Σχίσιμο (Схисимо)

Пробуждению скорее всего способствовала тупая и примитивная жажда. Осаму не сразу сообразил. Он еще долго смотрел на выжженную землю, пытаясь понять по теням, какое сейчас вообще время. Чисто навскидку пытается предположить, что он довольно долго пролежал в разоренном саду возле выгоревших руин своего дома. Тело ноет, но как-то удается заставить его шевелиться, и у него нет выбора, кроме как добраться до пруда и черпать оттуда воду в рот. О да, он вполне бы мог сейчас неплохо прохлаждаться в лечебнице на выделенном ему футоне под тщательным присмотром Ёсано-сенсей, но в нем поселилась какая-то навязчивая идея, что он не имеет права уйти отсюда, бросить неупокоенные души, что сейчас льнут к нему, поэтому перебирается обратно, устраиваясь на недогоревшей циновке. Кровь не шумит уже в голове, он слышит яснее, слышит, что где-то там ходят люди, пытаются найти выживших, пытаются найти хоть что-то из своих вещей, просто сбегают, и их не осудить. Его не видно с улицы, да и вообще Дазай явно сейчас похоже на кучу тряпья среди мусора. Удобно – меньше внимания.  Он не помнит, как изначально отключился, зато неплохо так сейчас прокручивает в голове тяжелые сны и слова, что слышит безостановочно в свой адрес. С ним разговаривает Одасаку, но вот только его фразы было трудно разобрать, это удручает. Странно, он не видел там Чую, хотя желал больше всего, пусть и боялся неправильно подобрать слова, что хотел бы сказать ему. Так остро сейчас понимает то, о чем лисенок пытался рассказать ему тогда на пляже, когда говорил о себе, о своей семье. Дазай зарывается лицом в рукав и снова замирает, пытаясь закопать заново свое сознание под своими мертвыми и мрачными грезами.  Следующее пробуждение полнится свинцовой тяжестью. Дазай вздрагивает, словно от чужих ласковых прикосновений, полностью поверивший в то, что это и есть реальность. Но та – та снова оборачивается окружающим его пейзажем разрушений и сумерками, перетекающими в густую темноту.   Вот уж не ожидал, но в нем просыпается к ночи едкая обида. Чуя, ты соврал! Закрывает глаза, чтобы из них ничего не пролилось, и утыкается в свою руку, не имея большего. Соврал! Уходя, ты бросил, что они увидятся вечером. Но прошел один, за ним другой, еще… Умирает этот вечер, а за ним будут погибать и другие. Это все за то, что Дазай тогда опоздал на станцию Йокогама, пришел позже условленного срока, что ты решил не приходить больше никогда? Такая дурь лезет в голову, но удержать ее сложно. И ты еще обещал, Чуя, обещал дать прочесть то, что безвозвратно сгорело! Но ты бы мог вернуться, и ты явно все это знал наизусть, у тебя чудесная память, ты, в конце концов, знал хорошо чужой язык, ты бы мог все это прочесть по памяти. Дазаю не жалко своих сгоревших работ, ему жаль того, что он никогда не увидит и не услышит.  Теперь можно до предела лелеять свое одиночество. Вкус его сладко-горький, от него тошнит, но выплюнуть не получается. Оно будет трахать, раздирая до крови. Дазаю кажется, что его уже много что успело отыметь жестко за эти дни, и он сдастся этому еще не раз. Так безмятежно и легко в сердце рождается очередной сгусток тьмы. Есть то, что никогда не покидает и не предает. Будет обнимать вечно. Пока не придушит. Осаму ощупывает свою шею. След от веревки. Почти как ностальгия.  Он тихо дремлет. Тепло лета еще не ушло, осень еще долго будет ласковой, это потом она покажет немного вредный характер, а сейчас она заманивает, что-то шепчет, и под эту ложь Осаму подстраивает ритм своего сердца, думая о том, может ли он попытаться сделать так, что оно замедлится по воле его.  Когда он слышит, как кто-то пробирается на территорию его пепелища, то даже не пытается узнать, кого могло сюда занести нелегкой. Здесь даже для возможных мародеров нечем поживиться, а его не тронут, решив, что просто или гора тряпья валяется, или труп. Его дурацкий разум подсовывает всякие страшные сказки о каннибалах, что невольно горько улыбаешься, но вряд ли его, костлявого, сейчас кто-то решится есть. Дазай не думал о том, как выглядит, и давно не смотрелся в зеркало, но что-то подсказывало, что аппетит он сейчас точно не вызывает. Можно просто спать дальше, не заботясь о том, что происходит вокруг.  Но реагировать приходится, и Осаму дрожь пробирает, когда он слышит, что знакомый голос зовет его. Он не прям удивлен его слышать, но все же не думал, что кто-то позовет его именно здесь. Приходится совершить попытку как-то сесть. Немного мутит, наверно, от голода ко всему прочему, но он чуть качает головой – терпимо. Мало ли чего там хочет желудок – от мыслей о еде тошнит.  – Рюноскэ-кун, – Дазаю приходится напрячь связки.  Блуждающая в потемках тень бросается на него, падая на колени и обхватывая за талию. Осаму едва сдерживает шипение, потому что резкие движения бьют по нему, затылок и так сильно ломит, но он лишь потерянно вздыхает, шаря по жестким от грязи волосам.  – Не сжимай меня так сильно, Рюноскэ-кун, а то развалюсь совсем.  – Вы живы, Дазай-сенсей! Я думал, вас тоже уже нет! – жутко слышать его причитания, но в этот раз не возникает желания отругать его за нытье. Невозможно осуждать человека, невозможно просить его оттолкнуть от себя свое горе, когда оно разгорается только сильнее. – Мне этот придурок сказал, что видел вас, Дазай-сенсей! Почему он только сейчас сказал?! Он видел вас вчера! Он должен был! Я еще с ним разберусь! Я искал вас там! А вы здесь! Что вы здесь делаете в одиночестве? Ичиё-тян… Они все тут погибли! Сенсей, если бы не вы, если бы вы в тот день не отпустили меня к сестре, я бы мог тоже…  – Не приписывай мне пустых заслуг, Рюноскэ-кун. Ты мог также погибнуть и там, и выжить здесь. Я рад, что ты и твоя сестра живы, но не говори, что это все из-за меня.  – Почему же? Гин была бы мертва, если бы меня не было рядом, ее едва не завалило, сам не знаю, как смог помочь ей выбраться, прежде чем сложившиеся стены вспыхнули. Это вы, если бы вы не сказали мне…  – Я сказал это не потому, что думал о тебе или твоей сестре. Я просто это сказал, не зная, какое найти тебе занятие, – Дазаю постоянно приходится прочищать горло – ощущение, будто пепел и там уже успел скопиться.  – Какая разница, Дазай-сенсей? Все равно…  – Не все равно, – Осаму и сам не знает, чего так уперся и из-за чего злится, хотя не перестает прижимать к себе трясущееся тело, может, просто боится, что в темноте разглядит чужие слезы, а так они хотя бы вытрутся о его одежду. – И не надо всех этих «сенсей». И раньше раздражало. А сейчас так вообще лишено смысла.  Ощущение, будто Акутагава не просто не слышит его слов толком – ему плевать на них. Он нашел его живым, и его мир снова восстановился, и, кажется, он жалеет о всех мгновениях своего прежнего стеснения, и теперь решает их окупить тем, что никак не может расцепить свои руки. Да еще и ревет. Осаму кладет ему ладони на спину и чувствует, как его охватывает бессмысленная зависть. Рюноскэ нашел его, эта негромкая истерика – это облегчение, это утекающий прочь из него ужас. Дазаю же никогда подобного не ощутить. Он не видел сам тел, но твердо верит Анго, когда тот говорит, что Одасаку больше нет, и твердо верит Мори, и он видел поведение Рембо. Чуя внезапно не объявится перед ним живой, он далек от этих чудес. Его уделом останутся телесные и слуховые галлюцинации. Даже сейчас, он, глядя на темное изъеденное трагедией пространство, видит как свет из дома окутывает собой темный сад, и он сидит вместе с Одасаку у пруда, они глушат сакэ, смеются, шутят о том, что поймут только они, Осаму жалуется на свое семейство, его журят за неуважение, он отмахивается и предлагает выпить еще. А потом из пруда поднимаются безглазые люди и стоят над ними, будто о чем-то предупреждают. Дазай смаргивает – он не видит ни себя, ни друга – видит этих странных существ, с которых стекает черная вода, они открывают рты – оттуда текут сгустки сажи. Он слишком устал, чтобы реагировать на такое, ему похуй на все раздражители, он и так выебан под всеми углами, и он не знает, как объяснить Рюноскэ, что он зря сейчас не отлипает от него. Ему ведь все еще страшно. Он сам едва не погиб, его сестра едва не погибла, вокруг все горело и рушилось. Его еще не отпустило. Ему хочется сказать, что Акутагава не туда обратился, и Осаму не умеет утешать, но язык не поворачивается. В конце концов, Дазай по-своему рад его видеть. Не хотелось бы думать, что и его не стало.   – Здесь нельзя оставаться на ночь, Дазай-сан, – шепчет Акутагава, когда немного успокаивается, он чуть приподнимает голову, но в темноте они едва ли могу разглядеть лица друг друга. Кажется, у него глубокие ссадины на лбу. – Прохладно сейчас, чувствуете? Давайте уйдем! Вы сильно ранены, вы сможете дойти?  – Куда идти, Рюноскэ-кун? – Дазай гладит его по волосам, пытаясь вглядеться в чужие глаза, но свои лишь устают.  – Но не здесь же сидеть.  Осаму понимает, что он выглядит неразумным страдальцем сейчас, но лишь мотает головой. Да, он осознает, что не должен сидеть на развалинах своего дома, но иное другое место – он не может представить себя где-то еще. Он не хочет снова видеть, во что превратился город, он хочет тут спрятаться, пусть и рискует быть окончательно раздавленным собственными воспоминаниями.  – Иди к сестре, Рюноскэ.  – Она не одна сейчас. А вы один здесь.  – Привычное состояние. Я не обращаю внимания, – Дазай с умилением ловит себя на этом ощущении. В самом деле. С ним редко был кто-то рядом, когда он переживал о чем-то истинно существенном, не было никого, когда он не знал, куда деться от мыслей о суициде, куда спрятаться от всего того, что творится в голове. Отчасти сам виноват, сам молчал, но разве к нему когда-то прислушивались? Большинство людей вообще порой считают, что ему дико повезло в жизни, и он прекрасно себя чувствует.  – Я с вами останусь.  