Дома закрою, свяжу и буду вытаскивать время от времени из осиирэ, чтобы оттрахать хорошенько в обе щели, а потом обратно закатаю в футон и до следующего раза. Ну, может, покормлю, а то загнешься.  – По второй ноге ебнуть? Посмотрю потом, как ты отсюда доползешь.  – Не переживай, доползу. Как раз к тому моменту, когда твой ненаглядный французик упиздует без тебя, а я вышвырну тебя нахуй, и тогда посмотрим, кто там будет ползать… В моих ногах, – Дазай понимает, что рискует снова нарваться, поэтому смахивает с головы Чуи шляпу и уже собирается ее запустить куда подальше, но тот гад проворный, успевает перехватить и дать по ребрам. Они не сцепились лишь потому, что уже шли мимо деревенских жилых домой, и здесь их видели посторонние люди.  – Готовь свой зад, недоебанная шлюшка, никакого масла, так отдеру тебя, – Дазай чуть подпрыгивает на одной ноге, чтобы поправить гэта на второй, и не слушает, что там ему под боком шипят в ответ. – Да-да, Чуя. И ты потом еще стонать будешь, словно сука, которой мало, и попросишь еще.  – Иди нахуй, – как-то устало отзывается он, поправляя свою шляпу и возвращая на место. Дазай поворачивается и идет спиной вперед. Глаз цепляется за чокер у Чуи на шее. Поверить не может – он в самом деле его носит. Каждый раз видит и не верит, а тот и не замечает его взгляда. – Я ведь серьезно говорил, уебок, насчет поездки.  – Есть там одно место. В пригороде Аомори. Одна пожилая женщина сдает добрую часть своего дома, оставшись вдовой. Я там жил некоторое время.  – Да? Не думал, что тебя привлекают старые вдовушки.  – Ну ты и извращенец. Чего надумал! И я там не один жил. Не потянул бы такую оплату, фактически удрав из дома.  – Ага, то есть ты вместе с кем-то с ней развлекался?  – Твою мать, Чуя! – Дазай бы тоже посмеялся, если бы до сих пор не помнил ту женщину. Она не была прям настолько стара, но, судя по виду, даже в молодости мало кого привлекала, как еще замуж умудрилась так удачно выйти. – Не угомонишься, отдам тебя ей на растерзание.  – Я живу с тобой – это хуже.  Дазай сбивает с его головы шляпу, да так, чтобы подальше улетела. Чуя ругается, не смущаясь даже проходящих мимо них женщин, что направляются в сторону пляжа, их головы обмотаны платками, они что-то бурно обсуждают и тут же замолкают, реагируя на незнакомцев, смотрят с интересом, особенно на Чую, который пытается поймать катящуюся со склона шляпу – надо же было ее так удачно уронить! Дазай уверен – его убьет после этого. Но Чуя быстро его нагоняет, лишь слегка пинает под зад и возвращает свою драгоценность на место. Удивительно, даже никем не обозвал.  – Долго ты там жил? – внезапно спрашивает он.  – Долго? – Дазай сначала теряется, он как-то не ожидал продолжения разговора. – Как сказать. То уезжал, то возвращался. Мне нужно было заработать денег, чтобы перебраться в столицу. Брат мне кое-что высылал, несмотря на то что ругал меня постоянно, но я это просаживал. Но в какой-то момент все же осознал, что не могу там больше находиться, хотя был на грани того, чтобы, – Осаму резко замолчал, даже не зная, что сказать.  – М-м?  – Знаешь, я только сейчас задумался, а чем бы это кончилось, – он немного удивленно смотрел перед собой, пытаясь проанализировать все варианты развития событий. – Возможно, стоил бы чего-то большего сейчас. Только вот какими методами. Я не уточнил, кажется, с кем я жил. Это… Был довольно странный и пугающий человек.  – Тебе под стать.  – Да. Мы были похожи, – соглашается Дазай. – Или он сам сделал меня похожим на него. Все его слова, действия. Я узнал его раньше, нежели чем оказался в том доме с ним вместе.  – Кто он?  – Дьявол во плоти.  – Дазай, без иносказаний.  – Но так и есть! – голос его звучал без каких-то сейчас эмоций, но все же можно было разглядеть скрытое благоговение, Чуя чуть оступился и вцепился в руку Дазая, а тот еще крепче перехватил его. – Он был не из наших мест. Он мало рассказывал о том, как попал в Японию, но, если я правильно понимал, то был одним из пленных, что смог выжить здесь после войны. Странно, что он не вернулся на родину. Может, ему некуда было возвращаться. Он не бедствовал, и позже я узнал о его не совсем честных путях заработка, и, признаюсь, кое-что даже подсказывал ему. Это было похоже на интересное развлечение, к тому же я тогда был против всего мира. Это как раз было после случая с Такэичи, когда я стал с каждым днем сильнее отдаляться от своей семьи. Я вернулся в Аомори, где учился и жил у родственников, школа напоминала обо всем, вызывала омерзение, и я после уроков или даже вместо них ходил гулять по окрестностям. Я уже тогда его видел. Издалека. Сразу бросался в глаза, даже стал придумывать, что он следит за мной, прятался от него, это напоминало игру. Пока один раз мне не стукнуло на пустом месте покончить с собой, и я просто отправился топиться. Почему-то всегда больше всего вдохновляла именно эта идея. Не знаю, зачем он меня остановил. Увел за собой. Он уже жил в том доме. Мы разговаривали, и он столько мне стал рассказывать, будто давал ответы на мои вопросы, и сам спрашивал, что я думаю.  Я стал забегать к нему. С каждым разом все чаще. А потом вообще сбежал к нему. Это был единственный человек на тот момент, который знал о том, что со мной происходит. Он читал то, что я писал. И, кстати, это именно он посоветовал мне писать анонимно для людей вроде Хориэ, раз я не хочу сам становиться писателем со всеми прилагающимися к этому почестями и бедами. Он вдохновлял меня. Может, узнав теперь о нем, ты, читая мои ранние работы, сможешь видеть образ этого человека, потому что им было все заполнено. Это было сродни глубокому восхищению. Меня тянуло к нему, страшно тянуло. У него были какие-то друзья, с которыми он часто вместе собирался, но меня на их собрания не пускал, и я жутко злился из-за этого, обижался, наверно, даже ревновал. Но из гордости никогда не пытался провоцировать, мне казалось, что я не должен опускаться до такого, чтобы заставить человека желать себя во всех смыслах, хотя жутко этого хотел. И в какой-то момент он вдруг снизошел до этого, хотя в его отношении это совсем неправильное слово.  – Вы были любовниками? – уточняет Чуя.  – Что-то вроде того, – Дазай не боится ответить честно, он все еще ярко может воспроизвести те ощущения, даже сейчас пробирает под кожей по костям. Словно этот чужой язык вновь и вновь проходится по самым чувствительным точкам, словно чужие пальцы вновь касаются его члена, прижимая к своему, а потом проникают сзади глубоко, изводят совсем молодое тело, и когда уже совсем нет сил терпеть – его заполняют полностью, вгрызаются зубами в плечи, а потом дают проделать с собой то же самое, даже яростнее; Дазай ловит искры, когда чуть прикрывает глаза и вспоминает о том, что в те дни он мог вбиваться до самой крови, делая даже себе больно, целовать так, что губы потом были все в трещинах, желать сломать – и все потому, что ему шептали так делать. Он сам в этот раз оступается и удерживается на ногах лишь потому, что Чуя так и не выпустил его предплечье, в которое вцепился. Это немного отрезвляет от волн памяти. – Возможно, из-за этих эмоций я поначалу и не замечал, что с ним что-то не так. Я был восхищен тем, что нашел кого-то столь похожего на меня в плане видения многих аспектов мира. И мне не было страшно этим делиться, как бы порой странно это ни выглядело. Мы тогда много читали вместе, и он стал увлекать меня в то, что было совсем мне незнакомо. Особо сильно