Σχίσιμο (Схисимо)

 Обида не проходит легко, но с возрастом учишься наступать ей на горло. Гордость мешает жить и получать удовольствие, поэтому лучше и ее затыкать и упорно стремиться сломать то, что пытается обглодать изнутри до самого костного мозга.  Слишком хорошо все это было знакомо, а старые призраки, с таким трудом изгнанные, никогда не должны высовываться из мира мертвых.  Все эти дни, размышляя о произошедшем, Артюр постоянно, как назло, словно в его голове не осталось ничего другого, ударялся в метафоры из рассказов Хориэ, которые ему вовсе не принадлежали. Кажется, этот Дазай не нуждался в том, чтобы прожить жизнь и понять ее несправедливую суть, иначе бы не было там столько примеров того, что Артюр то и дело примерял на себя, с грустью жалея о том, что когда-то так был внимателен к этому чтиву, да кто бы его предостерег…  Интерес двоих к кому-то одному – это извечная история, но каждый раз в ней разница заключается в силе чувств и в их отсутствии. Чуе он этого не показал, но сам с внутренним отвращением думал о том, почему и зачем Дазай Осаму заманил к себе Чую, что за цель он при этом преследовал, и уж точно уверял себя в том, что сравнивать себя с ним – пустая трата времени.  Лишний раз говорить о Дазае с Чуей Рембо не рисковал. Мимолетное увлечение пройдет быстро, да и Чуя, с головой ушедший в подготовку к отъезду, сейчас едва ли мог отвлекаться. Он усердно работал, разбирался с незаконченными делами – и это казалось самым приемлемым в таком случае.  Со своими бы делами разобраться. Из консульства он постоянно видит воды залива и думает о морях и океанах, что уже прежде пересек, и вот-вот снова отправится в путь. Вода поражает его: сильная и необузданная. И она же смерть. Самая жестокая. Они будут среди этих серебрящихся и синеющих от плотности слоев волн. Чуя – в нем что-то, наверно, есть от моря, он такой же. И так же, без всякого умысла, лишь из-за своей созданной творцом природы, принесет смерть. Принесет ему смерть, если накроет своим потоком, а Рембо не сможет пережить, удержаться. Фатально. Все это фатально. Бог, кажется, совсем не представляет, как сильно он заставляет людей любить. Наверно, ему потом нравится упиваться страданиями неразумных, следить, до чего это доведет. Артюр не имел привычки жаловаться на судьбу, было бы на что, но сейчас невольно так да посылал в сторону платиновых от слепящих солнечных лучей небес проклятья, но очень тихо, чтобы среди прочего гомона его не услышали.  – Мсье Рембо, прибыл очень важный посетитель из Токио. Мсье Кадзуо Йосихара.  Артюр не сразу среагировал на Доминика, что заглянул к нему, пока он успешно заглушал приятными мыслями о путешествии воспоминания о том, кто мог с обратной стороны природы жизни наблюдать за ним и горько посмеиваться.  – Мсье Йосихара? Лично? Что за срочность такая? Он уже идет сюда?  – Да, заглянул поприветствовать консула, но сказал, что с визитом к вам прибыл.  – Спасибо. Принеси вина и чего-нибудь холодного. Надо достойно принять.  Рембо не показал, но сильно напрягся. К нему пожаловал человек, который лично представлял интересы министра сельского хозяйства и торговли Араи Кентаро*. Как и его более высокий по должности коллега, Йосихара-сан закончил Императорский университет и специализировался на французском законе. Рембо познакомился с ним близко еще в Париже, отчасти этот человек когда-то и стал его ключом к тому, чтобы вернуться в Японию в благородном статусе, и слава богу, японцам было не особо интересно, что там у него приключилось с Верленом, они разве что помнили его в качестве весьма быстро схватывающего суть работы помощника (сейчас еще не хватало предаваться мыслям о том, что это Верлен заложил в него фундамент необходимых знаний, при этом вытянув из него все жизненные соки и желания, но обиды должны уже давно гнить в одной могиле с Верленом).  Плохо, что-то подсказывало, что очень плохо, что Йосихара приехал к нему именно в этот момент. Что-то надо.  Йосихара-сан появился в кабинете один, как всегда одетый, словно франт европейский, даже усики себе щегольские отрастил, манеры у него безупречны, но только не в момент, когда он глушил сакэ и из него вылезал сын рыбака из местечка Вакаса на севере от Киото.  – Мсье Рембо! Добрый день! – он отвесил поклон, еще даже не пройдя в кабинет и почему-то слегка даже смутился, но выпрыгнувший еще до его прихода из-за стола Артюр сам двинулся навстречу. – Рад, что вы не сварились еще от этой жары. Мой младший коллега вчера буквально во время собрания упал в обморок, а ему всего-то тридцать пять. Пришлось аж сделать перерыв.  – Приветствую вас! Полагаю, поездка из Токио была не из самых приятных.  – Я выбрался сюда утренним рейсом, когда еще можно было дышать, провел кое-какие встречи, а потом отправился сразу к вам. Прошу прощения, что без предупреждения, – он склонился, таким образом выразив еще большие сожаления. – Есть одно очень важное поручение, и я уже заручился поддержкой от вашего руководства касательно миссии, о которой приехал сам вам доложить.  Внутри все стало покрываться колючей корочкой льда. Доминик в этот момент тихо прокрался с тележкой, на которой была бутылка вина и охлажденный Calpis**, но что-то теперь этот пришедшийся ранее по вкусу японский напиток, сейчас не вызывал приятных эмоций. Тошно. Даже алкоголь не зайдет. Если честно, Артюр был уверен, что эта неприятная размолвка между ним и Чуей, которую они вроде бы и устранили, пусть и небезболезненно, будет единственной отныне серьезной проблемой перед их отъездом. Но тут что-то слишком откровенно подсказывало, что зря он расслабился. Что еще?!  – У нас возникли некоторые проблемы со старыми торговыми договорами, которые могут оказать влияние на нынешние. Это напрямую коснется среды взаимоотношений в плане оборота товаров, и нам необходимо убрать всякого рода разночтения и разобраться с пунктами, что несколько устарели со времен эпохи Мэйдзи.  – Не совсем понимаю, – Артюр еще больше напрягся, когда Йосихара столь витиевато заговорил на французском, не зря ведь стажировался в Париже, что еще сказать, но лучше бы не юлил.  – Суть в том, что мы бы хотели укрепить наше торговое сотрудничество с Францией, но этому мешают некоторые старые договоренности, в которые мы все вовлечены. Здесь также идет речь о британцах. Необходимые документы, список которых вам будет предоставлен с пометкой секретно, по не особо приятным причинам хранятся в Осаке.  – Не особо приятным?  – Чуть больше десяти лет назад часть нашего архива была выкрадена, мутная история. Предатель собирался передать бумаги британцам, но дипломатического скандала тогда удалось избежать, его поймали в Китае, об этом практически никто не знает, и я не называю имен, было тайно решено просто казнить виновного, британская сторона сама же разбиралась со своими людьми. Что касается документов, то в силу обстоятельств, они застряли в Китае, там как раз началась революция, но спустя время их смогли перекинуть оттуда в Осаку, но сохранность еще с того времени ужасная, и мы бы не хотели рисковать, так как сейчас они спрятаны там в надежном хранилище, не говоря уже о том, что могут возникнуть вопросы, если кто посторонний узнает, что эти бумаги вдруг прибыли в столицу. Разумнее, на наш взгляд, будет отправить туда кого-то, кто имел уже подобный опыт работы, сможет вычленить из всего архива необходимое и привезти сюда тихо в целости и сохранности маленький объем документов. Предполагается, что с вами отправятся наши специалисты. Это крайне важный вопрос, который необходимо решить в кратчайшие сроки и аккуратно. Вы хорошо осведомлены в этой области, мсье Рембо, прекрасно понимаете историческую подоплеку. Я сразу подумал о вас, когда мне была обрисована суть дела. Завтра здесь в Йокогаме пройдет встреча, где вам будут представлены некоторые подробности этой миссии. Все ваши расходы по поездке в Осаку мы готовы взять на себя.  – Йосихара-сан, – Артюр даже не пытался скрыть накатившую растерянность, что явилась в паре с черным унынием. Там за ними маячило что-то даже более темное в лице отчаяния – еще немного, и оно выпрыгнет навстречу, разинув пасть. – Я даже слегка ошеломлен уровнем вашего доверия, – Артюр тут даже не лукавил, – но я не уверен, в курсе ли вы – срок моих полномочий здесь почти истек. На следующей неделе я уже планирую вернуться домой во Францию, подготовка к этому движется полным ходом.  – Мне жаль, мсье Рембо, что так ломаю ваши планы, и, наверно, с моей стороны очень некрасиво, что именно я вам об этом сообщаю, нарушая всякие приличия, – Йосихара вроде как извинялся и в то же время – долг для него был превыше, – но этот вопрос в Токио уже решен с вашим руководством. Посол Клодель*** дал добро. Он очень ценит вас, мсье Рембо, ваши знания и способности во всех отношениях. Он тоже рассчитывает на вашу поддержку, – Йосихара опять поклонился, и Артюр ощутил себя даже как-то неловко, хотя это ничего такого и не значило, ему лишь выражали почтение за помощь. Словно уже на все был согласен. Но штука вся в том, что отказаться он не смел, если все решено на таком высоком уровне и, судя по всему, очень спешно, раз он узнал только вот и так внезапно, а ведь его уже отпустили домой.  – Вы можете рассчитывать на меня, Йосихара-сан, – отвечает он ему по-японски и склоняется в ответ, дрожа от того, как молот в голове начинает лупить его сильнее, и ощущение такое, будто воды океана, о котором он грезил всего вот ничего, схлопнулись над головой с рокотом, от которого теряешь слух.  – Благодарю вас. У меня еще встреча сегодня, поэтому не могу тут более задерживаться. Вам пришлют уведомление о времени и месте, когда мы соберемся, чтобы обсудить детали. Мне жаль, мсье Рембо, что вам придется задержаться.  – Я здесь представляю также интересы Франции. А эта задача касается именно их.  – Спасибо за понимание.  Они, так и не притронувшись к угощению, прощаются, и Рембо до последнего удерживает на лице учтивую улыбку, но хочется зашвырнуть сейчас в стену чем-нибудь тяжелым! Дорогим вином! Что за черт?!!  Так и не уничтожив впустую казенное имущество десятилетней выдержки, он бросается в кресло, поражаясь тому, как он посмел мечтать о том, что все его беспокойства растают в отраженных водой лучах солнца, когда они отправятся в путь. Судьба совсем одурела – теперь он застрянет тут еще на только дьяволу известный срок, в этом разгорающемся под ним аду, и ко всему прочему Чуя…  Мелькает мысль – взять его с собой в Осаку, его помощь будет очень полезна, он точно получше него разберется в старых японских текстах, имея куда большие познания в родной письменности, но захочет ли он? Возможно… Но Рембо тут же отверг эту мысль. Дело ему поручают весьма щекотливое, почти секретное. К тому же поедет кто-то из министерства.  Сделав по кабинету несколько кругов, Артюр так и не пришел мыслями ни к чему, что могло бы как-то утешить его. Разве что организовал операцию по возврату билетов. Ощущения сейчас были не менее пожирающие, чем в момент, когда Чуя подтвердил его смутные опасения, которым он не давал ход, да к тому же все это соединилось в одно.  Лучше поскорее вернуться домой. Поработает там.  