Σχίσιμο (Схисимо)

 Вот он определенно не заслужил такого проявления недовольства! Но Чую дико бесило то, что кое-кто возился сначала со своими черновиками до глубокой ночи, а потом это же тело еще и мешалось под боком, будучи не в состоянии уснуть. Будто Осаму виноват в этом! Он даже прогулялся выпить чего-нибудь крепкого, но бесполезно. Алкоголь не брал его, и сон, беспокойный, пришел едва перед задерживающимся из-за начавшегося ранним утром дождя рассветом, да и то ненадолго.  Он знал, что еще слишком рано вставать, поэтому даже подумал о том, чтобы заснуть и проспать момент, когда ему точно надо будет уже вылетать из дома, чтобы поспеть на поезд в Токио. Не хочется, не хочется. Беспокойно не хочется. Дурацкое ощущение, а главное, не поддается никакому анализу, никак не унять, не обуздать. Осаму вбивал себе в голову, что это он сам себя накручивает на пустом месте, но легче не становилось. В полудреме он прокручивал предстоящий день, и все шло не так, как он планировал, нервно просыпался, обнаруживал себя все еще в своем рабочем кабинете, пропитавшемся свежестью и заваленном писаниной, на всякий случай оглядывался еще раз и ложился обратно. Сначала несколько минут – спокойно, потом снова начинало что-то пилить ребра, да с хрустом, и он подбирался к Чуе, тянул его ближе к себе, тот вяло сопротивлялся, но, спящий, сдавался, и Осаму подгребал его под себя, тычась ему носом в шею. Хотелось стянуть юката, в котором он отрубился, мешает, но тогда он точно проснется и долбанет его, поэтому можно было только разворошить складки на груди и пролезть ладонью туда, вжимая пальцы в месте, где спокойно, в отличие от его, бьется сердце. Дазай сдавливал его слишком сильно, и Чуя инстинктивно пытался выбраться, даже что-то там ругательное выдавал, обзывался. Особо сильно подивился Дазай «скумбрии» – за что? Но глупо было это выяснять у человека, который тут же отрубался. Пару раз так вообще хотелось его растрясти, поговорить, но едва ли бы это удалось, скорее бы его послали.  Дурацкое утро. Просто ужасное. Вроде бы такое же типичное, как и что-то другое, но… В попытке найти для себя хоть что-то положительное, помимо извернувшегося под ним Чуи, Дазай внезапно вспоминает, что сегодня наступил сентябрь, осень, и он видит ее предвестницей предстоящих легких зимних снов и романтичного увядания. Он ведь ждал. Распустятся другие поздние цветы, воздух постепенно перестанет нагреваться до безумия, и ночи потом станут длиннее. Это ведь ему только на руку. Работать в такой атмосфере. Всегда так уютно еще в темноте, но уже под утро забиться обратно под одеяло и отрубиться с чувством, что выжал из себя на этот раз все, что мог, хорошо поработал. И в этот раз будет даже немного иначе. Осаму легко пристрастился к тому, что спал ныне не один, исключая, правда, моменты бессонницы. Надо подумать. Он вполне может перебираться к себе в спальню, расстилать там футон и спокойно дрыхнуть, никому не мешая.  Он лежит на боку, подперев рукой голову, а свободной слегка перебирая волосы Чуи, и смотрит в сад, что выглядит размытым, словно холст со смазанной акварелью. Несмотря на шелестящий дождь, он приобретает утренние краски, и днем, как всегда, засияет. По дорожке – ну, как всегда, не отпускает – прогуливается Сибата-доно, не боясь небесной воды, он что-то несет в руках – чашу с рисом – Дазай нервно щурится, наблюдая, боясь, что видение размоется и исчезнет, но Сибата-доно виден четко, четче, чем когда-либо, каждая складочка его хакама, его поседевшие длинные волосы прикрывают вышитый на его хаори камон его рода, от которого уже никого не осталось, ни следа, Дазай, кажется, придумывал даже внешний вид символа, но не на этом он сейчас заостряет внимание: выдуманный силой его воображения призрак зачем-то тормозит рядом с безголовым тануки и ставит на место его снесенной кем-то головы чашку риса, втыкая в него палочки. И больше Дазай его не видит. Он нервно дергается, не веря в то, что узрели его сонные глаза, и в этот момент Чуя уже не выдерживает.  – Слушай, бестолочь, ты угомонишься сегодня? – он чуть приподнимается, дергая его за край юката. – Довести меня решил?  – Я, – Дазай смотрит на него, а потом снова в сад. Ничего там нет. На месте головы – пустота. Как и должно быть. Но он всегда все видел четко, если уж оно появлялось. Исчезло, но было. Было. – Извини, – больше он не может ничего выдохнуть, забирается рукой под тонкое одеяло, притягивая к себе Чую еще ближе, чтобы касаться его бедер, и тот вымученно стонет:  – Ты ведь уже не дашь мне поспать, да? Чего ты возишься, а? Не мне ехать сегодня в Токио трястись в душном вагоне, выспался бы…  Чуя сдается. Может, отчаяние на языке Дазая сейчас имеет слишком резкий вкус, и Накахара просто не решается в таком случае более спорить, он просто послушно открывает рот и позволяет стянуть с себя юката и заключить в объятия. Осаму сейчас на самом деле хочется говорить с ним, внезапно хочется много сказать, но он понимает, что работать ртом бесшумно – только на это он сейчас способен, а издаст звук – ляпнет какую-нибудь дурость, а Чуя не всегда такой податливый. Они целуются, приоткрыв глаза, Чуя будто его о чем-то спрашивает – столь внимательно всматривается, но все же теряется, когда рука Дазая смыкается на его члене, и он сам тянется к его. У обоих движения нерезкие, словно ощупывают в первый раз друг друга. Чуя спокоен, а у Дазая тяжело вздымается грудь, и дело не в возбуждении. И, видимо, ощущая его какую-то нервозность, Чуя выскальзывает из его объятий, оглаживая руками грудь и живот, и пристраивается меж бедер своего любовника, который неотрывно следит за ним и тянется, чтобы схватить за одну руку, переплетая пальцы, и Осаму ложится чуть на бок, закрывая глаза, и сильнее сжимая чужую руку, и выдыхая, когда головка его члена упирается в мягкое горло, в ушах слегка звенит, и он толком не слышит всех этих пошлых причмокиваний, эти звуки обычно распаляли сильнее, но сейчас достаточно и одних прикосновений, влажных и выбивающих дрожь. Еще, пожалуйста! Осаму жмурится, позволяя удовольствию хотя бы ненадолго укрыть собой, задохнуться от неги, что сильнее сдавливает его. Губы Чуи касаются самых нежных мест, и он внимательно следит за Дазаем, оглаживает его по бедрам, перебирая быстро пальцами, что не знаешь, от чего вздрагивать, а потом снова подбирается близко, выпуская его руку лишь для того, чтобы обхватить за шею.  – Какой ты ласковый вдруг, – выдыхает Накахара, когда его разворачивают спиной и целуют много раз в щеку, дразня сзади прикосновениями горячей влажной плоти. – Не думай, что это компенсирует то, что ты мешал мне спать.  – А что мне для этого сделать? – Осаму пытается носом убрать его кудри в сторону, чтобы полностью открыть себе доступ к шее, он чуть толкается, слегка приподнимается на коленях, обхватывает бледное тело, оглаживая выступающие ребра, и Чуя сам вдавливает в себя его руку.  – Не пугай меня больше своими приступами, – он знает, что просит о невозможном, но в этой просьбе Дазай четко читает посыл – за него боятся, и он осознает, что его тревоги сейчас усиливаются в разы, и он понятия не имеет, как сможет отпустить даже на этот день человека, который искренне волнуется о нем, несмотря на то что знает, какой он долбоеб. Как теперь вынырнуть из всего этого? Осаму хочет сейчас одного – иметь уже на руках билеты на поезд до Аомори и мчаться вместе с Чуей именно туда, как бы не мутило его от мыслей о близости дома, но там – почему-то там должно быть спокойно. И они будут далеко. Словно переждут, а потом вернутся. Только так. Ясно, что он накручивает себя на пустом месте, но иначе не выходит.  Они оба на коленях, и Дазай плотно прижимается к его ягодицам, двигаясь медленно, плавно, словно он окутан так и не пришедшим сном, оглаживает руками, тянется к напряженному члену и стискивает его в своей руке, выдавливая стон себе же в рот. Хочется пошутить что-то об излишней чувствительности, но он опять убеждается, что толку от слов мало, да и Чуя не выпускает его губы – единственное, чем он себя позволяет сейчас управлять, когда его тело полностью подчиненно движениям того, кто жмется сзади. Дазай глупо думает о том, что так правильней всего, когда они вот так вдвоем, знают движения и желания друг друга, когда пальцы впиваются в его бедро, потому что он попадает по самой чувствительной точке, Чуя подрагивает, внутри он немного узкий, и Дазаю жутко приятно от этого, так он лучше его ощущает, так он знает, что никуда – хотя бы в этот миг – от него не денется.  Без резкости, без сумасшествия и скорости – они просто движутся. Чуя опьяненным взглядом видит сад, где дождь стихает и медленно распаляется рассвет, он снова хватает чуть влажную руку и заставляет ласкать свой член, потому что так приятнее им обоим, сейчас хочется любых прикосновений. Может, ему просто передается настроение человека, что так самозабвенно целует его шею и плечи, оглаживает торс и дразнит соски, иногда пытаясь что-то шептать, но тут же замолкая и снова целуя. Его бесит порой, когда Дазай начинает придуриваться и в моменты их близости спрашивать что-то про Рембо… Неужели до него так и не доходит… Чуя не болтает из принципа, и вообще не хочет думать о подобном, потому что забывается в этой комнате с другим человеком. Остальное теряет всякий смысл. Расщепляется и распадется, как ночь с проблесками лучей. Только навсегда, без возврата.  Осаму хорошо ощущает судорогу прижатого к нему тела, и специально опускает глаза, видя, как по его руке стекают жемчужные капли, которые он размазывает по всей длине, сжимая чуть мошонку, а сам замирает, стискивая зубы и все еще сдерживаясь внутри, где так ласково горячо; заваливает обмякающего стремительно Чую на спину и снова толкается в него, смотрит в глаза, видит, как тот лениво тянет к нему руки, тянет на себя, постанывает от растекающегося по телу удовольствия, а затем неотрывно следит за тем, как ему кончают на живот. Он сам снимает пальцами последние капли спермы, размазывает по своим губам, слизывает и блаженно закрывает глаза, позволяя Дазаю навалиться на него и просто замереть.  