Опиум

— Кому ты об этом говорил? Ангелу говорил? Отцу? — Никому. Ничего. Слышишь? Никто ни о чём не знает. Больше года удавалось скрывать визиты к тебе, думаешь, с костюмчиком, сидящим по фигуре, было сложнее? Лиам, не суетись. — Он поймал врача за рукав халата, но тот вырвался и всё равно продолжил бегать вокруг стола, разбрасывая канцелярию машущими во все стороны руками. Потом остановился, мелко подёргиваясь всем телом, будто насильно не выпускаемый из клещей паники. Взлохмаченные чёрные волосы облепили лоб и щеки, влезли в глаза. — Сколько это продолжается, Ди? — Я не считаю дни, да и не имеет срок никакого значения. — Киллер с толикой тонко рассчитанного отвращения проследил, как одна из капель пота потекла с виска на шею Лиама. — Выпиши себе успокоительное? Ты же лечишь психов, тут должен валяться целый арсенал таблеток от буйства, хватит, чтоб армию усыпить, и ты… ну чисто сапожник без сапог. До Лиама дошло не сразу. Но когда дошло, он немного привёл рабочий халат и причёску в порядок, нашёл в выдвижном ящике стола ключ и отпёр подсобку. Погремел и позвенел там стеклянными и металлическими ёмкостями, что-то уронил, разбил и с возгласом «да гори оно всё в аду!» пнул осколки. Вернулся, громко и с хрустом жуя. Несомненно, превысив дозу выбранного лекарства. Менее дёрганый, но с головой обратно не подружившийся, что выдавал горящий бегающий взгляд. Постоял опять, будто вспоминая, что нужно сделать дальше, метнулся в кухонный угол, налил себе кофе, выпил залпом, налил ещё и повернулся к пациенту. — Хочешь? — Не употребляю. И тебе тоже не советую. — Я в норме. Подумаешь, сердце колотится. Рассказывай. С чего всё началось? — Ты уверен, что не хочешь отпустить меня домой, отпуститься с работы сам и более плотно заняться поправлением здоровья? — Ты будешь образцовым чудовищем, заботящимся только о себе, или что это за на хрен?! Давай, как на исповеди, не пропуская деталей. — Тогда сядь. Нет, не рядом, напротив. Лиам вернулся в своё кресло, немного расплескав по дороге вторую порцию кофе. Демон указал куда-то под стол и жестом изобразил, как нажимает на кнопку. — Ах, да. Извини. — Лиам выключил дежурный диктофон. — Итак? — Прекрасным воскресным ноябрьским утром я вернулся домой до восхода солнца, как у нас заведено — передать дежурство Энджи. Я прошёл мимо него по террасе, огибающей дом, как всегда обжёгся его сверкающей наготой, посетовал на его неизлечимый эксгибиционизм, попутно восторгаясь, ведь я был единственным (и крайне довольным) зрителем, и очутился у бассейна. Я намеревался не купаться, а посидеть на парапете, покурить, посмаковать красоту, у которой я бессменно в плену, и лечь спать. Замечу, что давно свыкся с отсутствием своего отражения — в зеркалах, витринах и в прозрачной воде — я наполовину вампир, это понятно. Но, наклонившись над розовым шампанским, залитым в бассейн накануне, я машинально поднёс руку к лицу, убрать свесившуюся вперёд шевелюру — и не увидел её. — Шевелюру? — Руку. — Руку… — В чёрных глазах Лиама вспыхнул новый очаг безумия. — Руку. — В отражении. — Нет, руку на себе не увидел. Хотя в зеркале бассейна не увидел тоже, но с этим-то как раз всё было нормально. Не вся рука исчезла тогда, а примерно до середины предплечья. Меня «порадовал» пустой рукав форменной куртки, и я снял её, чтоб точно понять размеры бедствия. — Но… ты же её чувствовал? Руку. — Если можно так выразиться. Я нащупал её второй рукой. Я нашёл её, да, она была, частично утратившая видимость. Напрягшись, я заставил её появиться до кончиков пальцев, и от этого не самого значительного усилия воли мою кровь заковало льдом — настоящим, а не красивой фигурой речи. Только не спрашивай, что это значит. — Мне незачем. Предположу, температура твоего тела начала падать, хотя и до инцидента вряд ли была выше пятидесяти градусов¹. А твоя кровь, ну… логично, кристаллизовалась. Если следовать чистой анатомии, в ней появились мельчайшие, не