это было завязано на религии. Только была одна проблема. Трактовка. Он пытался представить это в своем свете, и вот тут я начинал не соглашаться с ним, при этом осознавая, зачем он так смотрит на некоторые вещи, зачем он это говорит, зачем все переворачивает. Ведь так можно захватывать людские разумы. Он сказал, что я это умею. И он сделает так, что я буду делать это еще лучше. Уже позже я узнал, что он и его друзья состояли в секте, что оказывала серьезное влияние на местные правительственные круги. Сначала я даже воодушевился этим. Ведь таким образом я могу подпортить карьеру отцу, который был тоже завязан с политикой, но все же умение включать свои мозги быстро дало мне понять, что тут что-то не так. Я не люблю людей, мне плевать на них, мне плевать, если они умирают, даже если этого не заслуживают, я не проникаюсь бесполезным милосердием, но я не собираюсь мучить кого-то ради убеждений других, ради их прихоти. Не говоря уже о том, что это отчасти могло навредить моей семье. Как бы я к ним не относился – я лишь хотел быть от них подальше, но не творить что-то серьезное против них. А вот он… У него были свои интересы, было то, ради чего он все это делал, пытался использовать меня. Кроме того, когда погибло несколько человек… Мутная история. Это были тоже члены секты. Несогласные с общей заданной линией. Я разговаривал с одним из них до его смерти, и он подтвердил все мои опасения. И я просто пришел к холодному выводу о том, что пора со всем кончать. Период вдохновленности резко прошел, мне надоело туманить себе разум, пусть это и было способом отвлечься от всей этой долбаной хрени в голове, я на самом деле всегда знал, что конец однажды придет. И то, что я испытывал к этому человеку. Голова все равно всегда оставалась достаточно разумной для того, чтобы дать задний ход, страшно было вернуться к опостылевшему за годы ранней юности одиночеству, но я всегда четко знал, чего не хочу, к чему не пойду, какая бы влюбленность меня не одолевала, да и она была быстро рассеяна.  – Ты как всегда очень туманно изъясняешься, – Чуя идет чуть впереди уже, но слушает его внимательно. – Читать тебя приятнее, если честно.  – Это хорошо, – Дазай не обижается. – Я не хочу вдаваться в подробности, Чуя. Не хочу рассказывать тебе о том, что я ошибался и знал, что ошибаюсь. Не хочу говорить о том, как мне все это было интересно, и оправдываю себя лишь тем, что не просто слушал, но еще и думал об этом. Философия, религия – все это пытались перевернуть в моем сознании, но я читал сам, делал выводы. Злил его. Думаю, он догадывался, что однажды пойду против.  Накахара затормозил, обернувшись и ожидая, когда Дазай его нагонит, а то совсем отстал, теряясь в своих воспоминаниях.  – Они планировали совершить какие-то показательные убийства, при этом придав им фальшивый сакральный смысл. Дестабилизация региона, эти политические игры, с тех пор ненавижу все это и не лезу. Я не знаю, почему он так сглупил, может, хотел проверить меня, раз позволил продумать весь план. Все было идеально. Это как историю сочинить, связав крепко логические цепочки. Но в том плане я оставил кое-какие прорехи, которые он или не заметил, или… Специально не заметил? В итоге мне даже не пришлось их сдавать, сами попались. Потому что я специально так все продумал.  – Тебя тоже могли загрести.  – Да, но я наивно надеялся, что отец отмажет, если что. Не из глубокой любви ко мне, а чтобы позор не пал на его семью. А также уже тогда я был готов удрать оттуда в Токио, я заканчивал учебу, смысла больше держаться там за что-то не было. Но на меня не вышли. Он не сдал. Думаю, не просто так. Может, еще на что-то рассчитывал. Всю их группу казнили, так как всплыли еще некоторые вещи, включая смерти. Что были еще до меня. Его сначала хотели депортировать, но в итоге тоже казнили, к тому же бывший пленный. В газетах ничего такого не писали, а я наблюдал со стороны. И мне не было жалко. Потому что тогда четко уже видел сущность этого человека.  – Ну ты даешь. И ты хочешь вернуться в то место, где жил с ним?  – Ничего не вижу в этом дурного. Потому что это не пугающие ныне воспоминания. Я извлек из них много чего. И на самом деле – там просто было хорошо. Вдали от дома, где я жил, от семьи – везде было хорошо. И сейчас так же.  – Твоя насыщенная жизнь оправдывает твою деятельность, – не может не отметить Чуя  Они уже шли на возвышенности, наблюдая залив сверху; внизу также тянулись ряды домиков и поля, с которых вот-вот настанет время собирать урожай. Обычные люди, живущие в округе, всю свою жизнь они отдали этому нелегкому труду, были далеки от всех эти страстей, от развлечений, что принесли сюда с собой иностранцы, мирно жили тут, не трогали никого, и Дазай на мгновение даже позавидовал такой безмятежности. Он бы сам умер от подобного уровня жизни, но порой – совсем не против. Как сейчас. Когда он бредет не один по дороге, вокруг зелень, мимо проходят загорелые мужчины, таща за собой груженные повозки, и он сам понимает, что слишком нежен для подобной работы, но каким уж вырастили, ничего тут не сделаешь, даже невольно восхищается чужой силой и выносливостью. По привычке начинает придумывать истории этих людей, но быстро бросает это занятие, иначе боится прослушать, что говорит ему Чуя. А тот, несмотря на всю противоречивость поведанной истории, согласен поселиться в том месте, о котором ему рассказали.  Одежда уже почти высохла под солнцем и от тепла тела, но жара уже так не мучает. Осаму доволен тем, что они выбрались именно сюда. В городе и дышать нечем, и людей куда больше. Суеты. Как бы он все это ни любил, привычка оказываться в тихих уединенных местах, с такой вот ноткой провинциальности – от этого не избавишься, оно в крови, он сам родился и совсем маленьким рос среди такого окружения. И порой ведь, нет, даже часто, ему мерещились вовсе не плохие, пугающие вещи. Их стало больше с возрастом, когда ума, к сожалению, прибавилось.  – Не знаю, кем бы я стал, если бы не умел придумывать истории. Пока мне не вбили в голову, что я могу делать это за деньги, я не думал, что писательство – это вообще нечто серьезное. Мне нравился этот процесс, но любовь к нему притуплялась необходимостью спасать себя от сумасшествия. Я даже не знаю, умею ли я что-то еще. Практика показала, что вполне бы мог проворачивать какую-нибудь гадость, изводя людские жизни, но в этом совершенно нет смысла! Он, вовлекая меня во все это, не понимал. Я не улавливал смысл. Я никогда ни в чем его истинно не находил. Интересовался тем и тем, а так… Что я из себя представляю со стороны, Чуя? Ну, помимо того, что ты считаешь, что я полный мудак.  – Черт, ты за меня все уже сказал!  – Бля, Чуя!  – Меня передергивает, когда ты так ныть начинаешь. Знаешь, Дазай, единственное, что я могу тебе посоветовать, чтобы ответить на этот вопрос, чтобы ответил не я, а ты сам, – напиши что-то о себе, типа эго-романа. Это сейчас модно.  – Я не хочу так прямолинейно выкладываться. Хотя мне нравится подобное читать. Да и ты знаешь…  – Да, ты вечно скулишь о том, что не пишешь о себе, свое, из-за всех этих твоих галлюцинаций и прочего. Блин, а ты попробуй. Ты же писатель! Твои страхи… Ты сам себе это придумал, мне кажется, даже не пробовал. Боишься, что люди прочтут? Узнают? Сфантазируй так, чтобы это было необычно, чтобы никто и не догадался, что это о тебе, я не знаю… Что тебе мешает? Пусть главным лицом будет кто-то иной, отведи внимание в сторону, ты же знаешь все эти приемы!  – Как ты хорошо разбираешься, – хмыкает Дазай.  – Иногда я уверен, что умнее тебя.  – Не тресни от собственного самомнения, ты слишком мелкий, а оно большое!  – Ай, блядь, вот если бы я писал что-то о нас, то точно бы в каждой сцене размазывал тебя по стенке, потому что живьем вроде как жалко, еще пригодишься. А там! Причем делал бы это не просто руками, а какой-нибудь силой неведомой, и ты бы не мог от меня удрать.  – Силой неведомой, хах, Чуя, ты, видно, любишь сказки? Ну, раз так, то вот – я бы отключал эту твою силу. А побои твоими лапками я и так переживу. Хотя, знаешь, я на сто процентов уверен, что в тебе бы жило какое-нибудь дикое создание, что вырывалось бы наружу. Ты же отчего-то время от времени дуреешь так вот, что не остановить. Спорим, ты бы плохо кончил в таком случае?  – Это по твоей версии. В моем варианте, ты бы и не дожил до встречи со мной.  – Шмокодявыш недотраханный! Приду домой, выебу, чтобы не тявкал! – Дазай удирает раньше, чем успевает получить, но Чуя не собирается размениваться на подобное. Даже догнать не пытается. Так не интересно, и Осаму останавливается, ожидая, когда тот дойдет, хотя не исключает, что его все же побьют.  – Ты такая сука, Дазай, – Чуя следует мимо него, лишь бросив взгляд в сторону. – Мне кажется, будь ты персонажем какой истории, то был бы на плохой стороне.  – Дай-ка подумать, – идея внезапно захватила, – я бы, наверно, служил своим гениальным мозгом на какую-нибудь подпольную организацию, а ты бы был у меня на подтанцовке!  – Еще чего!  – Не знаю, Чуя, но ты не выглядишь, как мозг какой-нибудь сложной операции.  – А ты сука капризная, руководитель из тебя так себе.  – А я бы сам не стал. Хотя не знаю, чего бы я вообще поперся туда, но, наверно, был бы какой повод, появился бы. Это можно додумать. Знаешь, я так представляю, в этой истории я раскрыл бы свои самые темные стороны. Я прям могу представить антураж. Это было бы здесь в Йокогаме. Я как-то однажды размышлял о том, где бы имела место быть моя история. Да, это было бы здесь.  – Ты был бы таким же долбанутым суицидником?  – А как же? Это же моя основная фишка, Чуя! Представь бы, как я всех этим доставал.  – Ты и так…  – О, я бы точно добавил в повествование Куникиду-куна! Он так каждый раз бесится! Один раз он потащил меня с собой на свое место работы, потому что требовалось внести какие-то правки в текст, а я на полпути нырнул в канал. Подумал, а чего бы и нет? Прекрасная была водичка! У меня в этой истории было бы даже какое-нибудь пособие по самоубийствам! Слушай, а это становится интересным! Еще идеи?  Чуя даже не ожидал такой реакции на его спонтанное предложение, но заражался настроением Дазая.  – Добавь туда Акутагаву.  – Ай, он весьма проблемный. Возни много. Из него можно что-то выжать… Кстати, твоя идея насчет всяких этих способностей – это вот, как раз Акутагава! Не знаю, что бы он такое особенное умел делать, но явно имел бы трудности с тем, чтобы это развить. Пришлось бы то и дело пинать его под зад. Иногда мне кажется, что Ацуши-кун куда способнее в этом плане. Я даже думал его нанять для чего-нибудь. Он пусть и разнылся, когда узнал о том, что Такахаси прикончил себя, но на его восприятие было легко повлиять. Я бы слепил из него что-нибудь. Их бы столкнуть с Акутагавой… Тогда, может, что и путное выйдет. Знаешь, тут не обойдется одной легкой задумкой. Придется садиться и рисовать целый план! Правда не уверен, что люди сразу такое примут. Хотя я сам еще это толком в голове не оформил. Писать о себе? Нет, ты прав, я не хочу быть главным персонажем, но кем-то значимым для истории, как думаешь? Мне иногда мерещатся такие невероятные вещи, – Дазай замирает на дороге в который раз, с