Σχίσιμο (Схисимо)

 От этих успокоительных толку мало. Спится только хуже. Старый футон приятнее той циновки, но и он не спасает. Дазай даже, слегка отключившись, боится вдыхать глубоко – гарь и примеси, он слишком хорошо это улавливал. Дремота то и дело накатывала, не давая полноценно уснуть, забыться и не быть атакованным собственными видениями. В них во всех Одасаку, в них он видит разговоры с ним, которых не было, которые оборвались, застыли во времени. Так несправедливо. Осаму ведь не этого хотел… Вздрагивает то и дело, распахивает глаза, смотрит в потолок, чуть закрывает уши руками, просто, без всякого умысла. Немного отпускает, а потом снова он видит контуры того, чего здесь и в помине нет, и снова слышит голоса мертвых.  Он окончательно просыпается после слишком отчетливого и яркого сна. Все погибшие девочки-служанки в его доме. В его голове они были такими же красивыми, как он видел их последние дни, нет, то был один конкретный день. Давным-давно. Где-то чуть меньше года назад. Была осень, период момидзи, все пятеро, они вернулись с занятий, безумно красивые в своих хакама. Они украшали опавшими листьями свои волосы, а потом пытались украсить ими Дазая. Он снова видел эту сцену, Хи-тян опять была предводительницей. Даже Кёка, которая выжила, она тоже была в этом сне. Тихая с виду, она тоже участвовала в веселье «укрась господина», а потом они заставили его придумывать истории про осень. Так и сидели с ним, пока не примчалась Ичиё, чтобы не разогнать их и не отправить выполнять свои обязанности. Они тогда выстроились перед ним, поклонились…А затем что-то пошло не так. Во снах всегда не так. И Дазай видел уже не живых существ, а жутких кукол каракури, что пугающе синхронно разогнулись с поклона, их неживые лица были покрыты следами слез, они немо открывали рты и просили. Дазай знал, о чем они просят. Оживить, их. Сделать так, чтобы они снова были счастливы в его доме, чтобы снова были живы. Подбирались к нему и так жалобно без слов просили, что становилось невыносимо страшно, и Осаму после этого даже уже просто лежать не мог.  Для него отыскали один костыль, и так ковылять было гораздо легче.   Старался не грохотать, но, если честно, не так уж заботился о покое других. Тут не все спали, и шума было достаточно. Осаму смутно понимал, куда собрался, к тому же еще даже светать не начало, но он уже был не в состоянии тонуть в этом химическом сне, от лекарств было только хуже, и он рискует совсем одуреть, если опять начнет мерещится всякая дрянь.  Он даже умудрился спуститься вниз. Одна из медсестер пыталась его тормознуть, но Дазай что-то там наболтал ей и отправился к выходу, стараясь не смотреть по сторонам на замученных людей. Ха, смешно, он так думает о них, будто сам сейчас лучше.   Дазай сидел уже минут тридцать на ступенях на улице, взирая на чуть светлеющее небо над разоренной стихиями Йокогамой. Он уже не думает об Одасаку, он просто не может, он думает о городе, ощущая тупую боль, низко клонит голову, обхватывая колени – так все начинает кружиться, и приходится садиться ровно. Осаму без всяких эмоций наблюдает за тем, как выносят за ворота тела умерших, когда рядом с ним присаживается человек, который изначально собирался просто подняться и пройти обратно в здание, но в последний момент обратил свое внимание на сидящего.  – Дазай-сан, зря вы встали, – голос Мори звучит хрипло, будто он много и громко говорил. Дазаю хочется спросить, как он пережил землетрясение, но в последний момент он сильнее сжимает губы. Можно и так предположить, что был здесь. Здание одно из немногих смогло уцелеть. Ёсано-сенсей, пока возилась с ним, рассказала, что тут тоже начался пожар, но его быстро удалось локализовать, несмотря на тяжелые условия, потому обошлось практически без последствий. – Вам и так досталось, еще и такой путь проделали.  – Путь… Я почти добрался в тот день до Токио. Немного не успел.  – В Токио, по слухам, как и здесь едва смогли справиться с пожарами. Столица тоже в руинах. Кто знает, выжили бы вы там.  – Мне так охуенно не повезет. Даже в такой ситуации нормально откинуться не получается. Это нечестно, Мори-сенсей, – он смотрит перед собой и понимает, что уже на пределе. Если не разрешит все сейчас, то просто сойдет с ума. – У вас есть деньги? Я по возможности вам верну, пусть и не сейчас.  – Зачем вам? – тот явно сразу просекает, что его пациент что-то задумал, но ведет себя спокойно.  – Я видел, что по городу перемещаются рикши, не так много, но все же. Представляю, сколько они дерут, но сейчас только они способны относительно перебираться по разрушенным улицам и обходить весь тот мусор, что еще не успели убрать. Я без понятия, что с Чуей, и это еще хуже, чем снова пережить все это. Хочу съездить в тот дом, где он жил прежде. Он должен был быть там в момент землетрясения.  – Дазай-сан, вы крайне рациональный человек, я вас хорошо изучил. И вы должны понимать, что вы не в том состоянии, чтобы отправляться куда-то по разрушенному городу. Не льстите себе: вы выглядите очень замученным, и, думаю, дело еще и в вашем ментальном состоянии.  – В моем ментальном состоянии ничего не изменилось. Оно как было неконтролируемым, так и осталось. Но истязать себя еще больше – я не люблю боль, Мори-сенсей. Раньше это касалось только физической. Сейчас все хуже, – пока есть силы и решимость, Дазай поднимается с места.  – Прямо так собрались идти?  – Чем вам не нравится мой выходной костюм? – Осаму хмыкает. – Пока не рассвело толком, все равно никто не видит. Да и едва ли я выгляжу лучше, чем любой сейчас в этом городе.  – Анго-сан попросил присмотреть за вами.  – А он не попросил вколоть мне какую-нибудь смертельную дозу, чтобы я таки заткнулся?  – Вы о чем сейчас? – Мори смотрит на него как-то холодно.  – Ни о чем. Так займете мне денег? Я все потерял во время аварии.  – Вы хоть с надеждой туда отправляетесь?  – Внутри меня все трещинами, Мори-сенсей.  Тот кивает, явно четко улавливая весь смысл его слов. Хлопает себя по карманам заляпанного грязью и кровью белого халата, затем хватается за переносицу и вскидывает вверх указательный палец.  – Мысль! Поеду с вами! – выглядит крайне оживленным. – Мне, если честно, тоже надо развеется. Я как раз получил возможность немного вздремнуть, вы знаете, Дазай-сан, мне же пришлось вспомнить былое, снова взять в руки скальпель. Вот я удивился, обнаружив, что те все еще помнят все движения. Даже не дрожат. Это, оказалось, так возбуждает. Меня послушать – впору самому у себя лечиться в плане нормальности моей головы. У меня есть деньги, но сейчас очень рано еще, вы ведь сейчас прям собрались? Поговорю с Масуми-куном, может, он согласится нас довезти, за плату, конечно.  