Σχίσιμο (Схисимо)

 На самом деле, учитывая, что он проснулся без каких-то тяжелых последствий, не так уж много накануне и выпил. Вино расслабило его после муторного дня, слегка развезло, но последствия не стали подвергать его дальнейшей экзекуции.  Рембо вообще-то надеялся проснуться, ощущая уже Чую рядом, но тот едва ли бы успел так скоро примчаться, и все же ожидал, что он явится быстрее.  Шорохи на лестнице, которые безошибочно мог определить, как именно Чую, Артюр расслышал, когда уже давно встал и теперь, завернутый в один халат, сидел за столом, листая одну из книг, на которой значилось имя Хориэ Юто. Рассказ об истинном авторстве в голове хорошо так отложился, и, скучая, Артюр решил взглянуть на тексты теперь под другим углом, хотя все равно пока не мог поверить в столь серьезный обман. Да и тот молодой человек, этот Дазай… Они с Чуей, кажется, одного возраста. Представил его, будто наяву перед собой: как-то не особо вязался со всей этой литературой. Артюр в силу работы и многих тут прожитых дет достаточно общался с различными представителями общественных слоев в этой стране. Даже в ту короткую встречу ему показалось, что их гость, несмотря на всю нелепость его вида, был из людей не совсем простых. Манеры это выдавали, учтивость, будто бы врожденная – это незримо ощущалось, хотя упорно маскировалось неискренней холодностью. Конечно, он сейчас мог ошибаться, но японские мальчики из привилегированных семей едва ли занимались чем-то подобным. Они заканчивали престижные школы, учились вместе с иностранцами, поступали в университеты, засылались на другой край света, чтобы стать еще умнее, а потом такие творцы нового будущего отправляются покорять политическую лестницу или становятся военными. Этот же – едва ли годился на то, чтобы вползти на такие высоты. Но и не был похож на того, кто бы увяз в том, чтобы рисовать безостановочно столбики иероглифов.   Артюр прислушивается. Чуя зашел к себе в комнату, а через некоторое время уже очевидно, что сейчас зайдет к нему. Так и застает за перелистыванием книги, но совершенно не придает этому значения, бросает на сонном пережеванном японском что-то вроде того, что он вернулся, и еще более мрачно «доброе утро» и садится на кровать.  – А я тут решил еще раз глянуть на тексты Хориэ. Ты же не разыграл меня вчера?  Чуя не отвечает. Вообще не реагирует. Только теперь можно заметить, что он не просто какой-то уставший, но и балансирует где-то на грани не самых приятных чувств, что паршиво у него получается скрывать.  – Что-то случилось, Чуя? – Артюр закрывает книгу и торопится оказаться рядом с ним, брякнувшись на кровать, и начинает собирать его растрепавшиеся волосы, гладит его шею и прижимается к ней на миг губами, а потом снова пытается понять, что не так. – Все хорошо?  – Хорошо, – отвечает слишком резко, хотя явно не эта интонация предполагалась. – Просто устал за ночь. Пьяные посетители, желающие гулять всю ночь и обидевшийся на меня Танака-сан.  – Ерунда, Чуя. Ты теперь можешь о нем навсегда забыть. Я думал, ты попросишь расчет в ресторане.  – Что? – тот аж дернулся, будто прикосновения Рембо его сейчас обожгли, но ощущение было, что обожгли именно слова.  – А смысл работать дальше? Уж точно то немногое, что ты получишь за оставшиеся дни, не сделает тебе погоды в Париже, – Артюр снова целует его, ощущая под губами чуть пробившуюся щетину, гладит по щеке рукой, а потом целует уже более настойчиво в губы, не получая ответа, из-за чего отстраняется и тянет уголок губ Чуи большим пальцем, пытаясь хотя бы так вызвать у него улыбку, тот лишь смешно морщит нос и кривит в усмешке губы, получая в них очередной поцелуй.  – Я не подумал что-то, – Чуя запоздало ответил на его вопрос, когда его совсем отпустили.  – Ты уже забрал свои вещи? Попрощался с Дазай-саном?  – Чего прощаться с этим придурком?! – спокойствие было мнимым – Чуя в который раз взрывается, и Артюр аж отшатывается от него. – Было бы с кем прощаться! Свалил и все. Он особо и не заметил.  – Ну и чудесно. Не до литературы сейчас. Этот человек хоть и пишет интересные вещи, но не думаю, что сам он стоит пристального внимания. Отвлекись, Чуя, все. Все! Мы в самом деле с тобой скоро уедем отсюда. Там все будет иначе. Конечно, не стоит полагаться на то, что будет легко, мы с тобой… Едва ли нас поймут, едва ли, но я не хочу больше с кем-то расставаться, что бы там ни мельтешило впереди! Если не понравится Париж, поедем в другое место! Во Франции полно уголков уютных! Соскучишься по водным гладям, отправимся в Марсель! Или можем перебраться в Бельгию. Или еще куда! Я бывал в Лондоне! Я хочу показать тебе его, я не знаю, быть может, ты захочешь еще что-то увидеть, где угодно!  Чуя так открыто и доверчиво смотрел на него в этот момент, и Артюру показалось, что в этом мелькнуло какое-то личное и долгожданное признание в его адрес. Чуя так и не опроверг своих слов, что прозвучали в момент, когда они впервые коснулись неприкрытых тел друг друга, но сейчас – Артюр будто бы увидел что-то такое, что тот ему очень хочет сказать.  Ничего не прозвучало. Чуя просто смотрел не него, непривычно и странно, будто что-то спрашивая, и Артюр мог на это лишь шептать ему, как любит, как сильно любит его. Он сжимал настойчиво рукой его бедро, целовал в губы – что он еще мог, чтобы выпросить себе больше места в его сердце?   Артюр скидывает с себя халат, представ пред ним жаждущим, безумно желающим, никогда не стесняющимся того, как тело показывало то, как сильно хочется горячих прикосновений, как сильно его трясло от вожделения, когда Чуя опускался на его член, как он прикрывал глаза, как дышал, как потом забывался, как просил еще и подначивал похабными шутками, смысла которых Артюр порой не улавливал из-за тонкой игры слов.  Он раздевает Чую и берет в рот, слишком мягкий для момента страсти член – вылизывает его, оставляя мокрые поцелуи на бедрах, снова щекочет языком, гладит слегка отверстие между ягодиц, тянет к себе Чую:  – Прости меня, ты весь сонный, но я так соскучился… Ты не хочешь?  – Немного устал.  Не намереваясь изводить своим напором, Артюр лишь прижимает его к себе, не убирая руки с напряженного члена и блаженно выдыхая, когда его самого также касаются. Поцелуев и быстрых движений недостаточно, чтобы покрыть весь спектр эмоций, но Артюр вскрикивает все же, когда первым ощущает финал. Он весь взмок, волосы облепили спину, хочется их убрать, но он вцепился в Чую, хочет услышать и его стон, но руки быстро слабеют от накатившей разрядки, и он на миг теряется, позволяя завалить себя на подушки.  Шепотом зовет Чую, желая ощущать тяжесть его тела на себе, но, приоткрыв глаза, видит, что тот поднялся с кровати, направившись в ванную комнату.  Рембо сначала так и лежит, отходя, а потом садится, ощущая, как его тут же уносит от головокружения, и ему надо еще некоторое время, чтобы очухаться, а затем он заглядывает в ванную. Можно подумать, что в самом деле боится потревожить.  Чуя сидит на краю, чуть сжимая в руке уже обмякший член, но моментально отдергивает руку, словно Рембо увидел что-то запретное и прежде не смотрел, как он касается себя.  – Я сделал что-то не так? – Артюр спрашивает его, подойдя близко, и Чуя встает с места.  – Нет. Все хорошо. Не придумывай.  – Я не уверен.  – Устал. Неимоверно устал.  – Мне в таком случае не стоило…  – Ты бы понял, если бы я решил возразить, – Чуя тянется, чтобы поцеловать в губы, прижимается крепко, будто желает, чтобы другой человек смог ощутить удары его сердца в такой момент, и – как тут не ответить. Поцелуй глубокий, будто намеренный снова распалить, и Рембо даже поддается краткому порыву, подхватывая его, жадно впиваясь пальцами в кожу, что на ощупь, словно божественный фрукт поспевший, и тащит Чую обратно в спальню, но все же просто укладывает его, понимая, что всему свое время, и это не первый раз, когда просто нет сил; все хорошо, и Чуе надо всего лишь выспаться. Он и сам ляжет вместе с ним, хотя бы так будет рядом.  – Первым классом будем путешествовать? – тихо спрашивает Артюр, поглаживая легонько кончиками пальцев за ухом Чуи, а потом ныряя, туда же за ушко, носом. Рыжие волосы щекочутся.  – Как хочешь.  – Хочу, чтобы мы оба получили удовольствие от этого путешествия.  – Да… Поскорее бы.  