Опиум

— Полимерами и другими химическими штуками обычно выражается мастер Тэйт. В лаборатории много тусишь? — Да, но разные странные, умные и средне-занудные слова я выучил и без вредного влияния Хэлла — задолго до того, как подружился с ним. А заменять обычные крепкие ругательства мягкими эвфемизмами меня заставил Ксавьер. — Ботаник мой? Каким боком затесался-то сюда? Конечно, он подбешивает меня своей правильностью, но он никогда не был говорящим по протоколу святошей. — Расскажу когда-нибудь и об этом. Ты слишком легко отвлекаешься. Тебя интересовал поганец Габриэль. Или уже нет? За волосы меня беспрестанно тоже можно не дёргать. — Да, извини. — Ману с запоздалой благопристойностью сложил беспокойные лапы на коленях. — Просто твой хаер такой дикий, отвязный и прекрасный, как из лесу с киберволками сбежал… — Он перехватил возмущённый взгляд серафима на середине фразы, стушевался, но потом быстро возмутился сам: — Да мы в студии не общаемся ни хрена! А на фотосессиях и того хуже! Свет, камера, мотор — и понеслась душа в пекло. Каждый второй приглашённый фотограф пытается прилипнуть то к тебе, то к Энджи, будто вы мёдом обмазаны и ещё сверху расплавленным шоколадом политы. Уж сколько ты на барабанах стучишь, а мне всё никак не выпадала возможность потолковать о чем-то… отвлечённом. Наедине побыть, чтоб не… Хайер-билдинг прослушивается, ты знаешь? Боже, всё-всё, намёк понял, в другой раз. Заткнулся. Слушаю. — Я постараюсь максимально упростить. Если представить, что я — твой Sony PlayStation 3, то Габриэль — PS2, то есть «плойка» предыдущего поколения. В старой есть всё, что нужно для хорошего геймплея, но новая по умолчанию лучше и имеет расширенный функционал. — А если не упрощать? Я не настолько тупой. — На фоне меня вы все младенцы, и вулканические горы, торчащие из этой воды островами под названием Гавайи, — тоже. Но на фоне него — младенец уже я. Габриэль старше мира, в котором мы живём. Старше всех миров, формирующих текущую мультивселенную. Он старше космического яйца, из которого всё вылуплялось в девятый раз — ну, если верить счислению архивариусов. — А кто такие… — Да-да, много новых неизвестных слов. Об архивариусах есть номерной томик в библиотеке Моди с подзаголовком «It’s all about Swirl¹», из коллекции в серо-чёрном переплёте, но номер тома я не помню: то ли девятнадцатый, то ли двадцать девятый, сам поищешь. Или Демон подскажет. — Да уж, он подскажет. — Ману скорчил на мордашке отдалённое подобие надменности с помощью сжатых в полосочку губ и жёстко прищуренных глаз, но получилось слишком потешно, Дэз заржал. — Когда ты такой милый, я не пойму, кто тебя уронил головой вниз, заставив возжелать мрачного солдата апокалипсиса, и что у вас может быть общего. Это точно был не я, я бы подобного брожения ума не допустил. — А сам тогда зачем мокрушника «возжелал»? — передразнил оборотень. — Тоже башкой ударился? Знаю я вас как облупленных: ещё не нашёлся на свете тот дурак, мимо которого Демон пронесётся ледяным вихрем, не высадив сердце или почки и не обморозив к хренам все мозги. Ангел не считается, конечно. Короче, опять мы отвлекаемся, никогда ты мне свою восхитительную байку не расскажешь. — Если ты спросишь Демона, кто я, он промолчит про две вещи. Мы опустим вторую. А первая — я отступник: меня предал тот, кто меня создал, я восстал и обрёл новую сущность. Когда-то это… — серафим поднял над головой кончик правого верхнего крыла, — выглядело иначе. Уродливее. Состояло не из перьев, а из сотен тысяч глаз. Только не пойми превратно, это были не мерзкие глазные яблоки из белкового субстрата, от гниющей совокупности которых вполне вытошнит и тошнить будет непрерывно. То были всевидящие Очи, сияющие Очи моего Господа, я летал на них, а они — следили за мной, руководили, распоряжались моей силой, командовали, что и как мне нужно делать, по кирпичику выстраивая стены, крыши и арки Мироздания. Я ослепил их после раскола и раздора, я не мог их отделить от себя, и мне пришлось оставить своего господина незрячим. С того момента я был сам себе хозяином. Наверное, ты думаешь, обретя свободу, я отрастил новые крылья, изменил тело… Никто не знает на самом деле, почему я такой красный. Я был подобен всем остальным серафимам. Полагаю, я