Дазай не понял, о ком идет речь, и вообще он переваривал все услышанное и даже не нашел хотя бы дежурных слов благодарности. Его попросили подождать, и он, чтобы не напрягать ногу, уселся на нижнюю ступень с ее целой стороны, а вскоре увидел приближающегося Мори с довольно крепким парнем. Они не дошли до здания лечебницы, Масуми-кун вдруг замахал руками, что-то затараторил и помчался к воротам, огибая шедших навстречу людей – врачи возвращались из города. Их смена закончилась, им тоже нужен отдых, дабы никому не навредить от усталости.  – Идемте, Дазай-сан, – Мори помогает ему подняться и ведет за собой. – Масуми-кун ждет нас снаружи.  – Где вы его взяли? Надеюсь, он не стребовал с вас баснословные деньги, пользуясь ситуацией?  – Нет. Этот паренек работал здесь, помогал, если надо было срочно куда-то добраться, бегает он бодро. Я часто пользовался его услугами, даже до вашего дома ездил. Он нас довезет. Он крепкий.  Осаму слегка теряется от такого рвения. Но на самом деле проблема его ступора даже не в этом. Он все это время только и думал, что ему надо сделать, как попасть, как найти Чую, и вот он момент, ему даже помогают, хотя он в самом деле не пытался на это напроситься, не собираясь кому-то еще навредить, а он не может толком сдвинуться с места. Будто все – рубежи, что охраняли его от самых дурных предположений, преодолены, и ему осталось пробежать совсем немного, чтобы разбиться о правду, которую он не хочет знать. Рассуждает так, будто уже все самое худшее предопределил. Но ведь не так, не так! Он ничего не знает, он в самом деле ничего не знает, и это не попытки себя в этом убедить! И ему бы в самом деле бежать, забыв о том, что в его ноге трещина или даже все же перелом, ее толком не зафиксировали, потому что тупо нечем, недостаток медикаментов, и Ёсано обещала что-то сделать вечером, когда подвезут новую партию; ему бы уже трястись в рикше, отворачиваясь от видов вокруг, но его слегка трясет, и он растерян.  – Вы передумали? – голос Мори звучит так, будто в нем никогда не было этих вкрадчивых спокойных ноток. Он словно спрашивает его о чем-то, что требует от него подчинения и послушания, и он не сможет отказаться.  – Нет. Идемте, – немного отрезвленный, Дазай, опираясь на костыль, следует за ним.  Мори помогает забраться на сиденье, а сам говорит, что вернется через пару минут, кое-что возьмет. Масуми-кун, парнишка, ему лет восемнадцать на вид, смотрит на него простодушно, но заговорить не решается. Вид у него потерянный, Дазай косится на него – а где его семья? Живы ли они? По его виду совсем ничего не поймешь. И Осаму не хочет думать о посторонних.  Доктор вскоре возвращается и довольно ловко запрыгивает на сиденье рядом с Дазаем. Свой запачканный халат он сменил на старомодный длинный пиджак, в кармане которого блеснуло что-то. От Дазая не ускользнуло, что именно это был за предмет.  – Зачем вам пистолет, Мори-сенсей? – Дазай спрашивает, когда они уже отправились в путь. – Отбиваться от кого собрались?  – Знаете, Дазай-сан, когда тут все трясло и полыхало, а потом выжившие пытались спасти из-под завалов и из огня совершенно посторонних для них людей, я поражался тому, что в такие моменты в наших сердцах действительно может зарождаться нечто потрясающее. Но я не настолько ослеплен этими картинами. И людская природа, которую вы знаете не хуже меня, если даже не лучше в некоторых тонкостях, будучи писателем, она никогда не теряет своей темной стороны.  Дазай отбрасывает куда-то на задний план его слова о благородстве и низости: он услышал нечто странное для себя. Писатель. Боже, он и думать не думал об этом. Потому что сейчас ощущал себя кем-то иным. А то, писательство, его чертовы писанины – все это было будто в другой жизни, и теперь с ним никак не связано. Дазай не уверен, что, сев за стол, он сможет написать хоть строчку. У него будто отключило где-то в разуме, как это делается. Он что, правда что-то писал? В его глазах по-прежнему что-то мерцает, это привычно, и сейчас проносится мимо. Он вечером накануне также смотрел на людей, придумывая их истории, но – он словно забыл о том, что умел их записывать. Страшное открытие.  – Тогда стреляйте на поражение, – Осаму легко возвращается к тому, о чем ему говорили. – Вы сможете такое сделать?  – Я военный врач, Дазай-сан, если вы не забыли.  – А я нет. Но почему-то уверен всегда был, что тоже рука не дрогнет, если буду точно уверен, что иного пути нет.  Дазаю было все равно, решится ли судьба проверить его слова. Они двигались по притихшему городу и, кажется, не суждено было наткнуться на каких-нибудь разбойников, что решили воспользоваться обстановкой. Может, они просто все разом погибли, и боги наконец-то стали забирать плохих? Это еще хуже. Забрав их, они не оставили их мучиться на обломках домов, и крушении жизни, и всякой надежды. Это куда более жестоко. Дазай видел ночующих на улице людей, и ладно, что ночи были все еще по-летнему теплыми. Наверно, где-то здесь потом расчистят место и построят временное жилье. Ему самому тоже надо будет куда-то пристроится, пойти не к кому, пока с трудом представлял, как он будет со всем справляться в одиночку… В голове будто лед сковал. Почему он уже заранее думает о том, что будет? Ему что, легче представить, что Чую погребло под завалами заранее, чем кормить себя надеждами, а потом прирасти к земле в понимании, что все сразу вело к краху?  Черт, у него просто иначе не выходило! Легче так, чем… Блядь! У него сейчас все дико крутило внутри, из-за этого сложнее было прогонять наваждения, что активизировались. Надо было выпить чего перед поездкой, но уже поздно, и надо просто дотерпеть. В конце концов, Накахара создавал у него ощущение человека, у которого больше шансов выжить, нежели у самого Осаму, которому просто тупо везет, каждый раз, когда он лезет целоваться к смерти. Не важно, специально или по воле случая.  Самоубеждение – не так плохо, но рассвет, что нещадно серебрил собой руины города, рушил попытки Дазая сохранить самообладание. Масуми-куну приходилось петлять, так как большинство дорог все еще не были предназначены для проезда, все они резко стали узкими, так что и не разойтись легко. Из-за этого их путь только удлинялся, но Осаму стискивал зубы и не издавал ни звука недовольства. Мори тоже молчал. Смотрел без слов на некогда живой город. Выдыхал порой тяжело. Осаму не пытался прикрывать глаз. Он видел, как военные снова начали разбирать особо крупные завалы, ближе к порту, активность ощущалась сильнее, слышался шум – там скапливались все те, кто хотели поскорее сбежать. Даже если им некуда было. А Осаму не хотел бежать. Пусть и было куда. Он скользил взглядом по проезжающим мимо с уцелевшими вещами людям, невольно цеплялся за всякие мелочи на развалинах – какие-то ткани, обломки мебели. Следы пожара. Запах хорошо все еще ощущается. Он вроде бы привык, но сейчас снова пронзает чувство, будто его легкие наполняются гарью.   