Очень скоро, Чуя!  Артюр без всяких сомнений берет дорогие билеты следующим же днем. Едва ли бы он смог достать их за такой короткий срок до отправления, но связи в порту было бы глупо не использовать, к тому же отплывать они будут на французском лайнере компании Messageries Maritimes, а их уютные каюты первого класса вызывали у него особую ностальгию. Корабль уже стоял, пришвартованный, ожидая наполнения своих трюмов грузом, что также отправятся с ними в путь, и Артюр, едва вернувшийся со столь шикарной добычей, немедленно отправился к Чуе, желая позвать его на прогулку и бросить хотя бы на пару часов все дела.  Когда он заглянул к нему, Чуя возился с книгами, отбирая то, что заберет с собой. Дилемма та еще, вид у молодого человека при этом был до смешного серьезный и в то же время несчастный.  – Ты так еще ни не закончил? Нет смысла тащить с собой французские книги. Сдай в букинистический магазин, а приедем – там сможешь купить, какие угодно. Я оставляю при себе лишь те издания, что имеют некую ценность, как раритетные, но среди твоих вроде таких не наблюдалось.  – В этом плане мне не столь сильно везло.  – Не подумай, что я красуюсь перед тобой.  – Ты так не умеешь.  – Приятно слышать от тебя такое. Чуя, пойдем в порт. Я хочу тебе показать корабль, на котором мы с тобой поплывем. Проникнешься.  В ответ на это следует немного равнодушное пожимание плечами, но Артюр уверен, что это только пока. Чуе надо развеяться, увидеть корабль и понять уже, что мечта его почти сбылась.  Они идут пешком из Яматэ, несмотря на вечернюю жару. Не сговариваясь, оба хотят успеть хотя бы еще чуть-чуть погулять по улицам, что стали хорошо знакомыми. Йокогама не была для них родным домом, но радушно приняла, позволив здесь быть вместе и наслаждаться тихим счастьем.  – Правда впечатляет? – Рембо смотрит на корабль в отдалении. – Я вдруг вспомнил, как впервые прибыл сюда. В этот порт. В жизни не испытывал большего воодушевления. Поэтому, наверное, я и полюбил это место, поэтому, несмотря на грусть от воспоминаний, вернулся сюда. Последующий приезд хоть и был по-своему желаемым, но какое-то время хранил в себе ауру гнетущей тоски и терзаний. Одиночество – оно такое едкое, такое страшное. Не знаю… Его многие пережили, но не все способны раскрыть его суть, чтобы описать, дать понять, что же это такое. Кажется, я не говорил никогда, но хочу признаться, что именно меня так сильно притянуло в том, что писал Хориэ, точнее, как теперь стало известно, тот, кто за него это делал. Чувство одиночества. Безмерного, страшного, сжирающего, беспроглядного и лишенного надежды. Унизительного, да, именно унизительного. Тот, кто не был унижен одиночеством, не ощущал его настоящего. В тех книгах – оно именно в таких оттенках, оно полноценное там и страшное, выворачивающее до горьких слез, доказывающее, что это есть то, что может быть страшнее смерти, потому что та приходит к нам, чтобы вырвать из лап этой гадкой твари. Кажется, я цитирую невольно что-то из текстов. Страшно, что кто-то способен отразить эти чувства на бумаге, да так четко. Явно такие вещи не из пустоты приходят. Ты согласишься со мной?  – Мне как-то похеру, что там пишется в этих книгах этим уебком, – кто бы мог подумать, что Чуя окажется резко не в настроении обсуждать любимое чтиво, и более того – он вдруг разворачивается, толком даже не обратив внимание на корабль, и быстро торопится покинуть набережную.  – Чуя, куда же ты так несешься?  – Хочу поскорее собрать все вещи, Рандо-сан.  – Меня радует твоя нетерпеливость, хотя не вижу, чтобы она радовала тебя.  – Мне просто не верится. Боюсь, что все это белый сон, что я грежу наяву, а то, что было прежде – все неправда.  – Не понимаю тебя.  Чуя разъяснений не дает. Приходится просто следовать обратно за ним. Последнее время их прогулки не особо задаются, и Рембо уже склоняется к тому, что это конец чего-то, пора им уезжать, вырваться и определить новый путь.  