шире одного нанометра, частицы льда — необходимостью, чтобы замороженные эритроциты могли протиснуться по самым тонким капиллярам. Ты почувствовал изменение, потому что твоё биологическое естество тебе полностью подконтрольно. А потом ты всё равно тайком проверился в Госпитале №1, один настроив приборы или стерев память услужливым медработникам. — Ты наконец-то оправдываешь звание врача. Всё верно. И в гостях у Мори я справился без помощников. Продолжаю. Несколько недель подряд после воскресного инцидента у меня пропадали различные участки тела, всякий раз новые. Движимый более любопытством, чем страхом, я нарисовал себя в одной продвинутой программке Кси, создал анимированную 3D-модель. И постепенно заштриховывал потерянные части — пока не зачернил свой силуэт целиком. Я потратил всё внутреннее тепло — а у меня с ним и так было негусто — на сохранение иллюзии своего плотского присутствия и понадеялся, что на этом опасная метаморфоза закончилась. Понадеялся зря, конечно. — Господи, что ещё? — Ну догадайся? Прозрачность была ещё цветочками. Первым этапом. На протяжении года я терял себя по кускам дальше, ту биологию, которая определяла мой удельный вес и объем, пусть и невидимый. Ты понимаешь? Я истончился физически. До нуля. Я закончился. — Это какая-то метафора? Ты же тут, передо мной. Ты есть. — А если нет? Если то, что ты видишь — дерзкая иллюзия? Если от меня остался грустный голый разум? Чистое импульсно-информационное поле. Сверх того — я же с рождения, по большому счету, был такой иллюзией. Моё тело — формальность, не имеющая ничего общего с вашей правильной органикой и анатомией: логично, что, когда оно исчезает, для меня, моей истинной сущности Хранителя, мало что меняется. Я поддерживаю диалог с тобой, сижу на своём месте за ужином в столовой, отчитываю бойцов за тупейшие промахи на полигонах и пассивно ссорюсь с цыплёнком. Хоть и не совру, что всё для меня происходит по-прежнему. Если б происходило — ты бы не увидел меня на своём пороге в тот же день, когда я вернулся с Той стороны после событий с… После Габриэля. Лиам бессвязно зашептал что-то, не в силах унять новую волну нервного тика, и бросился на стол. Стол был вменяем, а потому взаимностью не ответил. Сползая вниз и обнимая его за деревянную перегородку, врач сжался в комок и выкрикнул всё тем же едва понятным шёпотом: — Говори! Я должен знать всё! — Нечего говорить. Просто дотронься. Запах лакированной кожи, сигаретного дыма и чего-то ещё, так сильно кружившего голову, все составные, складывавшиеся в привычный запах киллера, — внезапно исчезли. Демон сел, прижимаясь грудью к согнутой спине Лиама, но спина не поняла. И сам Лиам в недоумении оглянулся. — Ты здесь? Я ничего не ощущаю. — И не можешь. Как бы высокопарно это ни звучало, но лишь призрачный чёрный туман обвивает воспоминания о моих костях. Скелета нет, плоти и подавно. А скоро и туман рассеется, я полагаю. Повторяю, я истончился до нуля, Лиам. Меня нет. Просто поверь в это наконец. Эмоциональный взрыв, больше получаса окутывавший обыкновенно сдержанного и чопорного доктора, рассеялся. На месте живого деятельного приставалы очутился угрюмо поникший зомби. В копне его иссиня-чёрных волос сверкнули одна за другой белые пряди, вокруг лба и над висками. Но с чем был связан такой сильный психоз и эмоциональная встряска? Мистер Ван Хельм, специалист и профессионал, не настолько должен был привязаться к пациентам, даже к самым удивительным и потусторонним. — Когда? — Подобным тоном мог задать вопрос человек, минуту назад насильно выведенный из комы или, наоборот, готовящийся погрузиться в неё безвозвратно, но Лиам пока ещё дышал самостоятельно и даже продолжал потеть от остаточного перенапряжения. — Сегодня. — Тебя не стало сегодня, и ты пришёл… ко мне. Почему ко мне? Лицемерный демон. — А это должно было прозвучать возмущённым восклицанием, но эмоции выдохлись. — Ещё сказал, что не принёс новостей, твою