Чую, к своему удивлению, он встретил за воротами консульства. Он сегодня с раннего утра бегал по разным поручениям, а тут, кажется, словил свободную минуту и теперь затягивался сигаретой, рассматривая что-то невидимое перед собой. Вышедшего Рембо легко приметил, о чем дал понять глазами, но с места не сдвинулся.  – Ты рано домой, – замечает он, при этом так глубоко затягивается, что Артюру хочется закашляться, а Чуе все равно. Он взмок, пиджак висит у него на руке, но более свободы он себе не позволил. Такой красивый в своей грубости сейчас.  – Хочу поработать один. Без посторонних. Давай поужинаем сегодня вместе. Последнее время все в делах, мы даже за стол почти не садимся.  – Да, я постараюсь успеть, – Чуя глядит на него из-под шляпы и улыбается, так спокойно и как-то даже смиренно. Очень красивый.  Сейчас меньше всего хочется говорить с ним о том, что планы резко меняются.  Они расстаются, и Чуя, чтобы не терять время, быстро ныряет в здание консульства, а Артюр подзывает к себе караулящего рядом рикшу. Такой способ перемещения ему нравился гораздо больше, хоть ему и перепадала возможность пользоваться автомобилем, на котором тут многие господа любили покататься. Но такая поездка не расположила бы к тому, чтобы тщательно все обдумать в дороге.  Ужин пошикарнее он в самом деле распорядился приготовить, только Чуя вернулся домой к моменту, когда все остыло, и садиться за стол – это выглядело бы еще более грустно. Артюр вышел встречать его из столовой, где до этого просматривал переписанные тексты торговых договоров, составленных не так давно между Францией и Японией, чтобы освежить все тонкости в памяти, когда он столкнется с более старыми документами, хотя это и так должно было схорониться в его голове, лишь бы ничто не помешало достать. Сам не знал, откуда у него такие способности, изначально он вообще думал, что его занятость будет сводиться ко всякого рода простеньким культурным мероприятиям, но он, правда стараясь показать свое желание служить в этой должности, внезапно зарекомендовал себя в ином ключе, и вот теперь от этого пострадал.  – Боюсь спросить, что так сильно тебя загрузило, что ты задержался.  – Да… Раздавал рабочие долги,  – Чуя явно что-то еще хотел объяснить, но быстрее взлетел по лестнице наверх. Кажется, ужинать они вместе точно не будут.  Могло утешить лишь то, что Чуя весьма активно продолжал сборы, только вот как-то ему надо было сказать, что отныне такая спешка ни к чему, и до самой полуночи Артюр совершенно не мог собраться с мыслями. Он колебался, не решаясь потревожить Чую…  Раньше такого не было. Только сейчас стало доходить. Чуя последние дни отдалился, но вроде это казалось очевидным, имело причины, легко объясняемые, но Артюр только, оставшись снова в одиночестве в столовой, совсем темной, как и его настроение, осознал, что вне сомнений – он что-то упускает. Опять.  Он буквально крадется по лестнице, находя это смешным и обидным, и так же тихо добирается до комнаты Чуи, замирая и прислушиваясь. Тишина. Может, лег спать? Но свет вроде бы внутри горит.  Дверь без усилий отворилась. Артюр заглядывает опасливо, он прежде никогда не заходил сюда, словно боясь потревожить. Чуя сидел за письменным столом, уткнувшись в какую-то книгу, он курил, а в другой руке сжимал перьевую ручку – Артюр помнил ее, дорогая вещь, английская. Он купил ее для Чуи в Марудзене, когда они уже были вместе: вместе специально поехали в магазин, когда Чуя освободился с занятий. Артюр почему-то решил, что когда попытается посмотреть, что тот пишет, то ему не позволят. Но попытки что-то спрятать не было. Чуя ловко поигрывал ручкой, гоняя ее меж пальцев, и молча проследил за Рембо, который всмотрелся в то, что он написал, а сам автор встал с места и попытался размяться, словно готовился кого-то побить, затем затянувшись сигаретой и внезапно выдав фразу:  – Всегда поражался тому, как окружающий мир нагло врывается в чужое пространство, чтобы влиять на восприятие. Поэзия к этому так чувствительна.  Артюр глянул на листок. Стих. Словно цепочка отрывистых воспоминаний, нанизанных на одну тонкую, словно паутинка, нить. Легкое и точное восприятие природы, и изящно вырисовывающийся городской пейзаж, как будто из неведомого пограничного сна, в котором витает аромат чего-то цветущего и сладкого, как молодой мед. И что-то мистическое, завлекающее утягивает лирического героя по улицам, сквозь едкий то ли дым, то ли туман и чужой плач глубоко в лес. Так необычно. И этот ритм, словно песня… Почти как европейские романсы. Артюр уже не первый раз видел подобное, это нравилось, но всегда в самом деле было интересно, но что-нибудь в японской манере хотелось увидеть гораздо больше.  – В танка есть та задумчивость, от которой щемит, – продолжает Чуя так, будто читает чужие мысли. – В детстве я начал пробовать писать от того, что мне было плохо, это чувство прежде так крепко не привязывалось, и я не понимал, что с ним делать. Со временем я забросил традиционные формы, решив, что все они устарели и надо искать новое, к тому же я попал под влияние французской поэзии. Не без твоей помощи в дальнейшем. Но теперь, что-то такое грызет меня, и не получается писать привычно. Все снова скатывается в танка, будто я опять переживаю то время, когда меня раздирало от того, что не удавалось в себе уложить.  Чуя говорил о традиционной поэзии, но тут не было ничего подобного, и, кажется, он понял заминку Рембо, тут же пояснив:  – Я ничего пока не вынес на бумагу, если ты ищешь танка. Не уверен, что стоит это записывать.  