Non curati de mi. — Curati tu.
Небо слегка дымит: сразу становится понятно, что уже не вернешь ту летне-персиковую атмосферу Орегона, а конкретно — Портленда, со всеми ее обилиями солнца: и осень медленно заполняет, укутывает, обнимает своими еще более персиковыми тонами целый город; оставляя лишь увядшие стебли надежды на нормальное здоровье. Угольно-черные волосы показываются из стеклянной двери бежевого здания — справа, на стенке красуется огромная надпись: «NEL CENTRO». И голос, нарушающий тишину, хрипло произносит: — Как же хочется жить в такие моменты. Этот тембр узнаешь из тысячи: такой же черный и глухой, как и она сама — Роза. Девушка, состоящая целиком и полностью из угля и пепла — с дегтярными просторами прядей и красными щеками. Она стоит возле здания, теребя веревочки на своих синих классических штанах — и просто вдыхает вечерний портлендский запах, предвкушая ощущение безграничной свободы после тяжелого дня. И все планы, которые, возможно, Роза даже не строила, — вдруг всплывают на несколько секунд в ее голове; залезают в черепную коробку словно маленькие паучки и начинают трясти, трясти, трясти все полушария, — а затем, через секунд тридцать, — все становится как обычно. Как и было до этого тридцатисекундного кусочка жизни. Роза открывает свои полные синевы глаза: под ними можно разглядеть целые воздушные облачка, медленно плывущие по небу; и это небо — такое чистое, светло-лазурное небо — медленно начинает покрываться темной дымкой, а облака — становятся тучами. Пока в них не собираются капли слез. Она потирает щеки ладонями, до красноты растерев их, а после разочарованно выдыхает: — А, нет, не хочется, — и чувствует что-то тепло льющееся по горяче-алым щекам. — не хочется жить. Тогда Роза словно цветок — распускается. Поправляет воротничок своей черно-белой рубашки в крупную клетку, осторожно проходясь бледными, в татуировках, пальцами по хлопковой ткани. Ее шея обнажается, поддаваясь вперед холодному ветру. И все, чего уставшая Роза Марти действительно желает — это снять гребаную хлопковую тряпку с ее тощего тела. Порвать. Снять, порвать и выкинуть, потому что она пропиталась остатками морепродуктов, мукой — пшеничной, кукурузной и ржаной — а из нее, между прочим, всегда выходил изысканный хлеб: по фирменному рецепту Розалинды набирая больше заказов, чем любая другая паста или пицца в этом ресторанчике. Девушка оглядывается назад, рассматривая все в деталях тысячный раз подряд: то же кремово-бежевое здание с оттенками малинового, рядом — надпись. Слева — играющая светом неоновая вывеска «Nel Centro». А внутри: угольно-черная пустота, разбитая на миллион таких же пустот, и даже оранжевые орегонские фонарики из дешевой ткани больше не светят — их не видно, они исчезли, растворившись в пустом пространстве темного помещения. Ресторана. И все, что произошло за этот поварский рабочий день, девушка тоже не предпочитает вспоминать: прямо как эта черная кромешная тьма, называемая пустотой, — Марти смотрит в нее молча, лишь еле-слышным шепотом прося о чем-то. Саму себя. Пытаясь понять, зачем она разглядывает пустые витрины, пустые столики, которые даже не видно сквозь запотевшее стекло. И, находя среди тех самых разбитых пустот свою, — Роза уходит прочь, — а угольные пряди поднимаются вверх, не сопротивляясь вечернему ветру Орегона. « Днем точу ножи руками, кромсая себе пальцы в алую крахмалистую кровь, еще раз ты посмотришь на меня и скажешь, что я не умею признавать свою вину; раскатисто громко, и с чувствами бросая на рану соль — твоей огромной черной-седой-синей и смешного смеха больше не будет в моей квартире, я тебе не приготовлю ничего, связанного со мной; пасту фетучини, яичницу по-английски, дорогой оливковый. И не зарекайся, что хочешь убиться в углях моего пламени. Искренняя, любовью пропитанная. раненая. »***