же дивизию… — А чего ты хотел? Чтоб я сразу как на духу всё и вывалил? Дескать, привет, Лиам, я сдох? Ты бы ответил, что я и так давно мертвяк, я ж носферату, пусть и наполовину. Они воняют. А я что раньше, что теперь даже вонять не могу, вот что обидно. — Ты… Да ты вспылил. — Вот прикинь, вспылил! Мне сейчас незачем таскать на себе защитную корочку из трёхметрового слоя снеговиков и их холодных сосулек-какашек, из святого треугольника молчания-презрения-высокомерия, я фактически не существую! Так что могу и пошуметь. — А ударить можешь? — Нет, конечно! Чем? Я безумно напрягался, пока было что напрягать. На сегодня не осталось ничего. А стандартное неболевое прикосновение я просто внушаю вашим доверчивым мозгам, обманывая вашу кожу и вообще минуя кожу. — Верно, верно, извини. — Лиам перешёл на более осторожный и даже вежливый шёпот. Опустил глаза. — Я не знаю, как сказать… это. И чувствую себя подлецом, использующим твоё отчаянное положение для самого дурацкого, самого нескромного и самого несвоевременного признания из всех, каких ты наслышался под завязку. Жестокая ирония в том, что пока я буду произносить роковую речь, я не смогу ощутить жар твоих ладоней, равно как и их холод, смену хотя какого-то настроя на твоём лице, ведь его нет, ничего нет, всё пропало. Хотя я безумно, просто безумно хотел бы этого. Восстановить их. Тебя. И ощутить тебя. — О чём это ты? — О своих долгожданных десяти минутах позора. Я полжизни учился не для того, чтобы вторые полжизни прозябать в этом кабинете, выслушивая депрессивных домохозяек, обсессивно-компульсивных тинэйджеров, поголовно заражённых дислексией, и перегорающих менеджеров среднего звена, то и дело оказывающихся на грани срыва в запое. И я влезал в значительные долги для оплаты медицинского колледжа и университета Хопкинса не для того, чтобы монотонно кивать, деланно сочувствовать и посматривать на часы в ожидании конца рабочего дня. Так я думал, бунтуя против сложившихся обстоятельств. Но я кивал. И прозябал. И вешался в ожидании последнего скучного пациента, которого выпровожу чуть раньше и сам смогу свалить домой пораньше, посмотреть какой-нибудь сериал, наесться дешёвой китайской лапши и лечь спать с чувством глубокой досады и растущего неудовлетворения. Так было — в точности, я не преувеличил. Пока три года назад на моем пороге не объявился сатана. Извиняюсь, он не выдал, что он сатана: представился мистером Арчером. Но ему не нужна была консультация, помощь и совет — это он меня консультировал, сканировал, регистрировал и ставил на адский учёт. После своеобразного интервью он без зазрения совести признался, что делает обход по городам и посёлкам Гавайского архипелага, что за день я уже восемнадцатый психотерапевт и что у меня он задержался в три раза дольше, чем у других. Его интересовало отсутствие моей личной жизни — и у меня действительно никого не было: ни девушки, ни детей, ни родителей, за которыми надо ухаживать. Он сказал, что я, возможно, именно то, что ему нужно. И пообещал привести ко мне юношу, цитирую: «Он Санси² среди бриллиантов. Все деньги мира не заменят тебе один короткий час в его компании». Сатана был прав. И не прав тоже: хрупкий русалочий облик Ксавьера сокрушил и положил на лопатки неискушённое воображение, однако его психологические проблемы не стали чем-то принципиально новым для моего искушённого ума. Но проходит ещё два года, появляется его младший брат, похожий на ураганчик. И приходишь ты. Ты… «Санси» среди демонов. И о таком я и помыслить не смел, а посмев бы — разозлился. Мне самодовольно казалось, что я — будь то в вашей безумной компании или в компании рядовых людей — здоров. Был здоров и навеки здоров… в отличие от всех прочих несчастливцев, павших под ударами судьбы, разбитых и не могущих себя собрать и склеить. Но я ошибся. Я болен, как и все. Болен тобой, одержим тайно, но не менее страшно, чем твои явные обожатели. Влюблён. В тебя влюблён.