Артюр мог лишь понимающе кивнуть, но все равно продолжил перебирать листки. Здесь был набросок любовной лирики, но все было перечеркнуто, а в конце, видимо, разозлившись на себя, Чуя дописал несколько ругательств, не теряя при этом ритма. Можно было бы посмеяться над игрой слов, но как-то все же это странно выглядело.  – Бредятина получается.  – Почему же? Это могло бы быть очень красиво.  – Не то. Не знаю, не могу себя нормально выразить.  – Терпение – добродетель, – Артюр всмотрелся в небрежно написанные ниже иероглифы, но не сразу смог распознать, что это было за перечисление то ли улиц, то ли чего… – Это не та ли песенка, что ты недавно напевал?  – А, – Чуя еще больше нахмурился. – это просто… Воспоминания. Я так пытаюсь поймать настроение. В доме, где я жил одно время в период учебы в Киото, вместе с хозяйкой проживала ее дочка. Всё тихую послушную девочку из себя строила, а потом удрала жить с каким-то глухонемым парнем, который сам за собой толком присмотреть даже не мог. Мать все ее пыталась вернуть, а она заявила, что ни за что не вернется, любит его и будет о нем заботиться. Я тогда думал, что она сама какая-то ненормальная. Вела себя всегда странно, часто сидела на улице, даже когда прохладно, и напевала эту старую песенку, будто ничего больше и не знала. Мне тем и запомнилась. Влюбленная и жертвующая собой ради не понять кого дура, поющая песни. Теперь, внезапно осознал, что представляю себе любовь такой вот странной и бессмысленной, и эта песенка в голове звучит. Херню какую-то несу. Не обращай внимания, – Чуя, докурив – пепельница была уже полной, вдруг подходит к столу и склоняется, подняв с пола бутылку с вином, из которой отпивает немного из горла, но пока что он все еще совершенно трезв.  – Ты говоришь тревожащие меня вещи, – не стал скрывать своих ощущений от его слов Артюр, все продолжая бегать глазами по исписанным страницам, только то все была привычная для него уже поэзия. – С тобой что-то не так? Что-то волнует тебя? Это из-за отъезда?  Чуя глядит сначала на бутылку, потом на Рембо. Потом снова на бутылку и вздыхает, садясь на место. Чуя любит приложиться к алкоголю, но сейчас у него явно нет настроения на подобное, и это особо насторожило.  – Из-за отъезда… Это слишком очевидно, наверное, смотрится, что не стоит тут выделываться и отрицать.  – Я так и представил. Если ты передумал…  – Если я передумал?! – он слишком резко бросается этой фразой, что Рембо вздрагивает, но Чую это особо не волнует. – Идиотизмом будет передумать! Но, блядь, еще большим идиотизмом будет делать вид, что я в самом деле к этому готов и имею на это право. И все из-за чего? Из-за кого? Знаешь, есть люди, которые все портят, они несовершенны, поэтому и чужую жизнь делают таковой. От них надо держаться подальше, иначе есть вероятность кончить, как блядь какая-нибудь – не самым лучшим образом, и в такое я меньше всего бы хотел вляпаться!  Артюр не замечает, как крепко держится за стол, сминая краешек бумаги, что попалась ему под пальцы. Ему жарко, в комнате тяжело дышать из-за сигаретного дыма, он почему-то так и не разделся до конца, под рубашкой, которую к спине еще плотнее прижимала жилетка, все в поту, и распущенные волосы мерзко липнут ко взмокшей шее. Но все это уходит на задний фон, а сам он покачивается, словно на океанских волнах, мечты о которых превратились в угрозу разрушить все вокруг.  Нелепый смех и очевидно глупый вопрос:  – Ты ведь все это сейчас не обо мне? А то как-то неловко выходит…  – Конечно, не о тебе. Эта тварь забинтованная… Черт, он даже ничего не сказал! Затащил сначала к себе, а потом… Типа хочешь свалить, сваливай… Вот какого хрена он так себя ведет? Отрезать бы ему все в одном месте…  – Чуя…  – Что? Эта гнида заслужила! Надо было перед уходом ему в морду дать.  – Чуя… Ты правда не хотел уходить от него?  – По факту надо было вообще не приходить! – он все же подносит бутылку к губам и делает несколько глотков, не представляя, как сейчас завлекает его открытое горло, то, как он глотает, но Рембо, к своему ужасу, представляет, как эту шею целует не он сам, а другой, и он отводит глаза, не желая всем этим и дальше себя по голове херачить. – Самым разумным будет свалить и забыть к чертям, вот прям идеальное решение. И тогда уже никуда не свернешь.  Чуя еще что-то хотел сказать, но замолчал, словно бы переваривая свои последние слова, и затем добавляет:  – Такие расставания – самое мучительное.  Чуя никогда не косился в пол, когда они разговаривали друг с другом. Он вообще всегда смотрит на собеседника, кем бы тот ни был. У него был набор причин скрывать свои эмоции, но не хитрить, порой он прямолинеен, и это играло в пользу его искренности, это Артюр ценил в отрыве от своих раскаленных до бела чувств к нему. И именно в этот момент, Чуя смотрит в пол, черт его возьми, не может глянуть в ответ, и это почти приговор.  – Я не могу уехать. Вообще. Я не могу избавиться от этого состояния нарастающей пустоты, не могу думать о том, что это останется здесь, словно бессмысленное, и я… Как, блядь, такие вещи можно объяснить? Не знаю, как смахнуть эту навязчивость и засунуть поглубже в одно место! Вино теплое – мерзость, – он стирает с губ капли и замирает ими на пальцах, словно о чем-то вспомнив.  – Мне хочется поверить, что то, что ты называешь навязчивостью, ею и является, Чуя. Только если… Ты или не понял, или не хочешь понимать, – Рембо еще не приходилось ничего хуже с ним обсуждать, и он даже не уверен, что стоит. – Как так получилось? Столько времени во мне крепла надежда, что ты мне ответишь. И вот. Чуя, ты не видишь? Ты влюблен. Боюсь предположить, что по-настоящему.  – Не надо мне приписывать этот романтический бред, – он дергается, словно ему это неприятно, словно какое отвращение его ударило под дых внезапно, но можно сколько угодно спорить с самим собой, даже если понимание в самом деле все еще опаздывает, не успев запрыгнуть в и без того переполненный душный поезд.  – Да, Чуя. Слишком очевидно это становится. Я все время представлял, какого это будет. Когда ты вдруг скажешь, что тоже меня любишь. Но как так вышло, что не из-за меня ты так терзаешься?  – Я, мать твою, не терзаюсь! Прекрати!  – Что он такого сделал, Чуя? Чем так пленил? Очаровал тебя? – Артюр приближается к нему, протягивая руку и убирая чуть влажные завитки волос с лица Чуи. Он не отстраняется, и это слегка радует, но не затмевает прочего, и лишь жаль, что кровь в ушах сейчас шумит недостаточно громко, чтобы заглушить все то, о чем они тут говорят, словно это может спасти.  Чуя не отвечает, не дает посмотреть себе в глаза, и – вообще чувствует ли он сейчас ласку на своей щеке?  – Если вы плохо расстались, то, возможно, стоит просто поговорить перед отъездом: я слишком хорошо представляю, как ты переживаешь из-за подобных вещей; попробуй все разрешить, а потом оно само забудется.  – Забудется? – Чуя презрительно фыркает. – В его случае – возможно. Я уходил, а ему было похеру, хотя до этого отцепить от себя не мог! Я думал ему написать, даже написал, но не отправил, но раз этой твари похуй, чего я должен унижаться! Хрен ему, – Чуя отворачивается, но лишь потому, что ему противно ощущать собственную слабость, так свободно с одного четкого броска овладевшую им, и он начинает бродить по комнате, не зная, куда себя пристроить.  Хочется его спросить о многом, задать вопросы, но Артюр снова смотрит на стол. Книга, с которой он сидел. Автор Хориэ Юто. Точнее Дазай Осаму. Какой страшный у него талант. В голове проносится все, что он читал, сумбурно, сейчас сложно обращаться к закоулкам памяти, но внезапно он четко видит этого Дазая Осаму в его текстах. Страшно – словно под ногами преисподняя задрожала и зовет, обещая то, чего там никогда не было. Так сильно теперь режет внутренности от осознания того, кто именно пленил его возлюбленного.  – Хотя бы скажи мне. Почему? Что такого в этом человеке?  Наверное, это сложный вопрос. Уж ему ли не знать, что в сердечных делах нет логики, и никто так и не может досконально объяснить и описать то особенное, что пленяет. Что оно такое? Можно попытаться перечислить, подобрать слова, о да, поэты отлично могут обыграть это все, так что голова закружится, но истина все равно будет лишь выглядывать, и нет четкого объяснения, а он так вот хочет получить его от того, кто впервые погряз в коварстве чувств, да еще так неудачно.  – А что такого во мне? Что это такое, что не дает тебе сейчас врезать мне?  Артюр теряется: ему всегда казалось, что он был открыт и давал понять, что так привязывает его к нему. Или это все проносилось мимо него? Он что-то еще ему говорит:  – Не к месту сказано будет. Я ездил с ним в Токио, пока ты сам там был.  Так внезапно – очередное признание. Но Артюр даже не знает, как это понимать. Оторопело смотрит: что ему еще надо будет сейчас пережить?  – Я тогда еще был уверен, что это баловство, и просто подумал, раз он так хочет провести со мной день, я бы мог так заодно погулять по Токио перед отъездом. Там много всякого рода воспоминаний, бесполезная ностальгия. Но, кажется, из-за этой поездки стало все еще хуже. Честно говоря, в течение того дня уже осознал, что где-то просчитался и вообще потерял суть этого решения согласиться поехать.  – Чуя, послушай меня. Послушай, как того, кто больше тебя понимает. Все твои нынешние смятения, все эти спонтанно возникшие чувства – это ни к чему не приведет. Я не знаю его, но мой опыт подсказывает, что все это может потом обернуться увлеченностью, которая обратит все в бессмысленность, не говоря уже о том, что ты откажешься от того, к чему столько времени стремился. Подумай, что может дать тебе такой человек? Которого ты едва знаешь на самом деле. И не обманывайся его текстами. Я понимаю, что литература, она могла сыграть свою роль, опустить первые рычаги, но будь разумнее!  – Ты спрашиваешь, что он может мне дать, – Чуя в этот раз увернулся от его прикосновений и ушел в другую часть комнаты, выглянул в открытое окно на темную улицу. Цикады поют, и молодой человек на мгновение, словно провалился во что-то особо нежное, прикрывает глаза, а потом секундная мягкость заменяется пугающей Рембо уверенностью. – Ни черта он не даст. Только нервы мне изведет своим поведением, разве что – да, в постели от него толк есть, я буду откровенен, я сам его хотел, до сих пор хочу, и мне одуренно хорошо было каждый раз, но тебе будет противно это слушать. Дазай едва ли что-то способен мне дать в твоем понимании, и не потому, что он наглая эгоистичная задница, но едва ли я сам что-то бы ждал от него взамен.  Сожаление – Рембо прежде не видел его в таких чистых и ярких красках, хотя Чуя все совершенно неумело пытается маскировать, но и это сожаление, и чувство, в котором он увяз, да толком не понял этого, все это разливается сейчас в этой тускло освещенной лампой комнате.  – Тебе будет плохо с ним, Чуя. Я это говорю не из ревности. Ты не сможешь так жить…  – Почему ты считаешь, что я умею только получать и сам не способен что-либо дать? – этот вопрос прозвучал с явной долей обиды, и Рембо мгновенно находит ответ на него, но вот только не уверен, стоит ли прокричать, что нет, он так не считает, и все дело в том, что Дазай Осаму, возникший и укравший, не имеет никаких прав! Но едва ли Чуя станет такое слушать, и у него уже есть свое мнение. – Мне просто показалось, что этот случай, когда я не хочу брать, я просто хотел бы остаться рядом с ним, и трактуй, как знаешь!  – Ты полон заблуждений. Нет, Чуя. Это всего лишь легкая влюбленность, увлеченность, помутнение, как во время лихорадки! – Рембо, не совсем контролируя себя на фоне прозвучавших громко в голове мыслей, так резко бросился в его сторону, что смахнул со стола часть бумаг, а сам Чуя не ожидал от него столь стремительного наступления, из-за чего неаккуратно отступил и врезался в стул, чуть не завалившись на него – он удержался, но в последующий же миг Артюр буквально навалился на него, оттолкнув к стене, и Чуя не особо сильно, но приложился головой о жесткую поверхность. – Послушай меня! – Артюр схватил его сзади за волосы, не давая очухаться и сильнее вжал в стену. – Забудь! Не надо у меня просить прощения, я не буду на тебя злиться! Ты признался в том, что спал с ним, но я готов это принять, мы оба пришли к этому, и я не хочу, я не позволю тебе изменить наши планы, потому что и я, и ты этого ждали, и это будет то еще дерьмо, если какой-то случайный писака вдруг все испортит! Ты подумал хоть о себе? Чувства? Такие чувства испаряются мгновенно, Чуя! Тебе показалось, этого всего лишь постель и эти чертовы рассказы, все это тебе лишь кажется, я отлично знаю, что тревожит тебя, но это не то, что ты себе представляешь! Мимолетное!  – С чего ты можешь это знать? – Чуя выставил перед собой руки, желая отодвинуть Рембо, но тот зажал его прямо в угол между стеной и книжным шкафом, лица их были близко друг к другу, но Чуя умудрялся отворачиваться, словно боялся, что его могут поцеловать в этот момент, хотя да, Рембо этого и хотел, и близость его тела, и злость на то, что к нему кто-то еще прикасался, только распаляли.  – Я знаю тебя, и представляю себе его…  – Избавь меня от своих представлений, пожалуйста, Рандо-сан, ты лишь читал его рассказы, убери, блядь, руки!  – Его надо выбить из твоей головы! – Рембо толкается своими бедрами в его, это и попытка показать, кто для него должен быть важен, и продемонстрировать свое желание, напомнить о том, что между ними было. Не прекращалось! Одной рукой он пытается освободить Чую от брюк, другой как-то удержать его. – Это я тебя хочу, я хочу быть с тобой! Не смей уходить и бросать меня!  – Убери руки, Рандо, я не собираюсь с тобой сейчас трахаться, – Чуе почти удалось вырваться, но его попытались дернуть обратно – если требовалось, Артюр вполне себе мог и силу применить, чего Чуя сейчас точно не ожидал.  – Если уж это то, что может тебя так опьянить, то ты просто, кажется, забыл, какого это – спать со мной! Заниматься любовью, а не просто трахаться, словно безумный! Так у вас было? Это не чувства, о которых ты грезишь! Ты и понятия не имеешь! – Артюр чуть ли не выворачивает ему руку, не реагируя на возмущенную ругань. – Что мне сделать? Отсосать тебе? Научиться так же это делать, как он? Как вы там вдвоем извращались?! Давай здесь повторим!  В ушах звенит, когда Чуя ударяет его по лицу, а потом еще и отталкивает от себя. Не дезориентация пугает, а то, что это в самом деле случилось. Ему даже кажется, что губа разбита и на лице останется синяк, но ощупывает себя – это был всего лишь шлепок. Пусть и сильный. Все остальное страх. Так уже было, но тогда он был в ином положении. Вспыльчивый мальчишка, который устраивал потасовки с не менее сумасбродным Верленом, и такое ощущение, что та рана от выстрела до сих пор кровоточит, но нет. Боли в том месте, куда угодила пуля, – ни капли. И в этой реальности больно даже не в месте удара, и он сам не поймет, в чем дело, сползая вниз по стене, рыдать хочется – и смысла нет себя сдерживать. Волосы совсем растрепались, кажется, даже Чуя выдрал ему случайно клок, когда пытался отцепиться, одежда – тоже вся в неприглядном виде, и он вытирает порванным рукавом – когда порвал и не заметил – слезы с лица, запрокидывая голову, но от чертовых соплей – только задохнуться теперь, да и плевать!  – Прекрати, я тебя умоляю, а то гораздо сильнее приложу, – Чуя произносит это сквозь зубы. Ему противно. Рембо самому противно, он никогда до такого перед ним не опускался, и он уже не мальчик, чтобы так себя вести, но он снова надрывно стонет, не зная, как еще выразить все то, что Чуя заставляет его сейчас испытывать. – Прекрати уже, черт тебя возьми! – Чуя в этот момент чуть ли пнуть его готов хорошенько, но просто отступает в сторону, вместо этого херача ногой со всей дури по столу, и пусть несчастная конечность это не оценила, вида не подает. – Хватит ныть, совсем уже спятил? Ты, видать, вообще меня не понял и не слышал!  – Я все прекрасно понял и услышал. Ты повелся на него, влюбился или нет, но повелся. И… Все.  – Нет, Рандо-сан, – Чуя оказывается слишком внезапно рядом, садится, возвышаясь над ним, почти завалившимся на спину, из-за чего страх начинает невольно шевелиться внутри. – Ты нихуя меня не слышал! В разговоре с тобой я пытался до самого себя донести, что Дазаю, видимо, плевать, раз… Раз он ни слова не сказал, когда я уходил. Поэтому смысла во всем остальном нет! Какая разница в том, что я чувствую и чего хочу, какая разница, поговорю ли я с ним. Никакой. У меня духу не хватало тебе сказать об очевидном, что меня гложет ложь тебе, что я должен был спросить тебя, имею ли я после такого право ехать с тобой, а ты сам молчишь и намеренно закрываешь на все глаза, из-за чего я, блядь, чувствую себя еще дерьмовее, но сейчас с учетом твоей реакции и своего собственного поведения ранее, я отчетливее понимаю, что ехать с тобой – я не могу себе такое позволить, независимо от всех остальных причин, и, наверное, мне лучше просто остаться в Японии, возможно, найти себе иную работу, переехать в Токио, я пока не знаю… Прекрати, твою мать, реветь, это отвратительно! – Чуя снова со всей дури бьет – в этот раз уже кулаком о несчастный шкаф, и Рембо, вздрогнув, действительно затихает. – Я жалею, что вообще завел с тобой этот разговор, что признался, что поделился в итоге всем этим с тобой, потому что мне казалось, что так будет честно. Мне отвратно, что я обманул тебя, но теперь еще отвратнее, что все рассказал и открылся.  