Опиум

Горизонтальная лестница, что вела в покосившееся треугольное окно. Окно, что открылось в комнату, кишевшую ползающими и извивающимися тенями каких-то паразитов, но без самих паразитов — только глянцевый пол в тонких трещинах. Пол, с которого он упал, потому что это был потолок. Под потолком — ничего, дрейф в пустоте, без цели, без направления. Он испугался, что куда-то упадет (и разобьется), но потолок маячил на прежнем месте, не удаляясь, не приближаясь, пока не растаял ненужной декорацией, оставив его с пустотой наедине. И он вовсе не уверен, что распознал настоящее Ничто. В Нём должны были безвозвратно пропасть время, пространство, всякий начальный и конечный смысл, и сама жизнь. И если он провалился в пустоту — значит, умер? То есть умер во второй раз, окончательно и бесповоротно. Но едва он так подумал, недоумевая, почему до сих пор не расстался с рассудком и всем, что значило для него «быть», из Ничего возникла стена. Она простиралась в бесконечность в обе стороны от его неизвестно где и неизвестно как застывшего тела — и тут же притянула к себе, распластав и сплющив во внезапности заново запущенной гравитации. Он больно ударился о стену, но был совсем не против боли. Он ел стену глазами и руками, соскучившись по материальным ощущениям, и быстро всё о ней узнал: отвесная и совершенно гладкая, без единого выступа или впадинки, глухая и тоскливо-серая, он бы сказал — цвета депрессии, сложенная из одинаковых по размеру, идеально подогнанных камней. Он попробовал поговорить с ней, оскорбить, оцарапать ее, расшатать или поддеть хоть один неплотно сидящий в кладке камушек, но его ногти из раза в раз соскальзывали. И простукивание тоже ничего не дало: он не смог определить ее толщину. Он долго шел по ней или плыл вдоль, держась за нее, иногда до боли впиваясь пальцами, иногда почти отпуская и отталкивая, чтобы спустя мгновение притянуться обратно, долго-долго, сбившись со счета в повторениях о «долго»… пока не устал и не остановился. А едва остановился — наткнулся на рукоять. Схватился за голову, поняв свою глупость: от него давно требовалось остановиться, чтобы выбраться отсюда куда-то еще… если, конечно, рукоять не приманка и не ловушка для продления тоски и агонии. Он озадачился. Инородным телом рукоять торчала из серой каменной кладки, нелепая, но почему-то оказавшаяся страшно удобной и приятной на ощупь: прямо-таки созданной, чтоб ее обнимали и не отпускали. И он обнял и не отпустил. Уперся в стену коленом, продолжая держать рукоять обеими руками, чтобы поменять положение, чтобы она оказалась вровень с его глазами. Прозрачная рукоять, сделанная из пластика: в ее толще он разглядел даже мелкие пузырьки заводского брака. Пустоту оглушил смех — безумный, напрочь лишенный веселья или надежды на благоприятный исход. Но, в самом деле, не плакать же ему от правдоподобности переноса какой-то жалкой пластиковой детали, украденной с конвейера китайского подпольного цеха, в торжественную сюрреальность смерти. И что дальше? Он потянул за рукоять. Она не поддалась, оказавшись крепче камня и его тщедушных мышц. При жизни он был спокоен — по долгу службы, профессии и из моральных принципов. А тут — рассвирепел, высвободил заряд тридцать лет копившейся злобы и неудовлетворенности, напрягся и навалился всем телом, в безотчетном желании не просто сдвинуть рукоять, а сломать. Стена вогнулась, приподнимаясь и открывая… что-то открывая. Горизонт незнакомого неба — если он не обознался из-за резкого перепада света и яркости. В пустоте не только стена, а всё было засасывающе-серым, мутным и расплывчатым, медленно убивающим способность видеть и здраво владеть остальными чувствами. Подрастеряв злость, он немного отдохнул от