* * *

Он катался на велосипеде, наматывая круги и восьмёрки по тихим задворкам Гонолулу. Думал, что бесцельно. Болел душой, не подозревая, что та испытывает муки очередного перерождения. А когда устал и выдохся — не захотел возвращаться ни в студию, ни в особняк. И свернул на печально известный бульвар Ала Моана. Чем известный? Да много чем. Диско-клуб и танцпол «Venus», закрывавшийся в полпятого утра. Джентльменский клуб «Sugar Pill», не закрывавшийся никогда. Кабаре «Mysteria» — филиал парижского Мулен Руж, там выступали даже балерины. Бар «Blue Elephant» с полулегальным кофешопом в пристройке — важнейшая точка на карте города, если знать кодовую фразу на получение пирожных с травкой. Мотельчик «Threesome», название которого говорило само за себя о контингенте постояльцев, удачно расположенный рядом с ночным кинотеатром, где на яркой афише рекламировались фильмы не ниже категории R, а чаще — X. Далее выстроились подряд тематические сексшопы, круглосуточные магазинчики-закусочные, тату-салоны и парикмахерская, предлагавшая среди прочего интимные стрижки. И вдоль этого пошлого великолепия змеилась пальмовая аллея почёта с ранними пташками — первыми вышедшими в тот вечер на работу проститутками, лениво покачивающими оголённым силиконом и поголовно жующими жвачку. Как большие любительницы напугать и подшутить над неопытными или неосведомлёнными прохожими, они оживились при появлении юного велосипедиста — и закидали громкими обещаниями оседлать и усмирить его железного коня в таких острых мясистых выражениях, что у Ману мгновенно сгорели уши и другие части тела. Он пытался проехать мимо грубо хохочущих ночных бабочек как можно быстрее, но от смущения не попадал по педалям и велосипед вилял, заезжая на тротуар. К счастью, аллея занимала лишь семьсот метров пути и вскоре заканчивалась, превращаясь в элегантный сквер с фонтаном. И сквер, и фонтан существовали за отдельными, но всегда гостеприимно распахнутыми воротами, украшая собой территорию перед трёхэтажным белым зданием в стиле рококо. Малыш добрался куда хотел — в бар, шоу-рум и стриптиз-клуб «Addiction», признанный негласным королём всей улицы. Гитариста-основателя Ice Devil благодаря стремительно растущей популярности узнали и ни в коем случае не должны были пустить в клуб из-за возраста, но бриллиантовая карта Демона — карта максимально дорогого и почётного гостя — закрыла рты и открыла двери, заставив ещё и в ножки кланяться. Мануэль вовсе не жаждал радушного приёма и не фанател от злачных мест. Он выбрал «Addiction» неосознанно, следуя по пятам за носителем знания, которое не могли дать люди, оборотни и книги дьявольской библиотеки. И успел трижды недовольно сказать себе, что ошибся, потому что нечего тут ловить. Ну, кроме венерических болезней. Его чуть не усадили на диван в приватной кабинке, он опомнился от неловкого ступора, завидев пилон, и возразил, что ищет в клубе не развлечение, а друга. Удивительно, но его поняли. И повели на верхний этаж, в дирекцию, прочь от бархатных драпировок, мишурного блеска и танцующих нагишом девиц — в мир толстенных гроссбухов, очкастых нердов и пыльных компьютерных клавиатур, насквозь пропахший жадностью и крепким чилийским кофе. Ману глазел с любопытством, как на экскурсии, и чистосердечно поразился количеству полок с бумагами, собранными в обычные картонные папки, сшитые нитками и в файлах на кольцах — кому надо столько бесполезной макулатуры? Здесь едва слышалась музыка из стрип-зала, работал изрядно замораживающий кондиционер и висела табличка «курить запрещено». И здесь сидел его барабанщик, погруженный в изучение цифровых столбцов и блоков на листе, вытащенном из одного из тех прозрачных файлов. Причём он не просто сидел скромненько в сторонке, а занимал самый большой кабинет с самым агрессивным кондиционером, вдобавок отжав себе самый красивый офисный стол орехового дерева с дополнительными секциями для удобной рассадки посетителей. — Дэз?! Ты что, тут работаешь? — Ну, не совсем… — отозвался серафим рассеянно и не поднимая головы. — Я совладелец «Addiction» и финансовый консультант. Владею — совместно с Гарретом и Гретхен. А консультирую — по собственному желанию. Потому что могу. А кто спрашивает? Вам чем-то помочь? Есть жалобы? Гретхен в зале, стресс-собеседует кандидатов в бармены, а Гаррет сёрфит на волнах в Вайкики, но скоро явится. — Твою же мать, Дэз! — О, бэйби? Бэ-эйби. — Дезерэтт просиял в улыбке. — Ты как наверху-то оказался? У нас репетиция вне