Осаму понимает, что после этого может провалиться в сон, и Чуя сам явно на это рассчитывает, но эта доза удовольствия под действием всех его переживаний испаряется быстрее, и он, потянувшись за поцелуем, при котором Чуя максимум снизошел до того лишь, чтобы открыть рот, не может не молчать:  – Ты правда сюда вернешься?  Чуя приоткрывает один глаз.  – Дазай, ты вроде бы не совсем тупой. Даже если я захочу тебя кинуть, то однажды мне все равно придется сюда вернуться – тут почти все мое барахло, включая одежду! У тебя по-любому будет второй шанс.  – Ну да-да, пользуйся случаем, пока моя гордость не проснулась. Издевайся.  – Что я могу поделать, если ты такой болван?  – Вот! Ты так плохо обо мне думаешь! Возьмешь и бросишь.  – Куда ж я тебя, припадочного, брошу, – Чуя смеется, таращась в потолок. – Ты скорее сам где-нибудь удавишься, а я и не успею.  Дазай понятливо хмыкает, и больше уже не пристает со своим бредом. Все равно на большее язык не повернется, но уверен, что Чуя и так понимает его. Через некоторое время он чуть откатывается в сторону, и они просто молча лежат, каждый на своей половине. Заснуть уже никому не удастся, таращат глаза в разные стороны, пока Чуя внезапно не решается ожить и не начинает потягиваться, изгибаясь всем телом. Дазай наблюдает за ним, думая о том, почему опять голод начинает давить на него, словно он вовсе не это тело ласкал только вот, но весьма ехидно комментирует:  – Что это еще за поза «почеши мне, раб, брюшко!»?  Чуя лишь отмахивается, продолжая извиваться, словно сытый довольный кот, хотя да, чего тут скрывать, Осаму старался – довольство обеспечил, хотя этот гад вслух не признает, поэтому потянулся к нему рукой, задевая лишь кончиками пальцев, но так ловко, как это делает сам Чуя, не умеет, но тот и так доволен. Дазай так и лежит на боку, когда Чуя садится и блаженно выдыхает.  – Куда собрался?  – Я подумал, раз ты все мне обломал, то я вполне могу уже сейчас отправиться в Яматэ, – он резко подскакивает, сгребая юката и оборачиваясь в легкую ткань. – Чего возиться? Сейчас свежо после дождя, но уже видно, как проясняется, солнце опять начнет палить, а так – заберу остатки своих вещей. Рандо-сан отбывает завтра утром, дом сдает сегодня вечером. Ночевать будет в Гранд Отеле.  – Господи, что у тебя там такого вообще важного осталось, что ты обязан это забрать? – Осаму немного раздражен этой спонтанностью сборов, он будто морально не успел подготовиться.  – Что надо, то и осталось. Я пошел отмываться, не страдай тут без меня.  Не страдай. Дазай ведь предлагал Накахаре пойти с ним. Вчера снова предлагал, даже похрен было на билет, что купил ему Акутагава заранее, но Чуя заявил, что он сам разберется и хватит колошматить его своей ревностью, а он, Осаму, должен отправиться в Токио, встретиться с Хориэ, получить свои честно заработанные деньги, как бы странно это ни звучало, взять билеты до Аомори и вернуться назад. И нигде не убиться при этом. Последнее – самое сложное, но Дазай обещал постараться.  Он так и валялся, предаваясь бесполезности, пока Накахара не вернулся. Одевался он, не особо торопясь, и Дазай мог с наслаждением понаблюдать за этим зрелищем. Черт возьми, как не хочется, чтобы Чуя заходил в тот дом, где чужой запах сразу начнет обволакивать его, не говоря уже о том, что могут потянуться и чужие лапы. Аж передергивает. Блядь, Осаму сам от себя охуевает! Пиздец, он собственник!  – Что ты ему скажешь на прощание?  – Дазай, заткнись!  – Ты злишься – я не заслужил.  – Кол в задницу – вот что ты заслужил.  – А можно его заменить на твой член?  Чуя, застегивая на себе жилетку, поворачивается на него, смотрит, будто на ребенка, который бесит родителя, и ведь не убьешь!  – Займись уже чем-нибудь, пока я тебе не въебал меж глаз, серьезно! Уберись вон на столе, срач, как всегда, оставляешь, я потом разгребаю.  – Сюда надо второй стол.  – Тебя выселить отсюда надо, и будет точно шикарно!  – Но это мой дом.  – Считай, я его захватил.  – Всегда верил, что ты расчетливая сука. Куда это ты мою книгу тащишь? – вот тут вообще полное недоумение – он что-то не помнил момента, когда эту книженцию с самодельной обложкой и закладкой успел отдать в дар. Она вообще, можно сказать, ему волею судьбы досталась!  – С собой возьму. Почитаю, не жмись.  – Ты не заслуживаешь моей доброты, – Дазай заворачивается в юката и ползет к столику, послушно начиная его разгребать, и даже не видит, как Чуя удивленно на него таращится. Надо же, поворчал, но послушался. – Тут уже больше твоего барахла, чем моего. Охренеть, сколько переводов на тебе скинул Хироцу-сан! Ты там не продешеви только, мои статьи расходов не включают в себя мелких рыжих пидорасов.  – Если что-то выкинешь или порвешь, запихну всю твою писанину, что есть в этой комнате, тебе в задницу.  – Раз тебе не жаль мой зад, то пощади хотя бы искусство! Мои тексты не стоят такого извращения и унижения.  – Заново перепишешь. Тем более, тебе есть, кого эксплуатировать.  – Заново… Шустрый какой. Что вот это такое? Ты же уже завершил работу с этими подстрочниками, на хрена тут складируешь? Только мусора больше!  – Я сказал тебе просто убрать, а не комментировать!  – Да уж, столько листов! Можно зиму холодную спокойно пережить. Ворох! Знаешь, я не думал, что вместе с тобой в моем доме поселится гора бумаги. Что это? – Дазай всматривается в спешке написанные иероглифы, даже не сразу соображая, как это читать-то: одновременно два текста написаны рядом на европейский манер слева направо, форма изложения какая-то непонятная на первый взгляд, перечеркано местами, Осаму хмурится: – Чего? Господи, что ты тут про кости писал? Здесь вообще хрен разберешь… Смутная печаль? Это…  – Блядь, отдай! – Чуя стремительно подлетает к нему, выдирая листок из рук, даже не разорвав. Дазай немного в растерянности, а Чуя тем временем выуживает еще несколько листочков, комкая их и запихивая в сумку, что собирался взять с собой.  И тут щелкает в голове.  – Чуя, – Дазай не может себя просто сдержать, лыбится все шире и шире, – это твои стихи, да? Ты потерял бдительность и оставил свои черновики на столе, да? Ты давно уже спалился, так чего прячешь, а?  – Я не даю читать то, что еще не готово, – тут же находит он отмазку.  – Ой, да брось. Мне мог бы и показать. Я, знаешь ли, тут рылся время от времени, но ни черта твоего не находил. Нечестно!  – Потому что я все у Рандо-сана оставил, зная, что тебе доверять нельзя. Так, все, я пойду. Где-нибудь в городе перекушу. Тебе тоже уже пора подниматься, а то опоздаешь на вокзал, пунктуальность у тебя работает через одно место.  – Ты оставил все у него в доме? – Дазай пропускает мимо ушей его последующие реплики. – То есть он свободно может читать то, что ты пишешь? Понятно.  – Боже, ты можешь хоть немного вести себя нормально?  – Мои тексты ты все перерыл, – Дазай тоскливо рассматривает листы на столе, по большей части сейчас, конечно, изображая из себя страдальца, и Чуя это понимает, хотя – хотя все равно хочется пнуть что-нибудь.  Чуя стоит над ним, собирая остатки самообладания, и резко выдыхая воздух так, чтобы смахнуть падающую на глаза прядь волос. Проще обрушить кулак на темноволосую голову, но он присаживается рядом, пытаясь заглянуть Дазаю в глаза.  – Вечером вернемся – дам почитать, идет?  Ха, Дазай не покажет, что так легко купился! Поэтому, пусть и ощущая внутри довольные вопли собственного разума, продолжает хмурится и смотреть испытующе.  – Идет, – без всяких интонаций произносит он, надеясь тем самым вызывать у Чуи жалость к себе, такому несчастному и брошенному, но в этот раз определенно не прокатывает, и тот спокойно поднимается, хватая с ширмы свой пиджак и собираясь уже выйти в коридор. – И все равно. Что тебе мешало сделать это раньше? Тем более ты сочиняешь прямо здесь, у меня под носом!  – Забавно, да? Ты даже не просек.  – Вот ты сука! Ну и вали. Не сильно-то и хотелось.  – О, детка обиделась, да?  – Я тебя больше не буду трахать. Можешь начинать дружить со своей рукой.  – Да куда ты денешься, – вздыхает Чуя, и Дазай делает вид, что не видит снисходительности в его взгляде. Он придуривается – это видно, но… Но едва сдерживает настоящую обиду.  – Да-да, вали. Пообщайся с Рембо, он там тебя явно вдохновляет, и свои эти тома сочинений можешь сюда не переть, только место займут.  Чуя несколько секунд смотрит на него, затем запрокидывает голову, тяжело вбирая в себя новую порцию воздуха, да побольше, чтобы хватило сил выдержать такого ушлепка; он кладет свои вещи на пол, а сам подходит к столику, садясь на колени, хватает первый попавшийся лист, исписанный, кажется, Дазаем, переворачивает чистой стороной, выуживает откуда-то карандаш, замирает всего на несколько секунд, а потом быстро выводит иероглифы. Осаму, настороженный, чуть вытягивается, но не лезет смотреть. Ждет.  Отложив уже через пару минут карандаш, Чуя сворачивает листок, да как-то еще мудрено, словно оригами, и оставляет на столе. Снова хватает свои вещи и уже с порога бросает:  – Вечером увидимся, – задвигает фусума.  Дазай сидит неподвижно, слушая, как он легко ступает по полу, удаляясь, а потом тянется через весь стол и выворачивает бумажные складки, что намудрил Чуя, впиваясь глазами в текст: Столь нежно дивный, Сей сон в разгаре лета – Как бриз внезапный, Взъерошил сердце пылко. И не очнуться боле.  Танка. Тексты, что он успел мельком разглядеть, были написаны совсем в иной, современной форме, прежде не присущей японскому языку с его характерными особенностями, своей особенной мелодикой. Но здесь – танка. Как в прошлый раз.  Осаму где-то между желанием подняться и догнать Чую, он явно едва успел выйти за ворота, и попыткой заставить себя дышать нормально. Не так болезненно и судорожно.  Он бы точно так и просидел тут до конца дня, сам весь взъерошенный, если бы не заглянул Акутагава.  – Дазай-сенсей, – ему не впервой заставать его крайне задумчивого за столом, поэтому он почти не смущен, нарушая его мыслительный процесс. – Ичиё-тян завтрак подает. Я видел, что Накахара-сан уже умчался. А вам уже вот-вот выдвигаться на вокзал. Завтракать будете?  Надо бы что-нибудь съесть, но как-то настроения нет. Оно не то что прям плохое, просто дышать как-то больно. А все взаимосвязано. Он как-то не особо определенно отмахивается, и Рюноскэ, знающий своего сенсея уже достаточно времени, принимает это как знак что-нибудь все же принести прям сюда, поэтому тут же мчится на кухню за подносом. Осаму не меняет места, когда его подопечный возвращается. Он мнет в руке листок, на котором писал Чуя, и не сразу реагирует на просьбу чуть-чуть расчистить стол. Молча сгребает с него все на пол, из чего Акутагава опять же делает какие-то свои выводы, ставит поднос, но сразу не уходит, мнется. Боится, что может как-то взбесить, но Дазай спокоен, даже слегка апатичен, у него голова кружится, он плывет…  – Что ты там замер?  – Вы говорили, что дадите мне перед отъездом задание, Дазай-сенсей.  Да, что-то такое было.  – Выходной, Рюноскэ-кун. Меня весь день не будет. Можешь свалить куда-нибудь. Съезди домой, у тебя же сестра есть, удели ей внимание.  – Я как-то не планировал сегодня, – тут действительно легко растеряться.  – Ну так запланируй. Все, марш отсюда, чтобы до завтра не видел.  – Как скажете, Дазай-сенсей. Не забудьте про поезд.  О, забудешь тут.  Дазай не жевал – глотал. Не потому, что торопился, он просто заполнял себе желудок, чтобы там что-то было, и тот не тревожил бы его, пока он будет мотаться по городу. Пока одевался, весь выбесился, не зная, во что лучше нарядиться, в чем будет удобнее перемещаться по вокзалам, скакать по трамваям. На солнце. В итоге сделал ставку на европейское удобство, вылетев из дома в костюме, заправляя на ходу галстук под жилетку, потому что слишком долго провозился, а еще надо было вспомнить, как до станции добраться. Настроение у него было странное. Воодушевление смешивалось с тоской, волнением, дурацкими страхами и всем тем, что мучило его предыдущие дни. Он лишь пытался себя утешить тем, что осталось потерпеть совсем немного и через несколько дней тем же маршрутом они будут вместе с Чуей покидать Йокогаму и направятся пусть и не в место, где заканчивался предел его мечтаний, но Дазай ощущал смутную радость от того, что сможет показать пейзажи, которые все еще были ему дороги. Ведь место, где он родился, не виновато в том, что так случилось с ним. Он еще не знал, на какой период они покинут город, но думал тащить кое-что из черновиков с собой, чтобы там тоже поработать. Может, что хорошее навеет, не все же ему с ума сходить.  Сам себе поразился – не заблудился даже, прибыл вовремя на вокзал. Народу как всегда полно, только начало двенадцатого. Дазай, пробираясь через толпы людей с кучей вещей и стараясь ни на кого не наступить, поспешил к платформе, проверяя заодно, а билет-то при нем? Он бы не расстроился, если бы забыл. Радостно бы поскакал отсюда прочь. И сразу бы в сторону Яматэ, да, прямо к дому Рембо, чего уж тут! Чуя будет его ругать, но ночью все равно будет довольно прижиматься к нему, требуя глубже и еще. Но чертов билет с собой, и Дазай понимает, что не годится никуда, вести себя, словно ребенок, у него тоже есть обязательства, в конце концов, он хорошо был знаком со словом ответственность, особенно, если это удовлетворяло его интересам, поэтому он садится на поезд, устраиваясь на скамье возле окна, и просто внутренне себя усмиряет и уговаривает потерпеть. Дивится сам себе – прежде ничто не могло его так колебать, будоражить, выводить из себя. Внешне – да, он холоден, он всегда все рассчитывает. Но в эти мгновения – голова идет кругом, и он не может определить, в чем же дело. В его левом глазу то и дело что-то дергается, какие-то картинки, но он смаргивает их, почти не замечает, мозгу бы с одними проблемами разобраться, а потом уже анализировать, что там опять мерещится.  Спустя уже где-то минут пятнадцать после отправления, бессонная ночь дает о себе знать. Дазай чуть прикрывает глаза, прислоняясь головой к стенке, и пусть потряхивает слегка – его не волнует. Так легче. Почему так вечно: когда тебе надо вставать куда-то, когда впереди муторный день, ты обязательно спишь хреново, а потом думаешь – убейте меня? Душно. И если в такой атмосфере заснуть, потом еще и голова разболится, но Осаму тяжело перебороть себя. Он думает о Чуе, и чуть ли не с улыбкой вспоминает это утро, его, прижатого к груди – вот нахера он так делает? Дазай не извращенец, он не тянет руки туда, куда не надо, у всех на глазах, но тело как бы намекает, что ему хочется повторять, повторять, блядь, много раз! Это как-то мало смахивает на банальную физиологическую потребность, и вообще Дазай не настолько несдержанный кобель, как бы его не обзывали. И лучше сейчас на что-то переключиться. И не лучше – в голове в тысячный раз всплывают строчки танка, что Чуя нацарапал в спешке. Нет, думать об этом еще хуже, чем представлять, как он выгибается под Осаму. Вздрагивая, Дазай чуть приоткрывает глаза. Эти пейзажи… Он их уже видел. Поэтому – снова мерцающая перед веками темнота, и он начинает сочинять в голове истории. Рядом с ним сидит какой-то мужчина в дорогом кимоно. Дазай еще раньше так оценил – рожа какая-то чисто крестьянская. Ладно, сойдет, сейчас выжмет что-нибудь из этой информации, для него не проблема.  Он уже где-то на середине своей сказочной истории об очень везучем, но глупом человеке, основанной, конечно, на ничего не подозревающем рядом господине, когда его ровный мыслительный процесс нарушается тем, что он больно сильно бьется головой о стенку, из-за чего вынужден распахнуть глаза. Суета – люди вскакивали, но тут же падали на места. А его снова прикладывает уже о стекло. Даже схватиться не за что! Женщина в самом начале вагона первой начинает подымать панику, крича что-то о том, что земля сошла с ума. Осаму оглядывается, смотрит в окно, но ничего не поймет. Как-то странно вагон идет, будто машинист забыл нормы скорости и погнал быстрее, чем дозволено. Дазай сидел спиной по направлению движения, поэтому, когда поезд еще и со всей силы дернуло вперед, будто началось резкое торможение, на него упала молодая женщина, которую не успел подхватить ее супруг. Дазай больно вжался спиной в сиденье, но все же попытался помочь ей подняться, как поезд сначала стало кренить влево по ходу движения, из-за чего он навалился на окно со всей силы, а потом вагон резко и бесповоротно уже стал заваливаться на правый бок, будто подпрыгивая на рельсах, и тут же уже Дазай, так и держась за эту женщину, а она за него, полетел в сторону через проход под дикие вопли остальных пассажиров, и в его не сразу угаснувшем сознании еще запечатлялось то, как вагоны вылетели с искореженных рельс, сметая собой какие-то придорожные постройки и чьи-то дома, и выбежавших оттуда еще ранее людей. Осаму не особо осознавал, что творится, его сдавило чужими телами, он не мог понять, обо что так больно ударился головой и боком, и почему не прекращает трясти так безбожно, но крепко держал незнакомую женщину, а она хваталась за него, и единственное, о чем он успел подумать, что если не очнется после этого, то хотя бы умирал не в гордом одиночестве. ***  Если бы сейчас была возможность хоть немного отвлечься, то эти зеленые глаза, так жалобно на него глядящие, можно было бы отложить в памяти для какой-нибудь красивой истории. Они то исчезали, то появлялись, и даже возникли сомнения – настоящие ли, и только уже когда разум смог относительно воспринимать окружающий мир, Дазай смог увериться в том, что сны на самом деле его ни черта не посещали, и это никакое не видение, как чаще всего с ним бывает. Он лежал на спине плашмя, смотря на склонившуюся к нему девушку, которая скромно улыбалась, встречаясь с ним взглядом. Он где-то на заднем плане своих мыслей отмечает – симпатичная. Только зачем она убрала свои светлые волосы в этот гадкий пучок? Ей совсем не идет. И вообще – этот белый цвет ее бледнит. Она молчит, но и Дазай сам не открывает рта. Только следит за ней. Вот она присаживается возле него, в руке у нее шприц, и она одним движением скидывает с него простынь, которой он накрыт, высоко задирает рукав, стараясь его сильно не тревожить, и всаживает укол в плечо. Почти никаких ощущений. То ли это Осаму чувствительность потерял, то ли у нее – руки золотые.  Его дезориентированность проходит не сразу, и он медленно осознает, что это за звуки, что так нервируют его слух. Вокруг люди, вокруг какая-то суета, а он долгое время, словно в вакууме пребывал. Может, это лекарства, может, защитная реакция организма, но он ничего не замечал вокруг продолжительное время. Он не пытается приподняться, лежит низко, даже не на футоне – застеленная циновка, жестковато, но жаловаться не хочется – тело побаливает, но так ему комфортнее. Похоже на полевой госпиталь или что-то в этом роде. Много врачей. Дазаю со временем не составляет труда отмотать все свои воспоминания назад, и его пробирает холодом, когда он осознает, что, кажется, остался жив, когда поезд, в котором он направлялся в Токио, слетел с рельс. К его левой руке примотана шина, не согнуть, побаливает, но вроде бы терпимо. Лицо саднит, и Дазай не решается его ощупать. На его голове бинты, может, где-то еще, но для него почти шок не найти их на привычных местах. Его шея открыта, запястья и предплечья голые, если не считать шины и небольшой повязки в районе локтя правой руки. Он чуть решается приподняться, но спину ломит, и лучше замереть, не дергаться. Дазай снова отправляется мыслями к поезду, слышит в голове звуки: крики и скрежет, и звон внутри своей черепной коробки, и множество картинок перед его глазами, он моргает медленно – ничего не исчезает. И одна едкая мысль – почему он жив-то? Он точно знает, что много людей должно было погибнуть, он был уверен, что более не очнется, он помнил, что крепко держался за какую-то женщину. Она жива? А если была жива? А если он отобрал ее жизнь, вытянув из нее, и сам сейчас дышит, а она нет? Поезд, почему ты не сошел с рельсов так, что не убил его?  