Поиграй для меня

— Ань, давай не будем больше про эту сраную геометрию, — страдальчески тянет Личадеев и зажимает губами вторую подряд сигарету. — Я уже понял, что я все неправильно посчитал, и мне эту хуйню переписывать… — Хорошо-хорошо, — Смирнова широко улыбается, переминается с ноги на ногу, утопая каблуками в рыхлом снегу. Она, чтобы согреть руки, хлопает в ладоши в пушистых рукавицах со снежинками. По календарю уже вот-вот весна, но мороз в Ленобласти не сдается. Третий день столбик не ползет выше минус четырнадцати, а ночью даже снег опять сугробами выпал. Паша, Аня и еще трое ребят из их класса теперь утрамбовывают их приставными шагами в неофициальной курилке неподалеку от здания школы. Субботние три урока закончились, а вместе с ними и злополучная контрольная по геометрии, к которой Паша честно пытался подготовиться накануне, но, похоже, все равно с треском провалил. Вместе с осознанием пришло и плохое настроение, и теперь перспектива выходных дней не кажется такой радостной. — Кто вообще придумал, ставить контрольные по субботам? Мне кажется, это антигуманно! Ой, погоди, пожалуйста, — Личадеев не дает Анечке ответить и выставляет вперед ладонь, почувствовав в кармане настойчивую вибрацию. Высветившееся имя удивляет и заставляет нахмуриться, в груди неприятно сжимается. — Алло, — отвечает Паша, рефлекторно подаваясь чуть назад от стоящей толпы. — Привет, — голос Рудбоя звучит приглушенно и как-то хрипло. — Не отвлекаю? — Да нет, за школой курю, — Паша чувствует, как напряжение внутри растет, он делает еще несколько шагов в сторону, жестом прося у Ани минутку. — Что-то случилось? — вопрос резковатый, но закономерный. За последние два месяца он Рудбоя не видел и не слышал. Даже в сети с ним не переписывался. Как только Личадеев сказал Музыченко про тайм-аут и перестал регулярно наведываться в Питер, количество его контактов существенно сократилось. Он, конечно, звонил Вечеринину перед самым новым годом, чтобы поздравить того с днем рождения, да и Кикир был регулярно на связи, несмотря на перерыв в репетициях, даже Старый пару раз писал и звал приезжать потусить, но у остальных явно было полно своих забот в большом городе. Паша старался по этому поводу не загоняться и особенно не задавался вопросом, кому и что конкретно говорил Юра на тему его отсутствия, но понимал, что Евстигнеев и Никитина точно должны знать. Они вместе учатся, пускай и в разных группах, а с Ванькой — даже живут в одной комнате в общаге. — Ну, не то, чтобы случилось… — Паша слышит, как Рудбой чиркает зажигалкой и вовремя вспоминает про тлеющую сигарету в собственных пальцах. — Скажем так, ничего нового… — он замолкает, затягиваясь. — Паш, короче, я знаю, мне Юра рассказывал… И это не мое дело, вы сами разберетесь. Просто… В общем, он перестал играть… Паша хочет возмутиться, но осекается. Только молча ждет продолжения. — Совсем… Я не про репетиции. Я знаю, что у вас типа перерыв… И в курсе, что Саня его звал. Короче, ты сам знаешь, что Юрец всегда что-то наигрывает: гитара там, скрипка, поет постоянно. А после нового года тишина. Пьет только, на учебу совсем забил, сессию так толком и не закрыл, а в этом семестре даже до универа ни разу не дошел. Я пытался с ним разговаривать, но это дохлый номер, — судя по звуку Рудбой опять затягивается. — Ну, я решил, что ты должен знать. Ты не подумай, что я тебя обвиняю или что-то еще, — торопится он успокоить Пашу. — Он мой друг, я знаю его достаточно долго, чтобы понимать, что с ним бывает непросто, — Ваня едва слышно хмыкает и опять втягивает дым. — Короче, ладно. Ты можешь нихуя не делать с этой информацией, и я ему ничего не скажу. Просто решил, что ты должен знать. Извини, если отвлек, — договаривает и отключается, не дожидаясь никакой Пашиной реакции. Личадеев так и остается стоять с потухшим телефоном и истлевшей сигаретой. Он пытается переварить то, что сказал Евстигнеев. В голове невольно всплывают собственные мысли, свои пережеванные обиды и неистлевшие чувства. Первое время ему было плохо. Через неделю стало совсем хуево. Чуть ли не каждые полчаса он хватался за телефон, чтобы написать Музыченко, но