Он хочет сначала возразить, но затем оглядывается на сгоревший дом. У него в ушах шепот Чуи, который ласково пытается подколоть его в очередной раз, а затем возмущается тем, что прилетает ответка. Дазаю просто хочется верить, в то, что Накахаре в самом деле было хорошо с ним в этом доме, что он в тот день, в то утро, когда они виделись последний раз, в самом деле не жалел о том, что отказался от всего, о чем столько времени мечтал. То, что сделал Рембо, имеет для Осаму лишь одно утешение: Чуя вне сомнений собирался вернуться к нему, забрать свои вещи и расстаться с Рембо окончательно. Не хочется лишний раз думать о том, выжил бы он, если бы в еще одном совершенно одиноком человеке не взыграла ревность и он бы не пошел на крайние меры, вероятность положительного исхода высока, но от этих соображений только хуже, и Дазая снова начинает слегка трясти, не хватало бы еще тут пустить слюни, сопли и слезы при Акутагаве, и он отвлекается на то, что с ним есть хоть кто-то, пытается лечь как-то так, чтобы не тревожить притихшую больную ногу, и обхватить при этом Рюноскэ. Он теплее Дазая, и тот надеется, что ученик не будет против поделиться этим теплом немного. Они никогда раньше вместе не засыпали, Осаму не испытывал к этому тяги, но и подумать не мог, что это свершится однажды и при таких условиях. Все же жизнь берет повороты куда круче, нежели он может придумывать в своих рассказах.  Спасибо погоде – хотя бы она не хочет пока что кого-то убить. Но утро само по себе сырое, и Дазай ежится невольно. Его не охватывает отчаяние, когда он просыпается и в блеклом рассвете видит всю ту же удручающую картину. Он давно принял реальность, она куда ярче и больнее, чем все его фантазии, сложно запутаться.   Мужчина быстро ощущает постороннее присутствие, настоящее, живое, и точно знает, что это не Акутагава. Кутаясь в свои обноски и пытаясь продрать глаза, садится ровно и чуть косится в сторону. Не крайняя степень удивления, но все же присутствует оное. Даже смущение. Ощущает себя каким-то идиотом и бездомным, который валяется тут без дела. И даже не оправдывает то, что сейчас в таких же условиях находится почти весь город и все окрестности, включая Токио.  – Доброе утро, Фукудзава-сан, – Дазай снова смотрит в его сторону. Одет он приличнее его. А сидит рядом на земле на коленях. Чего он вообще тут забыл? Они виделись-то всего несколько раз, когда встречались на дороге, кланялись друг другу лишь потому, что были соседями, причем даже не особо близкими, его дом был немного выше по дороге, и расходились, даже не говоря друг другу толком приветствия. И вот он впервые пришел к нему в гости. Пусть и без приглашения, но Осаму ощущает неудобство от того, что принимает его таким образом.  – Доброе, Дазай-сан, – смотрит на него пристально, будто что-то задумал. Хочется сбежать.  – Акутагава-кун?  – Я отослал его к себе в дом. Нечего спать под открытым небом. И вас это тоже касается. Но я не решился прерывать ваш сон, решил подождать.  Полная растерянность. Осаму моргает несколько раз, пытаясь заодно скинуть и сонливость, и всякого рода наваждения, что сейчас все чаще мучают его голову. Он внезапно понимает, что даже рад, что вблизи то и дело появляется кто-то живой. Живые словно распугивают нечисть вокруг него. На время.  – Дазай-сан, мой дом в большей степени уцелел. Поднимайтесь, вы были ранены. Никуда не годится здесь сидеть.  У Осаму дергается уголок губ. Интересно, чем он таким заслужил, что посторонний человек решает проявить к нему доброту? Почему вообще люди порой делают это в его отношении? Почему Одасаку был его другом, хотя они были совершенно разные по характеру люди? Почему женщины всегда так к нему тянулись и были уверены, что он хороший, что у него они найдут спасение? Как же глубоко он прячет свою истинную сущность.  – И вы хотите пустить к себе совершенно чужого человека? Прошу прощения, но мы с вами очень плохо знакомы.  – Едва ли это имеет значение в эти дни. К тому же за вас очень просил Ацуши-кун.  Дазай хмыкает. Смотрит на него. У него правое ухо слегка закладывает, но это, видимо, после всех выкрутасов кровяного давления. Он прикладывает пальцы к буянящему уху, словно пытается что-то там вправить.  – Зря вы так. Он очень был рад, когда узнал, что вы живы.  – Фукудзава-сан, вы так говорите, будто не в курсе того, куда я посылал вашего помощника, во что ввязал.  – Я не несу ответственность за чужую совесть, Дазай-сан. И Ацуши-кун уже довольно взрослый, чтобы оценивать свои поступки. И явно сейчас ведет себя разумнее, нежели вы, хотя это есть чем оправдать, – он смотрит на него в упор, и Дазай невольно тушуется. Его даже передергивает – будто он в родительском доме, будто сидит на коленях перед отцом, и тот тоже сидит перед ним, возвышаясь в силу своего роста, и смотрит на него, словно ждет оправданий. Фукудзава-сан не ждал оправданий, он давил на него, пытаясь заставить подняться и уйти отсюда. Возможно навсегда.  Осаму осматривается. Действительно ведь – незачем сюда возвращаться. Но так тяжело. И он знает, что на самом деле большая волна до него еще не дошла, что еще накроет, только тут он вечно не сможет сидеть в ее ожидании.  – Я помогу вам дойти, Дазай-сан. У нас есть немного еды, мы поделимся с вами.  – Вы так говорите, будто вас там, не знаю сколько.  – Еще кое-кто из соседей. Я не могу отказать людям, имея хоть какую-то крышу над головой.  Нога уже так не ныла, у нее была хорошая возможность немного передохнуть, и это хоть как-то утешало, учитывая, что сейчас Дазай пришел к осознанию своей тупости – в здравом уме он вряд ли бы устроился валяться на пепелище, и вообще это что-то из серии драмы, но в тот миг он в самом деле иного не желал, кроме как побыть немного в этом месте, где все эти несколько лет и особенно последние летние дни был по-своему уединенно счастлив. Он не оглядывается лишь потому, что слишком сосредоточен на передвижении, не хочется оступиться. Прямую помощь Фукудзавы он вежливо отверг, но тот продолжал пристально следить за ним, готовый в любой момент поддержать, но обошлось костылем. Шел он чуть легче, хоть и в горку. Иногда накатывало, начинало что-то мерещиться, но мозг для всего этого был сейчас слишком усталым, сам смазывал картины, и Дазай просто забил на это все, стараясь больше сконцентрироваться на том, чтобы дойти целым и не отбить или сломать себе что-то в дополнение к другим своим травмам.   Дом Фукудзавы выглядел более скромным, но тоже до землетрясения имел свой садик. Сейчас он выгорел, но из строений пострадали больше всякие пристройки – основная часть смогла устоять, хотя не без последующей помощи – дом стоял как-то перекосившись, словно грунт под ним накренился, что, скорее всего, так и было, и тут можно было видеть подпорки. Весь мусор уже был убран в угол, хотя понадобится много времени на то, чтобы восстановить сад. Дазай не имел привычки ходить по гостям, даже у Оды с Анго он практически не бывал, как-то это все к нему вечно наведывались, поэтому в таких случаях ощущал себя неуютно, терялся, хоть и внешне не показывал. На энгава сидела совсем старенькая бабуля, завернутая в потасканное кимоно, некогда бывшее дорогим, она болтала своими высохшими тощими ногами и в целом ощущала себя не так плохо. Рядом с ней сидела девушка, мико, судя по немного загрязненной одежде. Но даже так – жутко красивая – у нее мелкие черты лица, но такие аккуратные, и щеки слегка пухлые, глаза – несмотря ни на что – сияют, волосы забраны сзади в хвост и перекинуты через плечо. Она черпает из чашечки суп и кормит бабушку с ложечки, что-то говоря ей приглушенно. Дазай смеется над собой: даже в таком состоянии он поддается женскому очарованию, может, отчасти его это спасает, потому что среди всех кошмаров, что его охватывают последние сутки, единственным проблеском является память о том, как смотрела на него Роуан своими зелеными глазами.   Он, замерший у большого камня, что служит ступенью для того, чтобы было удобнее забраться на энгава, почти пугается, когда ощущает, что кто-то снизу тянет его за одежду, и, опустив глаза, ощущает, как его внутри все пронзает иглами и тут же отпускает. Не очень удобно, но он отставляет костыль в сторону и пытается аккуратно присесть, чтобы быть на одном уровне с Кёкой, что немо, без всяких эмоций смотрит на него. Им совсем нечего друг другу сказать, она девочка умная, скрытная, она не будет причитать и задаваться бессмысленными вопросами бытия, почему она лишилась всех своих подруг, а сама осталась в живых, но, кажется, для нее что-то значит видеть его живым. Осаму не знает, что значит это для него, он чуть обхватывает руками ее хрупкую спину, смотрит ей в глаза, позволяет все так же молча обнять себя за шею, а затем отпустить. Кёка молча кланяется ему, а затем шепчет что-то о том, что ей надо бежать к пункту помощи и быстро исчезает.  Дазай так и опускается на камень, не зная, куда ему податься, пока не появляется Акутагава вместе с хозяином дома и не уводит его во внутрь немного привести в порядок и накормить уже. Фукудзава-сан даже пожертвовал для него свое старое довольно приличного вида юката, которое почти впору, разве что висит на нем. Акутагава не стал щадить самооценку своего сенсея, к которому он все равно так по привычке и обращался, тут же исправляясь, и откровенно заметил, что Дазай-сан сильно исхудал. Надо же было еще додуматься найти зеркало. Битое, но сойдет. Дазай так глянул на себя. Чудище какое-то. Как он еще ходил до сих пор – не совсем понятно, на каких ресурсах держался. Еще чуть-чуть, и последние бы соки вышли. Морда – жесть. Та мико, пока он бродил по дому, все таращилась на него, то и дело улыбаясь скромно. Из жалости, что ли? Он едва ли сейчас способен кого-то привлечь своей внешностью, чем обычно брал еще до того, как успевал открыть рот. Акутагава вызвался поработать лезвием, чтобы убрать щетину с лица, и Осаму вообще ощутил себя каким-то больным и безруким, но отпираться не стал. А то лезвие в руке тут же стало навевать провести им по шее. Он уверен, что даже Рюноскэ видел, как на миг вспыхнули маниакально его глаза.   