— Это того стоит, я тебе обещаю, — уверенно и громко повторяет красноволосый парень из-раза-в-раз, стоя перед хрупкой белоснежной девушкой и бубня что-то себе под нос. Вот-вот кажется, что она разобьется, как поднимется на ноги — эта девушка: молочная кожа по всему ее упругому телу хрустально блестит под холодным освещением ламп, и только лицо имеет хоть какую-то живую окраску: на нем в прямом смысле распускаются целые бутоны разноцветных фиалок — и нежные изумрудные глаза просят взглянуть. Взглянуть и утонуть в этой зелени пряных трав. Она зарывается одной ладонью в свои короткие до ушей белоснежно-снежные волосы, обнажая ухо и слегка шею: достаточно внушаемый черный тоннель красуется на мочке, заставляя еще больше цветов вокруг распуститься — кажется, целый мир вокруг сейчас смотрит на это зрелище. Мягкая рука проходит через копну белых прядей, — таких пушистых, как и пух, — взъерошивает их, а затем поворачивается на красноволосого чудака и говорит, глядя прямо в глаза: — Нет. Не стоит, Майк. — Дже-ейн, ты сейчас серьезно? Ради меня сделай это, пожалуйста, — красноволосый продолжает настаивать на своем, опрометчиво разглядывая девушку. — ты никуда не ходишь. — Черт. Да я не могу пойти. Она смотрит на него своим типично-жалобным взглядом: с тех пор, как Джейн Фостер переехала в Портленд, прошло чуть больше двух месяцев, а никого, кроме Майка она так и не нашла. Хоть и пыталась — упорно пыталась, расхерачивая все, что осталось в прошлой жизни — друзья, родители, девушки, парни, работа. И депрессия. Самоубийства. И сейчас она сидит в этой крохотной дорогущей квартире: центр, Даун Таун, Майк рядом. Вспоминает встречу с его глазами, волосами. А затем окончательно рассыпается на части, как песочек в руках. И просто не может понять: почему такая, как она — Джейн, мать его, Фостер — милая и добрая, хрустальная. Почему она пережила столько дерьма? Чем она заслужила это все? Фостер пыталась справиться — схватив нож в руки, перерезав все свои вены, не остановив артериальное, венозное, капиллярное, внутреннее кровотечения, — она просто ушла, никому не сообщив. Забыла. Рассталась со всеми, кто ее любил. Или не любил вовсе? Джейн поглядывает на парня, сидя в теплом коричневом кресле: ее ноги элегантно сложены одна на другую, отчего длинная плиссе-юбка немного обнажает голые колени — тем самым создавая прекрасный эффект реверанса, будто девушка вот-вот поклонится. Но, засмотревшись куда-то, она замирает со стеклянными глазами, вызывая у красноволосого Майка массу вопросов.Двадцатое мая две тысячи девятнадцатого. Четыре месяца назад
Первая неделя в Портленде. Три разбитые кружки, проблемы с арендатором квартиры — этот черт продолжает требовать залог, который Фостер не внесла при заезде: всего лишь пара двадцаток долларов, а он уже взъедается, как ненормальный. Ну и порча имущества — уже двойная порция кофе на обои. А вот и схваченные лучи в ладонях — это первое солнце, которое Джейн хватает в свои лапы; держит и не отпускает, как будто бы хочет забрать эту крупинку света себе и вонзить внутрь. Прямо в сердце. А потом подавиться и выплюнуть, не и почувствовав ничего. А ведь она так хочет чувствовать хотя бы что-то. Ни одного зёрнышка даже нет — как и новых знакомых, друзей; а старые уже давно беззаботно смыты прошлым. Все осталось в Остине. Но только до того майского вечера. Первый день встречи с ним — хипстером, который совсем ее не понимает. Майк Бэббидж. Они знакомятся в пабе — первом районном пабе, который только может попасться Джейн Фостер в первые недели нахождения в Портленде: примерно двадцать минут пешком от арендуемой квартиры в Даун-Тауне — прямо и направо. Примерно двадцать минут бесконечного счастья, которое снежные вершины волос ощущают, рассыпаясь на части, когда каждый