сам себя останавливал. Он пытался убедить себя, что имеющаяся перспектива — нихуя не перспектива. Он боялся, что рано или поздно Юра просто трахнет кого-нибудь на очередной пьянке, Паша об этом узнает и ему будет больно. А еще последние пару месяцев ему было обидно и ревниво, и одиноко, и грустно, и зло, и тяжело, и нихуя не помогало. Подсознательно он ждал, что этот злосчастный тайм-аут что-то изменит, что Юра образумится, поймет, попытается что-то исправить и всё будет как раньше, всё будет хорошо. Но нихуя! Музыченко попытался что-то возразить в самом начале, звонил, писал, спрашивал, но очень скоро уступил, а потом и вовсе пропал со всех радаров. У Паши уже не осталось сил и времени, чтобы его отлавливать. Где-то на периферии он хватал единичные фотки от общих друзей, но запрещал себе на них останавливаться. Он всё ждал, что Юру накроет, что он сделает что-то решительное, что-то в своем стиле, но новый год случился раньше. Личадеев так убился под конец года в попытках натянуть оценки хотя бы на среднюю тройку, что не заметил наступления праздника. Тридцать первого еще днем он разговаривал с Даней, собираясь приехать в Питер на Дворцовую, как обычно. В голове копошились мысли, что там он сможет наконец-то увидеть Юру, что музыка, фейерверки и хлопушки сотрут из головы усталость, а из сердца — неотработанную обиду. Но ближе к вечеру в его ленте вдруг всплыла фотка из «Семнашки». Люди на ней явно ни по кому не скучали, они готовились хорошо отметить новый год. Юра был среди них. В итоге Паша психанул, отписался Дане, вырубил телефон и остался дома, обжираться оливье и мандаринами. Мама очень удивилась, а батя почти сразу начал втихаря подливать ему «беленьку» в стакан с морсом. Ближе к двум Паша уже спал тяжелым хмельным сном, откинув голову на спинку дивана в гостиной. Тучу пропущенных вызовов и сообщений он увидел только утром. Больше всех до него пытался достучаться Музыченко. Двадцать семь звонков грели душу, но от них почему-то пекло глаза. Последняя смс-ка, очень лаконичная, без знаков и смайликов еще долго вспыхивала под веками своим незатейливым текстом: «с новым». В первую секунду рука дернулась набрать знакомый номер, но Паша зачем-то сначала полез в ВК. Пересмотрев все отметки на фотках, звонить расхотелось. *** — Алло, — Музыченко отвечает не сразу, с каждым новым пронзительным гудком Пашина уверенность тает, и он уже почти вешает трубку, когда та вдруг отзывается хриплым Юриным голосом. — Привет! Не отвлекаю? — Паша пытается говорить ровно, но сердце бешено колотится где-то у самой верхушки сжимающегося горла. — Нет, — Музыченко молчит, от чего Пашин пульс подскакивает еще сильнее. — Хотел предложить у меня дома порепетировать, я там партию к твоей скрипке написал, — Паша внутренне ругает себя за неуверенный тон и начинает хлопать по карманам в поиске сигарет. — Ты сильно занят сегодня днем? — Нет, совсем не занят, — Юра отвечает сразу, и Паша дает себе лишние пару секунд тишины. Зажимает фильтр губами и чиркает зажигалкой в пустоте. — Приедешь? — мычит чуть неразборчиво, но уже спокойнее. Подносит пламя к бумажному кончику, ощущая жар большим пальцем. — Да, — короткий ответ отдает теплой волной, которую Паша проглатывает полной грудью вместе с морозным дымом. — Хорошо, — он старается не радоваться слишком сильно, но губы все равно расплываются. Договорившись о времени и отключившись, Личадеев добивает сигарету и отдергивает себя. Это просто репетиция. Их проблемы никуда не ушли. Они по-прежнему в разных, пускай и совсем близких, городах. Они все те же два вспыльчиво-упертых барана, умеющих делать вместе музыку. О большем загадывать не приходится. *** Музыченко появляется на пороге без пяти, с бутылкой минералки и красноречиво опухшим лицом. Паша видит, как тот напряжен: губы не трогает привычная улыбка, глаза блестят то ли обидой, то ли тоской — не поймешь. — Ты голодный? — спрашивает Личадеев, забирая кофр со скрипкой. — Чизбургером, конечно, не угощу, но вот супом вполне, — Юра, согнувшийся над обледенелыми шнурками, глухо фыркает, роняя на коврик все свою показательную сдержанность. — От супа не