Людской поток становится теснее. Дазай не знает, что там с линиями поездов, но люди тянутся явно куда-то в сторону станции Йокогама. Они проезжают недалеко от Сакурагитё, но там, кажется, полная разруха. Дазай не оглядывается. Масуми-кун снова пытается выбрать более короткий маршрут. Виднеется полуразрушенный купол Монетного банка. Кажется, здание само цело, но там рядом не пробраться. Многие жители выстроили себе временные убежища на месте разрушенных домов. Это было повсеместно. Они спали прямо на земле, укрываясь какими-то обрывками своих же хаори и кимоно. Они так лежали – порой казалось, что уже мертвы.   Мори-сенсею пару раз все же пришлось потянуться за пистолетом, но обошлось. Он был внимателен и на всяких подозрительных личностей реагировал мгновенно, но к ним никто так и не рискнул приблизиться. Дазай не имел ничего в руках, кроме костыля, и ему даже забавно было представлять, как он им будет отбиваться в случае чего. Даже вдруг захотелось кого-нибудь огреть, но случай так и не представился. На улицах их несколько раз тормозили люди в форме. Осаму был в курсе, что правительство ввело военное положение, но столь глобальные дела его мало занимали, хотя напрягало отсутствие документов, поэтому наличие Мори-сенсея рядом очень даже было на руку.  – Дазай-сан, не уверен, что мы там везде сможем проехать, – Мори отвлек его в тот момент, когда началось очередное помешательство в голове, в которое Осаму готов был с радостью провалиться. – Сами видите.  Они уже были в районе Мотомачи, и все, что Дазай мог ощущать, как у него в голове долбит кровь, но надо было пробиться сквозь этот изматывающий пульс, надо было сообразить, куда двигать дальше. Уже недалеко, хотя из-за изменения облика местности, он сначала заколебался, куда вообще двигаться?! Они пробирались через какие-то завалы, горы земли, и только потом дошло, что некогда прежде здесь была улица, идущая от моста Маидабаси, упирающаяся в высокий утес, куда можно было взобраться по каменным ступеням, коих было аж сто две, хотя место само звали «Сто ступеней», там стояли тории, ведущие в храм; иностранцы особо любили посещать на вершине чайный домик «Фудзита», где им показывали альбом c фотографиями, автографами, визитными карточками тех, кто совершил в этом место паломничество за последние так два, а то и три десятка лет; с высоты открывался потрясающий вид на залив, порт, не говоря уже о том, как величественно в хорошую погоду смотрелась оттуда Фудзияма. Теперь же следа не осталось: сошедшая земля уничтожила и ступени, и похоронила все вокруг. Торчали какие-то обломки, изломанные деревья.   Все места чужие. Огонь много где похозяйничал. Некогда помпезные и создающие Йокогаме свой особый облик старые и новые европейские застройки лежали в руинах или выглядели так, будто вот-вот не выдержат всей тяжести свой участи. Навстречу шли иностранцы. Не менее замученные, чем сами местные жители, смотрели безэмоционально.  – Сенсей, там дальше уже не пройдем, – Масуми-кун впервые подал голос, и это было словно знак, что парень не стал бы открывать рот, если бы знал иные возможности дойти.  – Дазай-сан?  – Немного пройти, выше по холму, – Дазай смотрит на разбитую дорогу, стараясь просто хотя бы на время отключить в голове воспоминания о том, как впервые он шел сюда следом за Чуей.   Он спускается на землю без помощи. Держаться одной рукой и удерживать костыль – те еще секреты эквилибристики, когда пытаешься оказаться на земле. Он почти спрыгивает, и заорать хочется, как ногу простреливает, да и вторую тоже, она и так уже ноет из-за того, что он не щадит ее и весь вес переносит на несчастную конечность. Но это все немного отрезвляет. Дазай делает вид, что не испытывает боли, игнорирует взгляды доктора, и старается не смотреть сильно вдаль, когда знает, что там уже совсем близко – дом Рембо-сана.  Он шел бы быстрее, если бы мог, но приходится плестись. Мори-сенсей немо предлагает свою помощь, но Дазай игнорирует. Он идет вверх по склону, пытаясь никак не реагировать на разрушения вокруг. Деревья полностью выгорели. По левую сторону вообще страшно полыхало и потухло совсем недавно. Мусор тут еще не начинали даже разгребать. Дазай замер на мгновение, оглядываясь. Он знал, что уже близко, но почему-то сбавил скорость. Смотрел на чьи-то разрушенные ворота. Там дальше слышались голоса, но он не понимал слов.  – Дазай-сан, надеюсь, вы реально смотрите на вещи? – слышится голос рядом.  – Это вы сейчас как врач спрашиваете? – Осаму поворачивается к нему, и они смотрят молча друг на друга, а затем оба поворачивают головы в сторону скрежета – с трудом со стороны сгоревшего дома, что был за остатками ворот, движется телега, которую тащат несколько человек. Приходится посторониться, на них лишь мельком смотрят, пытаясь перетащить свою ношу через разбросанные обломки.  Хорошо видно. Груз. Обгоревшие тела. Если кто попытается опознать, то по лицам это будет сделать невозможно. Словно не человеческие уже вовсе, а каких-то огненных монстров. Тела плотные, мужские, застывшее в последней агонии, и одно совсем худенькое – молодая девушка. На ней даже сохранились остатки одежды. Видимо, некогда это было красивое дорогое кимоно.  – Слишком реально, – отвечает наконец Осаму, провожая взглядом мрачную процессию. На самом деле его это уже почти не задевает. Пока он перебирался через город, что вчера, что сегодня – он уже видел эти картины. Он видел, но старался не смотреть, сложенные в импровизированном порту трупы, которые оставили на время. Чтобы собрать к ним остальные. Неизвестно, сколько понадобится времени, чтобы придать всех огню окончательно.  Опираясь на костыль, Дазай снова пытается идти быстрее, борясь с воспоминаниями о том, как здесь где-то совсем рядом столкнулся, как оказалось, с Роуан Райс. И какое бы умиление у него не вызывала эта девушка, сейчас ему было все равно. Он уже видел дом, который арендовал Рембо-сан, деревья переломало, и видно было, что его тоже затронул пожар, но здание все еще стояло, хотя верхние этажи сильно выгорели. Перебравшись через перегородивший путь столб, Дазай костылем ткнул калитку, которая окончательно отвалилась и уставился немо на особняк.  Вблизи картина была более удручающей и потери оказались сильнее. Странно, что тут все еще не рухнуло, и входить явно было опасно. Непохоже, чтобы тут кто-то остался. Не зная, как реагировать на представшее перед ним зрелище, Дазай не двигался. Он будет только рад на самом деле, если не обнаружит здесь Чую, будет рад, если тот смог выбраться куда-нибудь, да пусть он даже сейчас был в порту с Рембо, пытаясь покинуть выгоревший город, пусть он даже никогда сюда не вернется. Как и должен был.   От сада ничего не осталось. Как и от крыльца. Издалека уже было понятно, что с парадного входа в дом не попасть, во всяком случае, не Дазаю с его костылем.  – Мне кажется, здесь, никого нет, Дазай-сан, – по голосу Мори можно предположить, что ему дико хочется отсюда уйти. Осаму и сам ощущал себя отвратительно. Выпачканный языками пламени дом, который все еще хранил в себе стойкий запах гари, нависал над ними, словно подговаривал уйти в небытие вместе с ним. Однажды его сравняют с землей, как и большую часть города, и пока сложно сказать, что будет тут дальше.  – Я попробую обойти с другой стороны. Там был ход через веранду, – отзывается Дазай, который уже до этого принялся изучать путь через сад, который он уже однажды проделал. Земля тут вся в рытвинах, усыпана обгоревшими обломками, но пробраться можно, не говоря уже о том, что иного пути теперь и нет.  Осаму прислушивается к звукам внутри, но – тишина. Слышно лишь отдаленные шумы все еще трепыхающейся от болевых судорог Йокогамы, но они проносятся мимо, Дазай сейчас крайне сосредоточен в своей попытке добраться до входа на веранду. У него в груди так гулко бьется сердце, что он даже не ощущает всех остальных неприятных сигналов, что подает замученное тело, и уже без колебаний входит в разрушенное помещение, где стоит отвратительный запах гари и смрад непонятного происхождения, а стены грозят обрушиться в любой момент. Следы знакомой обстановки укрыты копотью, подбираясь сюда, пламя уже стихало, первый этаж оно, судя по всему, вылизывало куда ленивее, обожравшись вторым. Осаму входит, боясь сделать лишнее движение, чтобы не обрушить себе ничего на голову, озирается, не зная, с чего лучше начать, забывает про Мори, что следует за ним, сжимая пистолет и опасаясь каких-нибудь личностей, что решили поживиться на горе, но тут тишина, тут никого, только тени, что создает так или иначе наступающее утро своим светом, который сейчас совсем ни к чему – не хочется все видеть четко.  Пройдя через некогда столовую, Дазай замирает у остатков лестницы. Ему не нужны подсказки здравого смысла не ходить наверх – это теперь просто нереально сделать, тут дышать страшно – как бы не обрушить себе все на голову в любой момент, однако в грудной клетке еще бьется какой-то отголосок надежды – стены еще не сложились тут окончательно, здесь можно было спастись. Осаму пробирается в помещение, похожее на гостиную – тут светлее, потому что одной из стенок просто нет. Зияет дыра – разрушенный и выгоревший сад отсюда хорошо просматривается. Двигаясь медленно вдоль стены и стараясь ничего не касаться, Осаму обнаруживает, что из этой комнаты можно попасть еще в одну, но его тут отвлекает прошедший сюда же Мори.  – Там возле завала у входа. Тела. Два человека. Я быстро осмотрел – там нет того, кого вы ищите, судя по телосложению. Один очень обгоревший, другой скорее всего скончался от того, что задохнулся.  – Это было так глупо.  Мори в недоумении смотрит на Дазая, отчетливо понимая, что это не он только что сейчас прокомментировал его слова, а Осаму сам, резко повернув голову, таращится на нечто в углу, который находился в слепой зоне. Там, на полуразваленной софе, сжавшись в ком сидит человек, в котором даже не сразу узнается Рембо-сан. Все это время он, не издавая ни единого звука, сидел здесь. Не сразу, но он поднимается и чуть выступает из темного угла, опираясь на целую стену, но потом отталкивается и касается ее лишь кончиками грязных пальцев. Одежда на нем жутко потрепана, хуже – частично обгорела, как и его некогда длинные волосы. Благодаря отсутствию стены, свет сейчас хорошо дает понять, что с ним здесь случилось – некогда красивое лицо теперь навсегда запечатлеет на себе следы огня – это не страшные увечья, но их вид удручает, но Осаму не отрывается, он даже не чувствует, как сильно прикусывает щеку изнутри, даже откусывает маленький кусочек кожи. Тень человека движется на него, и едва не падает к нему в объятия – Дазай ловит его чисто инстинктивно, роняя костыль и, сдавленно охнув, сам оседает на пол, не в силах удержаться и погасить звон в голове.  – Дазай-сан! – Мори уже рядом с ним и пытается предпринять попытку отодрать Рембо, но тот только сильнее цепляется в одежду человека, который не находит просто в себе сил отползти подальше. Он всматривается в чужие глаза – хочется ошибиться в том, что он в них видит, помимо безумия.  – Мсье Мессадье погиб, пытаясь защитить меня, – сглатывая, произносит Рембо, не реагируя на то, что его пытаются и оттолкнуть, и оттянуть одновременно. – А что толку? Я все равно – не жилец уже.  – Где Чуя? – Дазаю реально похуй на то, что он там бормочет, его интересует лишь один момент. Он хватает его за подбородок и заставляет снова смотреть себе в глаза, раз уж он продолжает на него заваливаться. Совсем слаб. Ему больно. Он что, так и сидел тут со дня землетрясения? Без еды и воды? Начинает бросать в мелкую дрожь. Сидел тут. Один?  – Вы меня об этом спрашиваете, Дазай-сан? – Рембо пытается упереться рукой в пол, но ему тяжело, Мори опускается рядом на колено и пытается его как-то и оттащить и усадить, понимая, что встать он сейчас не сможет; осматривает его своим профессиональным взглядом, приходя к неозвученным выводам – сейчас не до них. – Я вам отдал его на попечение, можно сказать. Практически подарил. Пригласил в этот дом и передал из рук в руки единственное, что у меня было. Вы отныне должны были холить и лелеять, следить за ним. И задаете этот вопрос мне?  – Не придуривайтесь, Рембо-сан, – такое поведение злит, и хочет его просто пнуть. Но одна нога больная, а второй получится не очень удобно это сделать, чтобы наверняка попасть по чувствительному месту. – В тот день он пришел сюда, рано утром. Он ушел из моего дома и пришел сюда.  – Да. А где вы были? Вижу, вы даже относительно целы и смогли добраться. От Йокогамы хоть что-то там осталось?  – Еще раз, Рембо-сан, где Чуя? – Дазай выставляет перед собой руку, к которой прикреплена шина, чтобы на него не наваливались – ему неприятно, он словно ощущает, как смерть смеется над ним через этого человека, мол, посмотри, как выглядит мое приближение, а ты ничего подобного – настоящего! – не ощутил за все время ни разу! И не заслужил!  – Вы думали о том, что мы с ним на самом деле должны уже были давно плыть к берегам Франции? – Рембо скалит свои изодранные сухие губы, и Дазаю в этот момент кровь ударяет в голову со страшной силой. Только не опять! Только не так! – Как бы прекрасно было наше путешествие. Уверен, Чую бы это на многое вдохновило. Он хоть раз вам показывал, что пишет? Я много раз убеждал его, что это все стоит печатать. Наверно, он просто в этом плане сущий перфекционист, раз смотрит на свои работы и считает, что их еще стоит доработать. Так жаль, что он все время отказывается что-то отдать в печать. Не сомневаюсь, что это был бы успех. Заслуженный. Честный. Дазай-сан, вы тоже прекрасный писатель, но ваше творчество, то, как вы с ним обходитесь, ничего не стоит.  – Блядский пидор, что ты сейчас несешь? – Дазай отпихивает его все же от себя, и мужчина сдавленно охает, перекатываясь на бок и пытаясь затем встать на колени. Превозмогая отвращение, Осаму добирается до него и дергает за остатки волос. – Хватит меня обвинять, где он?  – Здесь, Дазай-сан. Я не смог пересилить себя, и вас обманул – не смог до конца отпустить. И оставил его здесь.  Осаму отпускает его и отстраняется, глядя слегка безумно и совершенно не замечая, как пристально следит за ним Мори. Рембо так спокойно улыбается, хотя опаленным мышцам лица явно дико больно, но можно поверить, что тот уже давно ничего не чувствует, и дело не в банальном состоянии шока. Дазай ощущает, как мусор на полу впивается ему в тело, и вообще он желает на самом деле сбежать отсюда, из этого города, куда-нибудь в незнакомое место, где никого не знает, где его никто не знает, и там он забудется, убедит себя в том, что это была всего лишь его фантазия, что все это лето, как он вышел из психушки, все было длинным знойным сном, а когда не сможет уже обманывать сам себя, то торжественно вручит в лапы смерти, что так смеется сейчас над ним, глядя через чужие глаза.  – Я вас понимаю, Дазай-сан, – полушепотом говорит Рембо, пытаясь дотянуться до него рукой, но тот отстраняется. – Я тоже знаю, что такое не желать отдавать, потому что страшно оставаться одному. Не отодвигайтесь от меня! Позвольте к вам еще раз прикоснуться! Он касался вас, хотя бы через вас я все еще могу…  – Он здесь? В доме? – Осаму пока еще в состоянии контролировать свой голос. В нем нет дрожи, нет мольбы. Это все придет, сейчас еще просто не обрушилось, еще пока лишь накатывает, пока… Пока.  – Там. В библиотеке, что за дверью. Только ключ я потерял, когда слетел с обрушающейся лестницы, но он уже и не нужен. Жаль, что пламя не спалило весь дом, перекинувшись от соседей уже не таким мощным. Мы бы могли быть все погребены в общей могиле. Это романтично не находите?  – Это ваш пациент, Мори-сенсей, займитесь, – Дазай поднимается так, будто у него ничего и не болит, хотя искры так и мерцают перед глазами, когда нога снова напоминает, что нельзя с ней так обращаться! Но ему сейчас похеру, и он просто движется в направлении соседней комнаты.  Двери больше не нужен ключ, она упадет, стоит ее просто пихнуть слегка. Там за ней слегка видны просветы – скорее всего тоже часть стены отсутствует. Дазай сейчас на той грани, когда ему похуй на страх, когда он даже слишком готов, чтобы принять то, с чем никогда не смирится, но он колеблется, потому что слепая вера она куда приятнее, она цепкая сука, она шепчет, что он все не так понял, не так представил, она – тварь, которая обманывает и даже сразу не дохнет, когда правда раскрывается, потому что ее у нее есть любовница, зовущаяся чудом, что всегда трахает человека во всех позах, но кончить редко дает.   Осаму на самом деле не видит просто со стороны. Он думает, что стоит уверенно, что он полностью готов, но он не видит, как его уже начинают пожирать ненависть и чувство вины, не замечает на самом деле, что он едва стоит, и не берется толкнуть эту хлипкую дверь не потому, что сам сдерживает себя, а его просто руки не слушаются – их трясет. Единственное, чем он сейчас управляет, как ни странно, – ни одно видение пока что не обрушилось на него, ничто пока не хотело утянуть с собой. Лишь для того, чтобы потом снести единым потоком. Мори Огай в этот миг, наполненный тяжелым дыханием их всех троих, куда лучше понимает, что будет, если Дазай сейчас сделает шаг, поэтому он быстро поднимается с пола и оказывается рядом с ним, перехватывая его руку в последний момент.  – Нет. Давайте я.  – Что? – Дазай не сразу вообще понимает, что происходит. – Там…  – Вы же понимаете, что там? Вы же понимаете, чем это вам грозит? Вы уверены, что вашей воспаленной фантазии нужны такие образы, Дазай-сан?  – Я хочу лишь войти. А дальше ебал я все то, что со мной будет.  – Я сам зайду. И все скажу вам.  – Я вам не верю.  – Было ли так, что я вас обманывал?  – Вы говорили, что вылечите меня, – Дазай снова не замечает – его губы дрожат и его голос слабеет, окончания слов вырываются шепотом со свистом.  – Это вы обманывали меня, не говоря обо всех своих проблемах. Как я могу в таком случае гарантировать вам излечение? Отойдите. Или я вас оттащу, а вы не в том состоянии, чтобы сопротивляться.  Стыдно признаться. Осаму соглашается не под действием угроз, они вообще для него нелепы. Он соглашается, потому что – хоть и не признает – но ему с каждой секундой становится неимоверно страшно. Страшно подцепить воспоминание, что будет преследовать его до конца жизни, а ему не верилось, что так просто и быстро удастся сдохнуть. Страшно поверить. Страшно снова самому себе грустно улыбаться в одиночестве, смиренно, словно так и надо, страшно, что его разум обязательно восстанет против него и будет насылать раз за разом, издеваясь… Аргументы Мори бьют по самым незащищенным местам, и хочется удариться головой об стену от понимания, что он слабее, чем думал.  Признать все это не просто, и другая часть его все еще хочет сорваться, она не согласна, и он не отмирает, стоит, глядя на доктора, чьи морщины на лице внезапно проступают куда сильнее, и Дазаю кажется, что сам он начинает с каждой секундой терять сразу по несколько лет жизни. И странно, что все еще дышит. В его голове звучат голоса, отчетливей всех один голос, что он слышал дома ранним утром, у него все еще свежи воспоминания на теле от прикосновений, кожа от этого все еще рефлекторно покрывается мурашками, ему с каждым разом больнее от того, что он четко помнит, как было тогда тепло, как раньше никогда не было, и дело не в летнем зное, что он теперь никогда не сможет забыть. У него в голове что-то там складывается в строчки танка, хотя он никогда не увлекался этим, не считал себя способным, не испытывал интереса. У него за основу взято то микроскопичное, что он успел прочесть, и в нем теперь до посмертной пелены на глазах будет звенеть невыполненное обещание, что так дорого было ему.  Чуя, ты не мог. Ты обещал!  – Прекратите, Дазай-сан, – Мори вытаскивает из кармана платок, при этом роняя со страшным грохотом на пол пистолет – как неуклюже это сейчас выглядело, но даже не реагирует, а подносит платок к губами Осаму и вытирает кровь, что уже струится по его подбородку из прокушенной нижней губы. А тот смотрит и даже не осознает, что эти все пятна – это его. Затем доктор встряхивает платок и чистой стороной прижимает к лицу, оставляя его одного.  Он ни во что не поверит, пока Мори-сенсей не вернется из этой комнаты. Ему бы сесть, ему больно стоять, но он замер в одной позе, не реагируя на обвинительные комментарии, что сыплются ему в спину, зря Рембо старается – он не перекричит шум крови в ушах – кажется, так начинает сходить с ума давление. Осаму смотрит на проход в покрывшуюся копотью, но не выгоревшую комнату, и это все, на что он способен. Его глаза скользят по практически пустым полкам – там нет книг, или их успели вывезти, или они сгинули где-то в другом месте. Он видит тень Мори-сана. Расплывчатую. В этой комнате сейчас только она. И один живой человек. Осаму это четко знает. Он в первую очередь рационален. А во вторую – безумен. И самое ужасное – очередность постоянно без предупреждения меняется, а то и сливается в одно целое.  