раз следуют к этому месту — к пабу «Kells Brewery» на 21-й Авеню. Первый толстенный стакан виски: льдинки, купающиеся в золотой жидкости и тонкие-тонкие капли на запотевшем стекле. Первое все — эмоции, чувства, и, наконец, первый знакомый. Джейн нехотя наклоняется к напитку, сидя на барном стуле, и восхищается. Умирает. Укутывается в теплые красно-малиновые тона этого бара — такого румяного, заполненного размытыми точками — кажется, людьми. И тут появляется он, такой же буро-малиновый. Ну, прямо малиновый пирожок с начинкой. И говорит, вытирая слезы на ее щеках: — Имя? — Джейн, — с улыбкой отвечает она, касаясь своим охлаждённым виски с его ликером, кажется. — Рад познакомиться. Как тебе она? — загадочно улыбаясь, Майк ни с того, ни с сего кивает в сторону тех самых угольных прядей — совершенно убитых; поломанных жизнью; совсем неинтересных никому. Сидящих в том же пабе, в парочке расстояний напротив… И эти угольные пряди, клетчатая белая оверсайз рубашка, синие-синие глаза с потекшей тушью — все они в совокупности представляют собой совсем одинокую девушку, попивающую мартини в паре метрах от заметивших ее людишек. Джейн окидывает незнакомку немного затуманенным взглядом — один лишь стакан виски уже дает о себе знать. Во рту все перемешивается: сладкое с солёным, горькое с горячим. Перемешивается ее размеренное дыхание со стуком сердца той самой — черной, как сажа, девушки. Незнакомка сидит, расправив острые геометрические плечи — она словно совершенно в другом мире — будто ее никто сейчас не видит. И она никого не замечает. — Интересно, — хрипло, слегка пьяно выкрикивает Джейн, поправляя ухо с виднеющимся тоннелем. — А кто она вообще такая? Ты ее знаешь? — Нет. Просто красивая. Мне показалось, — парень задумался. — Что я ее где-то видел. Джейн щурится, делая ещё один глоток горького перченого виски — «и почему только в Портленде он такой противный?» А после ловит на своих ресницах тяжёлый взгляд. Тяжёлый, точно из сажи, увесистый.***
— Дак что? — вновь уточняет парень, стоя перед задумавшейся Джейн, которая явно забыла тему разговора. — Ты действительно думаешь, что нам стоит туда идти? — спрашивает она. — Почему нет? Ты никуда не ходишь, тем более, — в руке Майка вдруг появляются достаточно крепкая сигарета Marlboro и уже плавно накрывающая ее зажигалка. — Твой друг оооо-очень хочет, чтобы ты пошла с ним. Такое бывает раз в год, чувиха. У красноволосого чудака в руке бордовая зажигалка и толстенная сигарета между пальцами; кажется — он совершенно не может жить без этих наркотиков, ядовитых трав и никотина. На теле — синее худи, потрепанное точно так же, как и футболка Джейн — да, эти вещи с барахолки; и железно облегающие черные джинсы, с немного выступающими нитками. По-моему, Фостер даже не видела его в чем-то другом: до ужаса этот хипстер банален — куча браслетов на левой руке; значки, которые они вместе с Фостер обожают собирать на своих рюкзаках. И просто огромнейшая любовь к музыке. Игре на гитаре. Немного помедлив, Джейн всё-таки соглашается, нехотя кивая головой и закатывая свои изумрудные кристаллики глаз. — Когда? — В пятницу. В восемь вечера. Nel Centro, — подмигивает Пенни, вновь затягиваясь. *** Возможно, мне просто нужен кто-то, кто любил бы меня. Той самой искренней и страстной — возможно, даже слишком нежной. Такой обволакивающей от кончиков пальцев до макушки головы, чтобы мурашки раскрывались тюльпанами на моих ключицах. Чтобы лед таял в моих руках. Нужно, чтобы кто-то любил меня той самой… милой… Любовью. Ну, кто-то. Возможно, я так и не сумею почувствовать ничего, кроме ничего. И я так и останусь в этих вечных раскопках чернеющей у меня под ногами, дряхлой земли. Но, к сожалению, мы люди. Мы не умеем искать друг друга правильно. И зачем я все это… …Пишу?25 августа 2019. Пятница.