этой точки отлично видно залив, правда многочисленные домики ниже скрыты деревьями, но вода в сочетании с зеленью – великолепный вид. Осаму – редкий случай – позволяет мозгу творить все, что он хочет, и перед глазами картина резко меняется. Здесь уже нет этого чудесного пейзажа, здесь какие-то дороги, огромные заводы, и то, что он никогда в своей жизни не видел, словно это и не Япония вовсе, но потом отбрасывает это, лишь беря себе на заметку. – Я вижу то, что порой не знаю, какими словами описать. Оно застревает мусором в голове, но почему бы не написать нечто фантастическое и не выкинуть все это туда. Все образы? Людей, которых я не видел, и не знаю, есть ли они на этом свете. Тебя рядом, а? Ты бы от меня никогда не отцепился, Чуя. И от Рембо твоего я бы избавился весьма коварным методом.  – Ох, угомонись.  – Но это же моя история! Как хочу, так и делаю! Я бы тебя забрал себе, а потом бы бросил для драмы, как тебе?  – Я бы сам бросил тебя для драмы!  – Ты бы не успел, поверь мне, – никого нет, и Дазай позволяет притянуть его к себе ближе и прижаться к губам, но Чуя кусается из вредности, и Осаму сдавливает ему бока, прижимая к себе крепче, вдавливаясь в упирающееся тело, – он прекрасно знает уже его чувствительные точки, чтобы отвлечь и заставить поддаться себе; подхватывает под бедрами и держит крепко, довольный от того, что его больше не хотят цапнуть зубами. Хочется так и донести его до дома. Но больно далековато, да и люди слишком удивятся. Чуя пользуется тем, что на дорожке никого нет, что тихо вокруг, и не спешит отцепиться, обхватывая его ногами, а Осаму представляет, что они сейчас совсем в другом месте, совсем иначе одеты, и если Накахаре так хочется, то пусть остается в своей дурацкой шляпе, что сейчас чуть съехала ему на затылок, и одной рукой он ее придерживает, чтобы не упала, Дазай не думает об этом, он представляет совершенно иную Йокогаму, их двоих. От вспышек в глазах больно, слишком много образов прогнал за раз, и они и радуют, и удручают, и многие несут горечь, но зато в них будто мелькает что-то настоящее, как сейчас, как прижимающиеся к нему губы, чуть терпкие, потому что Чуя позволяет себе время от времени затягиваться сигаретами и запивать это вином, если он дома. Дазай не возражает ни в каком случае. Ему всегда приятно.  Чуя сам отрывается и скользит уже губами по шее, что ему любезно подставляют. Ощущение легкой уязвимости дразнит, и Дазай лишь крепче обхватывает его, не упуская из виду тот факт, что рыжий уже забыл о своей шляпе, и она валяется рядом – ему куда важнее впиваться пальцами в его тело, зарываться в волосы. Правда, когда слышится где-то за поворотом скрип колес, все тело Чуи напрягается, и он явно уже желает, чтобы его выпустили, но капкан не желает дать добыче свободу.  – Ты не слышишь?! – хрипит он. – Выпусти, мать твою, иначе сейчас по яйцам дам.  – Ты? Чуя, да ты ни разу меня серьезно так уж не приложил, мелкий слизняк.  – Я приложу тебя прямо здесь и сейчас, если не поставишь меня на место!  – О, посмотрите, распушил свои колючки! Ты же лисенок, а не еж! Не вредничай.  – Уебу, клянусь!  Дазай, давясь смехом, ставит его на землю, и Чуя немедленно тянется за шляпой. Если честно, то Дазаю плевать. Плевать, что кто-то увидит, плевать, что кто-то что-то подумает, правда, с другой стороны, для него это отчасти столь интимно… Он бы не хотел в самом деле выпускать Накахару из своего капкана никогда. Но полное заточение значило, что он бы мог туда только заглядывать и видеть, как лисица бьется о прутья, причиняя вред своей красивой шкурке и всему своему телу, а потом бы он понял, что и этого ему мало, а там и спятить совсем недалеко. Нельзя так, хотя это только в таком виде и укладывается