Se mi dimentichi, brucerai i miei resti
. Паста сварена, и запах, проносящийся по ресторанному залу, доходит даже до самых потайных уголков. Смесь с оливковым маслом, состояние Al dente — невероятно мягкие, светло-солнечные феттуччини купаются в сваренной воде. И тогда незнакомка с именем на бейджике подходит ближе. — Нет, Майк, — Джейн подхватывает слова на одном дыхании, оживленно споря о чем-то с хипстером, но не замечает, как девушка уже стоит в метре от нее и хлопает. Хлопает своими глазами-фиалками, распущенными цветами; черными волосами, растрепанными в разные стороны, — они ведь такие прямые — эти волосы. Кулон из жемчужного камня падает на паркетный пол. — Здравствуйте, — Фостер улыбается совершенно присуще себе же самой: добродушно, искренне, слегка скромно. По-Джейновски. — У вас восхитительная паста получилась. И Джейн, не обращая внимания на упавшее украшение, снова залипает на лицо черноволосой — улыбка играет у Фостер в глазах. Чувства, поглощенные ею чувства, обволакивают с ног до головы. Внутри — точная уверенность в том, что она знает эту Розалинэ на бейджике — упорно скрывающую что-то, но при этом — открытую и разностороннюю. Джейн не покидает мысль о том, что это именно тот тип людей-работяг, застрявших в своих офисах-расторанах: тоже безумно общительная для других, однако же, про нее никто ничего толком и не знает. Ты можешь быть другом любому человеку в этом гигантском городке-штате, но кто по-настоящему сумеет назвать день твоего рождения? Один человек, одна точка из тех, с кем ты подружился в первый день школы? Фостер переводит взгляд на Майка. А затем снова на Розалинэ, и тогда впервые слышит ее голос. Мягкий, прокуренный, изнеможденный голос. — Спасибо большое. Правда будет еще соус, тогда точно сможете по-настоящему оценить нотки итальянской кухни. Вы бывали у нас в ресторане ранее? — слишком живо спрашивает она и вглядывается в лицо белокурой Джейн в ответ. Разбросанные по всему лицу родинки переливаются на щеках Фостер — она стоит и теряется в серых глазах кулинара. Да, Джейн знает ее; знает, как облупленную от макушки головы и до кончиков пальцев. Знает, но почему? Откуда? Роза смотрит прямо: чисто, как начальник — без уклонов, смущения и стыда. Видно, ее раскатала эта жизнь, как скалка раскатывает тесто. И крепкие прочные руки взяли помяли, разорвав на части. Стальная. Пепел. Серая. Мягкая, ее душит осколок жизни. Розалине смотрит и заводит одну прядку угольных волос за ухо; на костяшках пальцев вновь виднеются татуировки, только вот теперь Джейн может их разглядеть: парочка надписей на итальянском языке и один небольшой череп в минималистичном стиле. На запястье Фостер замечает купающийся в бриллиантах браслет Cartier — видимо, повара зарабатывают очень прилично. Джейн думает, что это совпадение, совсем безумное и непонятное совпадение: почему повар подходит именно к ней первым делом, отбросив на задний план всю свою богатую гордость и мысли о работе? Разве могут такие зажиточные американцы быть добродушными — здесь, в Портленде, откидывая алые спинки кресел, одеваясь в Gucci и попивая кислотный, мерзостный виски? Она может. Роза, стоящая перед Джейн Фостер. Роза, которая пахнет цветами и такими очень шоколадными духами — может быть такой, — и белокурая вдыхает запах, глядя ей в глаза и растворяясь в незнакомом дорогом аромате. — Здесь не была. — Счастливо и без доли сомнения отвечает Джейн, кивая снежными прядями, отчего те взъерошиваются. — Зря. Роза хочет уйти; она думает — ей повезет, если она уйдет сейчас, если эта назойливая девушка оставит ее в покое и