цветной рези в глазах. Понадеялся, что пока еще правильно воспринимает «немного» и это не заняло часы, месяцы или годы — и потянул рукоять на новом пределе сил, вверх, до отказа. Стена обвалилась. Не медленно и не величественно — осыпалась, как при мощном взрыве, только без звуковой и без ударной волны, ухнула в неожиданном направлении наискось, оказавшимся «низом», чтобы позволить небу встать ровно. То есть это его тело перевернуло, поставив ровно по отношению к небу, пожравшему пустоту, заполнившему последние крохи мутного сероватого вакуума вокруг него, над его головой и под его ногами. Но одного лишь неба было мало — и появилась твердь, земля, в слоях каменной пыли и едва заметных масляных разводах. Правда, ему не было дела до того, во что уперлись ступни: его полностью поработило небо. На этом диком красочном небе — фиолетово-оранжевом, пронизанном множеством гало, то есть холодных колец света, вдетых одно в другое, в небе, дополнительно украшенном малиновыми лохмотьями потрясающе яркой и очень близко соседствующей газопылевой туманности — он увидел четыре солнца. В них тяжело было признавать солнца. Четыре маленьких и тусклых черноватых кружочка, одетые в короны из грязного золота и багрянца старой свернувшейся крови, порочили небо, а не прославляли. Он безошибочно понял, почему они не кажутся, а действительно маленькие: солнца висели рядом с этим местом, еще ближе, чем рваная малиновая вуаль, и они… от них его естество собиралось в дрожащий, упивающийся и стонущий в экстазе комок, все волоски на теле вставали дыбом. Насколько странным был гений божественного механика, насколько экстравагантным — выбор, но космос покорился, и четыре звезды мирно вращались вокруг загадочных земель, а не наоборот — возможно, нарушая физические законы, а возможно, переписывая их на новый лад. Его не отпускали восторг и полузавистливое изумление, и жадность зрителя, в кои-то веки не боящегося ослепнуть в неуемном любопытстве от запрокидывания головы вверх. И в то же время его накрыло грустью и непонятной обреченностью, словно эти едва теплящиеся солнца предрекали конец света, были его вестниками, постоянными напоминаниями, всадниками апокалипсиса, выстроившимися в неровную зловещую шеренгу. А самое правое и самое тусклое из них казалось главным. И он не может справиться с этим наваждением. Ниже солнц, на почтительном расстоянии, плыла гряда пухлых темно-красных облаков, клубившихся к дождю — или к сухой буре, потому что в воду среди каменистой пустыни не верилось. А еще ниже проступили стройные обсидиановые башни и длинные зубчатые бастионы, вгрызавшиеся в живую плоть неба не хуже настоящих зубов. Он прочувствовал. Плоть была всюду: удары пульсов, отдающие в горячие и студеные головы, отчужденное любопытство, легкая враждебность… жалость. Да, жалость. Ему тут не место. Он зря приперся и подглядел за такой красотой. А они, соглядатаи, спрятанные в сухих воздуховоротах, под маслянисто блестевшими скалами и за удлиненными зубцами бастионов, ждут лишь кивка своего обожаемого повелителя, чтобы напасть — и выдворить его отсюда, маленького двуногого монстра. А кем еще ему быть? Пришелец и монстр-нарушитель границы. Восторги улеглись, он всей кожей ощутил их отвращение. Проглотил иронию и горечь откровения. И спросил — не рассчитывая на скорый или хоть какой-то ответ, но вместе с тем не желая казаться трусом, безмолвным и бесправным преступником: — Почему я попал в ад? Вероятно, люди рисовали его отвратительным, созданным им в наказание за сомнительные поступки и неправедную жизнь, чтобы банально не завидовать и не сожалеть. И постепенно забыли, что путь сюда закрыт. Если вообще когда-либо знали. Вероятно, высший судия намеренно исказил