очереди? — Нет. Никакой репетиции… — Мануэль спохватился, что держал брови ну уж очень высоко поднятыми. Опустил на место. — У меня в голове не укладывается. Ты разбираешься в бухгалтерии³? Я, сколько себя помню, ненавидел мать за дурацкий выбор скучнейшей профессии, а ты… — Это не призвание и не требует от меня особого таланта. Но я вёл серую и чёрную бухгалтерию на своей второй работе в раю. Я привык. В доходах-расходах нет ничего сложного, если их часто подделывают. Я разбираюсь в подделках, подлогах, подтасовках и хищениях больше, чем в чистом бухгалтерском учёте. Гаррет быстро понял, что меня ни одному воротиле с Уолл-стрит не надуть, обрадовался и уволил всех штатных консультантов. Хотел сделать меня коммерческим директором, но я же не тот, кто согласится работать на полную ставку в людской конторе: мне эдемских канцелярских крыс хватило с головой ещё в первые триста лет службы. — Серафим перечеркнул крайние левые и правые столбцы чисел, быстро написал что-то гневное на полях, вернул файл на полку и поднялся из-за стола, расправляя титанические плечи. — Так чего ты хотел, бэйби? — Сам не знаю. Надеялся, ты мне скажешь. За каким-то хреном я ведь сюда шёл. Ехал и торопился. И «хрен» этот — ты. Искренний разговор по душам? Ещё не время. Новая боль, которую он испытывал из-за Ди, наотрез отказывалась влезть в словесные формулировки, как пышная дама — в слишком узкое платье. Не была готова, не «похудела». И Ману покопался в себе, разыскивая более лёгкий насущный вопрос. Хотя шестикрылый от него вполне упадёт, поперхнётся и удавится. — Слушай, меня давно мучает событие из прошлого, ставшее для нас всех вообще-то… решающим. И под всеми я имею в виду не только семью мессира или нас, Изменчивых. Я назвал бы это поворотным моментом мировой истории, не меньше: почему Габриэль вырезал своё сердце? Зачем? — Он поднял руку в упреждающем жесте, едва Дэз собрался перебить. — Я смирился, что ничего не вспомнил за период, пока хитрожопый подонок контролировал меня, и я не жалуюсь. Но я не смирился с лишением законных дней, недель и месяцев своей жизни, потому что это ненормально — теряться для друзей и близких, не попадая в аварию, не отправляясь на больничный в обычном смысле слова или, на худой конец, не прячась в психушке. Но там меня могли бы навестить! Даже в психушке! А тут… Ты понимаешь? Ничего со мной не случилось бы, не заключи ты то идиотское пари с Габриэлем. Я не обвиняю, я не обиженный мудак! Просто мне кажется, ты задолжал мне парочку объяснений. И, увы, у меня нет возможности помучить расспросами кого-то вместо тебя — не только потому, что ты единственный, кто знал падшего серафима, кто назвался его братом: остальные соучастники почему-то уподобились мне и ни черта не помнят события полуторагодичной давности… или помнят какие-то крупицы, пересказывают мутно и неуверенно, путаются и сбиваются постоянно. Но не ты. Так ведь? Не хочу заключать на это пари, но ты не забыл. По глазам вижу. — Ты прав, не о чем спорить, нечего возразить. Правда, кроме меня есть ещё Аннске. Он мог бы поведать много занятного и обо мне, и о Габи. Мог бы, если не считать одной маленькой досадности, точнее, двух: в доисторические времена он заделался верховным маршалом армии христовой… и до сих пор со мной не помирился. — Очевидно, вы крепко разосрались, раз я ни разу от тебя о нём не слышал, вообще не въезжаю, о ком ты. Зато не удивлён — ты вечно с кем-то в ссоре. И что тебе сделал этот Аннске? — Мэйва спроси, он счастливчик: виделся с Анни, слышался с Анни, выдержал с Анни под одной крышей неделю, вдобавок заболтал Анни до полусмерти. — Здорово, конечно. Но Мэйв целый день торчит в заповеднике, фотографируется с эндемичными гусями-казарками для привлечения внимания к проблеме биологического загрязнения Гавайев и явно хочет нимб в подарок. Хотя у него и так в имени есть слово «святой». Короче, тебя мучить интереснее и результативнее. Сообщи, как созреешь поговорить о Габриэле. — Ману преувеличенно беззаботно помахал на прощание рукой и развернулся, вспоминая, какая из трёх имеющихся дверей ведёт в коридор и на лестничную площадку. Не вспомнил, забил на двери, закрыл глаза и начал считать до пяти. С бесчувственным дьяволом-уберкиллером не прокатило, но, может, великолепный первоангел-меломан дрогнет? Раз, два… — Ладно, стой, присоска ты полимерная. Габи так Габи. Будет тебе экскурс в его печальную историю. — Дэз поймал белого удава, возликовавшего громким «да!» и с разбега прыгнувшего ему на руки.