перестанет дергать себя за кудри. Розалине страшно — страшно, что она не сможет ответить на следующий вопрос; страшно быть без улыбки — все посчитают ее бледное и восковое лицо — мертвым; страшно продолжать диалог. Ей страшно находиться рядом с Джейн, забирающей у нее энергию. И тогда она разворачивается, ловя фонарики на потолке глазами, умоляя внутренним голосом: «Пожалуйста, не зови меня.» «Зачем я подошла к тебе? Сама». «Теперь ты меня не забудешь». И идёт, надеясь на молчание белых волос и изумрудных глаз позади себя. — Подождите! — озорной, похожий на детский, нежный голос кричит эхом в голове Розы. Она оборачивается. — Да? — Можно узнать, как вас зовут? — Джейн делает шаг ближе, совсем позабыв о сидящем за столиком Майке. Она освещает улыбкой все: без того светлый, — что слепит глаза — ресторан, и людей, оживлённо болтающих о чем-то; и стеклянные бутылочки, окна, кастрюли; разодетых официантов, других поваров. И Джейн светит солнцем особенно сильно на стоящую перед ней, обернувшуюся Розу — в надежде, что та распустится и откроется ей. Как бутон в конце мая. В надежде, что угольные волосы Розы перестанут быть настолько черными, перестанут отражать ее саму. Но этого не происходит. — Меня зовут Розис, — последнее слово она проговаривает особенно остро; до боли сердито. — Можно просто Розалинда. — Вы ведь сами ко мне подошли. Не хотите поговорить? — белокурая Джейн вздыхает, не переставая улыбаться. — Я так хотела с вами познакомиться, меня сюда привел мой друг, знакомьтесь — Майк. Хипстер позитивно настроен: его хлопковая рубашка, усыпанная черепами, смотрится очень по-панковски, и, даже несмотря на это, в сочетании с синими джинсами он больше похож на восьмиклассника. — Здравствуйте, — красноволосый встаёт с места, лучисто оглядывая высокую Розис — кажется, ее рост около ста семидесяти. — Очень рад с вами познакомиться, я Майк. Мы с удовольствием оценим вашу пасту вместе с моей подругой, уверен, она превосходна на вкус! — Спасибо… Красивый у вас цвет волос, Майк. — На одном дыхании выпаливает повар. — Взаимно, — Майк замечает ужасно длинные волосы Розы и этот угольный цвет — про который Джейн собиралась ему сказать. Фостер сказала бы ему об этих угольных волосах, не промолчала бы и утонула в них же; слишком черные — кажется, что именно от них пахнет цветами или каким-то дорогим спреем для волос. И на эти же волосы она залипает сейчас; липнет к ним, как ребенок, укутывается в них и оставляет свой заметный след. Зачем ты это делаешь, Джейн? — Спасибо большое, но мне пора идти. — Неожиданно для всех выпаливает повар, и спокойно лежащие пряди взлетают вверх. И вместо запаха шоколада и цветов теперь в воздухе витает только запах почти остывшей пасты. Пора готовить соус.***
Ты видишь, как я обездолен — так почему не сбросишь мои крылья вниз, отпуская с глухой и дикой, стонущей болью? Я рассыплюсь, как хлебные крошки, как снег, как карниз — упаду на больные раны чужих, мне будет спокойно. Гладко, Я буду мочиться в винном соусе; буду жарить свои останки на солнце, прогревать кофе, отпусти, пожалуйста. Отпусти ради других; тебе не видеть больше искренности в моей квартире, все сказано. Отпусти, дай мне умереть смертью самого беспощадного, зарытого в землю мастера. Я никем не рожден, я живу в благополучном хаосе, дай мне увидеть смерть, увидеть черную милую радость. Дай подстроиться под радушные знаки интуиции, я знаю — отпустишь, мне будет с чем слиться, соединиться в потемках своего ненужного обездоленного разума. Так почему не сбросишь меня, моя искренняя занозная, искалеченная чужими фразами?