Попытка зачем-то сесть тут же пресекается. Снова эта девушка. Она сидит рядом на коленях, взволнована. Давит на него, укладывая обратно.  – Ложитесь, Дазай-сан. Ложитесь. Я дам воды.  Голос ее слышно будто бы издалека, и Дазай не сразу даже разбирает слова из-за сильного акцента. Он снова смотрит на нее, не зная, что хотел бы спросить, но любой полученный ответ явно вызовет у него ужас.  – Что здесь? – он спрашивает, обнаруживая, что у него будто бы ухо ломит, когда он двигает челюстью. Его вопрос не совсем понятен, но он не может еще что-то выдавить из глотки. Еще никогда не ощущал себя столь беспомощно. Один, в непонятном состоянии, неизвестно где. Даже после своих попыток убиться Дазай никогда не чувствовал себя столь потерянным, сколь сейчас. И у него внутри практически приступ паники, когда зеленоглазая девушка поднимается и оставляет его одного. Он бы дернулся следом за ней, перехватил, но не в силах пошевелиться. Затравленно оглядывается, пытаясь привычно все анализировать, но мозг просто подводит, отказывается помочь хозяину, а тот не сдается чисто из страха, что тогда потеряется совсем.  Девушка возвращается вместе с мужчиной, который тоже весь в белом, естественно, это же медперсонал, Дазай только сейчас обрабатывает эту информацию, но ему как-то не легче. Мужчина – тоже европейской внешности, лет так под шестьдесят. Он осматривает его, переговаривается с девушкой, они говорят на английском, но Дазай сейчас даже знакомые слова пропускает мимо ушей – в голове гул, который то появляется, то пропадает. Из-за этого он пропускает момент, когда к нему обращаются:  – Дазай-сан, как вы? Боли где-нибудь есть?  Он с минуту таращится на него, а потом неопределенно качает головой. Затем додумывается все же пошевелить конечностями. Ступня отзывается острой болью, он снова хочет сесть, ему не мешают, даже помогают, но голова из-за этого жутко кружится и начинает тошнить. Он шумно выдыхает через рот и хватается за руку доктора.  – Здесь нет возможности оценить все в полной мере, но серьезных травм, что угрожали бы жизни, у вас нет, ваша нога, возможно, трещина. Дазай-сан, вам очень даже повезло, хотя могло быть хуже намного. Может, дело в том, что вы не вылетели из вагона.  – Поезд. Что случилось?  – Вы более суток были без сознания Дазай-сан. Землетрясение. Поезд, в котором вы ехали, сошел с рельсов, их вывернуло из земли.  Он смотрит на доктора и мотает головой, хмурится и снова не соглашается.  – Где? Мы? – говорить больно, в груди что-то давит.  – Ну, где-то здесь, среди руин Кавасаки. Дазай-сан, разрушения очень сильные. Не могу сообщить вам подробности, но Токио и окрестности в руинах. Выжжены пожарами, что вспыхнули следом. В Йокогаме та же ситуация. Весь регион Канто, Дазай-сан. Я сам лишился дома, судя по обрывкам информации, что до нас дошла, резиденции в районе Bluff разрушены.  The Bluff. Так иностранцы называют район Яматэ.  Дазай моргает, а затем дергается вперед, так что все кости разом простреливает болью и перед глазами темнеет, он заваливается на бок, пойманный сильными руками доктора, который укладывает его на спину и что-то быстро говорит на родном языке зеленоглазой девушке, которая так никуда и не ушла. Он пытается упереться рукой, но шина мешает, да и дико больно, поэтому быстро сдается и ложится, пытаясь выдохнуть хоть слово, но выходят лишь какие-то всхлипы. У него в голове стучат все мысли разом, бьются и изводят его, Осаму и не замечает, как сильно закусывает губу, от судорожного дыхания только больнее в груди, наверно он и там ушибся, кажется, да, там он весь в бинтах, но это все мимо, все мимо летит него, и он в отчаяние хочет выбежать из этого места, где какофония звуков убьет его быстрее, чем он доберется до разрушенного и выжженного города, где не знает, ждет ли его кто-то там теперь.  – Я дам вам успокоительное. Шок еще не прошел.  Шок? Так они это называют? Все свои попытки сдохнуть Дазай сейчас внезапно увидел в ином свете – не несущими смысла! Пустые, не имеющие под собой реального основания, реальных страданий, ничего. Собственная слабость, все, ничего в них больше не было. Зато сейчас – он снова живой, он снова на лекарствах, в него хотят вколоть еще, и Дазай мысленно просит – пусть доктор ошибется, пусть это будет яд, потому что он не верит в свою удачу и не может поверить в то, что вместе с Йокогамой погребло и то, что в самом деле могло его удержать. Одна большая могила, и он сидит на ней, вжав руки в вывернутую землю. А лекарство в крови уже творит свое темное дело – перед глазами снова мрак.  Не похоже, чтобы простыл. Шок? Иначе не мог придумать причины, почему так лихорадило среди ночи. Кто-то подходил к нему и что-то вливал в рот, потом, кажется, отпустило, но спал он ничтожно мало, потому что сильнее дурного состояния были только дурные мысли. Дазай проваливался в забытье, а там его ждал Чуя. Неизвестно, живой или мертвый. Дазай никак не мог этого понять, что, впрочем, не отличалось от его состояния в реальности. Он постоянно слышал голоса, и они были похожи на смех девочек в его доме, о котором он сейчас вообще предпочитал не думать, не вспоминать. Ему мерещился Анго, который за что-то его отчитывал, да так, что побить хотел, и Дазай садился на колени, кивая, и соглашаясь с ним, что он заслуживает. Ему хотелось с кем-то поговорить, но в его сне никого не было, и он долго вообще не мог понять, очнулся ли. Пытался повернуться, но шевельнуться боялся. Приоткрывал глаза – кто-то стонет в этом большом помещении, кто-то подкрадывается к несчастным. Кого-то уносят – им теперь навсегда хорошо.  Осаму все же поднимается, словно желает последовать за этим счастливцем и пугается, когда его кладут обратно.  – Тихо, Дазай-сан, не надо так резко вставать. Ваши ушибленные кости вам спасибо не скажут.  Да похуй ему! Но Дазай не говорит этого вслух. Судорожно выдыхает, словно согласился слушаться дальше. Не надо дергаться и паниковать. Так он спятит. Он умеет держаться, еще не время. Еще что-то теплится. Осаму поворачивает голову набок. Доктор. Только сейчас доходит, что тот очень даже хорошо говорит по-японски. И еще одна деталь. С ее осознанием как-то все в голове проясняется, и паника чуть отступает.  – Я вас не знаю. Но вы обращаетесь ко мне по фамилии.  – Моя дочь вас узнала. Уж не знаю, чем вы так ей запомнились, но, когда вас сюда доставили, она вас опознала. Вот теперь и не отходит.  – Дочь? Я не помню, чтобы знакомился с дочерями иностранных докторов, – Дазай сам не знает, кого благодарить за то, что в той части, где он лежит, свет приглушен и не раздражает. Доктор сидит возле него на коленях, словно истинный японец, осанка прямая, да и вообще, несмотря на возраст, выглядит очень крепким. У него отросшие до плеч совсем седые волосы, и вообще он до невозможности импозантен, даже в этом белом халате, даже несмотря на то, что в полумраке его лицо совсем безжизненное, а под нижними веками глубокие тени, из-за которых глаза кажутся впавшими. Кажется, они зеленые. Но, скорее, это просто мозг, сведя один и один, пришел к такому выводу.  – Роуан сказала мне, что встретила вас однажды в Яматэ. Она едва не упала с велосипеда. Запомнила вас. Я там арендовал жилье, хотя сам практически не жил. Уже много лет работаю здесь, в Японии, по специальности. Дочка приехала ко мне на время из Нового Орлеана, она тоже учится. Только вот не думал, что ее знания пригодятся здесь. Это чудо, что мы были вместе и не пострадали. Меня зовут Джулиан Райс, будем знакомы.  – Вы говорили про землетрясение, Райс-сан.  – Я не могу вам рассказать подробности, Дазай-сан, мы тут сами лишены точных сведений. Четырем минуты безумной пляски – и все мы в аду. Вся инфраструктура разом обрушилась. Меня сразу направили к месту, где организовали полевой госпиталь. Здесь хотя бы удалось потушить пожары. Говорят, залив в Йокогаме до сих пор местами полыхает из-за разлитого горючего, в порту жуткий беспорядок, должно быть. Кто знает, что там в городе, тут из Токио-то вести приходят противоречивые. Но потери большие, Дазай-сан. В том поезде, где вы ехали, очень много раненых было, насчет погибших – точно не в курсе по количеству. Атами и многие другие прибрежные регионы залива Сагами накрыло цунами. Я слышал даже, что один из поездов свалился вместе с пассажирами в воду. Пока даже нет смысла пытаться вести подсчёт жертв, многие люди пропали. Раз уж вы в сознании, есть ли те, чьи имена я должен записать, чтобы к ним обратиться?  Дазай молча вытаращился на него. Имена? У него сердце больно ударилось о ребра. Видя его смятение, Райс закивал.  – Я понимаю, о чем вы думаете. Но даже если те, кого вы назовете, погибли, я все равно запишу.  Язык не поворачивается почему-то назвать имя Чуи, которое не просто первым приходит в голову, оно оттуда вообще не уходит. Он не сможет.  – Одасаку, – выдавливает Дазай, но тут же получает очередной шлепок по нервам, а доктор хмурится, не разобрав. – Сакагучи Анго, – быстро добавляет Осаму. – Надеюсь, с ним все хорошо.  – Анго-сан? Кажется, я знаком с ним.  – Половина Токио и префектуры Канагава с ним, наверно, знакомы. Хотя сейчас трудно судить…  – Я попытаюсь с ним связаться. Не унывайте раньше времени, незнание дает нам надежду.  – Я хорошо об этом знаю.  – Кто-то еще? Ваши родные?  – Они все далеко отсюда, – Дазай ощущает, как его тошнит от иронии судьбы. Самые близкие по крови люди в безопасности, но ему нет до них никакого дела. Бундзи мог находится в столице по делам, но от этой мысли его едва ли может колыхать сейчас, потому что и без того трясет, и уже просто не чувствуется.  – Хорошо, – кивает доктор. – Я не могу с вами долго задерживаться. Роуан тут поблизости, если что, а вам надо поспать.  Дазаю так и хочется поинтересоваться, для чего ему спать, высыпаться, но он смыкает зубы и даже кивает, пытаясь как-то поудобнее устроиться и не думать о том, что дома не футоне было гораздо удобнее. И что ни дома, ни футона уже, быть может, и не осталось.  