в голове. Мое. Никому. Из-за угла появляется сначала рикша, который тянет за собой повозку, а затем уже видно, что в ней сидит молодая женщина в кимоно. Она немного угрюма, но даже так все равно красива. У Дазая ощущение, что он прежде ее видел. Может, и не в реальности, но точно видел. Они встречаются взглядом – определенно. Потому что на него уже так смотрели. Не со злобой, но с какой-то раздраженностью, будто он ей не нравится. Одета дорого и красиво, но она явно не благородная дама. Дазай слишком хорошо усвоил, как выглядят эти женщины, как выглядит их одежда, все детали. Возможно, эту госпожу кто-то одевает – ткани дорогие, и цвета – этот переход от нежно-розового до агрессивного фиолетового, и – четко видно – расшитый низ кимоно ликорисами, шелковые нити – все это очень тонкая и дорогая работа. Но повязанный спереди пояс оби пышным бантом уже сразу намекал на ее происхождение, ее прическа, украшения… Он вспоминал Хацуё-тян при полном параде – она выглядела совсем иначе, а уж Дазай, который заглядывался не только на рыжего мальчика, что позади делал вид, что он не знает этого долговязого придурка, но и на всех женщин, каждый раз восхищаясь невольно их красотой, четко всегда подмечал детали одежды. У него в крови знания того, как одеваются благородные женщины, он видел, как одевается его мать… Но это создание, что столь недовольно на него сейчас взглянуло, в ней что-то было, и он не отрывал взгляда, плевав на приличия, пока не пропала возможность ее видеть. Хотелось запомнить. Хотелось… Для чего-то запомнить. Иногда встречаешь незнакомых людей, ничего о них не знаешь, не узнаешь, никогда не увидишь, но они западают чем-то в душу, и их вспоминаешь, не зная, зачем тебе эти воспоминания, но тут – Осаму всегда знал, к чему их применить.  – Чего ты застыл? – Чуя пихает его в бок. – Пялишься. Совсем уже?  – Но она красивая.  – Она подумала, что ты идиот и извращенец.  – Я бы о ней что-нибудь написал. Она необычная. Не знаю. Иногда на людей смотришь и сразу это ощущаешь. С тобой так же было. Только сильнее. Ну и тебя тупо хочется еще, – Дазая глядит вниз на Чую – у того вид жутко недовольный, но ему похуй, что там не нравится этому лисенку; Дазай быстро чмокает его в щеку и дальше топает по дорожке. – Вся эта наша задумка, конечно, все это интересно, но не знаю, что должно случиться, чтобы заставить меня сесть и все это записать. Время бы я нашел, но мотивация… Не знаю. И по-прежнему не уверен, стоит ли все это выпускать из головы. Вдруг что-то пойдет не так?  – У тебя все всегда не так. Смирись, пошли уже, – Чуя дергает его за рукав кимоно и тащит за собой.  Дазай едва успевает подумать, как будет хорошо дома снова улечься вместе с ним на футон, гладить его, иногда просто хочется быть нежным, медленным. Но где-то в затылке словно что-то точит его, и он в попытке понять, что не так, вытаскивает эту занозу. Ах, ну да. В эту субботу Чуя увидится с Рембо… Он уже виделся с ним, но сейчас тут, рядом, и ничего не поменялось, но эта предстоящая встреча. А Дазай будет в Токио! Блядь, выебите его черти, этого дебила Хориэ! Чего стоит Осаму взять и не приехать? Денег? Хориэ будет все равно ему платить! Потом разберется с его эссе, Дазай вообще терпеть не мог подобного рода работы, он писал все же по вдохновению, а вот эссе, вообще публицистический стиль… Навыки, навыки помогали, но удовольствия никакого. Похуй на это все, он скажет Чуе, что поедет вместе с ним, поможет, да неважно зачем! Но что-то точит, сука, сильно точит! Не хочется отпускать одного.  – Чуя…  Иногда так бывает. Иногда то, что ему мерещится отдается во всем теле, и он словно осязает это. Но сейчас чувства пугают особенно. Земля словно качает его, хочет уронить, и Дазай испуганно оседает на колени, зажмуривается, хватаясь за виски, стискивает зубы, чтобы не вскрикнуть от фантомной боли и ужаса. У него в голове будто кто-то кричит, будто что-то ломается, рушится, скрежещет, треск – странный треск. Такой можно слышать, когда что-то горит, полыхает, и такое пламя невозможно ничем остановить. Сильно давит на глазные яблоки пальцами сквозь плотно сомкнутые веки – слишком быстро, он даже не успевает разглядеть очертаний, и это сводит с ума, и разум радостно снова подсказывает выход, и даже напоминает, что тут рядом вода! Иди топись! Только Дазай даже встать не может, земля под ним не движется, но его самого будто качает, и он, уже согласившийся со своим внутренним голосом, что утопление – лучшее в этой ситуации, отчаянно пытается сосредоточиться на том, чтобы как-то вернуться назад и успокоить всю эту бурю.  Чуя вовсе не хотел, но так получилось. Он сам стирает кровь с разбитой от усердия губы Осаму, но только после уже неслабого удара по лицу он смог прийти в себя и взглянуть на него осознанно. Чуя тянет его на себя, пытается понять, как он, вид жутко испуганный, и Дазай всеми силами уже пытается сдержать себя от того, чтобы не начать тупо улыбаться, потому что такой Накахара – праздник для его глаз. Он не говорит ему сейчас, что такие приступы как внезапно приходят, так и уходят, и он уже почти оклемался, сидя тут на земле, сейчас встанет и пойдет, разве что голова начинает болеть и дома придется что-то принять, но он позволяет Чуе с собой возиться. Кажется, при нем еще подобного по масштабам бедствия не было. Так приятно, когда о тебе волнуются. И Дазай откидывает назад мысли о том, что за хрень сейчас его опять атаковала, он тянет Чую к себе, целует с глупой благодарностью легко в губы, но затем уже крепче, глубже, пачкая кровью, а тот бьет его по плечам, возмущается, обзывается – это все от волнения, а Дазай только сильнее, отдаваясь собственном удовольствию, прижимает его к себе, тычется лицом ему в шею, в волосы, может, мерещится, но ему кажется, что тело Чуи отдает его собственным запахом, запахом его дома, этим уходящим летом, что он почти пережил. Не верится.  – Поднимайся, пожалуйста, – Чуя уже не ругается, он переживает, замер; его руки, сжатые в кулаки на груди у Осаму, напряжены, и – Дазай не видит – но он, положив ему подбородок на плечо и задрав чуть голову, совершенно ошалело смотрит в небо. – Поднимайся.  Чуя, кажется, даже не уверен, слышат ли его, и Дазай гладит его по спине, сминая пальцами ткань – были бы они дома, он бы позволил себе добраться прямо до кожи, но Чуя прав – надо подниматься, и уже как-то легче, и это он тянет Накахару встать, а не наоборот.  – Спасибо, – теперь Дазай аккуратно целует его в уголок губ.  – За что? За то, что зубы тебе чуть не выбил?  – Что не убегаешь от меня, – еще один поцелуй. И еще, пока не отпихнули от себя, но Чуя вообще не понимает, что ему теперь делать, и это Дазай снова тянет за собой. – Идем домой. Все хорошо.  – Блядь, что это было, Дазай…  – Давай потом поговорим, я и сам не знаю, – голос спокойный, но тянет за собой настойчиво. – Поскорее вернемся домой. Хочу тебя.  – Озабоченный идиот, да куда ты так летишь, еще успеешь!  Дазай лишь с улыбкой оборачивается к нему, Чуя поджимает губы, но явно с облегчением констатирует, что все нормально. Испугался больше, чем в прошлый раз тогда, когда они были у храма в Токио. Дазай знает, что ведет сейчас себя странно, но подчиняется чувству, что одолевает его, и он в самом деле хочет поскорее попасть домой, побыть тело к телу хотя бы пару часов, а потом уже, когда Чуя, возможно, уснет, попытаться сообразить, чего его так кроет, что уже совершенно бесполезны лекарства, что ему колют.