Оказавшись на улочках Яматэ, едва они взобрались выше по Ятодзака, Чуя чуть сбавил скорость, словно к нему вернулось желание прогуляться. Жара упиралась, но сдала свои позиции, на улице пахло цветами, стрекотали на разный лад цикады – этот звук, который более нигде так не преследовал Рембо. Они брели под это пение, изображая, что у них есть какая-то цель, но Артюр просто следовал за Чуей, а тот специально петлял, стараясь не приблизиться раньше времени к дому.  – Можно вопрос? – Чуя продолжает, когда слышит звук одобрения: – Ты все еще жалеешь о том, что у вас случилось с Верленом? Ты скучаешь по нему?  Вопрос буквально выбил воздух из легких. Признаться, скакать по местным холмам – это точно то, о чем он вспоминать будет с долей страданий: пока взбирался, аж тремор мерзкий внутри проснулся, но не жаловался, а тут Чуя внезапно задал ему подобный вопрос и… Будто сердце кто-то повторно проткнул в плохо залеченное отверстие, из которого и раньше сочилась столь важная для организма жидкость.  – Решение было за мной. И дело не только в его жене или иных обстоятельствах. Жалеть поздно. А тоска никогда не проходит, лишь смягчается, – он многозначительно смотрит на Чую, а тот, понимая посыл, мотает головой, как-то грустно и потерянно улыбаясь. – Я уверяю тебя, все сожаления, если они в тебе есть, затуманятся, едва мы с тобой окажемся посреди моря. Будет уже не до этого. Новые эмоции помогут.  – Затуманятся? Но не исчезнут ведь.  – Раньше ты был куда более решительно настроен.  – Ничего не поменялось. Я представляю просто, сколько еще надо сделать. Даже не подумал еще толком, в чем же ехать. Вся одежда старая. Непрезентабельная.  – Боже мой, Чуя, нашел из-за чего переживать. Ты хорошо выглядишь, а что-то новое купим тебе в дороге. Мы с тобой прибудем в Марсель, если хочешь, можем там остановиться на неделю, посмотришь город, а затем двинемся дальше.  – Да, так и сделаем, – Чуя немного оживился, вдруг как-то расслабленно потянулся, задрав руки – на нем было юката, которое слегка распахнулось на груди – смотрелось это заманчиво, и сразу дико захотелось вернуться домой, но они еще какое-то время бродили среди улочек, разглядывая резиденции других местных иностранцев, и Артюр рассказывал о том, каким Чуя увидит Париж, как не будет на все окружающее их сейчас похожа Франция, и отголоски ее здесь – это лишь далекое эхо.  Забывшись в своих мечтах, дошли до парка Яматэ, где толпилось особо много иностранных резидентов. Артюр редко тут бывал, сюда чаще всего наведывались члены местного теннисного клуба, образованного здесь во втором десятилетии эпохи Мэйдзи, развлечение сие едва ли могло его как-то заинтересовать, только угробить, особенно в такую погоду. Они побродили в округе немного, а потом все же отправились домой.  Чуя не захотел плотно ужинать, что-то стащил с кухни и помчался к себе – продолжать сборы. Артюр некоторое время перебирал документы, отдал несколько распоряжений Мессадье касательно имущества, а потом, по-прежнему ощущая внутри постоянно дергающее его желание, решился все же зайти к Чуе, застав его не за сборами, а за столом – он что-то писал, причем рядом было уже несколько исписанных листков, судя по всему, черновиков. Увидев своего посетителя, Чуя потянулся и схватил исписанные бумажки, тут же скомкав их, а потом еще и то, что писал, жестоко измял.  – Что это? Писал письмо?  – Да, но передумал отправлять. Нет смысла.  – Чуя, мне жаль, что у тебя такие трудности в отношениях с твоей семьей, но я все же бы отослал им весточку. Хотя бы телеграмму, если есть такая возможность.  Чуя сначала с недоумением смотрит на него, а потом как-то недобро усмехается, закидывая бумагу в мусорную корзину. Артюр решает, что это не его дело, и он просто подходит к Чуе, притягивая к себе, гладит его волосы и жадно целует, мечтая скорее уже делать это с ним далеко от этого места; рука Чуи сначала кажется безвольной, когда он хватает ее и прижимает ладонью к паху, но еще несколько секунд, и горло царапает стон – острое наслаждение прикосновением – Чуя немного груб, но так даже лучше, совсем уже заскучал,  и проявление деликатности здесь ни к чему, Артюр уже готов прямо здесь раздеться, но Чуя внезапно шепчет на ухо, чтобы ждал у себя в спальне, а он сейчас подойдет.  – Подготовишься для меня? – Артюр касается пальцем кончика его носа и трогает сквозь легкую ткань юката, в который раз думая о том, какая же это порой удобная одежда, и, нехотя, отпускает, лизнув его губы, прежде чем отправиться к себе.  Душно, очень душно, и бессмысленно распахивать окна, поэтому он наспех умывается и снимает с себя всю одежду, падая спиной на кровать и начиная медленно ласкать член, представляя, как это обычно делает Чуя. Его прикосновения всегда какие-то особо нежные, если ему так хочется, но настроение порой переменчиво, и когда в нем просыпается настоящий задор, остается хотя бы мысленно приковать себя к нему и сдаться в добровольное рабство, будто нет вообще такого понятия как свобода.  Артюр не останавливается даже в тот момент, когда слышит, что к нему заходят. Они в доме одни, он даже не открывает глаз, яростно массируя головку члена большим пальцем и водя другой рукой по груди, вздрагивая от того, как по животу проходятся влажно языком.  – Не тяни, хочу тебя немедленно!  Чуя скалится как-то особо пошло на это. На нем лишь рубашка, в которой он сюда пришел, даже вода еще не успела высохнуть на его бедрах, и он позволяет смахнуть с себя мелкие капельки, проникнуть пальцами, успевшими облапать все на своем пути, вовнутрь – скользко и влажно, а затем усадить себя на болезненно напряженный член. Артюр вжался в спинку кровати, чуть запрокинув голову и держа Чую за руки. А он не торопится, двигается небыстро, будто пытается прочувствовать, может ли он еще приятнее, чем обычно, сделать себе, и стонет чуть глубже, когда чужая ладонь крепко сжимает его, чтобы сильнее разгорячить.  – Не будем больше упускать этих моментов, – через стоны бормочет Артюр, будучи неуверенным, что его сейчас слышат и понимают, Чуя погружает его в себя глубже, движения стали яростнее, стоны – словно болезненные, и он сам подается вперед, не желая слушать слов, целуется, даже кусается, вонзает ногти в плечи, а потом прячет лицо в волосах Рембо, не прекращая двигаться, пока тот не ощущает горячую сперму на животе и рычащий стон у самого уха. Его передергивает, и он больше не хочет себя сдерживать – Чуя ведь не обидится, если он в этот момент все еще будет в его теле?  Они не сразу расцепились, но Чуя затем быстро перекатился на другую сторону, все еще тяжело дыша и бормоча какие-то неразборчивые слова, а Артюр тянет его к себе, пусть и невыносимо жарко, пусть они оба влажные и перепачканные, он хочет так быть рядом с ним, провалиться в сон и очнуться уже на корабле, что заберет их.  Во снах или слишком сладко, или слишком горько. Сейчас мед будто бы стекал по губам, губы – будто пили с чужого тела, лаская бедра, лаская мягкую плоть. Сны, где они с Чуей занимаются любовью, именно так – любя друг друга в безмерной полноте этого чувства, это особо всегда ожидаемые грезы, и если бы они были таким же отражением действительности… Почему-то самое сокровенное всегда упирается, не желая сбываться. В его снах Чуя был целиком его, шептал, что любит, но за границами его нежных грез даже в моменты страсти такое не срывалось с его губ. Вера в то, что это случится, едва они покинут берег Японии, давно полыхала, соединенная с надеждой.  Сны жестоки – она испаряются, и этот растворился в глухой темноте.  А в постели он один. Даже холодно стало. И как-то жутко. Артюр какое-то время думал, что это все еще ему снится, что он плывет один по морю на этой кровати, где будто бы никто никогда с ним не был, но потом смахивает с себя морок, в котором уже начал материализовываться один назойливый призрак, что никак не упокоится в его сознании, и садится. Он едва прикрыт легким покрывалом, ему мерещится, что его обволакивает запах Чуи – но сам он не здесь. Глаза больно напрягаются, словно в попытке все же разглядеть его, хотя бы его тень, но тот правда вышел. И будто бы вернуться не собирается. Поколебавшись, Артюр накидывает халат и тихо идет в сторону комнаты беглеца.  