Когда Акутагава закончил, он отвел его в дальнюю часть дома, где лежали футоны и указал на самый крайний у стены.  – Фукудзава-сан сказал, что вы можете занять его. Все спят в этой комнате. Он предлагал и мне здесь остаться, но я вернусь к Гин. Нам есть, где приютиться. Дазай-сан… Накахара-сан, он…  – Да, Рюноскэ-кун, погиб, – Дазаю не сложно это произнести, он всегда ощущал это на языке. Осколки стекла будут вечно резать его, но он не будет представлять, что не чувствует.  – Мне очень жаль. Правда, очень жаль, – он произносит это, глядя в пол. Дазаю без разницы, насколько это искренне, но все же спрашивает:  – Ты ревновал к нему?  – Да, Дазай-сан. Было. Но не в том смысле. Просто раньше вы делились только со мной своим творчеством, а потом ему позволили без спросу все смотреть.  – Приятно всегда, когда ты один единственный допущен до чужих тайн.  – Мне это важно, Дазай-сан.  – Теперь ты снова один.  – Но я не хотел в самом деле, чтобы вот так…  – Не звучи так, словно я тебя в чем-то упрекаю.  – Простите.  – Опять ты так, – Дазай опускается на футон, укладывая свой костыль рядом. Пока с ним возились, пока приводили в божеский вид, вернулась Кёка, которая притащила откуда-то еще медикаментов, среди которых нашлись бинты. Дазаю позволили хотя бы немного обмотать шею и руку, свободную от шины, – сейчас он ощущал себя куда комфортнее. – Не хочу слышать я твоих извинений.  – Я рад, что вы живы, сен… Дазай-сан, – Рюноскэ делает шаг, но сбивается, и все же добирается до него. – Вы не убьете себя? Нет?  Дазай слегка оторопел от такого вопроса, и он не может ничего ему ответить. Он позволяет себя ему поцеловать, Акутагава жмется ему в щеку своим холодным носом, а потом поднимается, бормочет что-то о том, что заглянет или вечером, или завтра утром, кланяется, а затем исчезает с поля зрения. Осаму несколько минут сидит неподвижно. Зачем-то тянет руку, ощупывая подранные сёдзи, хочет сдвинуть в сторону, но заело из-за того, что дом перекосило, и бросает это занятие. Он думает над словами своего ученика, думает о том, будет ли Акутагава дальше писать о чем-то, будет ли он делать это сам. Если и будет, то уже столько не сможет зарабатывать, по крайней мере сейчас, но ему придется это делать. Даже если никто это не прочтет.  Признаться честно, последние дни Дазай был сбит с толку относительно того, сколько сейчас времени, который день. Он распознавал вроде как время суток, но не делал акцента на смене дня и ночи, и даже не следил за тем, что происходит, восстанавливается ли в городе инфраструктура, что творит правительство, чтобы разгрести последствия катастрофы, он будто бы окончательно выпал из этой части жизни. Он не покидает пределы дома Фукудзавы-сана, мирится с тем, что приходится ютиться в комнате с плохо знакомыми людьми, отворачивается к стене и подолгу пялится в нее в ночи, сжимая в руке край одеяла и стараясь отогнать от себя воспоминания о том, что единственный человек, который делил с ним постель в течение ночи, мог обнять его во сне, по утру обласкать, а потом двинуть куда-нибудь по ребрам, чтобы жизнь совсем уж медом не казалась. О Чуе сложно не думать, когда все было так крепко спаяно стальными узлами на нем. С самой первой встречи. Все больше Дазай переставал жалеть себя и начинал думать о том, что еще сильнее ранило его изнутри крошащимся стеклом, что врезалось в мелкие сосуды и неслось по крови, – это было сродни жалости. Каждое совершаемое движение, обычное дыхание – все стало переключаться на мысли о том, что Чуе более это недоступно. Все, чем был одарен живой человек, вмиг оставило его. Он же не заслужил. Дазай понимал, что скатывается таким образом в бездну, но не мог бороться с этими стадиями осознания и принятия, тем более набрасывались они на него как-то хаотично. Он еще вроде держался, отделываясь тем, что это наступало приливами, а потом откатывало. И тогда он начинал мучить себя мыслями об Одасаку. Там все было не лучше, а местами хуже, когда он еще вспоминал разговор с Анго, пока они добирались до психиатрической лечебницы.   Муть в голове тоже не давала покоя, но тут у него не было возможности писать, просто не на чем. Осаму чисто случайно обмолвился об этом, когда Акутагава был рядом, и тот сразу же подорвался найти для него что-то. И ведь притащил. Не особо много, да и бумага была паршивого качества, часть листов даже не имела разлиновки для вертикального письма, но Осаму и тому был рад, мог хотя бы делать наброски. При этом он заметил, что Рюноскэ вообще не стоит так дергаться из-за его желаний, потому что Дазай уже в принципе не считает его своим помощником, ему совершенно нечем ему платить, а в рабстве он держать никого не собирается. Кстати, о деньгах… Дазай много думал и однажды поднял вопрос о том, что ему следует покинуть это место и обратиться к местным властям, которые уже начали предоставлять людям временное жилье, что активно организовывали в виде палаточных лагерей на расчищенных территориях и в окрестностях Йокогамы. Паразитировать на ком-то – он мог позволить себе такое в отношении своей семьи, да и то давно уже таким не занимался, хотя у него возникала мысль написать домой и попросить денег, даже не для себя, а хоть чем-то возместить то, что его тут безвозмездно выхаживают. Но сделать это было по-прежнему нереально. Работа многих городских служб все еще не была налажена. Почта не работала банально из-за того, что не было ни марок, ни конвертов – все сгорело, Дазай уже узнавал. На его нытье Фукудзава-сан лишь сказал, что если Осаму так сильно беспокоит этот вопрос, то он вполне может подумать о том, как его решить активными действиями, заодно и меньше будет предаваться хандре. Дельный совет, но так трудно реализуемый.  Помимо самого хозяина дома, Ацуши, Кёки и увиденных в первый день появления здесь бабули и девушки-мико, в доме еще обитала семейная пара, им явно было уже далеко за сорок. Они тоже вели себя крайне уединенно; Дазай смутно помнил их, они жили в доме еще больше его самого тут недалеко, кажется, мужчина, Кубота-сан, занимался торговлей в порту. Ацуши сказал, что их дом тоже полностью выгорел, и они сами чудом спаслись. Неизвестно, были ли у них дети или еще какие родственники. Даже Фукудзава не лез к ним с лишними вопросами. Зато Дазай сдружился с мико, которую звали Миюки, но для него она быстро стала Мию-тян. Оказалось, что она была жрицей в том храме, мимо которого он всегда ходил. Ей удалось добежать до дома, когда началось землетрясение и увести оттуда свою бабушку, Сакаки-сан. Их жилище оказалось разрушено, и она надеялась, что храм все же выстоял, поэтому вернулась туда, но там тоже негде было прибиться. Знавший ее Фукудзава-сан приютил их, и, говоря об этом, Мию-тян утирала слезы, поражаясь тому, что к ним была проявлена такая забота. Глядя на нее, Дазай не видел это чем-то необычным. Скорее думал так в отношении себя самого – почему к нему так относятся?  Делать наброски к своей писанине Дазай обычно садился уединенно. Не хотелось вообще, чтобы кто-то видел, чем он занимается, но чаще всего рядом с ним оказывалась Сакаки-сан, которой, видимо, просто нравилось сидеть на энгава. Бабуля явно уже давным-давно слегка тронулась умом, часто что-то болтала, но, в целом, была безобидной, и с ней даже можно было поддержать какой-нибудь разговор, который она обычно начинала сама.  – Это все от плохого, Дазай-сан, – не первый раз уже повторяла она. – Издревле землетрясения считали проклятием богов за наше плохое поведение. А сейчас все ученые стали, по-умному объяснить пытаются. Все зло от людей! И все эти пожары! Это все люди! Плохие люди.  – Обаа-сан, о чем вы таком опять?  – А вы вот сидите тут, Дазай-сан, а я выхожу, и я все знаю! Столько военных вокруг! И полицейских!  – Да я знаю, но…  – Это все корейцы, Дазай-сан! Это они все поджигали! И травили воду в колодцах! Так говорят, и я так думаю!  – Да ну, глупости, – правда, звучит Осаму не очень уверенно. Он что-то такое слышал, но, погруженный в свое горе и в свой собственный мир, едва замечал, что происходит вокруг и что именно тому виной.  – А вот так и есть! Все говорят! С самого начала! Это все они! Из-за них наши дети все погибли.  Дазай тогда настороженно все это слушал, но не стал придавать значения. Уж он точно не искал виновников того, что случилось. Мертвых это ему все равно не вернет. Однако уже совсем скоро ему пришлось вникнуть в эту тему глубоко и с самого начала. Когда на пороге дома Фукудзавы появился внезапно Куникида-кун. Осаму, признаться, задумывался о его судьбе, но его и без того каждый день безостановочно крыло, и он мог проснуться посреди ночи и пролежать до рассвета, больно закусывая губы, чтобы не начать вопить. Хватало дурных впечатлений, и не хватало думать еще о ком-то, кто не живой… И вдруг Куникида сам объявился. Где-то в городе, в который Дазай так и не выбрался ни разу, проведя тут уже больше недели, Куникида наткнулся на Акутагаву, который и сообщил, что Дазай-сан по-прежнему в списках живых, хоть и рвется мысленно на тот свет. И естественно тот сразу же помчался по нужному адресу. Вид у Доппо был немного потрепанный, он больше не забирал свои волосы в хвост – они обгорели, из-за чего ему пришлось их обкромсать еще больше, и Дазай, будь он в настроении, обязательно бы отпустил какой-нибудь едкий комментарий на сей счет, но сдержался.   