им картину мира, оградив от неприятной правды, подрезал на корню желание прийти сюда. Сюда… куда никто и в страшном сне не мечтает попасть. Потому что не подозревает, как тут восхитительно. Это не тюрьма, не исправительная колония, а всё равно что другая планета, до которой нельзя долететь через космос, нельзя захватить, поработить и вытеснить коренное население в резервации. Мне кажется, ад всё-таки должен иногда сниться нашим гнилым вождям и всем вцепившимся во власть отбросам — ради забавы. Чтобы они просыпались в скрежете зубов и искали его. И не находили. Как же сильно меня втащило. А я и пяти минут тут не провел. С пятью минутами он ошибся: время притормозило, чтобы он, милостиво не сожранный пустотой, добрёл до пункта назначения в срок. А брёл он целую вечность, часто останавливаясь и недоверчивым прищуром окидывая город, раскинувшийся у подножия Чёрного Дворца. Город стоял на множестве холмов, но холмы… нигде не стояли. Парящие в воздухе и похожие на перевернутые горы, они вращались, некоторые — очень медленно, другие — заметно быстрее, огибали друг друга по причудливым траекториям, нежно соприкасаясь, но не сталкиваясь, иногда — почти спускаясь до земли, иногда — взмывая вверх, но никогда не превышая уровень дворцовых стен. Перекинутые между холмами мосты — из железных цепей или другого металла, из частичек рыжего пепла, из зеленоватого обсидианового стекла, а некоторые как будто из невесомой шелковой паутины — одинаково свободно растягивались и сжимались в зависимости от интенсивности вращения. Мосты укорачивались, удлинялись, искривлялись под разными углами и порой полностью исчезали, чтобы, когда летучие острова холмов в очередной раз сближались, появиться вновь и соединить сразу десяток улиц. Он шел и раздумывал, как попадет туда — во Дворец, но сначала в город. Запрыгнет с разбегу, вскарабкается обезьяной, взлетит птицей или кто-то в решающий момент непоэтично пнёт его, придав реактивной тяги? Однако не случилось ничего из перечисленного: ближайший городской район подплыл к нему сам, с грохотом черкнув по земле острием перевернутой горной вершины, и первый предназначенный ему мост изящно разорвался где-то высоко наверху, чтобы спустить себя обрывком наполовину — своеобразную веревочную лестницу из белого липкого шелка. Закончив опасное восхождение и очутившись среди причудливых домов, крытых галерей и извилистых переулков, он недолго радовался успеху: много раз сбился с пути, блуждая в хороводе постоянно меняющих положение летучих холмов. Не мог никого попросить о помощи — не умел. Жители мелькали мимо него слишком стремительно и нематериально, как призраки или картинки в трансе: он не успевал открыть рот или тронуть чью-то когтистую руку, врезаться в черное или бурое, поросшее густой шерстью плечо, постучать в резные ворота или позвонить в дверные колокольчики. Всё отступало, пятилось от него, проскальзывало мимо протянутых рук и пряталось: иногда с легким шелестом и звоном, но чаще без звука. Однако он дошел, потратив вторую отпущенную ему вечность, выбрался из лабиринта заколдованного города. И когда его нога коснулась последнего обсидианового моста, где перилами служили метровые завесы мягкого зеленого церемониального пламени — время вновь пошло как обычно, более не щадя его душу и не давая форы. Во Дворце было холодно и пустынно, но хотя бы не чувствовались враждебность и отчуждение. Он догадывался, что жизнь вокруг кипит, что тамошние обитатели существуют в какой-то над- или подплоскости его восприятия, что они рядом — он даже проходит сквозь них наверняка — но не видит, не слышит, никак не взаимодействует. И его это не слишком огорчило: во внутренние покои за второй зубчатой стеной его пропустили