Опиум

Падение с небес — возможно, тем же маршрутом, что и первые изгнанники, Адам с Евой. Он летел в сером безвоздушном пространстве, отчаянно крича кому-то о бритвах, пронзавших тело, и не слыша ни звука, но все равно надрывая связки и осознавая позорность положения, в котором он не может вспомнить ни единого момента безвременно ушедшей жизни… и не хочет поблагодарить Бога за нее, за то, что она вообще была дарована однажды. Непонятно, почему его так занимало неблагородство собственной души, если она фактически продана аду. Еще он бессвязно думал о лженаучных книгах, прочитанных в неисчислимом множестве, где люди умирали, но их тела сковывал холод и летели они по светящемуся тоннелю вверх. А он возвращался на Землю, головой вниз. Мысль о нетленной красоте Люцифера пришла неожиданно, обняла его не спросясь разрешения, утопив в безрассудном вожделении, разломала все бритвы, заслонила стремительно приближающийся мир белоснежным отрешенным лицом со слепыми изумрудными пятнами. Не повернется больше язык называть это глазами, не осталось в них ни следа от глаз по прямому и косвенному назначению. Но за лицом венценосца — ничего. Удар? Не было и удара. Вхождение в неподвижность тела, мягкий кувырок в тёплую воду, в персиковую мякоть, без лютых брызг и треснувших косточек. Как вышло, что второе рождение не обернулось долгой и болезненной страшилкой? Вставая с обыкновенной жестковатой кровати в заурядной европейской больничной палате, Лиам вместе с сухостью во рту обнаружил одну пренеприятнейшую вещь. — Владыка, с какого это перепугу я женщина?! — заорал он в небо, спустя секунду после лихорадочного обыска и подтверждения факта исчезновения причинного места. — Извини, техники малость облажались, — живо ответил черт знает откуда взявшийся ворон. — Сейчас исправим. Бегемот? Второй дубль падения, пожалуйста. И подкрути точку приземления, мы ошиблись этажом и номером палаты. — Нет! Кровавая вспышка в глазах оборвала вскрик, а зловредный (принц?) птиц ухмыльнулся: — Ну теперь хоть не подумаешь, что прикорнул в домашнем кресле после бутылочки вишневой настойки и тебе все приснилось. На этот раз Лиам прочувствовал полет в острейших реалистических подробностях, во всех и в каждом, в полной мере познавая прелести враждебного и сопротивляющегося воздуха, превратившегося в ледяной, непрерывно продувающий насквозь ветер. Будто ласковой издевкой в ответ на неверие, Владыка поместил его заранее в настолько тонкое и изнеженное тело, что Лиам вырубился в момент, едва достигнув цели. А его новая оболочка не слишком изящно упала в руки двух дьявольских санитаров, скорченная в неузнаваемый комок боли и судорог. — Что скажешь? — ласково и хищно вопросил Астарот у брата. Они были одеты в синюю униформу младшего медицинского персонала, но командор адских легионов не потрудился изменить облик и превратить свои громадные рога¹ во что-нибудь менее устрашающее и более домашнее. А его красивый субтильный сообщник «забыл» убрать из-за уха серебряную вилочку с хорошенько насаженным на длинные зубчики человеческим глазом. — Седьмое солнце ада, ставлю твой правый рог, он не успеет отсюда выйти — возжелают и возьмут силой, не дотерпев даже до дверей регистратуры. — Бегемот вздохнул без тени шутки или лукавства и с величайшей аккуратностью уложил обморочного Лиама на передвижной стол. — Чистую простыню найдешь вон в том ящике. Давай незаметно вывезем его в морг. Понеслись.

