Поиграй для меня

— Блядь, и какого хуя он мне ничего не сказал? — Музыченко в очередной раз меряет шагами несчастное крылечко. На часах больше десяти, но белые ночи набирают обороты, так что школьное здание из красного кирпича и не думает погружаться в темноту. — А ты ему про нас сказал? — отбивает Личадеев, в очередной раз пересаживаясь на металлической жердочке перил. Перила низкие, а ноги у Паши длинные, да еще жопу сквозь джинсы холодит немного. — Блядь, ты знаешь, почему я никому не говорю! — Юра еще сильнее злится, останавливается, грохая последний шаг о серые плитки, и впивается негодующим взглядом. — Знаю, не заводись, — Паша отступает, хотя ему есть, что сказать. — Ну и хули тогда! Блядь… — Юра зарывается пальцами одной руки в отросшую челку. — А еще лучший друг, называется… — Я думал, Ваня — твой лучший друг… — хмыкает Паша, вытаскивая из пачки очередную сигарету. — Ну, блядь, один из лучших!.. — Музыченко взмахивает руками и снова начинает мельтешить. — Сука! Еще с твоей днюхи про нас знал?.. — Угу… — мычит Личадеев в ответ, втягивая дым полной грудью. — И когда он тебе сказал? — Паша видит, как у Юры на лбу собираются хмурые заломы морщинок. — После девятого, когда в электричке ехали, — немного виновато отвечает он. — А мне ты почему не сказал? Почти три недели прошло! — Юра слегка повышает голос. — Да не хотел его палить про Даню, — отбивается Паша. — Думал, если начну, то придется все говорить или врать. А врать тебе я не хотел, — заканчивает уверенно, глядя в глаза. Музыченко несколько секунд держит этот взгляд, потом с силой выдыхает, показывая, что смирился, но продолжает всех костерить, больше для проформы. — Блядь, одни тайны, пиздец! — тоже тянется в карман за сигаретами. — Как будто фильмов про шпионов насмотрелись все, сука! — Ой да ладно, как будто ты ни от кого ничего не скрываешь, — Паша понимает, что ляпает зря, но удержаться просто не в силах. — Ты опять? — сквозь зубы цедит Музыченко. — Нет, Юр, я не опять. Я снова, — выдыхает устало и немного грустно. — Каждый раз, когда я хочу об этом поговорить, ты заводишься. — Да я просто защитить тебя хочу, что тут еще обсуждать? — Юра всё-таки чиркает зажигалкой, и пламя на мгновение озаряет его лицо неровным желтым светом. — А мне может быть не нужна такая защита, — не вполне уверенно начинает Личадеев. — Ты об этом не думал? — дерзко добавляет, глядя в глаза. — Может я хочу пару раз получить и уже не прятаться. Перед друзьями нашими не шкериться. Перестать фильтровать базар и прикрываться тесным совместным творчеством, — последние слова он выделяет воображаемыми кавычками. — Я иногда так загоняюсь, что начинаю думать, будто ты перед друзьями стремаешься, — обессиленно выдыхает он, в момент растеряв весь свой пыл. Секунды тянутся бесконечно долго, и только уголек Юриной сигареты мелькает в тишине. — Ты сейчас серьезно? — он проговаривает это медленно и даже как будто спокойно. Но Паша знает, что это мнимое спокойствие ничего хорошего не сулит. *** Со сцены Личадеев выходит оглушенным. Первое настоящее выступление. Пускай и материала своего всего на двадцать минут. Пускай в зале не больше тридцати человек вместе с музыкантами — только самые близкие друзья и хорошие знакомые. Пускай сама сцена — даже не в клубе, а в бывшем актовом зале бывшей автоколонны на окраине маленького областного города. Но все равно это концерт, настоящий концерт группы «The Hatters»! С настоящим саундчеком, который им вполне мастерски (несмотря на нервы и психи) замутил Рудбой, который и организовал этот спонтанный сэйшн. С настоящими аплодисментами и криками. С настоящим, твою мать, поцелуем в напористые Юрины губы прямо во время финальной песни. — Ну вы, блядь, даете! — первое, что слышит Паша от улыбающегося Дани, когда спускается со сцены. Друг хлопает его по плечу и добавляет уже серьезнее. — С первым концертом! Охуенный сет получился! И звук норм! — Спасибо, — Личадеев улыбается, оборачиваясь по сторонам и ища глазами Музыченко. Похоже, большинство присутствующих воспринимает их камин-аут как часть заранее отрепетированного шоу. Шоу, к которому Паша не совсем был готов, но от которого в груди почему-то распирающе хорошо. Совершенно по-идиотски хорошо и счастливо несмотря на то, что Юра сделал всё сам. Можно сказать, решил за них обоих. Вышел из шкафа, обнажил перед друзьями свои и Пашины чувства. И можно было бы сейчас набычиться, устроить разборки или густо раскатать обидки. И судя по решительно-испуганному виду Музыченко он готов воевать с любым из этих вариантов. Да вот только правда в том, что за те несколько секунд, что они спускаются друг за другом по пыльным ступенькам с выбитыми перилами до залитой солнцем бетонной площадки во дворе, Паша успевает признаться себе: чего-то такого он и ждал. Чего-то такого же ебануто-романтичного, как