***
Ее перемололо сансаровым колесом, и она совершенно озябла. Роза оступается на одних и тех же граблях — закончив готовить, она скрывается в темном холодном кабинете и отдаляется от шумного и жирного потока людей. Повар хлопает дверью, включает свет. — Тяжело? — на красном кожаном диване сидит охладевший в такт температуре мужчина, расплескивая бокал вина в свой гигантский рот. — Я знаю, что тяжело, но ты же хочешь пробиться куда-то выше, верно? Немного седеющая выступающая борода на его подбородке мутнеет — кажется, она снова намочилась дорогущим «Шардоне». И плевать, что этот красный бутылечек оплачивать Розалинде: все, что берется из бара ее же шефом — почему-то оплачивается стоящим на должность ниже поваром, ведущим практически всю «шефовскую» работу. Мартин поправляет клетчатую рубашку, закатывая свои до ужаса длинные рукава-ножи, и привычно садится напротив — на белый стул, обхватывая колено руками. — Дак я уже на высоте, — подхватывает она, не обращая внимания на запотевший бокал вина в жирной руке ее босса, и даже чернеющую ярость, вот-вот готовую вырваться, она не замечает: Розе Элизабет Мартин настолько все равно, настолько плевать на все это со всеми вытекающими последствиями. — я на высоте, Брайен. Я знаю, вы хотите, чтобы я тусовалась в разных уголках Америки, в Лондон улетела на ваш поганый конкурс лучшего повара года, но — мне?! Мне что будет от этого? Я устала. Мужчина расслабляется, но его впалые щеки, всаженный в кожный покров нос и борода на подбородке вдруг искажаются в удивленной гримасе. Роза так привыкла к этому. Он расслабляется, и это уже обычное явление; все годы, что Мартин работает с ним — он утирает ей нос, умоляя проводить мастер-классы, дарит зарплату в бесконечно-огромных суммах. Брайен ее любит; любит, как бесконечного профессионала в своем деле, рвет ее как цветы-фиалки из горшка, сажает снова, рыхлит землю и ждет плодов. Но поливает Роза себя саму всегда. В одиночестве. И все бы ничего, и этот бородатый шеф-повар мог бы ей помочь: спросить, что случилось; быть рядом, как замена отца, как самый близкий высокопоставленный коллега. Он спросил бы, и, возможно, Мартин не сидела бы сейчас перед ним с каменным бесчувственным лицом и не слушала нотации о том, что надо. Брайен расплачивается ей перед конкурентами, гордится. Кажется, что она ему нужна и необходима как су-шефу молекулярная кухня и как рыбе лимонный соус. Но. Брайен не мог и не может. — Роза, ты у нас одна! — хрипло выкрикивает он, — У нас конкуренты, Мартин, ко-ку-рен-ты! Пока ты есть у нас, как у самого лучшего ресторана в Портленде — мы ни о чем другом мечтать и не можем! Бокал почти опустевший, однако — все еще запотевший от мокрых пальцев шефа, и Брайен, развалившись сильнее на кожаном диване, распускает в Розе бутоны слез. И вдруг эти бутоны рвутся — если точнее, —не распускаются, а рвутся; развязываются толстые узлы и разрываются тонким слоем. Где-то болит. И что-то мокрое заставляет мутнеть в глазах. Ни для чего ты ему больше не нужна, Роза. Рейтинги, конкуренты, бизнес. Только ради этого. Мясо. Она опускает голову, затем поворачивается к стоящему рядом офисному столу: на белой деревянной поверхности аккуратно разложены кучи каких-то бумаг, пачка открытого печенья и маленький макбук. Все это глупо — думает Роза, — в ее работе есть плюсы, но как их увидеть, когда все вот так? В ее работе есть плюсы, точно: просыпаться рано утром, следовать за летне-осенним августовским солнцем; жмуриться от чего-то слишком теплого, пленяющего, жарящего лицо, ноги, руки; заводить черный Мерседес, ехать ровно пять — чертовых пять минут, которые решают то, как пройдет весь оставшийся ее остаток дня. И рукой тянуть, тянуть эти нервные клетки за краешек, пока не сдадут. Пока Роза Мартин обводит заслушанные до дыр The Smiths, укладываясь в короткие пять минут езды на машине — в следующее мгновение она оказывается уже в Nel Centro, а строчки из песни продолжают играть мелодией в ее голове. Есть плюсы: готовить соусы на мастер-классах, угощать гостей, накидывать на худое, спортивное тело клетчатую рубашку: Роза знает — эта хлопковая вещь пахнет смесью пряных трав и теста для «Маргариты» — и повару страшно, что когда-то этот запах исчезнет, испарится, как вода испаряется на солнце. Потому что приготовление блюд — это единственный смысл её жизни. Потому что она больше не знает, что ей нужно. И из плюсов выделяется этот один, существенный — работать над новыми фирменными рецептами паст, улучшать свой скилл, покупать вновь флакон Tom Ford и выливать его на свою шею — так страстно любить работу в надежде, что эта работа полюбит Мартин в ответ. Но ни сидящий перед ней бородатый шеф, ни даже фетуччини с соусом из креветок — они не любят ее. А что это вообще такое — любить. Роза? Что это за чувство, съедающее