***
Вечер пятницы. И разбитые пустоты в окнах ресторана — больше не разбиты вовсе. Их нет. Теплый-теплый свет освещает весь просторный зал: барную стойку, окрашенную в оливковые цвета, блестящий паркет на полу и полные блюд столы. А у по-прежнему висящих фонариков над головами посетителей есть только одна задача — гореть. И не сметь угасать в этот чертов вечер. Как бы им ни хотелось, фонарики — должны. Но кому? У Джейн светятся завязанные в небрежный пучок волосы — осматривая ресторан, она с самоуверенным видом пытается найти в нем хоть что-то, что ей бы не понравилось. Что бы заставило ее и Майка развернуться, уйти. Но она не может найти даже жвачки, оставленной на ножках мягких стульев. Пуховые перья и красный огнистый паренек разносят весь ресторан, в конечном итоге присаживаясь за единственно-свободный столик на двоих — мраморный, и, черт возьми, ангельско-чистый. Белый. Ноги подкашиваются, начинают дрожать, размещаясь на стуле. Фостер мечется, устраиваясь поудобнее, и еще внимательнее рассматривает то, что перед ней. А затем чувствует под пяткой кусочек чьей-то разбитой души. Под слегка сломанным столиком — единственным на весь ресторанный зал, — валяется чей-то серебристый. Снежный. Жемчужный кулон. — Джейн, ты… — Чувак, я поняла, что у них в этом ресторане меня раздражает, — Фостер сбивчиво дышит, пытаясь закончить фразу как можно быстрее. Она теребит пальцы о свои бусины на шумных блестящих браслетах. — Меня раздражает, — продолжает она, — что у них тут валяются чужие вещи. И этот светлый потолок с низко-висящими фонариками раздражает! И тогда Джейн поднимает с паркетного пола жемчужный до блеска кулон, усыпанный какими-то до боли знакомыми стразами; лицо девушки опускается, обхватывая украшение крепкими ладонями — до чего же чистое, настоящий жемчуг. — Возможно, выронил кто-нибудь, — отвечает Майк, отворачиваясь куда-то в сторону барных стоек. Справа от огромного бара, заполненного винами из всех возможных стран и годов, красуется громоздкий стол — точно такой же, за каким сидят они — вот только неполоманный и не настолько крошечный. Мраморный. И, не обращая внимания на повествование сидящего рядом знакомого, Джейн застывает. Всматривается вдаль. Это начинает входить в привычку. Медленно, но верно, она придет в себя — но никак не сейчас. Сейчас ей хочется только остановить кусочки временного пространства, соединить все упавшие на землю стёклышки — и остаться в этом мгновении хотя бы на секунду. Она видит знакомые руки. — Рады приветствовать вас в нашем ресторане сегодня! Мы очень ждали вас и думаем, весь Портленд ждал этого события тоже, — знакомый, рассеянный дымкой голос появляется возле большого стола. Он улыбается, просит обратить на себя внимание. Но только Фостер его замечает быстрее остальных. Все поворачиваются к незнакомке: удивительно высокой, с подвернутыми рукавами хлопковой клетчатой рубашки — на остатках обнаженных предплечий виднеются кучи мелких татуировок. Это она — обладательница дымного голоска — стоит прямо сейчас возле огромного мраморного стола. И вещает. Стол уставлен тарелками и различными специями: кориандр, кардамон, перцы — начиная с черного, заканчивая розовым; бадьян и базилик. На краю установлена электрическая плита и мини-раковина. В гуще этой томной толпы стоит она, сама тьма — кого Джейн замечает сразу же: чернеющие каждую секундочку графитовые пряди волос и слишком болезненная улыбка на едва живых губах. У незнакомки на рубашке висит бейджик. Едва заметно, но Джейн все же рассматривает расплывчатые