откажусь, — стреляет взглядом из-под ресниц, заставляя и Пашу улыбнуться. *** — Нихера, уже почти девять?! — Паша реально не в курсе, как время успело так пролететь. — Не подумай, что я тебя гоню, но у тебя есть все шансы проебать последнюю электричку… — он ловит Юрин взгляд, разгоряченный от игры, но будто споткнувшийся. Музыченко вообще почти не смотрит ему в глаза. Не трогает, даже рядом не садится. И Личадеев все острее чувствует этот вакуум. Теперь бесполезно спорить с тем, как ему не хватало всего этого. И репетиций, и самого Юры. — Не, я сегодня у родителей… Сможем завтра еще порепать, если у тебя время будет… — А как же субботняя тусовка в Семнашке? — Паша почти жалеет, что не удерживается от едкого замечания. — Как-нибудь без меня обойдутся… — бормочет Музыченко, не поднимая головы, а Паша реально удивляется. Даже правильнее будет сказать — охуевает. *** Они выходят из подъезда вместе и не сговариваясь бредут в сторону заднего крыльца двести пятой. Дома Личадеев сказал, что пойдет проводить Юру, но, по правде говоря, ему ужасно хочется курить. С Юрой побыть тоже, конечно, хочется, но сейчас это доставляет почти физическую боль. Музыченко идет по морозу без шапки, но будто вовсе этого не замечает. Паша украдкой поглядывает на то, как он кусает губы и хмурит брови. — Я злился на тебя. Тогда, в декабре, — Юра начинает говорить, ступая на первую ступеньку крыльца. — Когда ты предложил сделать перерыв, — он ставит кофр с инструментом на пол и лезет в карман за сигаретами. — Мне казалось, что это предательство. По отношению к нашей музыке, к группе, ко мне… — не глядя, протягивает пачку. — Сначала я вообще не верил, что ты можешь так со мной поступить. А когда понял, что это не просто очередная истерика, я начал злиться… Мне казалось, что все это несправедливо. Что у нас всё круто. И что ты загоняешься на пустом месте. Но потом случился новый год… Паша сглатывает на последнем предложении. Еще секунду назад он готов был спорить и даже попробовать объяснить свои чувства, но так и замер, каменея плечами. Предвкушение чего-то неприятного буквально облизывает его холодные пальцы. — Не уверен, как ты отреагируешь, но я все равно должен тебе рассказать… — Юра тяжело вздыхает, а Паше рефлекторно хочется закрыть уши. — В ту ночь я много раз пытался до тебя дозвониться. Еще до праздника я почему-то был уверен, что ты приедешь. Я даже собирался сказать тебе, как ты не прав и что я тебя прощаю, но твой телефон был все время выключен. А я пил… — Музыченко начинает медленно ходить туда-сюда по заиндевевшему крылечку. — И чем больше я пил, тем сильнее мне начало казаться, что ты предпочел меня кому-то другому… Все вокруг спрашивали, где ты, а я ничего не мог ответить. Я даже почти убедил себя в том, что твой телефон выключен, потому что ты трахаешься с кем-то другим, — горькая усмешка заставляет Пашу молчать, просто молчать и слушать. — Это было глупо, но я был пьяным и сильно злился… Юра замолкает, будто собираясь с силами, а у Паши их уже и вовсе не осталось. Он пытается держать себя в руках, только чтобы не начать орать. Потому что это невыносимо! Он не хочет слышать ничего, что может рассказать Юра про ту ночь. Его сердце раскрошится прямо здесь, на этом сраном крыльце, на котором все началось. Вот же блядская ирония! — В общем, я понял, что что-то не так, когда почувствовал, как кто-то лезет ко мне в штаны… — Паша запускает руку в карман в поисках сигарет, только чтобы не смотреть сейчас на Музыченко. — Это было в толчке Семнашки. Девчонка, с которой я, оказывается, сосался… Я не помню, как мы начали целоваться. Я только помню, что больше ничего не было… — Юра, ходивший до этого взад-вперед, останавливается напротив Паши. Личадеев чувствует это, но не поднимает на него глаза. — Я отшутился тем, что очень пьяный и вывел ее в зал. Я знал, что по сути ничего не было, но мне все равно было хуево. Особенно, когда Кикир рассказал, что ты на самом деле остался в новогоднюю ночь с родителями… Но даже если бы нет… В общем, мне было паршиво, — Юра снова двигается, не дождавшись от Паши никакой реакции. — Да и сейчас тоже, если честно… За последний