тебя изнутри — разве оно действительно необходимо тебе? Разве ты знаешь, что это? — Я думаю, — Мартин выдыхает, хлопая отяжелевшими веками. — что на сегодня хватит. Мастер-класс может продолжить Калеб, а я уже на год вперёд проработала. — Розалинда! — возмущённо выкрикивает шеф. Повар не умолкает, отчаянно перебивая Брайена, и все, чего она сейчас хочет — это уйти. Рассыпаться песочком по дороге, сесть в свой черный Мерседес и угнать — как Роза это обычно любит делать — ехать по вечернему шумному Портленду, кричать The Smiths в машине; чувствовать, что она жива. Хотя бы немного. — Прости, Брайен, мне кажется, что ты должен меня понять. Я люблю свою работу, но не в те моменты, когда меня не ценят в ней, как человека. Я знаю, вам нужны рейтинги и все такое, но… — Мартин! Я не говорил, что ты не нужна нам, — жилистый мужчина растерянно потирает щеки и смотрит на девушку, не замечая ее потекшей по лицу туши — Я говорил, что ты нужна в качестве профессионала. Если ты хочешь уйти, это будет твой выбор, — Брайен мешкается, еле находя слова; из дрожащего рта слышится едва заметный кашель. — Но действительно ли это нужно тебе после стольких стараний? Все, да — это все, думает Роза, — ничего нему не нужно. Пустые оправдания. Смешанные с грязью слова. «Ты нужна нам, Роза!» «Ты профессионал!» У угольных волос начинает жечь руки, ноги, и эта горечь, пролезая через кровь, вены; протыкая кожу, пробегая органы — саднящими ранами врывается внутрь сердца. Сейчас угольная девушка закричит. Станет тварью для всего живого — если она ещё ею не стала, — станет определенно и заставит всех ненавидеть ее. Схватив кофту со стула, Роза подходит к стеклянной, до потолка, двери и замирает как кусочек льда в морозилке. Как замирает кролик от страха, что нападут. Мартин, куда тебе. Ты должна найти больше преимуществ. Ты работаешь здесь больше трёх лет. Нет. И, смахивая рукавом помятой рубашки стекающую по щеке слезу, выпаливает на одном дыхании: — Я искала плюсы, Брай. Но, к сожалению, их перевесили минусы. Угольные волны света — погасшего теперь, скрываются за дверью. Исчезают, потому что больше нет сил быть.***
Свежий портлендский воздух: что-то беспечно родное, безумно доброе и милое душе. Здесь нужно родиться, чтобы почувствовать себя дома. Ты не можешь, и нет — ни при каких обстоятельствах — не можешь себя почувствовать здесь собой; нужной кому-то, дающей энергию солнцу, а не принимающей ее, если ты родилась не тут. Здесь нужно родиться и слушать пение птиц в семь утра; необходимо жить, впитывая соки всех проблем и неудач; разбиваться в кровь птицей, падая с крыш; чтобы знать, как меняется воздух. Наступила осень. Мартин чувствует это как никогда в своей жизни. Ровно ноль-ноль, ленточка застывшей слезы на худой щеке, размазанная тушь; угольный волосяной покров. Роза стоит на улице, позади ресторан Nel Centro — точь-в-точь тот, где она час назад вещала о прелестях кулинарии, с улыбкой до ушей окидывая всех посетителей благодарным взглядом — забавно. Как забавно, что сейчас ее разрывает на части от этой неповоротливости, лицемерия, двуличия; простых людей — они ведь все ещё сидят внутри. И та белокурая, как сахар, тоже там — она пьет вино; в руках держит оставшиеся частицы счастья, мило беседует со своим красноволосым другом Майком. Только как зовут ее? Девушка невольно задумывается о ней — искрящейся солнцем, с тоннелями в ушах, белоснежной незнакомке. Мартин ничего не находит, хотя пытается — глупо глядя в чёрное небо, она выпускает облака пара, возникшие из-за портлендской прохлады. Осень Здесь нужно родиться, чтобы чувствовать себя дома. Мысли фазаном крыльев проносятся мимо повара, улетая прямиком в черные небосводы, даря капельку свободы на этот вечер. Работа; шеф, пьющий Шардоне; та девушка из ресторана. Роза не замечает ничего, и даже того, как из здания кто-то выходит: шум настолько белый и незаметный, что повар продолжает стоять на месте и вдуплять в небо. Этот кто-то встаёт рядом — и запах свежего осеннего воздуха вдруг сменяется запахом приготовленной пасты и клубничной помады. Мартин поворачивает голову, чуть прикрыв глаза, и замечает это белокурое создание в профиль. Та девушка с большими тоннелями в ушах и хипстерским повелением стоит рядом, также смотря в небо. Изумруды, вшитые в глазницы. Россыпь родинок на щеке и большие румяные губы — кажется, это они пахнут клубничной помадой. Небо. Мартин думает, что незнакомка так и не повернет к ней свое лицо, не улыбнется, как тогда на мастер-классе, — искренне и радостно; думает, что это никогда не закончится. Но алые губы в клубничной помаде начинают шевелиться. — Меня зовут Джейн, — тепло шепчет беловолосая, проговаривая каждую букву в своем имени. И тогда стена, стоящая перед девушками ломается, как прозрачный лёд. Как самое прочное стекло.