как дорогого гостя два золотых стража-дракона, и он мог бы из-за них наложить в штаны… если бы оставался живым. Поэтому лучше пусть и остальные не показываются, драконов ему с лихвой хватило. Хотя ничего особенного они не сделали — синхронно дохнули огнем в одну из двенадцати исполинских стрельчатых дверей, чтобы она отворилась и повела его дальше — по красивой бесконечной лестнице мимо целого отдельного царства внутри царства, на мнимый этаж, к сыну престарелого Бога. Никто и здесь не подсказывал дорогу по двоящимся и троящимся ступенчатым пролётам, и сам он ее тоже не искал. Верный путь выбрал его, верный путь привел его сюда, больше никаких сомнений и рассуждений, только подъем к самой высокой точке дворца. Ему не вспомнить, пересек ли он темный и закопченный романский замок времен раннего средневековья или древнегреческий храм с двойной колоннадой розового мрамора. Вдохнул ли золотую пыль и искупался в вычурной роскоши эпохи возрождения, или то был исключительно мрачный яд готики с пугающими угловатыми статуями, узкими бойницами окон и цветными стеклами витражей. Залы гулкие пустые — или залы, набитые антикварной мебелью и предметами искусства? Тысячи тысяч ступеней мимо или ступая прямо по картинам и креслам в мягкой обивке? В конце концов, разве это не иллюзия и спасительная ширма для рассудка? Ему не постичь по-настоящему ни Дворец, ни его жителей, он увидел лишь то, что уже мог знать и оценить. А истинное убранство и возможные архитектурные изыски остались за гранью понимания. Он не ради них здесь, а ради одной-единственной аудиенции, что состоится на вершине лестницы, у самого узкого и самого впечатляющего стрельчатого окна, занавешенного тяжелой бархатной портьерой. Откуда он знает? Он дошел. Тень за портьерой. Ослепительная тень. Это не силуэт, не контур, нарисованный поверх бархатной ткани, это уже сам Владыка, предстал перед ним, обещанный в конце изнурительного путешествия по ту сторону смерти, но… он не рад? Недостаточно впечатлен? Ожидал чего-то большего, меньшего, принципиально иного? Должна ли его душа разорваться в апогее восторга и благоговения — или фыркнуть, ничего не поняв? Ведь с этим великолепием не сравнится ни адское небо в вязи колец и туманностей, ни семь солнц, из которых он успел поймать четыре, ни две луны — а ему не посчастливилось застать ни одной. Всё это — лишь крохи, сметенные со стола после чьей-то роскошной трапезы, и само царство — лишь отблеск сине-зеленого венца, сдавившего гордый бледный лоб. Но он… слишком человек. Слишком много думал о тлене. Слишком изъеден своей печалью, хотя намеренно не думал о причине, продырявившей ему висок пулей там, на Земле. И он слишком расшвырял себя по пути сюда, полностью утратил свой смысл и свою искру, чтобы великолепие Владыки покорило его как должно, пленило как должно, спалило в кучку пепла и вновь зажгло. Он просто заслонился, падая на колени. И разум отказал ему, ломаясь под тяжестью финального откровения. И драгоценный миг обретения катарсиса и возможного счастливого перерождения был потерян: Владыка скрылся в собственных тенях, уже не ослепительных, а разбавленных любящей мачехой Тьмой. И оставил для услаждения взора и слуха безопасную деревянную куклу на шести длинных нитях, прикрепленных к шести лучезарным пальцам. Пальцы слабо шевельнулись, парные нити дернулись, открывая симпатичной кукле рот — и забуксовавшая было история продолжилась — но по свежевылупившемуся сценарию, которого не было в активе ни у Архивариусов (обычно всё предугадывающих и предусматривающих господ), ни у первородного серафима (хорошего счетовода и художника от бога). — Лиам, я хотел тебя видеть, — безмятежно сообщил Алекс¹ и протянул руку для поцелуя.