Хочется его позвать, но Рембо не может справиться с дыханием, а Чуя уже поднялся с колен. Он отвернулся, чтобы не глядеть на него, и добавил:  – Если ты, придя наконец-то в себя, все еще будешь желать того, о чем вымаливал, то подумай хорошо, может ли у нас после всего быть, как раньше. Я ошибся, с Дазаем все сложилось не в мою пользу, и я отчасти все еще хочу уехать с тобой, но совесть та еще сука. Я так не могу. А Дазай… Единственное, чего я хотел, просто объясниться, но кому нужны объяснения? Уж точно не ему. Я не хочу, чтобы ты меня уговаривал, но и бросать тебя так… Твое право выбрать презрение, но ты тот еще идиот, если этого не в состоянии сделать из-за меня.  Чуя покидает свою собственную комнату, и Рембо с ужасом вслушивается в звуки снаружи, ожидая, что тот сейчас выйдет за порог его дома, но входная дверь не хлопает – там тишина, Чуя где-то в доме все еще, и это не повод успокоиться, но хотя бы прикрыть глаза и в самом деле попытаться взять себя в руки, что, вероятней всего, так легко не получится.  Какое-то время Артюр даже надеется, что Чуя вернется сюда, но сам осознает, что не в эту ночь точно. Надо бы подняться, но его все еще колотит, и, так и валяясь, Артюр неаккуратными движениями пытается поправить на себе хотя бы рубашку, убрать волосы с лица, а потом перекатывается на другой бок, и бьет себя в грудь, чтобы рыдания провалились туда, откуда взялись. Чуя прав – сейчас он просто отвратителен. Сорвался. Повел себя, словно истеричная особа. Отчаяние от потери – оно доводит людей до такого, унижает их и лишает достоинства.  Слова, сказанные Чуей перед уходом, всплывают в памяти. Он хотел бы поехать с ним, но его грызет собственный обман, и поэтому он посчитал, что по этой причине все должно кончиться, и это отчасти вселяет надежду – его еще можно переубедить – это понимание перекрывает то, что было сказано перед этим, о том, что он жалеет о своей искренности.  Артюр не будет думать об этом. Это все не имеет значения, если Чуя все еще держит за самый краешек надежду с ним уехать, пусть и считает, что не имеет права уже на такое.  Он с приторной горечью поглядывает на стол – туда, где валяются скомканные листы со стихами, которые наполнены поиском понимания и попыткой себя выразить, отворачивается, но все равно подходит, будто бы желая сделать себе больно, и вглядывается в строчки. Ему всегда нравилось то, как завуалированно японцы с безумной точностью передачи чувств писали о самом глубоком, что рождается в сердце, но сейчас это вызывает лишь судороги в руках, да на глаза попадается еще и книга… Он мог бы сжечь ее, но это всего лишь книга. Дазая Осаму это никак не заденет. Он и на расстоянии, и без книг способен изводить Чую, и от осознания, что тот переживает, Артюр внезапно чувствует запах чего-то еще из этого котла ревности, злобы и обиды, что так тщательно перемешивал.  Может ли он в самом деле принуждать Чую к тому, в чем он отныне сомневается? Так очевидны его метания, и хочется эгоистично на них закрыть глаза, но сейчас, когда пелена эмоций чуть истончилась и видно стало немного лучше, Артюр безумно сожалеет обо всем, что тут произошло, и в порыве даже думает о том, о чем определенно пожалеет, но, несмотря на свое желание не отпускать и удержать, ему кажется, будто он способен немного прижать свои терзания. Невозможно желать заботиться о человеке и позволять ему страдать, иначе, как это будет похоже на любовь? Он вспомнил Верлена в момент, когда ему казалось, что его уже тошнит от этой излишней опеки, и он, несмотря на все еще живые и остро реагирующие чувства, хотел прогнать его и растоптать остатки достоинства… Возможно, чтобы сделать больнее… Но Чуя точно в его отношении такого не хотел.  Он с трудом представляет, какой выход из ситуации будет выигрышным для него.  Артюр, пытаясь не сдаться окончательно головокружению, подбирается к кровати, садясь на нее и свесив низко голову. Его лицо почему-то все еще мокрое, и он трет его ладонями, ощущая боль в районе челюсти, куда врезал ему Чуя. Забравшись с ногами на кровать, Артюр впечатывается головой в подушку, трется носом о ткань, словно хочет уловить аромат волос Чуи, скребет ногтями по простыни, нащупывая кусок более грубой ткани. Небрежно брошенное здесь юката – все пропитано этим терпким мужским запахом, и Артюр утыкается в ткань лицом, дыша часто-часто, а потом спуская с себя брюки до колен и ощущая все твердость возбуждения. Это не похоже на то, как его бы касался Чуя, и совсем уж не получается представить его горячий рот, когда он с похотью в глазах жадно заглатывал дразнящий его по губам член, но сейчас без разницы. Артюр ловит извращенное удовольствие от такого самоудовлетворения, в комнате Чуи, в его кровати, в которой они не раз ласкали друг друга, теряя стыд. Он стонет, не боясь того, что звук вырвется на темную улицу, проталкивает в себя пальцы, изгибаясь, и наивно представляет, что Чуя сейчас видит все это, и от этой фантазии срывается и кончает.  