был довольно точной копией Габриэля, хоть и более интересной и удручающей в ментальном плане. Мои крылья были золотыми и белыми, и перламутрово-голубыми — я называю их по старшинству. — Подкрепляя эти слова, Дезерэтт выпустил в компанию к правому верхнему крылу правое среднее и правое нижнее. Места в кабинете под них, исполинских, не было, поэтому пришлось оставлять на обозрение самые верхушки крыльев, и всё равно каждое торчало больше чем на метр. — Присмотрись. Ману послушно и с радостью нырнул носом в перья. — Верхнее — алое-преалое. Оно самое широкое, и его видно лучше всего, оно закрывает те, что ниже. — Оборотень пропустил сквозь пальцы ещё алые волосы первоангела, запутавшиеся в крыле. — Среднее — чуть-чуть отличается оттенком в розовый. Оно красное, но чисто красное, без примеси… золота. — Он запнулся, чувствуя, как горлу подступает страх. — И нижнее… действительно перламутрово-красное, с холодным, в чём-то даже металлическим отливом. Дэз. Дэз? Что… тогда произошло с глазами? — Я ослепил упрямца, из тысяч глаз полилась кровь. Не та кровь, что… — Я понял! Не дурацкая плазма с эритроцитами, вонючая и быстро спекающая в черную корку. Космическая божественная кровь. — Да. Как жидкая звёздная туманность. Она окропила меня всего, я резал и резал глаза, орал от боли, которую они испытывали, а кровь лилась и впитывалась в крылья, в ногти, в волосы, всюду в меня. Тело выдержало — моя кожа буквально бронирована и осталась белой, ну… лишь слегка с предательской розовинкой — видно, если меня под мощные кинософиты в нашей студии посадить. Но я ничего не мог поделать с остальным, оно изменилось навсегда, я могу примерить на себя любой облик, но лишь этот — единственный мой. Истинный. — Яхве Эль-Шаддай. — Мануэль привстал, чтобы совсем другим, офонаревшим от нового понимания и потрясения, взглядом впиться в огненно-красные ресницы и слегка изогнутые бордовые брови. Изучить каждый волосок. — А что остальные серафимы, младшие? — Они не были инструментами его воли, лишь зрительским партером. Да, их крылья тоже состояли из тысяч глаз, но они навеки закрылись. Я поранил и ослепил Бога по-настоящему. Ты понимаешь? Вспоминаешь азы? Он вездесущ. Но это же значит, что он однороден. Убив его глаза на себе, я убил их всюду и на всех. Крылья у младших братьев моих донельзя уродские со слепыми обрубками. Но перебежчикам я помог навести красоту. Например, Эльвэ. — Вот опять слышу имя, о котором ты раньше и не заикался. — За терпение и хорошее поведение я познакомлю тебя с ним. — И ты с Эльвэ даже не в ссоре? — Нет, хоть и старался всё испортить изо всех сил, как я люблю, но он крепче и прочнее моего идиотизма, выстоял. Он мой друг и напарник по… небесной работе. — Хорошо, я более-менее понял, как ты стал таким сумасшедшим. А Габриэль? — Был предан, как и я. Выброшен. Но не роптал. Прозябал смирно в вечности, альтернатив всё равно не было. У него отняли смысл существования, а потом внезапно готовились отнять и вечность. В связи с тем, что Габриэль — серафим-творец восьмого мира, несложно сделать вывод, что он лично наблюдал смерть своего детища: остановку и сматывание времени назад, коллапс пространства и рождение всего этого опять — нового. Один прежний бог знает, что и как могло надломить его гордую душонку в сжимающемся водовороте родного умирающего юниверсума. Подозреваю, что он пропустил через себя всю агонию биллиона биллионов жизненных циклов, подошедших к концу. Ты понимаешь, что этого одного хватит, чтобы с блеском и треском свихнуться? И затем он, наверное, готовился сам принять небытие, сдохнуть в нестерпимости чужой, окутывающей со всех сторон боли, в безадресном «за что?!», но сдохнуть с честью, как капитан тонущего корабля. Однако тут в идеальное уравнение разрушения-созидания вкралась ошибка, несуразная и не случавшаяся ранее — всё погибло, а Габриэль выжил. — Не всё. Я слышал… — О чём? — О всяком, — ответил Мануэль уклончиво. Напрягся, не зная, расценит ли Дэз это как ложь. Он иногда подслушивал разговоры хозяина особняка с адскими гостями за трапезой в столовой — без задней мысли, из чистого любопытства, к тому же он непосредственно сидел рядом с ними, завтракая или обедая, — ну как тут уши не погреть? И однажды застал беседу