месяц я очень старался меньше думать, но все равно при любом раскладе получался мудаком… И не только потому, что засосал какую-то пьяную девицу, а потому что не замечал, что всё в порядке только у меня одного… Я не хотел, чтобы ты чувствовал себя брошенным здесь, но проебался… Мне правда жаль… Личадеев поднимает голову, и они впервые встречаются с Юрой взглядами. Музыченко выглядит по-настоящему виноватым, и Паша уже сейчас знает, что не сможет его не простить. Потому что уже успел представить себе гораздо более ужасный сценарий, чем обычный поцелуй по пьяни с какой-то левой телкой. И потому что это Юра. Юра, который загнался и обожрался собственной виной по самое не могу. Он накосячил и сделал выводы. Он пришел и рассказал обо всем сам, хотя Паша мог бы об этом никогда и не узнать. — А еще мне жаль, что тебя не было рядом, когда я бил свою первую татуху. Мне было пиздец, как страшно и сначала очень больно, но я понял, что это реально моё… Я особенно не рассчитываю, но если тебе вдруг будет нужна компания, когда соберешься бить свою, я буду рад… — Юра неуверенно лезет в рюкзак и протягивает Паше конверт красными от мороза пальцами. — Это должен был быть мой тебе подарок на Новый год… Я купил его еще в декабре, но по-настоящему понял только потом… — Личадеев заглядывает в конверт и видит черный стилизованный сертификат в тату-салон. — Прости, что был мудаком… — Паша поднимает взгляд, впиваясь им в Юру, и тот замолкает. — Спасибо… — Пашин голос звучит хрипло, он и сам не знает почему. — Да… — Музыченко понимающе кивает, кажется, растеряв всю свою энергию. — Ты можешь сейчас ничего не говорить. Я знаю, что ты злишься. И да, я это заслужил. Просто хочу снова начать общаться. Я ужасно по тебе скучал… — говорит, каждой фразой набирая воздух, потом резко выдыхает и улыбается. Нервно и болезненно. И Паша почти силой заставляет себя не броситься сейчас ему на шею. — Завтра, — отвечает коротко, закусывая нижнюю губу. — Можно снова порепать у меня… — Спасибо… *** Они репетируют весь следующий день, и Музыченко даже выглядит не таким напряженным. Пашу это радует, он искренне улыбается, ощущая, как его буквально магнитит к скрипачу. А вечером Юра уезжает обратно в Питер. Паша не идет его провожать. Мысленно дождавшись отправления электрички, просто уходит курить. Первая смс-ка приходит раньше, чем Личадеев успевает добраться до крыльца. Музыченко пишет какую-то малосвязную хуету, заполняя эфир, но Паша улыбается каждому сообщению. Он снова ощущает внутри это порхающе-шелестящее нечто, и у него даже не получается одергивать и ругать себя за наивность. Ему просто достаточно погрузиться снова в эту эйфорию, чтобы простить, забыть и сойти с ума. Это как мороженое. Пока ты его не видишь или не слышишь о нем, ты о нем не думаешь и даже как будто не хочешь. Но стоит кому-то на улице пройти мимо тебя с вафельным стаканчиком, тебе тоже срочно нужно. А если этот «стаканчик» ведет себя так остроумно, выказывает искренний интерес и помогает держаться на плаву каждый день всю следующую неделю? Конечно же, Паша хочет всё это себе обратно, и он почти готов написать, что приедет в Питер на репетицию, если студия будет свободна в воскресенье, но Музыченко его опережает. Субботние уроки заканчиваются, и Паша выходит на крыльцо своей школы — его встречает нестройный, но очень бодрый хор группы «The Hatters» в полном составе. Оказывается, Юра в свой прошлый приезд договорился с Михалычем и забил на целых четыре часа их старую школьную каморку, а потом уломал ребят приехать порепать там, чтобы Паше не пришлось специально тащиться в Питер. Личадеев сдерживается до последнего. Он не скрывает, что рад, по дороге искренне веселится вместе со всеми и часто-часто возвращается глазами к Юре, но все равно пытается держать себя в руках. Подводят эмоции. На самой репетиции их столько, что Паша в какой-то момент просто ими захлёбывается, притягивает Музыченко к себе за шею и целует. Получается рвано, лихорадочно и сталкиваясь губами, но так страстно и жадно, что Саня в шутку начинает кричать, чтобы они сняли номер. Все ржут, а Паша наконец-то снова чувствует себя живым.