За медленно тянущуюся ночь Осаму приходит лишь к одному правильному для себя выводу: никаких эмоций. Как уже раньше бывало. Просто отключить их. Никаких мыслей, никаких попыток анализировать, пока он не будет знать точно. Все время до рассвета он методично занимался тем, что выкладывал стену из кирпичей, крепких, которые не рассыпятся от того, что земля внезапно ушла из-под ног, обдавшись пламенем.  Выспаться в такой атмосфере было нереально, было душно в заполненном страдающими людьми помещении, но зато на утро Дазай смог временно блокировать в себе все то, что могло обрушить на него все осознание того, что случилось, хотя он пока только мельком услышал о масштабах. Каким-то образом надо было вернуться в Йокогаму и оценить, что осталось от города. И с остатками хладнокровия узнать о том, кто жив. Соображает он уже лучше, что стоит ему больших трудов, так как сознание то и дело желает провалиться в привычный омут, но на фоне пережитого шока все происходит немного заторможенно, и пока что этим стоит пользоваться. Днем, после скудной кормежки, от которой он не отказывается, взывая к рациональности, Осаму пробует, насколько подвижно его тело. Нога где-то в районе ступни и щиколотки по-прежнему болит, но он вполне может передвигаться, прихрамывая. Головокружение не отпускает, и Дазаю часто приходится присаживаться, чтобы его не унесло куда в сторону, но затем он снова поднимается и пытается говорить с людьми, что находятся здесь, собирая крупицы информации. Говорить с пострадавшими было трудно, да и здесь мало кто что знал, а персоналу было не до него, но это помогало немного держаться.  Роуан то и дело следовала за ним. Беспокоилась. Осаму находил это милым, но сейчас ощущал в большей степени равнодушие. Она говорила по-японски многим хуже своего отца, но и рассказывать ей было не о чем. Девушка сама сильно переживала, так как в Йокогаме у нее остались друзья, и она понятия не имела, что с ними стало. Из-за отсутствия каких-либо рабочих средств связи кроме поджаренных газет, а местные сейчас были не в состоянии снабдить кого-то сведениями, информация распространялась медленно и несла в себе довольно много ложных данных. Дазай тщательно старался фильтровать слухи, но выходило с трудом, и, по сути, все, что он знал точно – более он не увидит привычный облик Йокогамы или Токио. Если они вообще продолжат свое существование, как есть. Помимо всего прочего многих пугала информация о разбоях и грабежах, что последовали следом за трагедией. Осаму не участвовал в обсуждениях всего этого, он не пугался и не удивлялся, лишь кивал сам себе, предсказывая очередные дурные сведения. Это только начало. Сейчас все нечистоты прорвет окончательно. Они уже льется по руинам и телам несчастных. И ему надо успеть сделать хоть что-то.  Когда доктор Райс в сопровождении еще пары своих японских коллег оказался вблизи него, Дазай напрямую спросил, есть ли возможность покинуть зону, где расположились пункты временной помощи. Райс, колеблясь, отстал от остальных врачей и негромко заговорил:  – Завтра рано утром меня и еще пару коллег перенаправят в Йокогаму, там тоже людям нужна помощь. Я бы мог взять вас с собой, но ваше состояние не совсем отвечает тому, чтобы отправиться в путь по разрушенным дорогам. Вообще не уверен, что так легко получится попасть в город. Нам предоставят машины, но дороги – сами понимаете.  – Райс-сан, оглянитесь, вы лучше меня видите, как сюда то и дело привозят пострадавших, тут все болтают, что в Токио до сих пор не все пожары потушили – это нескончаемый поток. Большинство их них со страшными ожогами, они умирают прямо здесь. Мест совсем не хватает. Но я явно выгляжу сейчас куда лучше, чем все они, поэтому вполне готов ехать с вами. Мне все равно никогда не станет лучше для того, чтобы вернуться в Йокогаму.  Спорить доктор не стал. Лишь попросил:  – Роуан я оставлю здесь. Работы много, но тут сейчас безопаснее. Многие иностранцы сейчас спешат покинуть Японию, как мне известно, порты переполнены и местными, но я не могу уехать, и дочь одну не отправлю. Она захочет тоже отправиться со мной – не говорите ей до утра.  Дазай кивает. Ему без разницы. Он лишь задался целью вернуться и развеять свои страхи или же опуститься так низко, где он еще никогда не бывал, даже в своих фантазиях.  Может, ему только кажется. Запах гари. Он ощущал его еще раньше, но сейчас отчетливее, будто ночь оживила все запахи, чтобы напомнить о случившейся трагедии. Когда он с трудом забирается в машину, то ощущает даже вкус чего-то паленого, и желудок едва не выворачивает от всех накативших ассоциаций и заодно видений, но вокруг все еще темно, и никто не видит, как он стремительно бледнеет, при этом стараясь казаться невозмутимым. Люди вокруг не перестают суетиться, видно, как с другой стороны расчищенной дороги на телегах подвозят пострадавших. Отсюда даже не понять, живы ли они в самом деле или им уже все без разницы. Но в противном случае их бы сюда не привезли. От трупов тут быстро избавлялись.  Дазай не знал, с чьего плеча было потрепанное, но относительно целое темно-синее кимоно на нем. Его одежда пришла в негодность еще во время крушения поезда, а потом ее полностью срезали с него, дабы иметь возможность осмотреть повреждения и залечить раны. В зеркало он не смотрелся принципиально, Роуан, едва глотая слезы, перед отправлением сменила все его повязки, но уязвимые места не стала заматывать, не сработали даже остатки очарования Осаму: она твердо заявила ему, что бинты сейчас так тратить нельзя – они понадобятся другим пациентам. И при этом так трогательно хлюпала носом. Кажется, за это утро Дазай впервые смог выдавить из себя нечто похожее на улыбку. Он бы даже поцеловал ее, слегка, в щеку, целомудренно, но не решился стирать губами с щек чужие слезы. Осаму ничего к ней не испытывал, но благодарил за помощь искренне. Роуан что-то бормотала о том, что запомнила их встречу тогда, но и подумать не могла о том, что они снова увидятся при таких обстоятельствах. Дазай разглядывал ее, запоминал каждую морщинку на лице – она так сильно пыталась сдержать свои эмоции, а потом поковылял наружу. Ему бы найти себе какую-то опору, о костылях даже не мечтал, все же на ногу было больно опираться; руку с шиной он прижимал к себе, будто боялся повредить снова. Вспоминал себя в детстве – такое уже было. И тогда он быстро забыл о ломоте в руке, а сейчас не мог отделаться от фантомной боли, даже когда не шевелил ею. Тяжело взрослеть.  Выделенная им машина явно не отличалась крепким видом, но уже чудо, что осталась целой после того, как земля взбесилась. Дверца оторвалась и ее наспех прикрепили грубо проволокой, что торчала во все стороны. Еще три автомобиля выглядели не лучше. Доктор Райс, попрощавшись с Роуан, занял место подле Дазая. Вид у него было замученный, он опять всю ночь провел на ногах, и явно готов был отрубиться в дороге. Может, он успеет поспать, маловероятно, что они смогут быстро преодолеть расстояние с препятствиями. К тому же их сразу предупредили, что они едва ли доедут до самого города, придется высадиться, а там, скорее всего, их перенаправят водным транспортом. И не в сам порт Йокогамы, а куда-то рядом. Укладываю всю эту информацию в голове, Дазай мог бы уже множество раз пожалеть о том, что решил отправиться в путь, но еще один лишний день неведения того, что стало с Чуей и всеми остальными – он не уверен, что его внутренние ресурсы настолько долго способны поддерживать его в здравом уме. Пока он еще держится, пока он еще, наверно, в состоянии будет взглянуть на окружающую реальность, что стала проявляться черными силуэтами, когда они отправились в путь.  Рассвет так нещадно наступал, обнажая то, что сотворила природа. Осаму понятия не имел, где они ехали, но зато мог теперь оценить масштабы разрушений. Не все каменные здания устояли, чего уж говорить о типичных японских домах. Выжившие при этом уже активно мелькали среди руин, то там, то здесь виднелись повозки, запряженные лошадьми, куда грузили мусор, чтобы хоть немного расчистить пространство. На такие же грузили тела умерших, что еще долго будут доставать из-под завалов. Осаму не прятался – он внимательно смотрел, смаргивал то и дело, сосредоточенность на перевернувшемся окружающем мире сейчас была куда сильнее его бредовых фантазий.  В одном месте им пришлось ехать в объезд из-за завала, и даже так сопровождающим их военным пришлось спрыгивать со своих лошадей, чтобы чуть сдвинуть столбы – тут все было обмотано оборванными электрическими проводами. Пока они стояли, Дазай изучал взглядом завалы. Возле разрушенного дома поблизости, задрав полы запылившегося кимоно, бродила босиком женщина, что-то выискивая среди обломков, ее волосы выбились из прически, но она не особо обращала на это внимание. Чуть в стороне стояла пара детей, мальчик и девочка, они держались за руки, свободными утирая текущие соплями носы, и наблюдали за матерью. Мальчик оглянулся на Дазая в какой-то момент. Уже было достаточно светло. Мужчина видел совершенно пустой взгляд ребенка. Интересно, как он сам сейчас выглядит? Мертвее, чем обычно?  Они поехали так неожиданно. Машина дернулась, и Дазай ощутил боль во всем теле, но мужественно перетерпел. Не так страшно. Страшно уже было. И будет, если он прибудет в город и никого не найдет (пусть и не знает, как это сделает), а сейчас – сейчас он потерпит. Вытирает лоб рукавом чужого кимоно и стискивает зубы. Чтобы чем-то занять свой растравленный зрелищем мозг, Дазай принялся в уме прикидывать, во что обойдется восстановление центрального региона. Один разбор завалов сколько будет стоить, не говоря уже о том, что людские ресурсы для этого сейчас крайне слабы. Начнется отток населения в префектуры, что не пострадали от землетрясения. Сюда же нагрянет проблема политического и экономического кризисов, не говоря уже о том, что обязательно кто-то должен будет быть виноват. Независимо от того, что со стихиями спорить бесполезно. Осаму представлял себя на месте правительства, прикидывая, какие бы решения он принял, и понимал, как все больше портится его настроение от анализа ближайших месяцев. Пусть в реальности и не ему принимать решения, но он сам – ему самому как-то придется выживать, и об этом меньше всего сейчас хочется думать, потому что с его родом деятельности в это время он загнется от голода. У него есть сбережения, но где гарантия, что банк их ему выдаст?  