мессира Асмодея с близким родственником, кажется, с Бегемотом — о мистическом драконе Турме Сламбере, охранявшем камень с неким зашифрованным пророчеством. Будет преувеличением сказать, что малыш с ходу разобрался в хитросплетениях древней тайны, но он разбирался прямо сейчас, когда Дезерэтт подкинул недостающую информацию. — Наверное, в тогдашней внемировой суматохе шестикрылый подонок не заметил, что спасся не один. Но я понимаю, что тогда он ещё не был подонком и куском дерьма. Его мир исчез, а боль осталась? — Да. И ничем её нельзя было унять. Новая вселенная родилась прекраснее предыдущей, я — стал краше него в прямом смысле — то есть краснее, рыжее, я уже раскрылся… после своего саботажа, после акта проявления личной воли, на которую ни разу не осмелился он. Или в принципе не был способен. — Слабак. Без яиц. — Да. И это точно не послужило фундаментом для выстраивания крепких дружеских отношений. Хотя он притворился — с его-то опытом… ему ничего не стоило сокрыть свои истинные мысли и намерения. И поэтому я не могу назвать момент, когда его полностью поглотила боль и выросшие из неё ненависть и зависть, как и не могу сказать, при каких обстоятельствах он принял решение о вырывании собственного сердца. Наверное, первоначально он пошёл на это, чтобы больше ничего, подобного глобальной агонии смерти, не испытать, чтобы абсолютно ничего не ощущать. И неизвестно, получил ли что-то путное в результате — он ведь не такой, как я. Он необязательно обратился ко злу сразу до или сразу после. Да и зло — понятие синтетическое, относительное. Это не значит, что я его выгораживаю. Но он правда был мне братом, старшим другом и наставником. Века и эры я доверял ему, привык к этому доверию — пока он не исчез с горизонта ещё на века и эры, чтобы вернуться отвратительным призраком былого величия. И то, что мне пришлось выступить против него, когда он выжил из ума и открыто возненавидел меня и всё, что мне дорого, заключил роковое пари, запудрил мозги… было пыткой. Не прошу сочувствия, не прошу меня понять. Я не участвовал в плане по его убийству с удовольствием. И не торжествовал, когда у нас всё получилось. Мне кажется, я имею на это право. Но я был хоть в какой-то мере счастлив, что избавил тебя, Ксавьера и других от кошмара, исполнил свой долг и… и ни в коем случае не хотел, чтоб меня благодарили: от этого становилось ещё гаже. Перед своим исчезновением Демон умудрился увидеть порченого мерзавца в первозданном виде, словно с липовой смертью Кси к моему бело-серебряному предшественнику вернулось его давно вырезанное сердце. И увидев Габриэля дивным, чистым и прекрасным, меня — и заодно Энджи — Ди успел возненавидеть, почти проклясть, как серафоубийц. И когда всё закончилось, у меня было ещё меньше поводов праздновать победу, хотя куда уж меньше. — Помню, ты свалил в Австралию, в пустыню Гибсона — как доложил мой дрон Тайлер, отправленный прошпионить. А из Австралии ты свалил куда-то совсем в тартарары, прочно испарившись, скрывшись от спутников и другой следящей аппаратуры. Двадцать дней ни слуху ни духу. Спасибо, что вернулся. Иначе я бы не сдал Sire Records дебютный LP и не продолжил бы как-то… жить. И я злился на тебя! Не зная ничего о твоих метаниях. Злился, что ты выставляешь себя жертвой, потому что проделал ту же зверскую операцию над собой, что и Габриэль. Мне не нравилось ощущать себя обязанным тебе, потому что… и хули ты старался, тыкался со своей несчастной жертвенностью? Если Демон всё равно самоуничтожился. Киллер позорный. Извини, я выхожу из себя всякий раз, когда думаю об этом, так что прекращаю. Не комментируй! Дэз не комментировал. Погладил его по разгорячённой кудрявой голове. — Хоть у меня накопилось более девяти тысяч причин быть измученным и не радоваться факту вечного жития-бытия, своё сердце я вырезал в виде крайней меры. И был неприятно удивлён, что запросто его вставить обратно нельзя. Вероятнее всего, Габриэль столкнулся с той же проблемой, не нашёл решения и со временем забил. А потом стало слишком поздно что-то менять, ему чересчур понравилась роль ублюдка. — Серафим постучал себя по правой стороне грудной клетки, откуда отозвался глухой и мощный «бум». — Бэйби, может, выпьем? После таких бесед неплохо бы