Окна там не скрыты шторами, видимость лучше, даже так – все равно бы разглядел Чую, который развалился на спине, провалившись в глубокий и сон, и не похоже, чтобы тот был сладок. Он обрядился в юката для сна, которое сползло, обнажая для взгляда все самые интересные места, и, стоя вот так над спящим возлюбленным, Артюр не может не думать о том, чтобы снова – всегда – обладать им. Особенно в этот момент. Такой страсти он, кажется, даже не питал к Верлену, то было юношеской любовью, а здесь она обрела еще и зависимость, словно ему необходимо было питаться этим телом. Брать его, брать даже самыми грязными способами, лишь бы иметь возможность почувствовать.  Рембо, распахнув свой халат, забирается на кровать и усаживается на Чую, блаженно потираясь о его бедра, прикрывая глаза, а потом всматриваясь в него в нахмурившегося будто бы, но все еще спящего. Внутри все начинает пульсировать, желая заполнения, но Артюр склоняется низко и кладет руки ему на горло, отрывисто целует в губы и чуть сдавливает шею, ощущая еще большее возбуждение от этого, медленно двигаясь, будто член Чуи был внутри него. Легкий поцелуй в лоб, и руки теперь уже давят так, что начинают перекрывать воздух, и Чуя дергается под ним, из-за чего Рембо не может сдержать стон удовольствия, надавливая на горло еще сильнее, ощущая, что готов почти кончить от такой власти, но его внезапно очень сильно ударяют по рукам и сбрасывают бесцеремонно на пол.  – Блядь, совсем ебнулся… так приставать? Точно… прибью! – Чуя заходится в кашле, хватаясь за шею и сжавшись в комок – его вовсе не пробрало на удовольствие от подобного, и он, быстро придя в себя, злобно смотрит на пол, внезапно будто прозрев. – Рандо-сан?  Чуя и раньше был жертвой своих порывов. Артюр не раз видел, как он мог вспылить, и на него самого бывало злился, но быстро остывал и извинялся; в постели же Чуя направлял свой нрав в иное русло, и это было гармоничными качелями для них обоих – желания совпадали, и Чуя только больше возбуждался, когда ему связывали руки и завязывали глаза; смутился этой игры только однажды, когда Рембо проделал с ним такое впервые, слегка ошарашив еще совершенно не познавшего таких вещей, и тогда Артюр позволил сделать это и с собой, чтобы дать им равные права в постели. То, что он сделал сейчас – да, наверно, он, не подумав, перешел некую черту, он полез к нему спящему, посчитав, что имеет право, и Чуя не мог среагировать иначе, но не грубость его, и не некрасивые сами по себе слова задели Рембо, внезапно скинув с него это марево, в котором он будто варился все эти дни, не желая броситься в свежие, но слишком холодные воды осмысления и принятия. И сейчас, дрожа, он задает лишь один вопрос:  – А ты подумал, что это может быть кто-то другой?  Чуя все еще сжимает свое горло, но ему уже лучше, не так уж сильно он пострадал, но кажется, будто у него там что-то застряло, потому что он не отвечает, а просто глядит, то и дело сглатывая. Так и продолжая сидеть на полу, Артюр запахнул халат, скрыв свой по-прежнему возбужденный член, на который Чуя невольно стрелял глазами, а потом спокойно – если это есть вообще спокойствие – спросил:  – У тебя с ним что-то было.  Нет, это был не вопрос. Это просто уточнение. Для себя. Чтобы по лицу прочитать и без того давно очевидный ответ.  – Нет, блядь, занимался литературными изысканиями, – Чуя говорит это с горечью, смешанной со злостью, направленной на себя же.  – Ты шутишь, но ведь это не смешно.  – Я не смеюсь. Просто стихи легче сочиняются, чем говорить с тобой об этом. Я не поверю, что тебе не было очевидно, но ты упорно почему-то молчал, ты постоянно говорил о нашей поездке, а я не мог понять – ты в самом деле все еще готов со мной куда-то ехать? Если ты сейчас ждешь от меня раскаяния, то, поверь, оно во мне не утихало с момента, когда я сам по собственной воле пришел в его дом. В общем, я даже не собираюсь, не могу и не имею права тебя о чем-то просить. Только, пожалуйста, прекрати делать вид, что тебя в самом деле не волнует это и ты готов прощать!  Артюр моментально подскочил на ноги, из-за чего Чуя едва не шарахнулся от него в сторону, ожидавший всего, словно знавал его в дни ушедшей юности, но его без давления удержали, поцеловали руки, припали к его губам – долго, страстно, показывая, что так целуют тех, кого любят до предсмертного вздоха, и нет смысла пытаться вырваться – сейчас Рембо держит его крепко, заваливает на спину, ощущая как прессуется внутри боль, как сдавливается тисками отвращение от осознания, что кто-то посмел проникнуть своими мыслями Чуе в грудную клетку, но все это не должно, не должно что-то испортить!  – Я бы мог возненавидеть тебя. И я чувствую, как хочется спустить на твою голову все проклятия и осыпать презрением, но не смей думать, что я поддамся и все разрушу! Ты не клялся мне ни в чем, и в том, что случилось – какой смысл оценивать глубину вины? Ты вернулся ко мне, и это говорит о твоем выборе, а все остальное – забудь, пожалуйста, навсегда забудь!  – Рандо-сан, что ты несешь… – Чуя пытается вырваться, но слабо, почти сразу сдался, оказавшись снова на животе и застонав в подушку, когда ему развели ягодицы и проникли языком во все еще распухшее отверстие.  Он больше ничего не говорит, стонет приглушенно, пока его ласкают, нет, пытают языком и пальцами, заставляя вскрикивать – Артюр прекрасно, лучше всех знает, как доставить ему удовольствие, что медленно или одним порывом снесет его и лишит ясности разума, и он не будет думать о том, как тот человек, Дазай Осаму, касался этой кожи, этих нежных мест, волос Чуи, его губ… Чуя ушел от Дазая Осаму, не отказался от того, о чем мечтал, а Артюр не собирается, нет, он не испортит всего сам, когда настало время исполнять свои мечты и увезти наконец-то этого мальчика с собой, и забыть о том, что такое одиночество в тех красках, в каких его описал этот автор, решивший схватить чужое.  Пот струится по спине, дышать тяжело, когда воздух отказывается наполнять легкие таким малым, но важным; Чуя крепко обнял подушку, попытался извернуться, но ему сильно давят на спину, и Артюр вводит в него свой член и яростно толкается, словно для него сейчас это попытка забыть, что Чуя был с другим. Он чувствует влагу, выходит – и, наверное, это кровь, в темноте ни черта не видать, но проникает снова, ложась сверху, и через мгновение ощущает, как внутренние мышцы сдавливает его крепче, причиняя больное удовольствие, но все равно пытается двигаться в том же ритме, не обращая внимания, на то, как Чуя обмяк. Специально не дает себе кончить, специально груб, и пытается выпросить за это прощение, целуя нежно плечи, но не получается, а Чуя не реагирует и терпит.  Слишком жарко, но Артюр не хочет терять контакт, вжимается ему в спину, выпачкав всего и размазывая вязкую субстанцию по крепким бедрам и своим пальцам, и так с каждой минутой их дыхание вразнобой выравнивается. Надо хотя бы лечь в сторону, но не хочется. Чуя не шевелится, и ему, должно быть, тяжело, и по-прежнему молчит, когда его целуют в шею, тыкаясь носом в волосы.  – Ты мог бы нормально на меня разозлиться, – Чуя демонстрирует показушную невозмутимость, цыкает в своей обычной манере, хотя сейчас в его голосе дрожит такая нетипичная для его речи горечь, что удручает неимоверно.  – Я не злюсь.  – Блядь, я что, по-твоему, совсем дебил?!  – Нет, Чуя. Но тебе будет легче, если я устрою тебе сцену? – Артюр отсаживается в сторону, давая ему сдвинуться, и Чуя с легким отвращением глядит на испачканную им же простынь, подавляя в себе хотя бы на момент разговора порыв встать и убрать всю грязь.  – Ты знаешь, что меня тошнит от любых сцен ревности. Ты прекрасно знаешь, – Чуя откидывается на подушки, подобрав к себе ноги, прикрывшись таким образом, – как я ненавижу все это нытье. Но я не могу требовать от тебя не обвинять меня и не обижаться, учитывая, что я соврал тебе и трахнулся с другим.  – Врал и не сказал всей правды – разные вещи, – Артюр специально не акцентирует внимание на концовке реплики Чуи.  – Всей правды? Ты даже не знал, что я не дома! К чему эти попытки с твоей стороны меня оправдать? Не обманывайся, так мне еще более мерзко.  Вопрос относительно желания оправдать разумный, но неужели Чуя сам не догадывается? Хочет услышать это от него?  – Часто так бывает, Чуя, когда ждешь чего-то, страдаешь в ожидании: в самый ответственный момент, жизнь в ответ тебе скалится и делает ложный выпад, чтобы обескуражить, сбить с толку, отказаться от того, о чем мечтал. Я знаю, что это такое. Ты спрашивал меня о Верлене? Я не дорожил тогда по-настоящему ничем, несмотря на то что имел реальную возможность быть с ним, но к тому моменту я ощущал, что обстоятельства сложились самым неподходящим образом, и это злило меня, я злился на него и хотел как-то все это смять и швырнуть ему в лицо. Я ненавидел его сопливые и даже инфантильные чувства ко мне, издевался и гнал, а потом он сказал мне, что я еще сам потребую его себе, словно дева, прогнавшая, а потом возжелавшая демона, когда его близко не будет…Это взбесило. Он всегда колебался между мной, готовым, словно в пьяном угаре, покорно служить ему всем своим естеством, радовать, обманываться…, – аж дыхание перехватывает, когда он все это вспоминает, и берет вдох: – И своей женой. И при этом умолял меня всегда быть с ним, пошел из принципа в обход этих слов, а я… Мне захотелось, чтобы он и с глаз моих пропал, и вечно мучился из-за меня…  – Избавь меня от исповедей, – резко просит Чуя. – Не сейчас уж точно!  – Извини, – Артюр из-за своего порыва испуганно просит прощения, но зато приходит в себя. Он много раз хотел быть до конца откровенным, но храбрости не хватало, а тут Чуя сам не желал знать большего. – Но я лишь хочу сказать, что твоя ситуация – это не конец, я готов перешагнуть и продолжить. И я не собираюсь отказываться. Не хочу ни споров, ни разрывов. Я хочу уехать с тобой, хочу тебя рядом. Это слишком важно для меня, нежели злиться и изводить нас обоих.  – Я, блядь, спал с ним. Не один раз.  – Желания тела – мне ли не знать, что это такое? Ты моложе меня, Чуя. Никого кроме меня не знал, и я сейчас меньше всего хочу учить тебя морали. Я понимаю твой порыв, и влечение к этому человеку… Я видел его всего раз, но могу признать, что Дазай-сан обладает тем, что может привлечь, хотя я бы предпочел держаться от него подальше. А уж если это правда – то, что ты сказал о нем, что он пишет для Хориэ… Как тут было тебе не поддаться. В тебе все еще, оказывается, живет книжная романтика.  – Ты так рассуждаешь, будто я безмозглый пацан, купившийся на что-то ненастоящее и смазливое.  – Нет, не совсем так.  – Тогда иди к черту с этими попытками меня оправдать.  – Ты сам сейчас больше на меня злишься, нежели я на тебя.  – Потому что твоя реакция… Это бесит. Я не заслужил. Я меньше всего хотел бы тебя разочаровать, но что толку теперь вообще об этом заикаться? Лучше бы ты сказал, что оставляешь меня здесь.  – Ни за что. Мы поедем вместе. Я не отступлюсь. Никого кроме тебя у меня нет, вспомни об этом. И я больше так не сглуплю, – Артюр тянется к нему, раздвигая его колени, но просто чтобы быть ближе и поцеловать. – Уже глубокая ночь. Все остальные разговоры лучше перенести на светлое время суток, но я бы сказал больше: я не вижу смысла менять наши планы: оставим все, как есть.  – Мы не очень с ним хорошо расстались, – это признание и радует Артюра, и напрягает по неясной пока что ему самому причине. – Я думал, стоит как-то сгладить этот момент. Встретиться перед отъездом. Ты знаешь, меня жутко напрягает, когда такое происходит.  – Тебе надо научиться избавляться от этого чувства. Стоит ли возвращаться? Нет, как я это вижу. Вы едва знакомы на самом деле, Чуя, признай это. Никто ничего не должен, иначе бы ты не был сейчас здесь, верно?  Чуя кивает, а потом весьма обыденно просит подвинуться, чтобы сменить постельное белье, да и вообще не помешает помыться, и Артюру тоже стоит себя привести в нормальный вид. Будто это такая важность. Он намерен остаться ночевать в его комнате, устроившись под боком, перехватив рукой через грудь. В комнате все еще стоял этот терпкий аромат, когда два тела соединялись в одно, и это убаюкивало переживания Рембо от того, что Чуя признался ему. Он ни в коем случае не подпустит к себе это ощущение, когда ревность буквально скребет ребра когтями и точит об них ножи, которые он потом должен будет вонзить во всех, кто призвал эту стерву. Она не уйдет, но спрячется, когда они наконец-то отправятся в путь – Артюр заверяет себя всеми силами, что не даст ей выбраться наружу, во всяком случае постарается удержать до их отплытия.