* * *

— Где шлялся? Хэлл уже спустил на меня всех собак? Ты одна из них, м? А хозяйский ошейник почему не носишь? Стыдишься? — Позволь тебе помочь. Серафим подгадал идеальный момент. Пересадка. Два часа праздности. Темень. Отель. Демон вынужденно вырезает новое лицо из оставшихся в его распоряжении кусков снега и лепит на нём мертвенную ухмылку. Он обязательно проиграет, потому что Тьма в силу своей природы, то есть антиприродности, всегда оставалась вне мира и никогда не помогала ему по-настоящему. Злу постоянно надирают задницу, читают морали, изгоняют, расчленяют и закапывают куски в разных местах, если не могут в полной мере уничтожить. Но Дезерэтту надолго запомнятся эти два часа. — Я безумно хочу покурить. Поджигал сигарету, одну за другой, и бросал в пепельницу, пока пачка не опустела. Я был готов сжечь апартаменты и всю гостиницу, законопатить вентиляцию, залить пенобетоном окна, чтоб дым стелился от пола до потолка, чтоб стоял столбом или коромыслом. И дым был. Много дыма. — Да, я чувствую. Воняет, как в низкопробном притоне для мелкого ворья. — А я не чувствую. И изнываю от невозможности вдохнуть хоть струйку пепла и огня. Черт возьми, хоть кто-то знает, ради чего я курю? Курил. — Я не задумывался. Это казалось само собой разумеющимся и повышающим градус твоей крутизны и брутальности. — Болван ты, Дэз. Меня Энджи напополам за «оральный секс с пидорскими бациллами» перепиливал, как только ни ругался и костерил, отучал, воевал, и без толку. Стал бы я продолжать с дурацким никотиновым хобби ради того, чтоб выглядеть как пафосный Джеймс Бонд из сцены слоу-мо? Да я бы предпочел не выпускать изо рта эрегированный член брата, а не паршивую сигарету — если бы не еще один древний, как твои кости, инстинкт: для нас больше не закалывают новорожденных барашков и не сжигают, восхитительно окровавленными, на богато изукрашенных алтарях. Этот дым — единственный и последний доступный жертвенный дым, фимиам богам, дарственная пища от смертных. А я помню, что был богом. Даже не полубогом. — God-like demon, — произнес Дэз с заметным оттенком грусти и отчаяния. — Что-то у моих богов часто едет крыша. Эпидемия какая-то. — Я в порядке, — ответил Демон, неизвестно над кем больше глумясь в неприкрытой насмешке — над собой или собеседником. — Мой разум — это всё, что у меня есть, всё, из чего состою, от алп до тау², и он ясный. Просто я — типичный я. Мудак, замученный бессонницей. Спать, как это ни грустно, можно лишь обладая телом. Помнится, ты мечтал обнажить мою мякотку, расколупать, вытащить и рассмотреть хорошенько под микроскопом. Теперь счастлив? Мечты сбываются. — Ты позволишь помочь себе? — Ты бы уже помогал без спроса, забив на возможный протест — если бы знал как. Но ты не знаешь. И вместо этого выпрашиваешь помощь у меня. Помочь тебе сообразить с помощью мне. Тоска. И скука. Я принял свою незавидную судьбу как должное. — Нет тут никакого долга! Кроме одного — ты равновесная сила, тебе нельзя никуда деваться с пьедестала вашего с Ангелом почёта. Значит, нужно тебя спасти во что бы то ни стало! Должен быть способ! Всегда есть способ! — Ну, поищи? Разнюхай. Как и полагается хорошему боевому псу. — Я служу только Тьме, твоей Матери, твою мать! — Мощно задвинул, — киллер одобрительно поводил кончиком языка по своим губам. — В театр возьмут наверняка. — И себе! — Верю! А дальше что? Тебя правда задели мои невинные оскорбления? Так и не вырос из младенца, не можешь отвлечься ради благой цели от своей драгоценной персоны хоть на минутку и мыслить как стратег. — Это ты! Ты на меня так действуешь. Я всегда спокоен, меня и били, и унижали, и как только ни обзывали, и всё было побоку. И только с