Поиграй для меня

Паше нравилось, что студийное помещение — совсем маленькое. Помимо крутящейся обшарпанной табуретки для барабанщика из сидячих мест тут были только стул с почти выломанной спинкой, на котором обосновался басист, и небольшая скамейка, обитая какой-то тканью, маскирующейся под бархат. Именно на этой скамейке, как правило, Паша с Юрой придумывали и разбирали новые совместные мелодии. Юра на первой же репетиции заявил, что не хочет переигрывать чужое, тем более что с их набором инструментов это было бы довольно проблематично — он и Сашка Анисимов (Юрин одноклассник и, по совместительству, тот самый бас-гитарист) принципиально не хотели брать в группу гитару, а это существенно усложняло процесс подражания большинству популярных музыкальных групп. Поэтому с первой же своей репетиции Паша активно включился в процесс сочинительства. Обычно Паше нравилось, что помещение такое маленькое. Обычно — это предыдущие три репетиции, но не сегодня. Обычно эта крохотная скамейка была поводом коснуться разгоряченного Юриного тела, когда он показывал, как видит свою партию на скрипке. В такие моменты они соприкасались локтями, коленями, иногда Юра даже клал свою ладонь Паше на бедро, будто не замечая наэлектризованной волны, которая прокатывалась по телу последнего. Юра часто облизывал губы, а потом смотрел на Пашу таким нечитаемым взглядом, что жар начинал подбираться от живота к шее. Личадеев с силой растягивал меха, только чтобы уши прекратили полыхать, как сигнальные огни в момент чрезвычайной ситуации. Сегодня все было по-другому. Сегодня на репетицию пришел Юрин друг — Ваня Евстигнеев. Протягивая Паше крепкую сухую ладонь, он бросил короткое «Рудбой» и улыбнулся, откидывая с глаз отросшую зеленую челку. Почти всю репетицию Юра и Ваня обменивались только им понятными приколами, Музыченко кривлялся, а Рудбой ржал и подыгрывал. Он принес в студию три бутылки Туборга, при том, что пить в помещении было запрещено. И хотя техник Михалыч, школьный завхоз или что-то в этом роде, мужик лет сорока пяти с вечными мешками под глазами и проклевывающейся лысиной, редко оставался на репетиции - обычно он приходил к началу, подключал все, запирал свою микроскопическую каморку, окно которой выходило как раз в спину сидящим на бархатной скамейке, а потом сваливал по своим делам, так что по факту никто за порядком не следил, но все знали, что за алкашку можно легко угодить в черный список с пожизненным запретом репать. Еще и от завуча по касательной прилетит за распитие на территории школы. Поэтому Евстигнеев прятал открытую бутылку в стоящий у ног пакет, периодически прикладывался сам или исподтишка протягивал зеленое горлышко радостному Музыченко. Ребята поиграли свои наработки, а Юра даже спел припев песни, которую они между собой называли «Russian Style». Рудбой хлопал так, что чуть не свалился со скамейки, а потом стал накидывать идеи для будущего клипа, от которых вокалист каждый раз сгибался пополам, хватаясь за микрофонную стойку. Пашка старался не обращать внимания на их заговорческие улыбки, игру бровей и похлопывания по плечам. Он не разрешал себе соглашаться с тем, что Юра смотрит на Рудбоя с каким-то обожанием. Он умолял себя не додумывать, чем именно занимаются эти двое после уроков, но когда Рудбой позвал Юру к себе на продолжение «банкета» в виду отсутствия дома родителей, Паша сдался. Как только Михалыч показался в дверях, Личадеев скинул с плеча ремень, сжал аккордеон и под удивленный взгляд Музыченко почти зло запихнул инструмент в чехол. Он даже не остался курить на школьном пятачке у внешней железной лестницы, что вела в студию. На брошенный с верхней ступеньки Юрой вопрос «Паш, ты куда?», он лишь отмахнулся коротким «дела» и быстрым шагом двинулся за угол из красного кирпича. *** На следующий день Паша свалил домой с последних двух уроков и целый день трусливо не появлялся в сети — не хотелось увидеть в ленте новостей очередную порцию фоток «лучших друзей». Он даже не вышел вечером покурить, хотя хотелось безбожно. Проигнорировав единственный звонок от Музыченко в 19:53, он до ночи промучил аккордеон, обдумывая свою партию в новой песне, аккорды на которую Юра показал ему три дня назад. Когда мама зашла к нему в комнату и попросила все-таки пожалеть соседей, он воткнул в уши наушники и стал гонять по кругу любимые грустные песни. Он крепко зажмуривал