Куникида явился не просто так. Сложно сказать, был ли он рад видеть Дазая живым, но энергией от него явно пахнуло, и он, не особо вникая, как вообще чувствует себя его давний знакомый, тут же обратился к нему с просьбой. Некоторые газеты уже смогли снова начать издаваться, пусть и в меньшем масштабе, но вот людей не хватало. Погибли, пострадали, были не в состоянии работать. Куникиде дали задание найти хоть кого-то, кто мог бы выполнять функции корректора и возможно даже писать статьи, имея собранный материал. Кажется, Куникиду сильно кто-то плющил, а то Дазай подивился: обычно от него он получал только нелестные эпитеты в свой адрес, а тут прям расхвалили. Осаму и прежде это не требовалось, ему не приходилось сомневаться в собственной грамотности, но он снова не стал как-то поддевать этим Куникиду. За работу предлагали мизерные деньги, но это было хоть что-то, и Осаму больше даже согласился по причине того, что это успокоит его совесть, и он сможет все отдавать хозяину дома, чтобы тот их потратил на что-нибудь полезное.    О том, как его знакомый пережил землетрясение, Дазай нарочно не спрашивал, но тот сам мельком упомянул, что в тот момент был районе Каннай, в деловом сердце города, где в момент катастрофы огонь загнал несколько тысяч людей в парк Йокогама; воды из каналов сквозь разломы начали затапливать территории, и кто-то, оказавшись по колено в воде, снова бросался сквозь огонь, боясь утонуть, но осатаневшее пламя не смогло пробраться дальше, и множество несчастных, включая Куникиду, смогли спастись. О Катае Дазай тогда не решился спросить.  Конечно, он тогда заранее успел подумать о том, что ему придется вычитывать. Ацуши приносил ему тексты, и Дазай погружался в пропаганду японского правительства о том, что в пожарах виноваты корейцы. Статьи не изобиловали подробностями, но Дазай по обрывками и слухам примерно догадывался, что происходит. Крайние были найдены еще в первые дни трагедии, и вершители самосуда не стали ждать и разбираться, уже вторым днем, едва придя в себя, устроили настоящую резню в районах Цуруми, Ходогая и Тоцука.  Когда Осаму стал выбираться в город, то сам смог убедиться, что военных в самом деле было неприлично много, он сам находил уже старые потрепанные листовки, которые распространяла полиция, где говорилось, что это все корейцы, что это они учинили поджоги и даже пытались травить и без того пострадавшее население. Повсюду слышались призывы быть осторожными, сразу сообщать о беспорядках, которые опять же обязательно должны учинить корейцы, и все в таком нагнетающем духе. Люди верили, боялись и ненавидели. Дазай отчетливо смекал, что на самом деле к чему, и у него в голове прям рисовался целый роман на эту тему, но ему сейчас сложно было писать что-то на тему смерти, потому что он сам ходил травмированный морально, и рана не спешила заживать. У него опять не получалось обвинять кого-то, хотя и не винил пострадавших, испуганных и голодных людей в том, что они ведутся на подобного рода кровавые провокации, его трагедия была личной, и он погружался в нее, отключаюсь от внешнего мира.  Работа помогала отвлекаться, несмотря на некое отвращение к материалу, с которым он имел дело, а страшные случаи резни невинных людей лишь потому, что они были иной нации, продолжались, и к октябрю-ноябрю начали публиковать уже целые расследования о том, сколько же в реальности погибло людей в ходе безумства, охватившего расщепленные трагедией разумы. Вскоре начались уже аресты тех, кто устраивал массовые казни, все перевернулось обратно, когда здравый смысл стал немного проступать, а японскому правительству уже не требовалось столь сильно отводить глаза от реальности сложившейся картины событий. Большая часть статей касалась разрушений в регионе Канто так или иначе, Осаму просто привык. Да и платить стали чуть больше. Дазай доставал выпуски «Майнити симбун» и «Асахи симбун», выискивал страницы, посвященные непосредственно землетрясению, и мог подолгу рассматривать фотографии, сделанные с высоких точек Йокогамы или Токио. Так масштабы разрушений впечатляли еще больше. Статьи, которые он читал с опозданием, подтверждали многие слухи о том, что он слышал в самом начале, но не видел, так как сам оказался в зоне между крупными городами, которые постигли в один момент фатальные разрушения. В Хондзё, в Токио, где некогда был склад армейской одежды на открытом пространстве сгорело сразу около сорока тысяч человек. Дазай видел эти кадры, молча смотрел на обезображенные тела, на фотографии пепла, который высился горой или был собран в огромные чаны. А рядом стояли оплакивающие погибших люди. Он всегда был человеком холодным к таким вещам, но вскоре его начали мучить по ночам кошмары на эту тему, а днем мерещилась всякая дрянь. От бывавшего у него однажды Анго он знал, что тело Одасаку было предано огню. Что же стало с телом Чуи и вообще с домом в Яматэ, он понятия не имел. Ничто сейчас не заставит его туда пойти, если он не хочет окончательно сорваться, потому что уже давно осознал, что оставаться в медленно оживающей Йокогаме – это выше его сил.  Работал Осаму чисто по инерции, движимый мыслью, что эти деньги вовсе не для него. Анго что-то там обещал узнать насчет его сбережений через банк, но Дазай особо не питал надежд. Единственное, на что он тратился для себя – доставал бумагу и карандаши, чтобы писать. Все больше набросками, эпизодами, но кое-что уже складывалось. Он впервые писал о себе, о том, что было на самом деле. Это не была автобиография, но носила яркие элементы его жизни. Сам не знал, зачем этим занимался, но обнаружил, что это тоже помогает освежить голову. В эти же дни ему внезапно курьером пришла весть от Хацуё-тян. Гейша оказалась жива, и сейчас вместе с другими выжившими ютилась где-то на окраине Токио в менее пострадавшем районе, перебравшись из выгоревшей Асакусы. Харасэ-сан погиб. Скончался в течение нескольких дней от полученных травм. Хацуё пришлось забыть о своей профессии, и она занималась любой возможной работой, где требовались умелые руки, даже научилась лучше готовить, помогая в местах, где кормили тех, кто остался без крыши над головой и средств к существованию.   Осаму рад был этим запискам, которыми они перебрасывались. И ей он первой написал, что намеревается покинуть Йокогаму, осталось лишь определиться, где именно он хочет сгинуть. Он не звал ее с собой, но не станет возражать, если она решит присоединиться к его побегу.   Пусть шли недели, уже даже месяцы, но становилось только хуже. Ночью ему снилась всякая дрянь, что он начал бояться засыпать, из-за того, что может кого-то потревожить, при этом трагичней всего было, что ни в одном сне, пусть даже самом плохом, он не видел Чую. Он видел всех, он постоянно видел Одасаку, и это не обязательно было что-то мрачное, даже наоборот, но его лисенок за все это время даже своим теневым присутствием во сне не захотел его подразнить. Осаму не мог понять, как его разум умудряется вытворять такое, и почему не дает хотя бы во сне выговориться, вымолить прощение. Каждый раз перед сном: ну хоть, ну пожалуйста! Видимо, не заслужил. Зато днем то и дело его швыряло в воспоминания, било со всей дури, и осознание накатывало со страшной силой, когда он перемещался по городу. Дазай никому не говорил, как сильно его тянет съездить в Яматэ, посмотреть, что там, но самое близкое, где он был – разрушенные стены французского консульства. И то быстро удрал оттуда, все это слишком больно било по нему, собственный разум издевался, охотно подбрасывая сцены того дня, когда он целовал Чую прямо там, возле воды. Осень, которую он так ждал, обернулась самым страшным периодом его жизни.  В Яматэ он больше так и не вернулся.  Долгое время не говорил никому о том, что собирается уехать и пытается копить деньги. В нынешних условиях приближения стылых дней это вызывало проблемы, ведь надо было чем-то греться, и пришлось обратиться к Анго. Дазай просил не напрямую, даже не думал. Спрашивал, есть ли еще для него какая-то работа. В середине зимы он бы уже хотел уехать. Может, даже раньше. Дазай знал, что ведет себя эгоистично, так как деньги, что он зарабатывал, имели вес в общих расходах их странной компании, но сдуреть окончательно на глазах у всех он тоже не желал. На него и так странно косились, из-за того, что он становился все более уединенным, боясь выпустить своих монстров при посторонних или совершить попытку самоубийства. Он уже несколько раз чудом останавливался у самой грани. Причем одна из них была из серии, блин, чем бы заняться в обеденный перерыв, о, чудно, давно я не пил яд! Не получилось лишь потому, что притащился Куникида в их импровизированный тесный офис и потащил его с собой к редактору, которому срочно требовалась помощь. Место, где прежде находился его дом, он обходил стороной, найдя иной путь. Туда по-прежнему являлись курьеры, позже стали приходить какие-то письма. Некоторые его заказчики остались живы, но Дазай понятия не имел, что им надо. Он не читал ничего и более не собирался заниматься тем, чем зарабатывал на жизнь прежде. О смерти Хориэ-сана он прочел еще ранее в газете. Он разбился на своей машине, когда начались подземные толчки. Дазая это никак не тронуло. А еще он нашел даже забавным то, что после смерти столь известного писателя внезапно была найдена чудом уцелевшая часть его переписки с Дазаем, но там нигде не было указано настоящее имя автора, и начались все эти попытки расследовать и уличить Хориэ во лжи. Акутагава все жужжал над ухом, мол, Дазай-сан вполне бы мог заявить о себе, но тот отмахивался… Семья Хориэ явно успела перепрятать иные следы доказательств, а у него самого ничего не осталось. Горсти пепла, да и тот уже давно развеяло.  