буквы сквозь большое расстояние: Rosaline. C. Marty. — Может, это она сегодня будет готовить? — неожиданно спрашивает очнувшийся от происходящего Майк. Фостер просыпается. — А, что?! Майк, мы не могли ее видеть раньше? Эту девушку. Улыбка с лица Джейн Фостер не спадает, когда она говорит эти слова — и она сама того не замечает. Отставив всю свою скромность на задний план, хипстерка без какого-либо смущения разглядывает стоящую незнакомку у мраморного столика с кучей ингредиентов. Розалине, значит. — А где мы могли ее видеть? — недоумевающе спрашивает Майк. — Я не знаю. Не могу вспомнить. Но мне точно кажется, что это было вместе с тобой, — в глазах Джейн читается недосказанность, пока она вспоминает. Голова взрывается. В руках продолжает сжиматься жемчужный камень утерянного счастья. Нежные зататуированные ладони тянутся к салатнице: у повара в руках черная миска — прямо под стиль одежды официантов. Незаметно девушка дотрагивается до упаковки с пастой: итальянская, роскошная, дорогая. «Откуда здесь такие люди, еда и посуда?» — эхом проносится в голове у Джейн, и она продолжает разглядывать костяшки пульсирующих пальцев повара. Такие вздутые вены. Прозрачная кожа. Длинные фаланги, раздетые до неприличия. Набитые буквы на тыльной стороне ладони; череп. Длинные, уходящие к земле волосы. — Что такое, по-вашему, качественная паста? Вот как вы думаете, — выпаливает на одном дыхании повар, выпрямившись. В ее руках остается крепко держаться черная керамическая миска, но через секунду девушка ставит ее на стол. — какую пасту мы используем и как готовим ее? Однако ведь, это очень важно — уметь готовить пасту вкусно. Именно вкусно... — Повар слегка расплывается в улыбке. — Сегодня после мастер-класса каждый из вас сможет попробовать на вкус фетучини с расплавленным бри, черри и базиликом абсолютно бесплатно, поздравляю! Зал заполняет восторг. Разбитые пустоты больше не пустоты. Их больше нет. И Фостер не может отвести свои бриллиантовые с блеском изумруда глаза от незнакомки с бейджиком — Розалине, значит? И что заставляет Джейн постоянно смотреть на нее, Пялиться. Разглядывать фиалки на ключицах. Чувствовать, что эти угольные, только дотронешься, волосы — вот-вот рассыпятся как графит. Или вовсе будут твердыми как камень до конца своих дней. Люди счастливы, не могут спрятать улыбок: теплый свет не сходит с фонариков, низко висящих под потолком, а незнакомка-повар так и стоит. Вещает. Повествует. Рассказывает о том, как важно количество воды в кастрюле — ровно один литр на сто миллилитров, и как важен состав — только мука и вода. Повар вещает. Ухмыляется. Казалось бы, не в пустоту: так много черных, розовых, коричневых, синих точек, шариков, квадратиков. Так много распущенных цветов в ресторане за столами, но никто еще не распустился, как распустилась она — Роза Марти. И Джейн видит это. Розалине на бейджике не счастлива — со всеми ее тщетными попытками потянуть солнечные ниточки губ вверх — она не счастлива. Не счастлива. Как самый, должно быть, успешный человек. Подрываясь, подставляя себе ноги под пятки, девушка с бейджиком на груди опускает ладони, делая небольшой перерыв. Из рук исчезает коробочка с макаронами.***
Не развидеть мне этого солнца, не развидеть, я так люблю метафоры, ты — выпить. Не рассмотреть мне, не рассмотреть, то что ты потеряла, мне не стереть, не согреть, не вернуть. Быть. Стать. Умереть. Но если ты выживешь в итоге — обещай рассматривать, обещай читать книги и согревать мои непослушные, вечно холодные ноги. обещай.