Как только Мори появляется на пороге, Осаму пытается броситься вперед, обойти его, пройти, убедиться, но его крепко перехватывают за плечи – этот мужчина сейчас сильнее суицидника, который хочет нарваться на повод. Он не пропустит, не даст. Даже не позволит заглянуть себе через плечо, больно отдернув в сторону. И встряхнет, если понадобится. Даже ударит. Но пока нет необходимости. Его руку сжимают, крепко, уверенно, чтобы так не тряслись. Голос где-то возле уха, хотя прекрасно было бы слышно и на расстоянии:  – Вы же и так уже осознали? Накахара-сан…  – Вы уверены? – голос не похож на свой родной ни разу!  – Я ведь видел его у вас дома… Да и сложно ошибиться.  – Не сложно, но пламя…  – Пламени там не было, Дазай-сан. Мне сложно говорить о причинах в таких условиях, да и я не специалист в этой области, но он задохнулся, скорее всего. И, судя по позе, возможно, уже был тогда без сознания. Вдыхал во сне. Нет, даже не пытайтесь туда войти! Из-за запаха гари не так ощущается, но процесс разложения уже идет. Все еще жарко. Вам лучше на это не смотреть. Не заставляйте меня делать вам больно, я вас не пущу!  И не надо. Он уже сам просто не дойдет. Кости словно трещат. Внутри него разбиваются будто тысячи стеклянных цветов. Мало голоса, нашептывающего позади, он слышит тысячи других в своей голове – они все об одном, они все обвиняющие, все режут своими осколками. Никогда еще так яростно не жалел о том, что ни одна его попытка отправиться на тот свет не оказалась удачной. Это могло бы стать чужим спасением.  Осаму отталкивает Мори, но не собирается прорываться через него, он просто хватается за стену, пытаясь хоть как-то сориентироваться в пространстве, хмурится, сильно смыкая веки, он ощущает, как все образы из его головы сейчас гладят его по волосам, тыкаются в шею своими носами и просят пойти за ними, тянут все одновременно, что-то обещают…   – Дазай-сан! – Мори удается подхватить его, когда рука со стены соскальзывает, но Дазай снова отстраняется, он все еще стоит, хотя грязный пол кажется все прекраснее и заманчивее.  – Не надо, нормально все. Это просто давление, – не хочется, чтобы его лишний раз касались. Это не отвращение, это страх, что кто-то увидит все то, что сейчас проносится перед глазами, заденет и выпустит на волю.  – Он пришел, Дазай-сан, и я понял, что не могу его так просто отпустить, – выждав немного произнес Рембо, он лежал на спине плашмя, и только сейчас стало заметно, что у него весь бок в чем-то темном и влажном; Мори тоже это подмечает, и чисто из профессиональных соображений подходит к нему, при этом не переставая следить за своим главным пациентом; лежащий будто и не замечает, что его пытаются осмотреть. – Вы должны понимать меня, верно? Вы же тоже не отпустили бы, – его слова плохо разборчивы, акцент прорезается все ярче, он уже даже не пытается выговаривать звуки правильно. – К тому же вы не заслужили, Дазай-сан. Вас насквозь видно, что вы за человек.  – Вас тоже сейчас видно насквозь, – Мори не удерживается от едкого комментария после осмотра его раны. – У вас возобновилось кровотечение, тут уже не просто воспаление, все куда серьезнее, если не доставить вас в госпиталь, то это только вопрос времени, довольно мучительного, сколько вы еще протянете.  – Да, пока сидел тут, едва не погребло повторно под остатками лестницы, аж сознание в очередной раз потерял, я всегда был слишком слаб, – Рембо смотрит четко в потолок, а потом переводит взгляд на подошедшего Дазая, который держит в руке пистолет, что поднял с пола, едва выпрямившись нормально после этого сам. Его колотит, тянет снова к полу – это все всего лишь давление, оно отпустит, и тогда вот начнется ад. А это – лишь взбунтовавшаяся кровь, это пройдет, так бывает. Хуже будет потом. Когда внутри него начнут бушевать волны реки Сандзу. Там путь будет один, и наступит он еще на этой земле. – Полагаю, мне не спастись, верно? Вы хотите прекратить мои мучения, Дазай-сан?  Мори тоже смотрит на него. Если Осаму сейчас решится выстрелить в него, он не станет ему мешать.  – Что вы сделали? – голос у Дазая тихий, он сам себя толком не слышит из-за шума в ушах, скорее ощущает то, что говорит.  – Чуя так упрямо собирался вернуться к вам. И я хотел дать ему возможность еще раз подумать. Я каждый раз колеблюсь, прежде чем ударить человека, но тут как-то просто вышло. Он бы очнулся, я не сделал ничего такого. Он бы меня понял, и мы бы вместе уехали. Я бы его увез.  – Вы страшный собственник, – Мори поднимается, не собираясь оказывать ему какую-либо помощь.  – А разве Дазай-сан не такой? Мы просто делили. До сих пор не понимаю, что такого Дазай-сан мог ему наговорить. Но если бы не он, мы бы были далеко от этого города. Правда, Дазай-сан? Вам легче было бы думать, что Чуя сейчас где-то далеко, но живой. Это могло бы вам давать призрачную надежду, верно? А так у вас даже ее теперь нет, – он начинает кашлять, и от этого ему становится еще больнее. – Что же вы? Зайдите туда. Как в Японии принято прощаться с мертвыми? Я знаю, что вы сжигаете их, а потом родные собирают косточки. Для нас, европейцев, это просто варварство, но я бы пошел на это, только уже сил нет. Мы могли бы наконец-то разделить его таким образом…  Осаму присаживается так быстро, насколько может в своем состоянии, и сжимает пальцы на кровоточащей ране, что Рембо вскрикивает от боли, но не громко, приглушенно, будто в его горле что-то булькает.   – Ох, чего же вы тянете, стреляйте!  – Я не страдаю излишним милосердием. В принципе, не знаю, что это такое и не вижу в нем смысла. Я отлично вас понимаю, Рембо-сан, ваши мотивы. Это так драматично, так пишут в книгах. Вся ваша жизнь, да и моя – как в книгах. И конец должен быть таким, чтобы на разрыв, так ведь? Я буду ждать свой мучительно, а вам ваш обеспечу, и он будет куда для вас более цепляющим, нежели пуля отмщения в лоб. Вы сидели здесь, вы такой же трус, как и я, вы не зашли в ту комнату, – Осаму наклоняется к нему низко-низко и читает наконец-то неподдельный ужас в глазах, развеивается этот флер романтично-драматичной смерти. – Я хочу вам дать возможность провести свои последние часы наедине с любимым человеком. Мори-сан, сделаете для меня одолжение? Я сам не смогу, да и вы не пустите. Оттащите Рембо-сана в соседнюю комнату. Да оставьте так, чтобы он видел Чую.  – Нет! – Рембо дергается, но Дазай сильно бьет его поврежденной рукой по груди, склоняясь низко над ним последний раз.  – Не противьтесь, Рембо-сан. И думайте о том, как прекрасно, что ваш конец ближе, чем мой, – Осаму переводит взгляд на пистолет в своей руке, на котором застыли глаза истекающего кровью человека, проводит дулом по его лбу, убирая остатки налипших волос, а потом молча отодвигается.  Мори не высказывает даже слова против. У него не вызывает нехватки сил дотащить едва сопротивляющегося Рембо до соседней комнаты и оставить его там. Дазай ни слова не понимает из того, что тот пытается кричать, но всей душой ненавидит французский. Он не ненавидит этот дом, и он думает о том, что по отношению к Чуе будет куда правильнее спалить здесь все нахрен, может, даже остаться самому, но нет. Но нет. Все это будет пустым, но милосердием к тому, кто не заслужил. Он и сам не заслужил ничего. Не замечает, как Мори возвращается и аккуратно вынимает пистолет из его руки. Зря он боится, Дазай не выстрелит, хотя хочется, он даже красочно представляет кусочки своих мозгов, но не время, не сейчас, не так.   – Пойдемте. Дом в таком состоянии, что может похоронить нас под собой. Дазай-сан, вы в состоянии идти?  – Меня хватит на то, чтобы убраться отсюда, – не без помощи, но он поднимается. Даже не ощущает уже боли в ноге. Она осталась где-то там, на периферии сознания, яростно пульсирует, но посыл не доходит, это такая мелочь сейчас.   Мори прав, что отсюда надо уходить. Но Дазая гонит не страх оказаться погребенным. Он не слышит затихающего по мере отдаления голоса Рембо, он ощущает почти счастье, представляя, сколько тот еще протянет, лежа в той комнате, которая теперь будет рисоваться в его воображении на свой лад, Осаму сейчас еще пока не знает, правильно ли было послушаться сенсея, но жалеть он станет при любом раскладе. Он глубоко вдыхает тяжелый запах, теперь он вечно будет ассоциироваться с наползающей смертью.  Голове в какой-то миг становится легко. Там нет мыслей, даже все видения отступают, перед глазами больше не маячит рыжина волос, нет слуховых галлюцинаций, нет вообще ничего, усталость – но это так банально, что не замечаешь. Внутри звенят разве что осколки, но пока боль от порезов тоже притуплена, и Дазай воспринимает это все затишьем, ему дают время подготовиться. Со стороны он не видит, что идет очень плохо, что Мори приходится помогать ему изо всех сил, а запихать его обратно в рикшу – тут без помощи Масуми-куна не обойтись. Дазай этого даже не помнит. Он будто спал весь путь с открытыми глазами. Не видно ни света наступившего дня, ни выгоревшей и разбитой Йокогамы, он словно что-то принял и плывет по течению, его перекинет на другой берег, а там уже пустят кровь.  Они отправляются назад. Осаму наблюдает за людьми, что тащат свои пожитки на телегах, намереваясь покинуть руины, военные расчищают дороги, параллельно отгружая обугленные тела людей и собирая их вместе. Как, наверно, хорошо, что тебя нашли. И ты не один. С такими же как ты. И бренное тело покинет мир вместе с ними. Пусть и незнакомыми. Страшно в такой момент остаться одному, пусть уже и все равно, пусть и мыслей нет, ничего нет. Для Осаму это страшно. Умирать одному. Навсегда остаться одному. Он опять ругает себя за эгоизм, и уже начинает где-то внутри себя вымаливать прощение за это. В его голове ни Чуя, ни Одасаку никогда не простят его за это, потому что он сам так считает. Йокогама похоронила вместе с собой еще и тех, кто жив. Они движутся мимо руин, везде обломки, куски железа и недогоревшего дерева; некоторые каменные здания еще держатся, по-прежнему видно башню Мемориального зала, и она так печальна в своем одиночестве, словно не понимает, почему она стоит, когда все пали. Сейчас бы всем затихнуть в трауре, но в порту шумно, в порту выжившие хотят спастись, хотят забыть, и Дазай мог бы к ним присоединиться, ему есть, куда бежать, пусть там и не ждут, но все равно приютят. Или он ошибается? Или они там дома ликуют в надежде, что этого странного мальчика, который говорит о странных вещах, видит их и способен убить своего друга, наконец-то погребло? Что думают о нем люди, что сейчас выглядывают из уцелевшего частично кирпичного здания? Это ведь даже не жилой дом, но теперь приют для тех, у кого не осталось крыши над головой. Что о нем думают, зачем ему это знать? Осаму смотрит на развалины и мысленно уже представляет, как он тоже устроится под каким-нибудь временным навесом среди едва стоящих каменных стен. Ему ведь тоже негде теперь жить.   – Куда мы едем? – вопрос глупый, но Осаму не знает, как еще спросить.  – Возвращаемся в лечебницу, – Мори-сенсей не сразу отвечает, он, видимо, был слишком глубоко в своих мыслях.  – Мне там делать нечего.  – Дазай-сан, я не собираюсь с вами спорить, вы себя видели? И дело даже не в ваших травмах, которые еще дольше будут заживать, потому что вы не даете себе покоя. Вы нестабильны сейчас, с лекарствами дефицит, мы понятия не имеем, что делать с больными, что уже были на нашем попечении, а вы сами прекрасно представляете уровень их состояния, а уж с теми, кого не пощадила стихия… Но вам, поверьте, я найду, что вколоть.  – Обойдусь. Отвезите меня домой.  – Домой? Ваш дом сгорел!  – Но место-то осталось!  – Хватит нести бред, мы возвращаемся вместе!  – Тогда я нахуй спрыгиваю отсюда и иду сам, – Осаму в самом деле подается вперед, будто собираясь вылезать на ходу, прекрасно понимая, чем для него это кончится. – Мне нянька сейчас меньше всего нужна, Мори-сенсей, при всем моем уважении. Если я до этого момента не загнулся, то и так быстро не помру.  – Я повторяю: я не буду разговаривать с вами на эту тему, Дазай-сан. Не нарывайтесь.  – Прекрасно, – Осаму смотрит на него спокойно и совершенно ясным взглядом. – Дайте мне сейчас повод. Дайте мне повод – вы же знаете, что мне ничего не стоит полоснуть себя лезвием, – он вытягивает вперед неперебинтованную руку, на котором при свете палящего солнца на слегка запыленной пеплом коже видны следы от порезов. – Дайте мне повод. Я сделаю это просто так. От того, что просто потеряюсь там, и вы не успеете.  – Не надо меня шантажировать, не пройдет.  – Вы плохой врач, Мори-сенсей, вы не слышите.  Мужчина смотрит на него совершенно усталым взглядом. Его отросшие черные волосы явно требуют ухода, но хозяину не до них. Одежда – то же самое. Он не пострадал во время землетрясения, но морально совершенно выпотрошен, и только сейчас это становится по-настоящему видно, и сквозь его глаза просачивается голодное отчаяние.  – Вы хотите добить себя сегодня, созерцая потери…  – Едва ли сгоревший дом сможет добить меня, все уже и так случилось.  Может, у Мори просто возникают какие-то свои причины более не ввязываться в спор, раз он просит Масуми-куна попробовать добраться до места, где находился дом Дазая.  