тобой… — …крыша едет? Эпидемия какая-то. — Боже, уймись! Под коркой льда ты был выносимее. — Отгороженным стеночкой презирающей немоты, ты хотел сказать. Я сейчас как Энджи, да? Язык острее бритвы. Его язык, очутившийся в моём растворе кислот, ядов и смол. Но я вообще не замечаю. А ещё моё карбоновое солнце обычно вежливо молчит, тактичный, сладенько спрятал протуберанцы. Зато я читаю адресованные вам колкости на нашей с ним общей койке для кувыркания мозгов, и смеюсь. И он слышит этот смех. И никто, кроме него. — В третий раз прошу… — Да-да, ты веришь, что у всех на свете задач есть решение. Может, спросишь уже то, за чем пожаловал? И быстрее уберешься восвояси. — Зачем ты убил Лиама? — Нет, громила в перьях, тебе плевать на дока Лиама. Ты в жизни не переступал порога его уютненького кабинета, не жрал печенье с засахаренной клюквой из большой картонной пачки и не ныл о том, как плохо с тобой обращалось начальство. Спроси меня то. То, — киллер дважды стукнул указательным пальцем, точнее, красиво закругленным ногтем по столу. — То самое. Ну же. — Зачем ты заложил себя? Зачем сообщил, где лежит кассета? Зачем направил меня по заведомо правильному пути твоего разоблачения, а сам сбежал? — серафим покрылся испариной. — Ты переступил все мыслимые пределы нежизни и несмерти, умер так, как не сумел бы никто, и никто этого не повторит ни завтра, ни через тысячу лет. Тебя нет! — и всё равно ты во что-то играешь, неисправимо продолжаешь играть. И, наплевав на правильность уже совершенных поступков, я почувствовал себя идущим по ложному пути. Сейчас. Хорошенько всмотревшись в твою пластмассовую ухмылку. Демон. Кого и в какую ловушку ты заманиваешь? — Тебе понравились мои норвежцы? Банда преданных отморозков, сделают во славу меня-сатаны любую ерунду с самыми серьезными лицами. Я не мог хранить компромат дома — Энджи вечно всё про меня знает, даже когда пытается развидеть, потерять и забыть — вот я и передал им кассетку… вместе с еще дюжиной записей о разнузданном веселье. Не волнуйся, тебя там почти нет: в основном, братья Санктери, чтоб им нескучно было ссориться и мириться, когда обычный срок, отпущенный оборотням, кончится и они останутся одни перед лицом вечности. Помнится, мои тщательно проработанные и далеко идущие планы тебя неизменно восхищали. — Только не очень приятно быть в них пешкой. Да, твои норвеги, несмотря на стужу в Ставангере, приняли меня тепло. Не трепались ни о чем, словно ты им языки поотрезал. Образцовые исполнители. И Хэллу врать не пришлось: я тоже просто отмолчался, сославшись, что не могу раскрыть источник. А вот ты — не отмолчишься. Отвечай. — У тебя есть всего один недостаток, всесильный старина Дэз. Ты не дурак, не наивен, мыслить трезво, как стратег, очень даже умеешь. Мы могли бы составить отличную партию, стать друзьями-подельниками, если бы куцый мир выдержал наши деяния, если бы в нём нашлось место под реализацию моих мыслей. Но тут негде развернуться. Упершись головой в потолок, я понимаю, что больше никуда не вырасту. И пробивать потолок макушкой желания нет — я же в нём застряну, будет больно и неудобно. — Ди, ты точно сошел с ума в своей необычной болезни. Тьма-таки заговорила? — Нет. И нет. И дай договорить мне, — киллер поднял из-за стола дымчатое тело-реконструкцию и подтолкнул к серафиму. — Твой недостаток — в неизлечимой скромности и жертвенности. Ты думаешь, ничто не причинит тебе боль, не повредит, не убьет, а значит, при необходимости можно лезть в любой электрощиток и получать удар током, чтобы уберечь тех уязвимых негодяев, что топают вслед за тобой и пользуются тобой также для обезвреживания минных полей. И шагая прямиком в ловушку, ты думаешь, что