* * *

Телепатический монорельс сломан. Ни овальное зеркальце пудреницы, ни громадный шкаф купе, отражающий отельную комнату от пола до потолка, ни бессильные ругательства, ни завернутые в пыль проклятья — ничего не помогло. И ему пришлось, как обычному смертному червяку, звонить с обычного телефона, заплатить оператору, чтобы услышать любимый низкий голос, своей тяжелой и густой хрипотцой развязывавший шнурки, тянувший вниз «молнии» и спускавший любые трусы до щиколоток — и не важно, желают того жертвы или нет. Он прямо-таки ясно себе представил, как все подслушивающие на этой телефонной линии скатываются, съезжают или грохаются со своих кресел и стульев, задыхаясь и пытаясь побыстрее высвободиться из штанов и юбок, трясут неуклюжими, резко ставшими ватными конечностями, в итоге застревают локтями, плечами и коленями — и рвут пропотевшую одежду… Но не отрывают жадного уха от динамика, пока не отзвучит этот роскошный, сводящий скулы голос: — На проводе. Демон молчит носом в трубку. Он хочет снова передать послание невесомым и засекреченным каналом связи, он старается изо всех сил — которых нет. И неожиданно вознаграждается. Без видимой на то причины, наверное, просто догадавшись, голос продолжает, потихоньку отправляя висящих на линии шпионов в болезненный оргазм-нокаут: — Ну, здравствуй, сладость моя отмороженная. Какое чудо Света тебе нужно сегодня? Теперь Демон молчит в растерянности. Он соскучился — а это запретное чувство. Он не может попрощаться — хотя бы потому что не умеет, до сих пор не научился. Он зря воображал, что умирать легко. Было легко — до того мгновения, как оператор соединил их. — Скажи, что бы ты сделал в свой последний день? — сгенерировал он, наконец, подобие своего прежнего красивого голоса. — Трахал бы тебя без роздыху, — выплюнул Энджи без запинки, метко целясь прямо кому-то в душу, и еще более хрипло, просто ужасающе распутно и неровно задышав. — Твоим же членом, продетым в плоть меня, макнул бы в кровь, в слюну, и в желчь, и в кислоту желудка, всё, как ты заказал бы в ресторане, распробовав угощение острой кромкой языка и пересохшим тупиком горла, давясь глотками и кашляя, главное — чтоб без остановки. Взорвал бы дом к чертовому дедушке, пока мы совокупляемся в тёмном углу подвала, расплавил бы вожделением камни, спортивные корты, розарий, вскипятил бы наш живописный уголок Тихого океана — нечаянно, между тремя стонами-вздохами. А крошки Мауна-Лоа и Мауна-Кеа кончили бы вместе с нами бурным двойным извержением, черно-оранжевые струи магмы, взвившиеся на километры вверх по гудящей тропосфере, струи тугие и горящие, в точности как моя, даже если порядком разбавленная твоей. Целый день состоит только из тебя, вкус тебя, мятный и горчащий, синий и продолговатый, им пропитаны и окрашены земля, небо, ветер, остывающая лава и морские воды. И если я зачерпну рукой и зубами пригоршню чернозема, выпью противно тепловатый февральский дождь, проглочу булавку или мертвую пчелу — у всего будет вкус тебя. Так и знай. Дыхание, заполнявшее паузы между каждым, раздельно и внятно произнесенным словом, пропадает, как по мановению дирижерской палочки. Оркестр доиграл. А на линии тишина, как в чистом поле после кровопролитной бойни, где обе противоборствующие армии полегли. Демон не слушает телефонную трубку, а смотрит на нее. У него всё равно нет физических ушей, но его оголенный одинокий разум представляет, как музыканты перелистывают партитуры на новую страницу, готовясь вновь защипнуть струны, приласкать клавиши и исторгнуть новый щемящий звук. — Вот теперь, когда все лишние гревшие уши болваны отвалились, содрали с рук мясо вместе с кожей, яростно дроча на первой космической скорости и хрипя в неминуемой асфиксии — потому что кончать в полупридушенном состоянии в два раза слаще, гаже и упоительнее — поговорим, — голос порнографичен, всё тот же хриплый тягучий голос — но с командным полотном, натянутым на ребра жесткости. Тихий и растревоженный. — Они уверены, ты сошел с ума. — А я сошел с ума, дорогой? — Мы так не договаривались. Что я потеряю тебя снова. И как мне быть потом? — С шестом, канатом и балансировкой? Ты что-нибудь придумаешь. — Я не