Он поглядывал в сторону доктора Райса. Лицо мужчины мрачнело все сильнее, как они продвигались по плохо расчищенным улицам, не говоря уже о том, что чем ближе подъезжали к Йокогаме, тем плотнее становился поток выживших беженцев. На людей было больно смотреть, и все же они двигались, они выжили, и эта картина хоть и вызывала защемление грудной клетки, но Дазай видел – что мир не вымер, даже движется, даже что-то делает, шевелится. Люди активно выискивали что-то среди руин своих домов, куда-то двигались. Были и те, что в прострации сидели вдоль дороги, сильно раненные. Приглядываясь к разрушениям, Дазай обращал внимание на то, что множество из них были вызваны именно пожарами. Он не заострил внимания, сколько было времени, где-то полдень, когда их поезд слетел с рельс, но в это время, видимо, многие как раз готовили… Неудивительно, что землетрясение спровоцировало пожары, если в этом время полыхали очаги. И все же во многом уцелели именно большие каменные здания, построенные относительно недавно. Где-то виднелись серьезные трещины, возможно внутри находиться было опасно, но каркас все еще не разрушался. Зрелище в чем-то масштабное и удручающее одновременно.  – Дазай-сан, когда мы прибудем, вы не сможете остаться подле меня. Я послал сообщение Анго-сану, но не уверен, что оно дошло, в состоянии ли он будет встретить вас, – Райс, видно, старался подбирать слова, чтобы корректно выразиться. – Вы сами едва ли будете в состоянии перебираться по разрушенному городу. Вы вообще думали, что собираетесь там делать?  Дазаю сложно было принять решение. Он готов был прям сейчас мчаться в тот дом в Яматэ, точнее в то, что, возможно, от него осталось, учитывая новости, но не был уверен, что это правильное решение. Если с Чуей все хорошо, он мог и попытаться вернуться к ним домой, хотя – кто знает – как бы он поступил. Рембо ведь тоже все еще оставался в Йокогаме. Глупо будет отрицать, что он не переживал за тех, кто находился, по сути, у него на попечении. И вообще было страшно думать о том, что на месте его уютного жилища он увидит пепелище. Осаму уже размышлял о том, что могло стать с его писаниной. И – не ощущал ничего. Вечное отсутствие привязанности к своим текстам сейчас сыграло только на руку. Ему не было жалко часы работ, во всяком случае, сейчас так казалось.  – Я… Я должен побывать в Яматэ. Хотя, может, для начала стоит попытаться добраться до дома. Не знаю. Я не могу определиться, пока не увижу масштабы разрушений.  – Говорят, в Токио массово сгорели несколько тысяч человек, – медленно произнес доктор, хватаясь за свой подбородок. – Когда надо принять решение, отсутствие информации губительно.  – Райс-сан, вы вполне бы могли вместе с Роуан уехать отсюда на ближайшем рейсе домой. Вам есть, куда возвращаться.  – Вы могли бы быть правы, Дазай-сан. Есть, куда возвращаться. Роуан, например, с легкостью вернется, она отойдет от этого ужаса, но я… Больше тридцати лет я живу в Японии, бывая в родных местах лишь наездами. Мой дом давно здесь, и вы не представляете, как мне страшно сейчас будет оказаться в городе, где я почти пустил корни, не говоря уже о том, что моя профессиональная помощь сейчас очень необходима, нехватка людей страшная. Не могу бросить. Здесь дом. Раз уж зашел разговор, то минутка откровенности: моя жена в Америке даже не знает, что у меня тут есть еще одна семья. И я очень нехорошо поступаю в отношении Роуан, заставляя ее умалчивать об этом факте.  – Семья? Они были в городе?  – Нет, к счастью, иначе бы я не смог так легко взять себя в руки и работать. Моя жена, Хисако, к счастью, в это время находится у своей родни в Киото, они с сыном в безопасности. Мне страшно подумать, какого ей сейчас, когда она знает о том, что случилось здесь, а от меня не может получить ни весточки. Единственное, что меня успокаивает – она должна была уехать как раз в воскресенье, на следующий день после трагедии, но я посоветовал ей отправиться раньше, она редко видится со своими родителями. Пусть это решение и не было продиктовано предчувствием, я в это не особо верю, но все же рад, что так получилось.  Осаму лишь немо кивнул. Уехать. Ему снова начало стискивать шею. Похуже, чем петля. Он просто подумал… Что если вдруг Чуя… Что если ему стоило еще тогда, давно, уехать вместе с Рембо… Рано, рано еще пока ударяться в отчаяние. Они даже не доехали еще.  Как и предсказывал доктор Райс, остальную часть пути пришлось совершить через залив. Сопровождали их военные, что помогали устранять последствия катастрофы и следили за порядком, навевая некоторые нехорошие подозрения, правда, Дазай в тот момент мало обращал на это внимание. Он совсем притих. Он ощущал слабость, как в те дни, когда отходил от своих попыток убиться, особенно после потери крови. Хуже было то, что он давал нагрузку своей ноге, и она начала нещадно ныть. Но он все равно как-то ковылял. Они не сразу отплыли от берега, на небольшое какое-то иностранное судно, что вызвалось помочь в перевозках, грузилось продовольствие и медикаменты. Доктор Райс смог отвести Дазая пристроиться вздремнуть, чему тот был несказанно рад, но пробуждение вызвало в нем еще более сильную волну отчаяния, как, наверно, то цунами, что накрыло берега залива Сагами. Осаму стоял на палубе, цепляясь за край ограждения, пытаясь опираться на одну руку, левая, к которой крепилась шина, не так уж сильно его беспокоила, но деревяшка мешала вцепиться, и он даже не замечал, как костяшки пальцев правой неестественно побелели – так крепко он держится вовсе не потому, что ему может быть больно стоять. Вид разрушенной Йокогамы бил на поражение. Пока не увидел живьем, не смог погрузиться в масштабы. Нет, не так. Он не давал себе этого сделать, зная, что его воображение обладает достаточной мощью, чтобы воспроизвести все детали подобного зрелища, он умело сопротивлялся, к тому же действовали обезболивающие, которые не особо помогали его ноге, но чуть успокаивали сознание. И вот – теперь глаза все видели.  Руины некогда пафосного Гранд Отеля, рядом с которым он совсем недавно прогуливался, где обедал вместе с Анго, где выслеживал Чую, смотрелись со стороны воды, словно приговор всему городу. Почти символ его, одно из самых ярких мест – полностью изничтожен. Осаму даже сначала не поверил, оглядывался, всматривался, но он знал эту чужую искореженную набережную, знал, что не ошибся, и точно был уверен, что находилось на этом месте. И еще страшнее было смотреть левее, туда, где он уже и так знал, находились развалины французского консульства и обрушенный частично мост Ятобаси, ведущий к нему. Видно было, как после пожара просвечивают насквозь стены консульства. Все побережье – одни руины. Весь порт. Консульства других стран, что располагались вблизи, также были стерты с лица земли. Вдалеке виднелась башня Мемориального зала в честь открытия порта, здание, похоже устояло, но вот что осталось вблизи него… Дазай подумал о магазине Номура-сана, и его снова начинает мутить. Хочется отвернуться, но зрелище не отпускает. Сам масштаб едва стоящих голых стен, что выселись над грудами камней, вызывал оледенение конечностей. Господи, некогда тут было так красиво…  Теперь Осаму мог мыслить еще реалистичней относительно уровня разрушений. Он видел издалека, что где-то еще вьются следы дыма, над городом стояла словно какая-то удушливая завеса; видел, как среди развалин мелькают люди, но яркий свет солнца не позволял что-то детально разглядеть, и Дазай невольно представил, как все эти разрушения выглядят в темноте. Рваные и изломанные очертания. И запахи смерти, политой жирно отчаянием.  Он не один взирал с палубы на то, что осталось от города. Люди вокруг тихо переговаривались, но в итоге во все еще по-летнему теплом воздухе начала стынуть тишина. Все оценивали масштабы и морально готовились к тому, что сейчас увидят это вблизи. Дазай невольно всматривался в ту сторону, где находился район Яматэ, но, понятное дело, детально не мог ничего разглядеть среди тлеющих руин.  Ему и впрямь стоило подумать о том, как он будет перемещаться по разрушенному городу в таком состоянии. Бог даст и с Анго все хорошо, но с чего он вдруг будет возиться с Дазаем? Перемещать его? Есть ли на чем? У него с собой нет ни йены, ни сена, чтобы заплатить рикшам, если те имеют возможность передвигаться хотя бы по основным улицам, не говоря уже о том, что цены явно стали завышены, а трамвайные линии определенно пришли в негодность. Крепко держась сейчас, Дазай отчетливо понимал, что слишком переоценил свои возможности, и в то же время – а разве у него был выбор? Валяться дальше, пока раны не затянутся? Он бы там спятил быстрее. Что ж, окажется на берегу и будет действовать по ситуации. И первым делом доберется до дома Рембо.  Высадились они намного дальше от порта, там, где из остатков пирса соорудили в короткие сроки подобие нового, чтобы иметь возможность хоть где-то принимать прибывающих водным путем людей. Здесь же недалеко стояло судно, до которого на лодках с этой же пристани добирались люди, в большей степени иностранцы. Дазай разглядывал их, пытаясь понять, ощущает ли он нечто похожее на зависть. Им ведь есть куда идти, у них есть дом. Но он будет лукавить, если сделает вид, что он такой несчастный и потерял единственное пристанище. Дазай все еще мог вернуться в родительский дом, даже если его там не ждали, но корчить из себя в этом плане пострадавшего – глупо. Да только он едва удерживает себя от состояния сесть прямо тут где-нибудь у развалин и больше не двигаться. Дурацкое чувство. Наверно, оно возникает у всех людей, которые теряют все и сразу. И почему Дазай все заранее для себя решил?  