максимум, на который я способен — оскорбить тебя, осмеять, в очередной раз не даться в руки. Не дать интересующие тебя ответы. Не дать. Издевательски поцеловать на прощание и оставить изнывающим от похотливых видений плоти, изящно насаженной на твой немаленький член. И ты думаешь, ты всю эту пытку заслужил, потому что… ну, потому что по твоей логике иначе бы уже давно получил награду и нежился с ней в пенной розовой джакузи. С ним. Со мной. — Я окончательно сбит с толку. И никак не могу увязать весь этот сивый бред с убийством Лиама и твоим срочным вылетом в Европу. Ди… — Еще немного потерпи. Когда Тьма безвозвратно укокошит меня и растворит за пределами мира в первозданную бесформенную жижу без мозгов и личности, ты будешь с гордостью вспоминать, что был самым благодарным слушателем моей болтовни — и ни в чьи уши мой голос так долго и так сладко не вливался. Чем не награда? За то, что тебе придется вынести от меня напоследок. Дэз наконец обратил внимание на то, как близко к нему подобрался киллер, обнял, скрутил леденящими руками и выгнул, облокачивая и укладывая на стол. Всё — настолько незаметно и непринужденно, что он ничего не понял даже тогда, когда в его волосы высыпался сахар из опрокинувшейся сахарницы, вперемешку с пеплом тех так и не выкуренных Демоном сигарет: переполненная пепельница от сильного пошатывания стола перевернулась тоже. — Ты умрешь, — змеей прошипел коммандер, и в глубине его рта за рядами фарфоровых зубов серафим разглядел… восхитительное и огорчительное ничто. Пустоту в клочьях тумана, сквозь которые поблескивали непонятно где находящиеся звезды. — Ловушка от начала до конца проектировалась для тебя. Мне нужно тебя убрать. Тебя… единственного, кто хоть что-то может. Я высосу твой энергетический базис, огромный «бэби», украду весь резерв, которым ты располагаешь, но не для того, чтобы продлить жалкую пародию своей материальной жизни — хотя это автоматически случится тоже — а чтобы не дать тебе воскреснуть как можно дольше. Чтобы ты не помог этим кудрявым баранам в поисках лекарства для меня. Ты умрешь не на десять дней как обычно, а на двадцать, тридцать, сорок — зависит от того, как технично я с тобой управлюсь и как сильно ты меня, поганца, любишь. И когда ты возродишься — найдешь своё милое стадо в трауре по мне. Выдай всем безутешным по непромокаемому плащику и черному платочку с официальной символикой ELSSAD. Ни в коем случае не распространяйся, что это я хладнокровно швырнул тебя за борт жизни, пока они бесполезно бились лбами о таблички «вход воспрещен» — должно же у них остаться хоть одно светло-серое, а не дерьмовое воспоминание обо мне. Прости, что не исполнил твои влажные мечты о сексе со мной. И поверь, что исполнил бы сейчас, всё для твоей услады — будь у меня настоящая кожано-мясная плоть. Прощай, Дэз. Рот разломался в неровную дыру, голова раскрылась, высвобождая то, что должно было быть ничем: мертвым, пустым и никогда не имевшим имени. Но оно немыслимым образом всё равно жило, двигалось и повиновалось чьим-то приказам. Путешествовавшие сквозь это нечто звезды временно затмились, в комнате, в которую до этого и так еле пробивался свет уличных фонарей, стало полностью темно. Руки, шея и остальное, что еще казалось Демоном, исчезло. А клочья внеземного тумана удачно смешались с сигаретным дымом, стоящим в гостиничном номере столбом. Или коромыслом. Дезерэтт обнаружил, что боится. Не может пошевелиться, не может слезть со стола. Перебрав в смятенной памяти пятнадцатимиллиарднолетний опыт столкновения с чистым злом, с каждым его проявлением — не знает и не понимает, что с ним сейчас могут сделать. И даже если это будет не больно… …боится и хочет кричать.