глаза, когда в памяти всплывал образ Музыченко: как тот хулигански высовывает язык, как выгибает шею, когда тянет последнюю ноту в микрофон, как щурится, когда дым плывет ему в лицо… Паша злился на себя, что так крепко залип на этого парня. Он обижался, что Юра позволил ему залипнуть на себя, дал повод, подарил надежду. Ближе к часу ночи Паша не выдержал и выскользнул на лоджию в своей комнате на пятом этаже. Медленно-медленно отворил деревянную створку окна и высунулся во влажную ночь. В одно ухо голос ему пел «Ты впереди, ты далеко, я и не вижу…»*, во второе — улица эхом возвращала звуки заблудших осенних прохожих. Паша глубоко втягивал дым, кончиками пальцев касаясь собственных губ и будто до сих пор ощущал влажные прикосновения той самой проклятой ночи, когда одноклассники разбили ему лицо. *** — Сука! — выругался, вздрагивая, Паша в тот самый момент, когда из тени кустов появился силуэт. — Ты чего такой нервный, Пашенька? — с усмешкой в голосе спросил Музыченко, ступая в свет фонаря с открытой бутылкой Туборга («Чтоб ему пусто было!» — подумал Паша) наперевес. — Ничего я не нервный! Нехуй подкрадываться! — проворчал Личадеев, подтягивая на плече лямку кофра. После вчерашнего акта тотального себяжаления он был рад сегодня провести время в Питере, на репетиции ансамбля, и теперь возвращался со станции домой через двор двести пятой школы, в которой учился Юра. — Покурим? — мотнув головой в сторону того самого крыльца, предложил Музыченко и, не дожидаясь ответа, пошел в сторону ступенек. Паша решил, что если будет ломаться, то будет выглядеть совсем уж как телка, да и увидеть Юру он был на самом деле рад, хоть и не признался бы в этом никому и никогда даже под страхом смертной казни. Он пошел следом, перешагивая грязные лужицы в асфальтовых выбоинах, поставил чехол к закрытым дверям и вернулся к Юре, который стоял и протягивал ему горящую зажигалку. — Я тебе вчера звонил, — сказал Музыченко, когда Паша наконец прикурился. — Да, занят был, — небрежно бросил в ответ, отводят взгляд. — М-м-м, — протянул Юра. — А я тебе хотел рассказать, как Ванька нашу песню нахваливал! — Ну, еще бы! — против воли вырвалось у Паши. Он от досады отвернулся и стал медленно прохаживаться вдоль перил. — Если бы ты после репетиции тогда не свалил — и сам бы услышал, — продолжал с укоризной давить Музыченко. — Нет уж, спасибо, и на репетиции хватило, — сквозь зубы процедил Личадеев, но громкости его голоса видимо хватило на двоих. — Я что это, так сильно тебе нравлюсь, что ты приревновал меня к Рудбою? — в голосе Юры звучали ехидные нотки. Паша в ответ подавился не вовремя сделанной затяжкой. — Чего? — прокашлявшись, выдавил он, но Юра промолчал. Паша снова отвернулся, втянул дым, чувствуя, что горло все еще дерет. — Знал бы ты, что я представляю последние пару недель, когда дрочу… — совсем тихо сказал за его спиной Музыченко, но Паша услышал. И опять закашлялся. — Что ты сказал? — резко развернулся и переспросил сквозь выступившие слезы. Юрины губы поползли в ехидной ухмылке. Он сделал солидный глоток пива, а потом вплотную подошел к опешившему Паше, оттесняя его к колонне, которая загородила их от посторонних глаз. — Говорю, не стоит тебе к Ване ревновать, — выговорил, обдавая Пашу алкогольными парами. В ту же секунду Паша себя как будто уже сам почувствовал пьяным, но не из-за запаха хмеля, а потому что Юра был совсем близко. Его глаза были напротив, щурились, пытаясь заглянуть в душу. Музыченко как будто даже задержал дыхание, рассматривая, прислушиваясь, выжидая… Такой серьезный в эту минуту, напряженный, немного испуганный, но все равно решительный. Он ждал чего-то, что можно истолковать, как сигнал. Крошечный шаг, чтобы быть уверенным: это нужно не только ему. И он его получил: Паша сглотнул, перевел взгляд на губы напротив и облизнул свои. В момент, когда бутылка была отпущена разжатой ладонью и с глухим стуком разбилась об асфальт прямо за перилами, Паша почувствовал на своих губах хлебный вкус недопитого пива и едва уловимые горькие нотки отброшенной не глядя сигареты. Юра навалился на него всем телом, прижимая к кирпичной кладке и выбивая последний воздух из легких. Одной рукой он притягивал Пашу за шею, а второй — стискивал под плащом заживающие ребра. И ни в какой другой момент жизни Личадеев не чувствовал себя лучше. *Строчка из песни «Лучше всех» группы Аффинаж.