и сам Музыченко. — Все нормально? — у Юры всего несколько секунд, чтобы получить ответ, пока друзья не облепили их. — Да, — Паша ловит его взгляд и открыто улыбается. — Охуенно! — в эту секунду он чувствует себя по-настоящему счастливым. — Хорошо, — скрипач тут же заметно расслабляется. — Я парням скажу… — Что ты там скажешь?! — горланит подошедший Старый. — Что нам пора занимать очередь за автографами? Ну че, чур я первый! Распишешься у меня на сиськах? Двор автоколонны накрывает волной звонкого, многоголосного хохота. *** — Ты чего тут один сидишь? — Паша минут пять сверлит сгорбленную фигуру Мустаева, прежде чем подойти. Он подсознательно ждет, что вместо него это сделает Кикир, но басист показательно не замечает ничего вокруг себя. Он много пьет и много ржет, ни на шаг не отходя от Старого и Ильича. Юрка веселит Анечек, которые стоят вместе с Димой и его девушкой. Вадик свалил обратно в зал, где Рудбой мутит для оставшихся друзей какой-то невъебенный плейлист. Паша подхватывает за горлышко две закрытые пивные бутылки и идет спасать друга от отшельничества. — Ты с Кикиром не говорил сегодня? — спрашивает сразу в лоб, убедившись, что Мустаев оторвался от телефона и взялся открывать «подношение». — Вы что-то не поделили на даче? Или почему ты так рано свалил? — Паша старается говорить максимально ровным голосом, хоть язык слегка и заплетается. — Бля, Паш, давай не будем… — Даня хмурит брови и делает крупный глоток. Личадеев молча пьет. Он знает: давить на Мустаева бесполезно. Друг расскажет, только если сам захочет. А Паше очень сильно нужно, чтобы он захотел. — Паш, не обижайся, ладно? Если бы ты не был моим лучшим другом, я бы тебя просто нахуй послал… — горько усмехается Даня, зажимая губами свежий фильтр. — Ну или отшутился бы на крайняк… — добавляет, выпустив дым. — Но че-то тошно, не до шуток, короче. Просто не спрашивай… — Да, Кикир тоже с того дня как пришибленный ходит… — Паша хребтом чувствует, как Даня напрягается. — Вроде, разговаривает, улыбается, но… — Зря я сегодня приехал… — вдруг перебивает его друг, оглядывается вокруг себя, будто собираясь прямо сейчас схватить манатки и снова свалить в туман. — Не, нихуя! Ты — мой лучший друг, — захмелевший Личадеев останавливает его, кладя ладонь на плечо. — Может, вам просто поговорить? — добавляет через паузу, уже тише и мягче. — Нормально, в общем. Кикир скажет, всё что хотел, на трезвую голову… — Ты знаешь? — снова перебивает Мустаев, резко вскидывая голову. — Он тебе говорил что-то? — Про дачу? — Паша по инерции включает дурачка, ему до последнего не хочется палить Саню без повода. — Не, про дачу ничего не говорил… — и тут он не врет, Анисимов действительно уворачивается от любых разговоров на эту тему. — Просто уехал и уехал, типа. А я ведь… Блядь, — он раздраженно всплескивает руками и опять лезет в карман за пачкой. — Мы с ним до этого разговаривали, короче… — сдается и говорит, выкурив почти целую сигарету. — До дачи… — Обо мне? — Паше кажется или в Данином голосе действительно звучит какой-то отголосок надежды. — Да, — Личадеев отвечает твердо, уверенно, но головы не поднимает. — И что он сказал? — Даня подталкивает его к ответу, к стыдливому признанию своих несостоявшихся интриг. — Бля… Дань, я обещал, что не буду… — в последний момент Паша бьет по воображаемым тормозам. Он хочет оправдаться, отречься и вообще по возможности не влезать в чужую жизнь. За последние дни он столько раз успел надавать себя моральных оплеух за то, что счел себя вершителем судеб. Он винит себя за то, что подтолкнул к краю пропасти двух отличных людей. А теперь они оба страдают. — Он меня поцеловал… — всего тремя словами Мустаев останавливает очередной виток самобичевания в Пашиной голове. — Чего?.. — он ошарашенно пялится на друга. — На даче? — тупо переспрашивает, получая в ответ лишь скупой кивок и очередную дымную затяжку. — А ты что?.. — А я его оттолкнул и свалил… — после долгого молчания отвечает Даня и с силой растирает хабец в остатки ржавеющего кузова, на котором они оба сидят. — С того дня мы не переписывались… Паша тупо хлопает ресницами, он хочет еще что-то спросить, но не успевает — его отвлекает какой-то звук с другого края внутреннего дворика. Он поворачивает голову и замечает, как Рудбой с силой пихает Музыченко в грудь. Тот, покачнувшись, все же удерживается на ногах, и в ту же секунду всё приходит в движение. Паша вскакивает на ноги, пока Юра подается вперед, пьяно замахиваясь для удара. Андрей кричит и срывается с места, девчонки визжат. Весь этот шум и возня под гул бьющегося в ушах сердца. Громкие хлопающие шаги по пыльной бетонной площадке, смазанные удары, растянувшийся на децибелы звук. Замедленная съемка как избитый киношный прием. И единственная лихорадочная мысль внутри Пашиной черепной коробки: «Это я виноват».