Готовность уехать была максимальная, но один момент сильно нервировал. Дорога. Дазай ощущал пусть и не панику, но нечто похожее при мысли, что ему снова придется куда-то ехать на поезде, да еще и далеко. Его не пугали сами поезда, его беспокоила идиотская мысль о том, что если он вновь отправится куда-то в путь, то снова что-то произойдет. Зато теперь ярко ощущал то, о чем рассказывал ему Чуя, когда говорил, что боится поссориться с кем-то или обидеть после случая смерти младшего брата. Тут еще стали посещать всякие навязчивые мысли относительно поездов. Осаму, имея возможности, просматривал все газеты на тему железнодорожных аварий, случившихся во время землетрясения, обнаружив, что та, в которую он попал, оказывается, по масштабам не была столь страшной, в отличие от той, о которой вроде упоминал еще доктор Райс, где поезд, следовавший по прибрежной линии Атами-Одавара, направляясь в Манадзуру, сделал остановку на станции Небукава, а сошедший из-за землетрясения оползень сбросил вагоны в залив Сагами, забрав жизни более сотни пассажиров и живущих поблизости людей. По этой причине добираться до пункта назначения, коим он избрал префектуру Миэ, придется обходными путями, что скажется на времени и затратах. Но куда важнее – придется смириться с самим собой, поэтому решил не сходить с ума, хотя уже рассматривал не особо для него привлекательный водный маршрут, и просто отправляться в дорогу, наступая на горло дурацким страхам. Ехать туда, куда они с Чуей так и не добрались, решив отправиться на север, а не на юг. Но и на севере Дазаю делать нечего. Он знал, что старший брат пытался его разыскать, но видеться с ним не пожелал. Одасаку больше нет, а Анго тоже не испытывал желания быть наседкой. И слава богу.   Деньги удалось скопить к январю. Этого было мало, но Осаму понимал, что больше не может ждать. Как-нибудь протянет. Фукудзава-сан без эмоций воспринял его новость об отъезде. Особое расстройство проявили Ацуши и Мию-тян, но Дазай без всяких мук совести соврал им, что наведается однажды в Йокогаму. Не вечно же ей лежать в руинах. Акутагаве же пришлось пообещать, что Дазай вышлет ему адрес места, где остановился. Его подопечный вообще крайне болезненно воспринял новость об отъезде. Рюноскэ подрабатывал в разных местах в городе, пропадая практически целыми днями, жил с сестрой во временном жилье, каждый вечер обычно старался наведаться к Дазаю, хотя тому уже порой стало казаться, что приходит он больше для того, чтобы поцапаться с Ацуши, и их разборки даже развлекали, только почему-то кроме самого Дазая разнимать их было некому. Узнав о том, что тот скоро уезжает, Акутагава стал появляться чаще, а в один день вообще заявился раньше обычного, попросив Дазая пойти с ним.   Далеко они не отправились. Осаму все еще слегка хромал, сказывалось неправильное лечение и сильное напряжение в первые дни восстановления, поэтому бродили в округе, где уже расчистили завалы. Рюноскэ сначала просто спрашивал его о месте, куда он отправляется, спрашивал о том, будет ли там его учитель писать дальше, тем более, что как раз отодрал его от дела, коему тот посвящал все свободное время – бесконечная писанина, а потом чуть ли не слезно просил взять с собой. Даже уже начал думать о том, где достанет деньги на билет на поезд.  – Я успею заработать, Дазай-сан! А еще! Я вам не говорил! Хироцу-сан отправил кое-что из сохранившихся моих историй в газету. Мне немного заплатят.  – Это, значит, еще одна причина, Рюноскэ-кун, остаться тебе здесь и работать дальше. У тебя есть шанс вырваться вперед, писать об актуальном, пока многие еще пребывают в состоянии шока, потом они уже будут не в состоянии тебя нагнать.  – Это не так важно!  – Не заставляй меня снова крыть тебя последними словами и разочаровываться. Зачем ты изначально пришел ко мне? Ты хотел научиться писать. Я старался тебе помочь. И теперь ты заявляешь, что это не важно, когда перед тобой маячат реальные шансы? У меня не осталось всех моих трудов, но хоть ты не теряйся, я, в конце концов, на тебя время тоже тратил, старался, и тут ты готов слиться. Ради чего? Поехать со мной? Куда? Там тебя ничего не ждет. Со мной – тем более, – Дазай кутается в доставшееся ему на раздаче пожертвований утепленное кимоно, но все равно ветер пронизывает. – Слышишь? Не разочаровывай меня. К тому же… Ты подумал, с кем оставишь сестру?  – Она не маленькая…  – Какая разница? Единственное, что я тебе могу посоветовать… Как только действительно подкопишь немного денег, перебирайся отсюда. Здесь все восстановят, Токио восстановят, но потребуется время. Найди себе место подальше от развалин. Если не боишься потерять здесь связи в газетах, то перебирайся еще дальше куда-нибудь. В Осаку, к примеру.  – Осака… Оттуда намного ближе к префектуре Миэ, – вдруг прикидывает Акутагава.  – Не о том ты думаешь, – Осаму тяжело вздыхает, не имея понятия, что еще ему может сказать. – Еще один совет: не отталкивай от себя людей, которые искренне к тебе тянутся.  – Это вы о ком? – Акутагава будто бы и сам понимает, чего дико пугается.  – Ты вроде бы за эти дни смог найти общий язык с Ацуши-куном. Или что-то в этом роде…  – Вам показалось, Дазай-сан! – юноша с таким запалом это выкрикивает, выдавая все свои эмоции, что тут же заливается краской.  Дазай лишь усмехается. Они гуляют еще немного, пока не начинает темнеть, зима все-таки, и Осаму даже позволяет целовать себя, пока они стоят среди развалин какого-то здания, где никто не видит.  Не в его характере было устраивать какие-то трогательные прощания, не говоря уже о том, что хотелось поскорее покинуть город, переезд и так предстоял долгий и утомительный. С багажом пожитков, что у него накопились за несколько месяцев, он рано утром покинул дом Фукудзавы-сана с ощущением, что никогда сюда больше не вернется. Это место не связало его с дурными воспоминаниями, он привык, он быстрее бы сдурел, если бы остался один, что было непривычно. Жить же в одном доме с кучей народу – привычно, разве только хотелось порой забиться в свой угол, но и это чувство потом быстро притупилось. Поколебавшись, Осаму решился впервые за долгое время пройти той дорогой, что поведет его мимо того места, где он жил. Весь мусор там уже растащили, площадь расчистили. Будто тут никогда ничего и не было. Не было ни сада, где росли цветы и пели цикады, а ликорисы так и не успели распуститься, будто не было пруда с карпами. Тануки тоже убрали – вот уж о ком точно не сожалел. Тут остались только призраки. Он все еще видел, как тоскливо смотрит на него Сибата-доно, но он совсем прозрачный, почти не видать. Тут их много, они сливаются друг с другом, сливаются с мгновениями, что тут провел Дазай, особенно с теми, что были самыми последними. Он тщательно все это записывал. Часть его вещей составляли новые черновики всего того, что он написал. Никогда в жизни ему еще не было так трудно кого-то описывать, но Чуя пока еще оставался до невозможности ярким в его воспоминаниях, и Осаму пытался сохранить все эти детали. Он легко мог сейчас представить на пустом месте свой дом, все еще видя, как Накахара, облаченный в юката, присаживается у выхода из его кабинета, держась рукой за сёдзи. А за ним стоит Рембо с ненормальной улыбкой. Осаму мотает головой и торопится прочь.  Ему еще рано было на станцию, поскольку он планировал для начала посетить еще одно место, для чего даже потратился на рикшу. Теперь это стало роскошью, и за последнее время Дазай заново узнал для себя совершенно иной город, перемещаясь по нему чаще всего пешком, а после на трамваях, когда некоторые линии открыли где-то спустя месяц.  Он не был в лечебнице с того дня, как покинул ее вместе с Мори, отправившись раз и навсегда разбить себе сердце, однако лично с доктором виделся, когда тот навещал его вместе с Ёсано-сенсей. От него же Дазай получал тайком успокоительные. Препараты имели наркотический эффект, и с него было взято слово, что он не будет злоупотреблять. Не всегда получалось, но Дазай честно старался. У него не было цели угробить себя раньше времени, если только это не было помутнением, но их он и старался гасить. Множество способов было предпринято, чтобы спастись от угнетения и всепоглощающей скорби, и без химии не могло обойтись. Кое-что он вез собой. Кое-что принял накануне. Даже научился сам себе делать инъекции. В такие моменты он всегда думал, что бы сказал Чуя, увидев его сейчас такого, но быстро прекращал все эти мысли. У него и так вечно нос тек, когда он вписывал его имя на бумагу, низко склоняясь над своими записями.  Мори-сенсей знал, что он собирается уезжать, но никак не ожидал, что Дазай перед этим с утра пораньше заявится к нему.  – Вижу, вы уже почти готовы отбыть, – он готовился к тому, чтобы отправиться на утренний обход.  – Я бы сделал это раньше, но сами понимаете… – Осаму оглядывал его кабинет. Он был здесь в дни, когда лежал в этом заведении. Раньше тут было больше мебели, больше книг. Не стал спрашивать, куда все подевалось.  – Как себя чувствуете, Дазай-сан?  – Профессиональный интерес? – фыркает Дазай. – Разве я не похож на адекватного человека, который стремится к новой жизни?  – За адекватного вы, может, и сойдете, но насчет новой жизни – не обманывайте меня.  – Но ведь смена обстановки – это в любом случае хорошо, не так ли? Я с лета хотел побывать в Миэ, в тех местах, где добывают жемчуг. Я читал о том, как его культивируют. Вы были к Токио в магазине Микимото?  – Нет, не довелось.  – Не знаю, по какой причине, но мне казалось это интересным. Так вот бывает: цепляют вещи, которые, казалось бы, совсем не моего круга интересов. Жаль буклеты сгорели. Я бы взял их с собой.  – Мне жаль, Дазай-сан, что ваши рукописи не вернуть.  – А мне нет.  – Но все равно не все утрачено. Вас активно печатали, книги, сборники, выпуски газет.  – Это не меня печатали, Мори-сенсей. Это были некие люди, но не я. Это вы в курсе, а большая часть и не подозревает. И слава богу.  – Вы пишите сейчас что-то?  – Балуюсь. Решил внять советам. Попробовать затронуть личное.  – Я бы хотел прочесть.  – О, не проблема. Я, наверно, вам даже вышлю, как мысль такая? Не уверен, что решусь это опубликовать, допишу ли вообще. Но неудобно будет вас обделять. Я порой так искренне удивляюсь, что людям нравились мои работы, хоть и знал, что написано хорошо. Неудобно кого-то разочаровывать. Это будет в дар. Все, что я могу.  – Вам что-то надо с собой?  Дазай качает головой. То, что ему надо на самом деле – того уже нет.  – У вас обход, да? Я вас не буду задерживать, да и опоздать не хочу на вокзал.   – Дазай-сан, мне кажется, в этом вам будет немного прохладно. Ветра сейчас довольно неприятные дуют с залива, – он пересекает комнату и начинает рыться в одном из своих шкафов, что заполнен одеждой, – сразу видно, что человек большую часть времени проводит на работе. – Вы повыше меня, но думаю, вам будет нормально, – он вытаскивает черный теплый плащ, встряхивает его, критично оглядывает, но быстро приходит к выводу, что – годится! – Вот. Возьмите. Я его уже не ношу, но вам в пути точно в нем будет теплее и комфортнее.  Осаму колеблется, не зная, почему. Он уже давно подавил в себе чувство, когда ему было неприятно и неудобно носить чьи-то обноски, принимать одежду от посторонних, так как ему сложно было уложить нечто подобное в голове, у него всегда было все свое и даже одежду старших братьев он считал своей, он не опускался до подачек, даже когда он растрачивал последние деньги в Токио. Но затем и это смущение прошло. Ничего такого унизительного не оказалось в том, чтобы принимать от кого-то помощь, хотя была парочка моментов иного характера, когда некоторые люди в издательстве, где он работал, узнав каким-то образом о его происхождении, начали спрашивать, почему его семья ему не поможет, и что он тут вообще делает с ними, простыми. Он ничего не ответил, но было неприятно из-за того, что между ним и остальным поставили эту перегородку. Ранее непрошибаемый, после землетрясения Осаму стал как-то острее реагировать на иглы внешнего мира, что были направлены в его сторону. Не знал, как заново восстановить броню.  – Спасибо, – он берет плащ и все еще неуверенно стягивает с себя верхнее плотное кимоно. Плащ чуть ниже колен, хотя явно должен быть длиннее, но, в целом, не так плохо. Немного теснит плечи, но зато сразу ощущается, что в нем будет все же теплее. Температура не падала ниже нуля, но все равно было как-то зябко, и Дазай был не против закутаться во что-то поуютнее.  – А это отдам кому-нибудь, – Мори складывает аккуратно кимоно. – У нас до сих пор тут ютятся пострадавшие.  – Не буду больше задерживать, – Дазай подхватывает свои вещи и кланяется, тут же отступая к выходу, Мори наблюдает за ним, явно цепляясь взглядом за то, что он все еще прихрамывает, но не комментирует. Осаму, если честно, забывает об этой травме, и очень даже неплохо себя чувствует, не все так трагично.  – Жду от вас хоть какого-то сообщения, Дазай-сан.  Тот кивает. Он мнется. Ему все время хочется спросить… Он всегда думал, что ничего толком не знает о Мори, есть ли у него семья, была ли, выжила ли, что с его домом, и где он вообще живет. Но сейчас эти вопросы совершенно не к месту. И уже никогда не будут. Они снова кланяются, и он уже уходит, не оглядываясь.  Привыкший в течение нескольких месяцев созерцать разрушения, Осаму практически с удивлением обнаруживал на своем пути мирные целые поселения и города. Он ненадолго останавливался в Нагое, просто чтобы проникнуться снова хаотичным шумом полного жизни города, чего ему стало не хватать в Йокогаме, но вскоре отправился до конечного пункта. Путешествие в одиночестве немного подрывало его нервную систему – оказалось, что он еще не настолько хорошо готов оставаться наедине со своими мыслями. Каждая пересадка в поезд ощущалась какой-то непонятной тяжестью в сердце, и он никак не мог прогнать это чувство, что особо сильно трепыхалось в нем, ударяясь больно о мягкие стенки, в тот момент, когда поезд начинал набирать скорость и увозить его еще дальше от места, которое, видимо, никогда не отпустит. Когда-то, покидая земли, где родился, он ощущал сожаление, но оно отличалось в корне от того, как его колотило сейчас. Дазай все больше замыкался в себе, шугаясь людей, которые почему-то всегда искали в дороге в нем собеседника. Он уже даже стал врать и не говорил, что едет из Йокогамы, потому что расспросы о землетрясении вызывали в нем приступы видений, от которых он не мог избавиться потом несколько часов, чудом просто контролируя себя. Он больше не занимался привычным делом, разглядывая людей и придумывая им истории, это могло спровоцировать лишние колебания. В конечном итоге, Осаму просто учился ни о чем не думать.  Был момент, когда он дико пожалел о том, что решил отправиться именно в это место. О Чуе невозможно было не думать, и эти его планы взять его сюда. Пусть он тогда и отказался, но Дазай бы все равно бы придумал, как его утащить с собой. Схитрил бы. В итоге же он ехал в Миэ один. Потому что Чуи больше нет.  Он ни с кем на самом деле это не обсуждал. Акутагава боялся заговорить впоследствии, да и Дазай сам не нуждался в разговорах об этом. Во всяком случае, он так думал. Внешне он вообще, наверно, казался человеком, который не особо пострадал психически, к тому же ему не пришлось носиться по охваченному пламенем городу, его просто слегка помяло в сошедшем с рельсов поезде, а дальше он валялся в отключке. Это все так, пусть так и думают. Пусть не знают, что его штормит каждый раз перед сном, а утром ломает от мысли, что он снова возвращается в реальность, но Чую за все это время ему так и не приснился, и он совсем отчаялся, потому что это ведь самое малое, о чем он мог теперь просить!  Вид на бухту Тоба, возможно, должен был вызвать в нем какие-то прекрасные чувства, но он, бредущий медленно со станции, ощущал лишь потерянность. Кажется, где-то именно в этот момент его пронзило своими когтями чистейшее одиночество, и если прежде он мог на что-то подобное жаловаться и даже оправдывать свои поступки этим, то теперь, стоя здесь, взирая на воды залива Исе, на рыбацкие лодки и прибрежную зону, Осаму осознал, что дошел до той точки, с которой он не сможет сойти. Все оборвалось еще там, в Йокогаме, в доме Рембо-сана, может, даже и раньше, так как он не тешил себя напрасными мечтами. Может, потом еще думал, что что-то изменится, иногда, в кругу других людей на него нападали моменты просветления, но сейчас, добравшись сюда, часть невидимого багажа, где хранились все же осколки надежды, была оставлена.  Прихрамывая, он медленно побрел по совершенно незнакомым улицам.  Осаму удалось снять себе комнатку в доме одной женщины, Нанри Юми-сан. Первый этаж занимал магазин, где вперемешку со всякой посудой продавалась и одежда, и циновки, и обувь, и даже какая-то рыбацкая утварь; наверху же было несколько комнат, две из которых она сдавала. Жила вместе с двумя взрослыми дочерями, обе были ама, ныряльщицами за водорослями и жемчугом. Дазаю довелось увидеться с ними вечером же, когда они явились в своих белых одеждах. Он нисколько не удивился, узнав, что они уже несколько лет знают лично самого Микимото Кокити, но только сами толком никогда не видели, что же он производит и буквально засыпали его вопросами о том, что Дазай видел в магазине в Токио. С одной стороны, он и рад был отвлечься на разговоры о том, что его интересовало, учитывая ту подавленность, с которой он вошел в этот дом и пару часов просто просидел в небольшой комнате у стола на циновке, таращась в одну точку, пытаясь сдержать в себе все и сразу, но с другой – он с болью, что снова рвалась наружу, вспоминал кадры разрушенной Гиндзы, что видел опять же в газетах. Магазин теперь явно сменит место, но для Осаму так и останется на том месте, и вечно в этих воспоминаниях будет мерцать нечто рыжее и драть ему сердце. Вообще было странно обнаружить, что, оказывается, оно может столько сразу чувствовать. Раньше было легче.  Осаму не собирался превращать свои дни в рутину, но как-то так само вышло. Засыпал он плохо, спал и того хуже, иногда просыпался в темноте и долго вообще не мог понять, где находится, потом отдирал себя от футона, на котором особо-то и не было удобно, и садился писать. На рассвете ходил прогуляться к побережью, кутаясь в плащ, что ему выдал Мори. Кажется, из-за этой вещи некоторое время местные жители смотрели на него как-то косо, но он не обращал внимания, да и вроде быстро до них дошло, что опасности он никакой не представляет. Затем он шел помогать в магазине Нанри-сан. Он изначально думал тут найти какую-нибудь работу, понимая, что, как раньше, бездельничать не получится, и гроши, что у него остались, кончатся, а жрать-то меньше не станет хотеться. Смерть от голода – ну, слишком мучительно, не пойдет. И тут хозяйка сама предложила ему подработать у нее. Наверно, это даже было идеально. Дазаю удавалось даже что-то царапать на листах, стоя у прилавка. После ужина, который он разделял с семьей Нанри, он обычно торопливо уходил снова прогуляться. Люди они были приятные, однако типично в ходе разговора спрашивали у него, кто он, откуда прибыл, чем занимался. Дазай понимал, что будет просто не в состоянии что-то о себе рассказывать, поэтому в очередной раз скрывался под полуправдой, что он сам родом из северной префектуры Аомори, жил там-то и там-то, и нет, он не был в Токио, когда случилось землетрясение. Тут пришлось откровенно врать, потому что скучающие в тихой провинции женщины явно жаждали захватывающих подробностей. Это злило Дазая, расстраивало, но он играл свою роль идеально – никак себя не выдавал, сжимал плотно зубы, когда никто не видел, и пытался отключиться, когда они начинали обсуждать все то, что вычитали в газетах, а Осаму в этот момент пытался отогнать от себя образы всех тех, кого потерял. А потом снова склонялся над листами, выводя не всегда ровные столбики иероглифов.  Он полностью отдался порыву и методично превращал элементы своей собственной биографии в полноценный текст, имитируя таким образом набирающие все большую популярность эго-романы, старался воспроизвести все детали, что порой занимало много времени, текст некрасиво разрастался, что-то приходилось убирать, оставляя самое ценное и учась у самого себя лаконичности.  