хочу ничего делать без тебя. Они загнутся, а дряхлое пророчество исполнится — правда, в восхитительной трактовке фаталистов. — Дракон не вылетит из табакерки. Какая жалость. Наряди вместо себя Дэза? Вместо нас. Когда очнется и отгорюет. Отпаришь утюгом ему помятые крылья. — Желание — это еще не всё. Животворящая мощь — это не всё. — Sex is not enough, — процитировал киллер строчку песни и покривил губы. — А что тогда — «всё»? Что есть «всё»? — Помнишь, ты размышлял, что только вместе мы что-то значим? А по отдельности — просто праздно шатающиеся в мире людей боги. — Светоч мой, я устал, меня украли. Я умер до такой степени, что наконец сдох. Я не смеюсь над каламбуром. У Смерти столько лиц, столько жнецов, столько способов. Однажды приперся Сам, главный распорядитель, и я его съел и использовал его отполированную косу вместо зубочистки. А ты снимал. Лежа. Потому что я сидел на тебе верхом, пока его жрал, по локти в его маслянистых замогильных внутренностях. Трахал тебя, то есть ты — меня, пока я его жрал и капал на твой божественный живот сырой мясной жижей. Господи, поверить не могу, что моей крутостью можно было рисовать граффити на Луне и почесывать спинки звездам. А твоей крутостью можно было снимать об этом фильм, и изображение в кадре ни разу не дернулось, не завалилось. Я был всем, так ведь? Но Сам вернулся и заставил меня блевать, отдавая съеденное, возвращать косу и сверх косы, как по кредиту. Торжествовал. Меня ненавидят столь многие, что… — Но я люблю. Ведь этого достаточно? — …и мне стало ясно, кто я, — гнул дальше Демон, будто не заметив. — Архетип зла побежденного, изнуренного, вопрошающего и недоумевающего. Меня одолели безо всякий причины, Энджи. Не потому что смогли. Они не как Дэз. И мотивированной агрессией они не болели. И я не болел. И никто не сражался. И я узнал, что я слаб. Тряпичная кукла, ничком лежащая на подмостках театра, пока кукловод не вденет руку. И я во второй раз тебе позавидовал. Ты родился другим, ты никогда не был зависим от своей начинки, ты объяснял мне это и взывал ко мне, просил не пользоваться мощью Матери, но я не слышал. — Нет уж, моя твердолобая прелесть. Я родился точно таким же. Марионеткой. Мы не сбежали из театра. Мы не убили кукловода. Я всё еще на сцене. Но я диктую ему свои условия. И хочу, чтоб ты сделал то же. Без нас постановка не продолжится. Билеты не раскупят. — Поздновато я прозрел для твоих истин, дорогой. — Демон проверил, сколько длится разговор. Двенадцать минут сорок восемь секунд. Бурно кончившие уроды должны скоро очухаться. — Ниточный мир победил. Ты не споришь, потому что знаешь, что меня не спасти. И этот разговор — просто обильный завтрак перед электрическим стулом. — Я знаю только то, что живет в пределах меня. Что мне тебя не спасти. Загибаюсь от боли, а еще больше — от надежды. Я ненавижу зависеть от других. — Съешь за меня бифштекс. А завтра, если сочтешь «кошек» достаточно благоразумными — закажи бифштекс снова, но в Цюрихе. Если это не станет с моей стороны верхом садизма. — Станет. Не приглашай меня. Просто скажи, как проведешь последний день. — Это тоже будет садизмом. Не знай. Шестнадцать минут тридцать шесть секунд. Пора. Широкие жесты, нетипичные слова. — Ты позаботился о цыпленке? — Обед из трёх блюд продолжил бредить тобой в безопасности, — последовал ироничный ответ. — А папа? — Ух ты, как ты его назвал. И, конечно… ну ты и спросил. Пути сочувствующего патриарха-сатаны, как обычно, неисповедимы. Если однажды я пойму, чем он занят, то разрушу стройную многовековую проблематику сосуществования отцов и детей, а даже мне такую дерзость не простят. Ну, скажем, он в порядке. Но не в порядке. И никогда не был в порядке. Он такой инертный, ранимый и загадочный, что отстань. И прощайся уже. А то я голову себе отстрелю в попытках найти то, чего нет. Демон опять гипнотизировал таймер. Восемнадцать минут ровно. Почему он так сильно связан с временем? Проклят временем. Но, подгоняемый, он нашел нужные слова. — Назови меня «левый мой». — Уверен? — Конечно. Правым глазом Талисмана был ты. — Левый мой… Они синхронно положили трубки. В отличие от Ксавьера — одинаково ненавидели короткие гудки.