Народу на более-менее расчищенном побережье было много, но Осаму старался не обращать внимания на замученных людей. Они, если уж до конца быть честным, не вызывали у него искреннего сочувствия, он думал лишь о себе, о тех, за кого переживал, все остальные – расплывались в душном воздухе, который все еще хранил в себе напоминание о случившихся здесь пожарах. Дазай не собирался более докучать своей персоной доктору, он лихорадочно соображал, что бы ему такое придумать, когда Райс-сан внезапно снова возник рядом, держа свою сумку с медицинскими инструментами, и, схватив под руку, куда-то повел. Хотелось задуматься о том, чего этот человек, иностранец, так заботится о нем. Вспомнилась Роуан. Милая девушка. Искренне за него переживала. Он уже толком и не помнил о той их встрече, а она смогла его даже опознать. Тут бы возгордиться тем, какой он умеет производить эффект на людей, но Осаму немедленно забыл об этих мыслях, когда они оказались рядом с толпой военных, что выстроились вблизи нескольких машин, и с одной внезапно спрыгнул Анго.  У Дазая внутри все в узел завязалось, и он даже сделал вид, что ему совсем тяжело идти, чтобы не оказаться так быстро рядом с другом, хотя у него дыхание перехватило от мысли, что тот жив. Выглядел он не так щегольски, как раньше, на нем были заляпанные пылью брюки и одна некогда белая рубашка. Всю его правую руку покрывали бинты, но он ею шевелил, значит, ничего серьезного. Очки другие. Не его. Непривычно из-за этого смотреть ему в глаза. Будто другой человек. Впрочем, они всего за несколько дней все стали другими.  – Дазай, садись в машину, – первое, что выдал он, перехватывая его у доктора. – Райс-сан, я не думал, что вы его прямо сюда дотащите.  – Рад, что вы целы, Анго-сан, вообще был не уверен, что послание дойдет до вас.  – Получил уже в последний момент. Вы сразу в пункты помощи? В городе тяжелая обстановка. Как бы эпидемии не начались.  – Для этого мы здесь. Что ж, Дазай-сан, надеюсь еще с вами свидеться, когда вы будете лучше себя чувствовать.  Тот смотрел на него бессмысленным взглядом, видя совсем иные картины – пожары, что тут полыхали, но все же немо кивнул, как раз вовремя, чтобы никто не понял, что его опять вынесло. Картинка пропала только в тот момент, когда машина дернулась. Они поехали. Вдвоем. И не сразу дошло, что автомобиль вовсе не тот, на котором ездил друг. Но это было не важно. От Осаму не укрылось, что в его сторону даже не смотрят. Поэтому он сам пристально вытаращился на него, зная, как того это бесит, к тому же Дазай все равно не изменит свою тактику.  – Не знаю, как будем добираться. Пока не все дороги расчищены, а кое-где разломы мешают проехать. Трамвайные линии накрылись.  – Куда ты меня везешь? – приходится чуть повышать голос, иначе из-за шума мотора будет не слышно, пусть у Осаму совсем нет сил говорить громко.  – В лечебницу. В ту, откуда ты выписался не так давно. Здание уцелело, туда сейчас доставляют всех раненых. Оставлю тебя там не попечение, все равно от тебя толку нет.  – Ты так говоришь со мной, будто мы встретились в самый обычный сентябрьский день.  – Я рад, что ты жив, Дазай. Но сейчас не до эмоций.  – Я не собираюсь туда. Мне надо в другое место.  – Мне плевать. Я тебе не извозчик.  – Тогда высади меня. Сам дойду.  – Дойдешь? – Анго позволяет себе скосить глаза, но лишь на миг: они едут по дороге, уделанной ямами и усыпанной мусором, что то и дело приходится объезжать. Некогда тут были небольшие деревянные дома. Сейчас – пепелище. – Куда ты собрался идти?  – В Яматэ.  – Мы едем в лечебницу, Дазай.  – Тогда высади меня, Анго.  – Где? Оглядись? Ты видишь, что стало? В Яматэ все разрушено, если хочешь знать. Все разрушено, Дазай. Я сам первую ночь провел под открытым небом. Там делать сейчас нечего. Оттуда все бегут. Иностранцам, в отличие от нас, есть ведь куда бежать.  – Меня они не волнуют, – Дазай делает вдох, у него голова жутко начинает болеть, и он не знает, куда деваться от вида разрушений вокруг, и очень старается не замечать то, что похоже на искореженные тела вдоль дорог. – Я уже понял, что ты не собираешься меня туда везти, но высади просто и все. Сам как-нибудь доберусь.  – Ага, погляжу, как ты будешь по возвышенностям скакать там. Ты себя со стороны видел? Едва гребешь.  – Похуй.  Анго приходилось выбирать маршруты. Йокогама и без того была не столь хорошо приспособлена для перемещения на автомобиле, а сейчас это стало настоящим испытанием. Им навстречу проехали несколько военных на лошадях, потребовали остановиться; Осаму только сейчас осознал, что его документы безвозвратно утеряны, и в ближайшее время он не сможет их восстановить, но ему никто даже не задал вопросов, Анго с ними кратко переговорил, а потом вернулся за руль, потер свою забинтованную руку, и они снова тронулись.  – Мы здесь недалеко. Остановись. Выпусти.  – Тебе лишь кажется. Ты не дойдешь.  – Блядь, Анго, какое тебе дело?  – А тебе какое? Что ты туда так рвешься, а?  – А я тебе все докладывать должен? – Дазай злился. И ему становилось все хреновей от того, что в нем зрела догадка, почему Анго так себя ведет.  – Нет, не должен, но я делаю тебе одолжение, если ты не заметил! Чем ты лучше людей, что сейчас влачатся по дороге? Не спорь со мной. Я не собираюсь выполнять опять твои прихоти только потому, что ты хочешь увидеться со своим любовником.  – Какой ты догадливый! – едко подмечает Дазай, подавляя в себе желание долбануть его по голове привязанной к его руке шиной. Сука, он ведь понимает, понимает! И все равно! – Что такого, если меня это волнует?  – Это тебя волнует? А еще? Больше ничего не волнует, а? – Анго срывается почти на крик и сильнее сжимает руки на руле. – Одасаку погиб, это тебя волнует?!  Они весьма ощутимо подпрыгивают на разломе, который водитель, не справляясь с нервами, пропустил – и у Осаму боль по всему тело проносится. Но он не уверен, что травмы тому виной. Он склоняет голову и, крепко жмурясь, сидит так несколько секунд, пока резко не выпрямляется, хватаясь здоровой рукой хоть за какую-то опору.  – Тормози. Тормози, мать твою, мы сейчас улетим куда нахер!  Анго послушно останавливается возле упавшей на дорогу деревянной электроопоры, как раз за момент до того, как они бы наехали на этот увитый проводами столб и, возможно, только уделали бы вконец колеса автомобиля. Повсюду мусор. Дазай, стараясь унять в теле дрожь смотрит по сторонам. Земля вся в рытвинах, груды мусора, вдалеке что-то дымится. Люди, что бродят среди обломков, не реагируют даже на них. Лишь парочка детей, что сидят на дороге с неживыми лицами, всматриваются в людей в машине, но даже не шевелятся. Мимо них прокатываются повозки, на которых с какой-то грудой тряпья сидят женщины. Они все грязные, их прически едва-едва держатся на сломанных шпильках. Дазай не видит их лиц. Он вообще ничего не видит. Смотрит перед собой, но потом все же находит силы повернуть голову в сторону Анго и понимает, что его предел вот-вот настанет, потому что видеть, как по лицу друга катятся слезы – это ломает куда сильнее, чем изувеченное тело Йокогамы.  – Даже не знаю, могу ли утешиться тем, что все равно не смог бы ничего сделать, – бормочет он, яростно снимая с себя очки и пытаясь как-то утереть щеки, но он, кажется, слишком долго держался. Теперь не остановить. – Здание типографии сильно было разрушено. Одасаку просто не успел выбраться. Шансов сразу не было. Нет, он был. Давно еще. Но он сразу упустил его.  Анго резко выдыхает и склоняется еще ниже, пытаясь заглушить в себе что-то похожее на хрипы. Нормальный человек сейчас должен начать хотя бы оправдываться, четко понимая посыл его слов, но Дазай молчит, мужественно сдерживая волны дрожи в теле. Зачем, зачем ты сейчас давишь, намекаешь, говоришь это? Он не специально, не специально! Как можно обвинять одинокого человека в том, что он не хочет отпускать того, кто ему дорог, от себя, боясь остаться в сумбуре своих нерадостных мыслей? Анго, разве ты не знаешь это лучше других? Дазай все это немо спрашивает, и уже прекрасно осознает, что теперь ему до самого конца, пока свет в глазах не померкнет окончательно, жить с этим. С тем, что не без его влияния Одасаку в этот трагичный момент был не где-то далеко? О боже, Дазай может оправдываться сколько угодно, но никто не услышит, и не поймет, и не примет. Он так не выдержит.  Повозившись, все же выбирается из машины. Нога ноет, но терпимо. Он не собирается куда-то идти, он вообще не знает, что собирался делать, и в его голове нет никаких планов. Только мелькают образы. Во всех один человек, дружбу с которым он ценил превыше всего, человек, который знал его темные стороны и принимал их, не осуждал. Тот последний вечер, когда они виделись, когда гуляли вместе. Там тоже сейчас все стерто с лица земли, как и часть чего-то очень важного внутри. Теперь, когда он вновь решится, возможно, уходить из мира будет в разы легче.  Они явно теряли время, простаивая так на дороге. И Анго первым приходит в себя. Приглушенно просит его вернуться в машину. Ждет. Пока до Осаму что-то дойдет. Пока он, корячась, не заберется обратно. Потом еще оба несколько минут молча сидят, словно в какой-то миг все же уловив что-то общее от этой утраты, но затем ощущение развивается, и Анго снова трогается.  – Насколько мне известно, доктор, что тебя лечил тогда, тоже жив. Я видел его. Не смею его о чем-то просить, но ты сам мог бы найти его.  – Я не хочу туда. Отвези домой. Насколько близко туда можно подобраться.  – Дазай, я не был там, но знаю, что в том месте были сильные пожары. Твой дом, скорее всего выгорел. О судьбе тех, кто там был, мне тоже ничего неизвестно. Я не смогу тебя там даже оставить. Не спорь со мной, ты знаешь, я могу и врезать, и тогда просто вручу врачам твое бессознательное тело. А дальше сам выкручивайся.  