Мысль осеняет вместе с тем, что несет ему это позорное наслаждение. Бесполезно так вести себя, он сделает только хуже. Чуя совсем отвернется от него. Ему нужна поддержка, а не попытки уверить в том, что он ошибается. Злость – отвратительная сообщница, когда планы рушатся. Она управляла им, когда он осознал, что заигрался, и Верлен, не выдержав его презрения, выраженного в желании большей свободы, в самом деле решил увеличить между ними расстояние. Как это было обидно, как он в самом деле его тогда возненавидел, привыкший к его бесконечному вниманию, и не простил, о чем потом пожалел. Чуя тоже его не простит, и это может иметь дурные последствия. Артюр знал все об эгоистичной любви. И на своем опыте, и на опыте посторонних. Он читал об этом, он даже помнит кое-что из рассказов Хориэ-Дазая, и уверен – тот поступает сейчас так же, и это есть худшее – так манипулировать Чуей. Надо попытаться это принять. Попытка хоть и будет похожа на истязание каленым железом, но сейчас тоже не облака рая маячат впереди.  Дыхание давно выровнялось, потолок не танцует перед глазами. Артюр водит пальцами по голым бедрам, прощупывает кожу на члене, зажав кончик языка меж зубов и вспоминая все интимные моменты между ним и Чуей, а затем немного лениво поднимается и бредет в ванную комнату, чтобы смыть с себя все, надеясь после найти Чую, не покинувшим дом.  Он сразу отмел предположение о том, что тот ушел ночевать в его спальню, и заглядывает он туда лишь с одной целью – отыскать пузырек с вероналом, к которому он редко притрагивался, забыв почти о нем на несколько лет, но всегда отслеживал запасы с того момента, как Верлен исчез из его жизни. Он принимал его еще некоторое время, когда прибыл в Японию, пытаясь победить бессонницу, но затем в этом отпала надобность. А теперь, словно по старой привычке, он заглатывает лекарство.  Ощутив наконец-то эту химическую поддержку внутри себя, Артюр направился на первый этаж, проверив первым делом гостевую комнату, но в итоге обнаружил Чую на просторной кушетке в библиотеке, где он устроился, отвернувшись к низкой спинке лицом.  Для двоих тут будет все же тесно, но Артюр настойчиво пристраивается рядом, убеждаясь, что Чуя все же не спал, а тихонько лежал, совсем притихнув, едва он раскрыл его убежище. Артюр обнимает его одной рукой, целуя в затылок.  Сначала лежит совершенно тихо, слушая мерное тиканье часов, что стоят на столике рядышком. Тяжеленные, они при этом так нежно отсчитывают время, словно знают, как больно его терять и пытаются хоть как-то смягчить эту боль.  – Ты прав, – шепотом он говорит ему, когда понимает, что прогонять его все же не собираются. – Я не могу судить. Поэтому прости. Я не могу принуждать тебя, не могу заставлять следовать за мной. Мы ни к чему не придем. Твое право отказаться, твое право все обдумать. Но мне по-прежнему хочется просто забрать тебя с собой.  – Как запел-то…  Чуя говорит это не со злостью, но он все еще обижен. Но не гонит, не отталкивает – это обнадеживает.  – Я не знаю, Рандо-сан, – добавляет он, никак не реагируя на то, как его гладят по волосам, дыхание его не нарушается – он давно взял себя в руки. – Я все еще думаю о том, как сложилось бы у нас все в Париже, я бы хотел оказаться там с тобой, но есть то, что не позволяет мне так поступить.  – Я своего решения быть с тобой не поменяю, не сомневайся, вопрос в тебе. И тебе, наверное, стоит еще раз подумать.  – Думать нечего.  – Ты такой гордый.  – Не в этом дело, – цыкает он, и можно сейчас представить, как его перекашивает от недовольства, он вроде как хотел перевернуться, но в последний момент передумал.  – Тебя это будет мучить.  – Ты только об этом мне и твердишь. Только суть мучений не меняется.  – Я просто не знаю, как быть с тобой, Чуя. К тому же, как ты прикажешь мне смириться с тем, что моя мечта исполняется в отношении другого? Будто жизнь отбирают.  – Лучше бы я тебе не признавался. А потом бы уже было поздно объясняться. Меня бы совесть заебала.  – Так забавно, когда ты ведешь себя грубо.  – Оставь меня одного.  Артюр будто весь этот их короткий диалог ждал, что его прогонят. В голосе Чуи нет раздражения, но есть требование. Пройдясь мягко губами по его щеке, Артюр подчиняется, но так сейчас в самом деле лучше. Он поднимается, но, поколебавшись, говорит:  – Со всеми этими признаниями не сказал тебе самого главного, – едва ли это так, но ему показалось, как обтянутая рубашкой спина Чуи напряглась – но темно, толком не разглядеть, но правда показалось, будто тот приготовился к чему-то дурному. Да, это в самом деле было не особо приятной вестью, но теперь не она будет сжирать изнутри, спасибо, Боже, облегчил муки! – Пусть я почти закончил свою службу, но сегодня у меня был один человек из японского правительства. С его стороны, и со стороны посла Клоделя ко мне поступило обращение, и это мягко сказано. Я должен буду по важному делу отбыть в Осаку, поработать с архивом. Если тебе будет интересно, я подробнее расскажу утром. Из этого выходит логичное заключение, что в таком случае отправление во Францию переносится на немного неопределенный срок.  Наверное, Рембо ждал хоть какой-то реакции. Ему сделалось жутко страшно, будто Чуя сейчас подскочит с места и немедленно покинет его дом в направлении того, где его так прельстили чем-то неведомым, но он ни движением, ни словом не показывает своей реакции. Постояв еще так немного в полном молчании, Артюр выполняет это убивающее его требование – оставить одного.