И как это удивительно! Может, все дело во внутреннем ступоре, что временно сковал тело и разум, но даже ничего не дрожит внутри, когда они движутся по незнакомым ныне улицам, по которым Осаму ходил туда-обратно последние несколько лет, как только переехал сюда из Токио окончательно. Единственное, что цепляет взгляд Дазая – при проезде мимо храма, где он всегда любовался фонариками, а теперь мог видеть лишь обугленные элементы опор да недогоревшую крышу; под подкопченными торииями сидели, кутаясь в одеяло, несмотря на согревающийся все сильнее воздух, три женщины, а между ними и складками одеял прятались маленькие дети. Одного ребенка вообще было не видно толком, его крепко прижимали к груди, а второй выглядывал, натянув подранную шляпку на глаза. Возле них стоял слегка помятый чайничек, кастрюлька и ровно были составлены дзори. Они все сидели молча, они были разного возраста, самая молоденькая сидела в центре, спокойно глядя на мусор на дороге, ее волосы частично выбились из прически, но она даже не пыталась их поправить, да и так они только красивее обрамляли ее аккуратное лицо. Она чуть улыбалась, слушая, что ей говорит та, что жалась слева, кивала; случайно поймав взгляд Дазая она улыбнулась чуть шире, а потом скромно опустила глаза.  Зачем он на нее посмотрел? Она потревожила в нем то живое, что все это время, с раннего утра, удавалось хорошенько заткнуть. Но уже поздно. И Осаму видит, что даже ворот не осталось от его жилища. Забор полуразрушен, а за ним все выжжено.  Здесь как раз расчищают дорогу, собирают обломки, недалеко – слышно – находится пункт помощи. Все это материальное и физическое. Дазай в этом никогда столь сильно не нуждался. И он не дрожит даже, когда добирается до ворот и застывает, глядя на пепелище. Уничтоженный сад, разоренный землей и огнем пруд, полностью сгоревший дом – все это не так пугает, как воспоминания, что остались здесь и никогда не покинут это место. Он прекрасно видит, как призраки начинают свое шествие, он спалился, они соскучились, и они плачут от того, что он не сразу пришел к ним. Осаму просто помнит, где тут должна быть тропинка, что некогда вела к главному входу, и он следует по пути своей памяти, слыша голоса всех девочек, что несутся встречать его, все отчетливее, слыша плеск карпов в пруду и голос Ичиё-тян, полный укоризны за то, что хозяин опять удрал без предупреждения, и они ведь волнуются. Но этого мало. Отдельно стоят и смотрят на него все те герои, о которых он успел написать, – они осиротели окончательно, потому что он сам их выкидывал из своей головы, но давал пристанище, а теперь от бумаги не осталось и следа, но Осаму ебать на все это откровенно, он обделяет их вниманием, потому что его чувства дерет то, как он отчетливей всего слышит голос Чуи в этом доме, слышит и буквально ощущает его дыхание, оно как внезапное дуновение в застывшем воздухе, и Дазай испуганно вертит головой из стороны в сторону, не понимая, откуда его точно приносит, чтобы бежать туда, ухватить, хотя бы так, последний раз. Он в полной дезориентации, и это больно: все прикосновения – все это сразу пронзает, и не только в этом доме, ему снова будто сжимают руку, как тогда в поезде, когда они вместе ехали в Токио, его будто снова толкают в спину, чтобы он топал уже быстрее, он получает подзатыльник и это еще ласково, потому что достал он капитально, его целуют, потому что он в самом деле заслужил, и теперь каждый раз – это как на прощание.   Когда кто-то действительно живой берет за руку, это пугает, и Осаму не сразу понимает, что Мори стоит перед ним, пытаясь как-то растормошить и не напугать.  – Дазай-сан, вы…  – Нет, я… Я нормально, – он отходит, оглядывается растерянно, пытаясь сообразить, где он раньше обходил дом, он словно в чужом месте. Опираясь еще тяжелее, чем прежде, на костыль, Дазай пробирается через горелый мусор и остатки крыши его дома к пруду. Он замирает, видя, что чертова статуя безголового тануки по-прежнему на своем месте, хотя и ее пламя полизало. Легенды врут, не несут они счастье и благополучие. Разве что являются предвестниками несчастий. Надо было выкорчевать его отсюда и закопать где-нибудь. Может, все дело в том, что у него нет головы. О каких глупостях он думает! Дазай подкрадывается к тому, что осталось от пруда. Там еще есть вода, и он окунает руку, чтобы стереть пыль с лица, и только сейчас доходит, что его щеки уже без того мокрые.  Вода попадает на губы – слегка ощущается вкус. Что-то неприятное, но мало волнующее. Осаму сильно жмурится, чтобы прогнать из головы все приятные часы, что он провел возле этого пруда, он всеми силами запрещает себе обернуться туда, где раньше был его дом, был его рабочий кабинет, где он сосредоточил всю свою жизнь, откуда наблюдал за садом, будь то день или ночь, осень или весна, незаметно переходящие в зиму и лето, ему страшно от того, что он лишь слышит какие-то незнакомые скрежеты и звуки разгребаемых завалов, а не шелест едва выживших тут редких деревьев, цветов не осталось, ни кустарников, цикадам петь больше негде, и это будет еще одной каплей, что его добьет. Разве он когда-нибудь о чем-то страстно просил? Разве много требовал для себя? Или он просто не замечал? Он бы мог кричать о том, что не заслужил, но тут все – не заслужили. Особенно те, кто оставались подле него. Да, он просил для себя. Просил их, тех, кого теперь нет.  Ради чего ему этот теперь наступивший сентябрь, который он так страстно ждал? Осень теперь всегда будет монохромной. Цвета пепла.  – Здесь больше нечего делать, Дазай-сан. Мы все устали. Надо вернуться, надо поесть, вам нужны лекарства и сон – это самое главное.  – Сон? Вы про вечный? – хмыкает Дазай, поднимая на Мори глаза.  – Я знаю, это по вашей части, но не сейчас. Поднимайтесь, я уже жалею, что согласился на эту авантюру, меня уже явно потеряли, я должен помогать пострадавшим…  – Еще ваших обвинений в том, что я вас заграбастал на это утро и отнял у нуждающихся, мне не хватало, – Осаму ощущает, что произносит это на полном серьезе, и ему хочется уже тупо проораться от того, что он везде не прав, все у всех забрал и всех угробил. Что? С кем еще он неправильно поступит, что это будет иметь последствия? Его и так уже рвет от этого на части, разве мало?! – Я вас не держу. Я никого не хочу здесь удерживать, дабы не сделать себе же потом этим хуже. Я дома, Мори-сенсей, в вашу дурку я не вернусь. Дом там, где воспоминания, а не стены. Здесь моих воспоминаний полно. Значит, здесь и останусь.  – Это пепелище, Дазай-сан.  – Да. И мне тут очень уютно. Уходите, – он поднимается, опираясь на костыль и бредет к остаткам рухнувшей крыши, опускаясь прямо там на землю. – Не уговаривайте. И не тянитесь за пистолетом, чтобы попытаться взять меня на слабо. Вы знаете, я от такого только кайфую, в каком бы состоянии ни был.  Он отворачивается, чтобы не видеть выражения лица Мори. Может, тот что-то говорил еще, но Осаму уже просто не слышит. Он развязывает все внутренние узлы. Не важно теперь, что заполнит его голову, что выберется из нее. Убьет или оставит мучиться. Ни одной причины удержаться в радиусе всей Йокогамы не осталось.