Часто невольно Осаму вспоминал все свои старые задумки, которым уже точно не суждено вылиться на бумагу, потому что теперь это потеряло для него всякий смысл, и как-то раз он вдруг воскресил в памяти тот их разговор с Чуей, когда они шли с пляжа и фантазировали на тему того, какой бы была история о них. Если бы в те дни вся его жизнь в раз не пошатнулась, он бы точно реализовал эту странную фантастическую идею. Он позволил себе представить, как бы все это обрисовал, на миг с удовольствием опьянев от потока разного рода идей и образов, основанных на настоящих людях. Йокогама была бы совсем иной. Большой красивый город, нетронутый подземными толчками и языками пламени, сияющий и в то же время со своей темной историей. Он бы вполне смог заставить свой мозг переплести детектив и мистику, и получилось бы что-то стоящее, хотя и странное. Только одному эту идею развивать не хотелось. Если на то уж пошло, одному вообще ничего не хотелось, вот Дазай и продолжил забивать в голове все эти воспоминания, а потом мучился из-за того, что сюжет чуть ли не снился кусочно. Ему порой казалось, что он там буквально ощущает Чую, но к утру все это развеивалось, и он лишь с тоской думал о том, что все самые сокровенные образы-мечты, как назло, гибнут внутри него, а наружу сбегает то, о чего он вовсе не желает. Хоть раз бы, хоть раз бы появилось бы этом реальном мире то, чего ему так страстно хочется…  Пусть и писал он свой роман, скрепя сердце, но в этом была хоть какая-то капелька утешения. Дазай сам прекрасно понимал, что таким образом постоянно думает об умерших и живых, что остались в месте, куда он не хочет возвращаться, понимал, что это сильнее расшатывает его нервную систему, осознавал, что все ближе тот миг, когда лекарства, что ему дали или закончатся, или окончательно перестанут его спасать, и тогда все ненормальные образы из его головы, старые и новые, сожрут его, понимал, что один – просто не в состоянии дальше существовать. Имея возможность в перерывах от работы посвятить себя чему угодно, Осаму все чаще стал ходить на берег залива и смотреть на воду. Он долго сидел, наблюдая, как там возникают плоды его воображения, а потом силой мысли заставлял их топиться и горько улыбался. И почему он прежде не додумывался их так убивать? Но это все волновало с каждым разом меньше.  Он начал снова списываться с Хацуё-тян. Дазая поражала доброта ее длинных писем ему, и он все больше думал о том, что совершенно не заслуживает этого. Отчасти скучал по ней. От той влюбленности уже давным-давно ничего не осталось, да никогда ничего такого серьезного он к ней не испытывал, но сейчас было приятно нечто подобное вспоминать, учитывая, что он знал, что отныне на более не способен. В тот первый осенний день – тогда было положено начало конца, и он уже заранее знал, что нет смысла с этим бороться.  Хацуё приехала к нему в начале марта. Нанри-сан не была против новой постоялицы, но слегка взгрустнула от того, что ее планы сосватать одну из своих дочерей, которых явно уже давно надо было выдать замуж, за ее постояльца с треском провалились. Осаму просек это еще с самого начала, но делал вид, что ничего не замечает. Девушки пусть и были милыми, как и все другие, но кое-кто другой никогда уже не отпустит своей мертвой хватки. И он не стал развеивать миф о том, что Хацуё-тян его невеста, тем более никто не знал, что она бывшая гейша. В профессию девушка не захотела назад возвращаться, хотя, по ее словам, жизнь в Токио медленными темпами налаживалась, но еще сильны были отголоски трагедии и ее последствий. В таких условиях, возможно, кому-то и нужна нежная эстетика, чистый традиционный образ, но она сама уже не могла его в себе нести. Как говорила – это еще и состояние души, то, как гейша себя подает. В ее душе вечный запах пыли и гари.  С ее приездом Дазай надеялся, что ему немного полегчает. Тяжело оказалось одному в чужой обстановке, без надежды свыкнуться с этим и принять, но легче не становилось. Он все так же работал в магазинчике, ходил на прогулки, но писать стал реже. Не было просто уже сил возвращаться в те дни, потому что смирение никак не могло установить своих позиций. Он по-прежнему спасался от своих привычных галлюцинаций химией, но уже, кажется, стал привыкать, к тому же начали мучить сильные головные боли.  Очередной каплей, добивающей его нервную систему, стало то, что стало по-настоящему крыть от полнейшего осознания, что он далеко от дома, которого больше нет, что Одасаку не вернуть, и он косвенно в этом виноват. Что Чуя не выполнил свое обещание – и он мог бы вообще его не давать и при этом счастливо, возможно, жить так, как он планировал, а не поддаваться фальшивому обаянию человека, который в силу своих слабостей увязался за ним, утянул и лишил всех шансов. Господи, Осаму хотел сбежать от всего этого, уехать прочь, но не отпускает, ебать вас всех, как же это все крепко впилось в извилины мозга, вырвите, пожалуйста!  Если раньше он толком не спал добровольно, то теперь начала развиваться хроническая бессонница, которая выматывала его накатывающими мыслями. Дазай считал все промелькнувшие часы, дни, недели, месяцы, лежа на спине и широко раскрытыми глазами таращась в потолок. Ему страшно было вдолбить себе в голову, что осень прошла, зима закончилась, и весна захватывает пространство, а деревья в его саду сгорели, ни сакура, ни камелии больше не зацветут, а он все еще видит этот чертов сад перед глазами, все еще слышит его шелест… Его все еще уносит в то жаркое лето, где его обнимают со спины, целуют, наверно потому, что он все же это заслуживал, хотя бы в тот миг, и все никак не мог очнуться от того сна. Там было хорошо, редкий раз, когда, блядь, было хорошо, и все сразу отняли. Эта долбежка мыслями не прекращалась.  И так из ночи в ночь. Хацуё-тян спала в другой части комнаты на футоне. Ее мучили свои кошмары, о который она мельком говорила, и Осаму был отчасти ей благодарен, что не винила его в том, что он нарушал то и дело ее покой. Она поднималась, приносила ему воды, когда у него жутко начинала болеть голова, сидела рядом и говорила о том, что весь сентябрь на самом деле хотела умереть и едва это не свершила.   – Давай вместе умрем, – однажды произносит Осаму, в темноте протягивая к ней руку, при этом не отрывая взгляда от потолка, по которому плясали тени деревьев – с залива дул ветер.  Хацуё ловит его руку и сжимает крепко, как только может. Она сама вся такая хрупкая, все еще совсем молодая девушка, но на нее теперь смотришь – будто не одну жизнь прожила.  – Когда? – тихо спрашивает она, глядя в окно.  – Дай мне немного времени. У меня не хватит сил, я спячу окончательно от самого себя быстрее, чем что-то допишу, но дай мне время оформить то, что есть. Я хочу отправить это одному человеку.  – Как скажешь.  Счастливы те, кому, пройдя ад, есть куда и, главное, к кому вернуться. Да даже в мирное время – когда ты просто возвращаешься куда-то, а там есть кто-то твой и только твой – хочется немного пожить подольше. Когда тебя ждут – все обретает смысл, что бы там ни сулило впереди, даже какая-нибудь банальность. Когда есть кто-то, когда ты не один – тогда только есть смысл. Для себя существовать – ты и твои мысли – все это в пустоту, ты не знаешь, прав ты или виноват, ты ничего не знаешь. Сам себя не слышишь. Одиночество прекрасно, пока не разрушает, а итог один. И страшно умирать в одиночестве. Наверно, Осаму просто не стоило изначально поддаваться чувствам, позволять себе срываться и увлекаться. Но он ощутил, что такое – не быть одному, делиться с кем-то, получать нечто взаимное в ответ от того, от кого действительно это ждешь, и теперь он не знает, как быть дальше. Словно укололся о что-то острое и ядовитое. Уже не вытравишь. Только радикальные меры.  Он не стал переписывать всю свою писанину заново в чистовом варианте. Приоритеты давно поменялись, вещи, к которым он был прежде столь внимателен, то, из-за чего бедный Акутагава не один раз порой все переписывал, – все это потеряло значение. Он выложил все, что в нем могло накопиться, и старался покончить с этим, как можно скорее. Пока еще соображает, пока скорбь и горечь не сожрали окончательно. Дазаю уже давно не стыдно от своих слабостей. Он все равно знал всегда, что тем и кончится. Разве что он всегда полагал, что его доведет до этого нечто, что не касается лично его души, а оно вон как вышло. Все смешалось и обрушилось.  Ему не жалко было потратить денег на отправку целой стопки бумаги. Он тщательно прописал адрес Мори-сенсея, надеясь, что в Йокогаме уже все не настолько фатально, и почта сработает так, как надо, даже если с опозданием. Газет он уже давно не читал и знать не желал, что там происходит в мире. Его мир и так штормило, не хотелось, чтобы качка стала еще сильнее.  Когда шел с почты, заметил, как за ним устроили целое шествие прозрачные люди – он оглядывался и видел, что у кого-то не хватало одного органа, у кого-то другого. Где-то не хватало конкретных косточек, а кто-то вообще был полым. Они просили его их освободить, но Дазай так и брел медленно до дома Нанри-сан, уже не заботясь о том, что это все надо положить на бумагу, иначе оно воплотиться в жизни. Пусть. Пусть. Он очень хочет, чтобы то, что он придумывает, находило свой путь хоть в каком-нибудь мире. Он отправил Мори стопку текста о своей жизни, разукрасив ее красками, всеми, что были, пусть и залил сверху все чернотой, а в мыслях оставил хлипкую мечту о том, чтобы оказаться в том выдуманном случайно вблизи пляжа Нэгиси мире, там, где Чуя будет живой, даже если не будет рядом. Он вновь привяжется к нему, страстно, эгоистично, как в этот раз, не отпустит никогда, потому что сможет все предусмотреть, сам убьется, но ему не даст, но и не лишит спасения, если он будет заключаться в собственной жертве. Сколько бы было вариаций развития сюжета в этой истории! Реальность бы сделала все еще интереснее, она не может следовать лишь одной линии, и это был бы еще один шанс... Хотя бы не для себя, для других. Ох, смешно, он все еще конченный эгоист, ничему жизнь не учит. Как научиться жить так, чтобы не делать больно хотя бы окружающим? У Осаму нет ответов, он не понимает, наверно, это суть его природы.  