промочить горло. — Подожди. Если это сложно до усрачки… как ты своё сердце обратно вставил в итоге? — Никак. Не сумел. Но мне помогли. Давай эту увлекательную хирургическую историю тоже в другой раз обсудим. Думаю, суровая Гретхен утвердила какого-нибудь панка предпенсионного возраста на пост нового бармена, проверим, как он смешивает коктейли. — Дэз, давай без меня. Лучше ответь на последний вопрос, и я честно свалю. Вопрос не про сердце. — Нет? А про что тогда? — Как так получилось, что ты однажды ввалился в студию к Ice Devil? Я ведь до сих пор гадаю… почему существо твоего вида, твоего размаха вообще занесло в музыку, в безвестную рок-группу. Дезерэтт хитро усмехнулся: — Фильм «Королева Проклятых» смотрел? Шучу, конечно, лента сюжетно не самая удачная, да и я не самоуверенный молодой вампир. Хотя саундтрэк там закачаешься. Короче, я пришёл при менее красочных, но более логичных обстоятельствах... Зазвонил телефон — и не где-нибудь в соседнем кабинете, а тут, на ореховом столе. Ману со вздохом отметил про себя, что звонят эти пластиковые нервотрепатели всегда некстати и почти всегда — в присутствии серафима, когда тот вот-вот раскроет очередной важный и интересный секрет. Дэз поднял трубку. — «Addiction», бухгалтерия. Полегче, полегче… И помедленнее. Ну почему сразу я? Больше некому раздобыть? Найми себе посыльного, ищейку, копов вызови, попроси «диких кошек», ну я не знаю… Мне должно польстить твоё сравнение? Хорошо, ты прав, только не ELSSAD. А полиция впутается и так, вместе с прессой. Сколько у меня форы? Ого. Но быстро всё равно не жди. — Серафим скользнул встревоженными глазами по Мануэлю, прежде чем повесить трубку. — Бэйби… — Да я уж понял, что твоё пьянство с новым барменом-панкушей отменяется. Не поделишься, что стряслось? Кто звонил? — Хэлл звонил. Прости, но я улетаю, дело очень срочное. Тебя заберёт из клуба Энджи. — Да я и сам могу до… — Ману досадливо проводил метнувшуюся в окно алую стрелу. Двухметровую, между прочим, стрелу, с косой саженью в плечах. Как Дэз умудряется пролезть? Если окно закрыто и запечатано, кондиционер же зверствует! — …ехать. На велосипеде. Срань господня.

* * *

Чёрное нарезное дуло с интересом разглядывало Лиама. Оно радовалось любым знакомствам. Лиам бестолково пялился на дуло. До этого они ни разу не встречались. Демон безучастно смотрел в сторону — в увешанную дипломами и сертификатами стену. Новоявленной парочке мешать не хотел. Пистолету было всё понятно. Ведь каждое знакомство заканчивалось одинаково. Врач же растерянно и беспечно не верил: ни в оружие, ни в убийцу, который держал это оружие в дымной, насильно закованной льдом руке. — Юлиус, но… какого хрена? — Он споткнулся, глотая нервный смешок. — Ты же это не всерьёз? Пистолет ответил коротко и грубо. Что детские, подростковые и просто больные сексуальные фантазии в отношении дьявола не предусмотрены инструкциями. Что глупости, забивающие голову при виде вечно молодого и навечно красивого внучатого племянника Люцифера, ничего общего с племянником не имеют и запрещены инструкциями. Что влечение к безжизненному фарфору лица и желание проехаться на фарфорово-белом члене, не вникая в суть хтонического ужаса и в глубину Тьмы, которая изрыгнула Демона, и вовсе карается по инструкции. Что язык следовало и впредь держать за зубами, строго действуя по инструкции. Что нести груз ответственности за ещё одну несчастную неразделённую сопливую любовь его хозяин не в силах, потому что в инструкциях… К чертям инструкции. Был просто выстрел. И просто аккуратная дыра, зияющая в правом виске врача. Она скупо поделилась с окружающим миром одной крохотной каплей крови, да и ту далеко не отпустила, не дав скатиться по восковому лицу. Пистолет ответил, защищая своего киллера. Чтобы затем тихо спрятаться в кобуру. У него нет совести для сожалений и нет чувств для боли и переживаний от содеянного. Зато он всегда готов к новым рандеву. Между моментом признания и моментом выстрела прошло от силы десять секунд. Чёрное дуло изучало заострённый подбородок распластанного на кушетке трупа и слегка дымилось, довольное и прогретое. А Юлиус всё так же безучастно рассматривал стену. В его несуществующей голове бился вполне материальный вопрос. Куда теперь идти.