У Дазая на самом деле не было сил спорить. По поведению Анго он догадывался, но слова – это подломило, и он боялся еще одной волны дурных новостей, это не хуже и не лучше, чем неведение и ожидание, но у него нет моральных сил, да и физических, нестись сейчас на поиски Чуи, как бы ни ломало его от беспокойства. Он не спорит, позволяет везти себя. Сейчас главное – хотя бы на время запереть вопли внутри. Потом, потом он будет думать об Одасаку и о том, где бы тот мог сейчас быть. Они с Анго больше не разговаривают, и даже не знаешь, как оно на самом деле легче.  Часть пути приходится проделать сначала пешком, потому что из-за разрушений даже на лошади не перебраться, но Дазай мужественно выдержал боль в ноге, да и во всем теле. Гораздо хуже было оглядываться по сторонам и видеть знакомые улицы в руинах. Машину Анго оставил у поста военных, что расчищали завалы, а дальше они добрались до какого-то пункта, где людей перевозили на телеге, что очень тяжело шла по неровной дороге, но пока это был единственный способ добраться до лечебницы. Мужчина, что вел сам лошадь, уже выучил тут все неровности и четко направлял животное, забравшись на нее лишь в тот момент, когда показалась перекошенная ограда лечебницы. Дазай не мог не замереть на ней взглядом – у него резко в голове всплыли воспоминания того, как друзья забирали его отсюда. Сейчас ворота были распахнуты, точнее их сняли совсем. На большой территории, некогда ослепляющей своим изумрудным сиянием, теперь земля казалась будто вспаханной, а затем выжженной, располагались армейские палатки, которые явно уже успел пожертвовать кто-то из иностранцев. Само здание целиком было не разглядеть, видно было, что фасад пострадал, но, в целом, строение казалось прочным.  У Дазая была дикая мысль: как только Анго оставит его, попробовать добраться до Рембо, но он отбросил ее уже по понятным для себя причинам, да и этот путь, весть об Одасаку – все сразу выкачали из него остатки сил. Он не уверен, что доберется. Но все же желал, чтобы Анго поскорее исчез с глаз его. Он словно живая совесть, что высится над ним. Тащит его в главное здание, но у Дазая совсем нет сил подниматься наверх, и он просто садится на ступени, которые усыпаны крошкой, и старается не смотреть по сторонам, не видеть людей. Анго говорит что-то о том, что сам разыщет Мори, и быстро взлетает наверх. Пусть не возвращается. Дазай отчетливо понимает, что не может находиться рядом с ним. И это вовсе не вина Сакагучи.  Ему так лучше сейчас наедине с собой.  Не сразу доходит, что кто-то пытается его окликнуть, да еще и прям рядом с ним. Осаму подымает голову, у него головокружение от усталости, ломоты в теле и непрекращающегося шока, но он видит все четче лицо Ацуши-куна перед собой и невольно даже расплывается в улыбке.  – Дазай-сан! – тот окликает его уже который раз, что-то тараторит, но приходится его тормозить. Не сейчас. Сейчас он так не может быстро поглощать информацию. – Вы живы, Дазай-сан!  – Что-то вроде того.  – Где вы были?! Акутагава вас искал! Дазай-сан, ваш дом… Там все выгорело… И…  Он замолкает, и видно, как у него в глазах застывают слезы. Он их даже не стесняется. Какой идиот будет стесняться слез, когда весь мир вокруг так больно вывернуло наизнанку? Дазай читает все по его лицу. Он улавливает главные мысли. То, о чем он подозревал, и даже не ощущает ничего уже, узнав о том, что стало с его жильем, точнее, подтвердив то, о чем сразу догадывался. А еще он знает, что Акутагава жив. Странно, почему-то насчет него он не сомневался. И это не попытка оправдать отсутствие волнения. И Ацуши он не удивлен увидеть выжившим, хоть и всего в каких-то царапинах, но даже так его можно считать полностью уцелевшим. Но… Он сам спросит. Видит, как у того с губ капают упавшие на них слезы.  – Девочки. Они погибли? Верно?  – Дазай-сан. Мы бы не успели! Никто бы не успел. Везде начались пожары. Кёка-тян! Она спаслась! – быстро добавляет он, и, кажется, это единственное, что сейчас придает ему сил. – Она со мной. Немного отравилась дымом, но смогла выбраться. Тащила с собой Мааю-тян, но…Та все же не выжила. Тела… Мы попросили, чтобы тела увезли… Негоже им там лежать, но сейчас все так заняты.  – Ацуши-кун… Никто не приходил, точнее ты никого не видел? Накахара-сан?  – Нет, Дазай-сан… Извините, никого не видел. Мне так жаль, Дазай-сан! Я хотел помочь, но… Фукудзава-сан, если бы не он, я бы тоже не спасся.  – Он жив?  – Да.  – Хорошо, – Осаму кивает, ощущая, как его мутит все сильнее. Он слышит вроде как, что еще ему говорит мальчик, но просто уже не хочет вслушиваться. Не хочет думать о том утре, когда он покидал свое жилище, снедаемый дурными предчувствиями, которые ошибочно трактовал, хотя… Он тогда во всем ошибся. Ничего не понял. И думать не думал, что будет так сильно жечь от мысли, что тем самым утром, он видел свой красивый дом последний раз. Ацуши все что-то бормочет о том, что ему надо уйти, что он помог сюда добраться кому-то из соседей, уже должен возвращаться, в городе серьезные проблемы с продовольствием. В госпитали что-то доставляют, но сейчас ему придется отправляться на раздачу, что организовали где-то тут недалеко военные.  Дазай лишь немо кивает. Он ничего не ел с раннего утра, но от мысли о еде его тошнит. Желудок вроде бы пуст и ноет, но в то же время не в состоянии что-то в себя принять. Он пил воду, пока они добирались, и теперь ее вкус казался дико мерзким. Будто тлен на языке. В какой-то момент Осаму кажется, что ему мерещится, но он быстро приходит в себя. Его звал еще какой-то голос, и, повернув голову, молодой человек увидел склонившегося к нему Мори-сенсея.  – Дазай-сан, уж не ожидал вас увидеть почти целым.  – С вашей специальностью вы, Мори-сенсей, сейчас самый нужный во всем этом хаосе, – хмыкает Дазай, делая вид, что Анго, что стоит тоже рядом, не существует. – К вам там очередь на уколы успокоительного? Можно я тоже займу?  – Поднимайтесь, Дазай-сан, я пристрою вас куда-нибудь отдохнуть. По лестнице пройти сможете?  – Столкнете меня с нее, когда дойдем до верха? Я, кстати, часто думал о том, чтобы слететь с нее, но понимал, что вряд ли удачно так рухну, что сверну себе шею.  – Дазай, заткнись! – не выдерживает Анго.  – Идемте, Дазай-сан, идемте, – Мори поднимает его. Кажется, сам он не ранен. Дазай внезапно вспоминает, что тот рассказывал ему во время одной из бесед здесь, что прежде был вообще военным врачом. Позже уже переквалифицировался излечивать чужие души, найдя в этом что-то таинственное и интересное. Тут сейчас – не лучше, чем на поле военных действий. Восхитительное спокойствие. Осаму ведь тоже может не хуже его. Поэтому приказывает себе собрать остатки сил.  Он послушно следует за доктором. Про Ацуши уже совсем забыл. В сторону Анго не смотрит принципиально, ни слова не говорит. Они будут поодиночке сходить с ума из-за смерти общего друга.  – Аккуратно, Дазай-сан, – предупреждает его Мори-сенсей, – пол тут подпорчен из-за тряски. Не споткнитесь. Ваш друг сказал, что вас перевезли откуда-то из Кавасаки? Долгий путь в таких условиях. Вас надо заново осмотреть.  – Я не собираюсь тут задерживаться.  – Тут никто не задержится надолго. Слишком много желающих. Даже тех, кто здоров. Потому что крыш над головой почти не осталось. А организация палаточных лагерей пока не поспевает за количеством нуждающихся.  – Мори-сенсей, я понятия не имею, где Чуя, – Дазаю жизненно необходимо сказать ему об этом.  – Не решите, что я бессердечен, но вам сейчас надо подумать о себе.  – О себе я как раз всегда думаю.  – Советую вам проделать это еще раз. Потому что если вы что-то задумали, то, поверьте мне, со стороны выглядите так, что точно свалитесь, если выйдете за пределы ворот.  Спорить бессмысленно, Осаму и так прекрасно осознает, что ни на что сейчас не годится.  – Вам надо поспать.  Он не хочет спать. Потому что все то, что он видел днем, всплывет мгновенно в его голове. И во сне он упорно будет думать об Одасаку. Уже даже мысль об этом делает больно. А полностью разрежет то, что он начнет вбрасывать в свою голову все эти десятки предположений о судьбе Чуи.  – Сюда, сворачивайте, Дазай-сан. Ёсано-сенсей, можно вас! – зовет он кого-то, и Дазай, реагируя на что-то знакомое, смотрит чуть осмысленно на подбежавшую молодую женщину. Он помнил ее. Она работала тут. Часто видел в кабинете Мори, она же заходила в палату и один раз сама легко угомонила на его глазах буйного пациента. Смотрит сейчас на него изучающе, оценивает состояние, косится на Мори. – Дазай-сан, помните Ёсано Акико-сенсей? Она о вас позаботится пока.  Они лишь кивают друг другу, и Дазая аккуратно, но в то же время твердо берут под руку, уводя куда-то через большой зал, где лежат больные люди, и запах лекарств буквально отравляет легкие. Они не разговаривают, но Ёсано-сенсей крайне внимательна. Не тянет его за собой, подстраивается под его шаг, такая терпеливость поражает, хотя у нее явно еще полно дел. И пациенты тут есть серьезнее. Интересно, а куда девали всех психов? Это чистое любопытство. На самом деле Осаму все равно.  – Устраивайтесь здесь, Дазай-сан, – она указывает на расстеленный футон. В этом закоулке, что служит на самом деле частью коридора, расстелено еще несколько таких вот лож, но выглядит куда лучше, чем то, что было в его первом пристанище после того, как в Японии раскрылись врата ада. – Здесь за поворотом уборная, но туда, скорее всего очередь. Там есть влажные полотенца. Я скоро вернусь, осмотрю вас.  – Сенсей, вколите мне что-нибудь, чтобы меня отключило.  – Не думаю, что стоит. Но успокоительное я вам дам. Вам нужен здоровый сон, Дазай-сан. Он только спасает. Нам всем сейчас нужен сон.  Они смотрят друг на друга. Глаза у нее красивые, вселяют какую-то надежду, но смотрит она с полным осознанием всего, что за реальность окутала их. Дазай вдруг думает о том, что она тоже кого-то потеряла. Да, это видно. Определенно. И она тут. Делает свою работу. Интересно, а он способен бы был на подобное?  Немо кивает ей в знак благодарности. Оглядывается. Боже, он понятия не имеет, как переживет еще эти неизвестно сколько часов, прежде чем окончательно для себя что-то прояснит. Дазай лишь может сейчас довериться тому, что у него никогда не было. Кажется, это зовется надеждой. Но он не уверен, что та может быть на его стороне.