Сколько времени обо всем этом он еще будет думать и сожалеть?  Осаму не идет сразу домой. Домой – он не знает, как сейчас правильно называть это место. Бродит по городку, впервые ощущая какую-то почти легкость. Корабли в заливе так красиво смотрятся. Пусть здесь и не такой оживленный и поражающий своим размахом порт, какой он мог созерцать в Йокогаме, в той, в которой он прожил несколько лет, ощущая себя наконец-то дома, а не в том городе, что открылся перед ним в первые дни долгожданного сентября. Сейчас он стоит у самого края, смотря на воду, на отражающееся солнце. Весна пусть и охватывает все вокруг, но Дазай ее не чувствует. И в то же время – уже не так важны все сожаления. Горе словно бы вытекает через трещины в оболочке, не отпускает, но как-то смиряет, давит, но даже горько улыбаться – уже как-то легче, когда глядишь на этот платиновый свет над тобой. В голове по-прежнему множество тревог, они не дадут ему ни шанса, в голове по-прежнему образы полыхающего города, дыма… Но и это закончится однажды. Это место красивое, тут тихо, напоминает тот, другой дом. Наверно, это под кожей – что его так тянет жить именно в прибрежных местах.  Дазай сидит на одном месте, глядя на передвижение кораблей по воде практически до наступления сумерек. В его голове откуда-то берутся мотивы той грустной португальской музыки, что почему-то пронизывает его воспоминаниями о рассвете, что после каждой жаркой ночи шепчется с легким бризом, что дул с залива, о ласковом свете солнца, что разливался над еще дышащей всей грудью Йокогамой, и Дазай невольно водит руками по щекам, пытаясь скрыть следы своей слабости. Ему впервые не так больно думать о Чуе, хотя он прекрасно знает, что это временное явление, а потом его снова начнет жестко крыть, хоть на стену лезь. И все это будет приправлено еще и чувством вины за Одасаку, девочек, Ичиё-тян… Будто он нес за них какую-то ответственность, о которой сам никогда не подозревал. У него в комнате, где он ютится с Хацу-тян, копятся письма, что ему шлет Акутагава. Дазай давно перестал их читать. Из него паршивый учитель, но он уверен, что так будет лучше, если он вот так вот резко оборвет с ним связь. Простит или не простит? Облака в небе позолотило уходящее солнце – Осаму в полной размеренности смотрит вдаль, ощущая, как ветер приятно ерошит ему волосы – и снова, он впервые будто ощущает внешний мир, чувствует его во всей красе, иногда прикрывает глаза, чуть улыбаясь и не заморачиваясь тем, что выглядит, как не совсем нормальный, все равно его тут никто не видит. Он вытягивает ноги, расправляя хакама цвета вымоченной дождем дороги, в какой-то момент даже кажется, что ощущает запах дождя, того дождя, что падал ни них с Чуей, когда они спешили обратно из Токио в Йокогаму. Все ароматы, все краски, звуки, движения – все кружит, плотно прижимаясь к нему и распугивая на время то, что заберет его в бездну, если он не даст этому свободу на бумаге, но у Осаму отныне нет больше сил писать. Физически, он, может, и в состоянии работать, но – он не достиг своего предела, а просто провалился на полпути. У него произошло тогда еще свое землетрясение. Наверно, как и у всех, но чужие трагедии не цепляли, ничего постороннего более не цепляло.  В доме Нанри-сан Осаму появляется, когда там уже приступили к ужину, и она тут же суетится, накладывая ему горячий рис. Хацуё-тян скромно сидит чуть в стороне, ест она мало, и вообще жутко стесняется почему-то посторонних, о себе не говорит, но при необходимости ничем не выдает своего смятения и смущения, поражая своей тактичностью и вежливостью. Дочери Нанри-сан восхищаются ею и говорят, что, должно быть, она гейша, ее манера вести себя и говорить красноречива, но девушка скромно утверждает обратное, время от времени переглядываясь с Дазаем, который лишь мягко улыбается ей.   Он рано идет спать. Головные боли – вроде ничего такого, но, начавшись, порой схватывают так, что зубы стискиваешь. Но просыпается затем уже среди ночи вовсе не от этого. Все сожаления во сне наваливаются враз, душат, что невольно продираешь глаза, и не знаешь, что лучше – очнуться и снова осознать, что это реальность, или дать себя мучить во сне, вроде все еще имея как возможность проснуться. И тогда карусель мыслей запускается по-новой. Осаму долго лежит на спине, глядя на лица фигур, что столпились вокруг него, сквозь влажную пелену на глазах. Что они от него хотят? Он, наверно, понимает, но уже не хочет вникать.  Это его судорожное дыхание опять отрывает Хацуё от ее ложа, и она подбирается ближе, садится рядом с ним и мягко гладит по голове. Теперь и это уже не помогает. Все его лекарства теряют эффект, он подсел, он привык.  – Утро здесь красивое до рассвета, – говорит она, очерчивая пальцем линию его губ, а потом со вздохом убирает руку.  Осаму лежит неподвижно. Спазм чуть ослабевает, и он скашивает глаза в сторону занавешенного окна, чуть слышно произнося:  – Сейчас пойдем.  Дазай оставляет себе последнее сожаление. Когда они вдвоем идут вдоль кромки воды, подальше от поселения, там менее обжитый берег. Он смотрит на Хацуё – она красивая с этими распущенными волосами, что разбросаны по ее плечам. На ней дорогое кимоно, расшитое золотом, – единственное, что уцелело из ее вещей, точнее то, что она смогла привести в божеский вид, тяжелый пояс оби повязан не столь сложным узлом, Дазай не имел подобной практики, а его сестрам в детстве не требовалось вязать что-то такое мудреное, так что он научился на них только самым простым вещам, но Хацу-тян была довольна и даже расцеловала его в лоб. И вот, глядя на нее такую яркую и улыбающуюся на фоне синих вод, Осаму с легкой горечью думает о том, что этот образ потеряется, и он не сможет его воспроизвести, поэтому просто пытается запомнить сейчас досконально. Каждую тень на лице, складку на одежде, следы, что оставляют гэта на земле. Хацуё сейчас, словно грустная принцесса из какой-нибудь сказки. Он их много раньше знал и придумывал.  Движутся они медленно. Нога не беспокоит, иногда ему кажется, что это вообще уже соматическое, но так вот побегает к концу дня, и кость дичайше ломит. Но сейчас утром – еще терпимо.  Они не держатся за руки – связанные между собой пояса юката, что обвязаны вокруг тел, – этого достаточно. Весеннее утро – тихое. Волны мерно накатывают на берег, и они вдвоем, слегка шаркая ногами, бредут по нему. Дазай замирает, оглядываясь назад, воздух прозрачный, ощущение такое, будто он наблюдает этот пейзаж, спрятавшись в темном углу. Так хочется оттуда выйти, но у него не получится, пока не протянут руку, а некому. Куда деваются все воспоминания, когда теряют свой сосуд? Он знает, что сейчас все его галлюцинации следуют за ним, скорбные, они осознают, что не успели дождаться своей очереди быть закрепленными к бумаге, и что с ними будет – неизвестно. Скорее, их не станет, так же как и вместилища, которое они мучили. Осаму больше их даже толком не видит, это тот внезапный момент, когда организм перестает замечать вечную боль. Где-то там остается то, что он успел написать, где-то там, возможно, есть то, что воплотилось в реальность, но все не то, и он хотел бы иного воплощения, теплого и согревающего его своими словами и стихами, но ему так не везет, и он не верит, что оно могло бы спасти его.  Дазай не размышляет больше о подобных вещах. Хацуё берет его аккуратно за руку, и они скидывают гэта с ног, ступая в воду. Осаму втягивает воздух полной грудью от ощущения холода, смотрит на Хацуё – ее взгляд направлен на воду, она не колеблется. Он о многом ее не спрашивал, но в самом деле не собирался тащить из нее никаких причин. Он знал, что есть вещи, о которых не хочется говорить, и легче не станет якобы от того, что ты выговоришься, Осаму не верил в людское сочувствие, не нуждался никогда в нем, может, он ошибался, сейчас он даже был готов признать, что во многом ошибался, но уже без разницы.  Одежда быстро тяжелеет в воде, а тело сводит легкими судорогами. Дазай слишком хорошо умеет плавать, но сегодня, когда лучи солнца начинают прорезать небо, он, кажется, точно знает, как заставить себя забыть все на свете. У человека рано или поздно срабатывает инстинкт самосохранения, и он, ужаснувшись, делает шаг назад, но у Осаму никогда не было этого рубильника, и он откровенно считал, что ему просто не везет. Он крепче сжимает руку Хацуё, ощущая, как та дрожит, и даже успевает думать о том, что один бы он не смог, не от того, что так легче решиться, а легче все закончить. Человек рождается и умирает один, как-то ему сказали, и от этого становилось страшно. Умирать одному не хочется, это глупо и неромантично, в конце концов, он должен оправдывать свою эгоистичную сущность, зовя за собой, потому что ему так хочется.   Осаму понятия не имеет, кому из них повезет в первую очередь, но в любом случае швырять их будет по водам вместе, и он почему-то ощущает, с какой уверенностью Хацуё заглатывает воду, и сам он делает это без страха и колебаний. Наконец-то, так исполняются заветные мечты, когда больше ничего не осталось, и лишь сон манит на дно средь морских цветов. Волны накатывают, укрывают с головой, внутри начинается пожар, но он никогда не сравнится с тем, что полыхал там, когда Осаму понял, что от одиночества невозможно скрыться, если оно было изначально частью его природы, хочет он того или нет. Оно не больно после того, как однажды все выжгло, после того как горело сильнее, чем пожары, что терзали Йокогаму, уже ничего не больно. Солнце наверху где-то там встает и разливает свое медное сияние по синим водам – и Дазай, наверно, еще успевает уловить полуслепо это убивающее его сочетание цветов, и его тянет вместе с телом Хацуё во мрак, где все скоро прекратится.  Гул в ушах, шепот давящей воды, такой нежный.