Опиум

— Джул, деточка, — киллер поводил носом в тускло-зеркальных волосах трофейного ангелочка и глубоко вдохнул их запах, ничего, правда, не почувствовав, — в спальне мини-бар, ведро со льдом и несколько бокалов для мартини. Мы сейчас подойдем. Или только я приду. — А меня ты опять застрелишь? — поинтересовался Лиам с ноткой милой невыносимости. Джулиан дернулся, открывая рот в очередном удивленном «ох», но Демон довольно грубо втолкнул его в спальню и сразу же захлопнул дверь. — Возможно, — бывший врач оказался носом и лбом впритирку к выложенной кафелем стене ванной комнаты, а губы говорившего легли сзади на его шею, припечатав не хуже гидравлического пресса, да там и остались. — Но ты вроде бы с первого раза понял. — Понял что? — Что любить меня нельзя, Лиам. Как и мне. Нельзя. Любить. Кого-либо. Вообще. Но ты… — он на секундочку отстранился, рывком крутанув Лиама к себе и окидывая холодящим взглядом лицо — не белое, а далеко шагнувшее за предел белизны, клейменное характерной дьявольской синевой. — Твоя новая плоть начисто лишена изъянов, которыми награждался прах земной. Материя, защищенная от старения и смерти, от природных явлений, даже от жестокого солнца и его коротковолновой радиации. Ты не создан, но собран и сколочен по образу и подобию моего венценосного предка, и вряд ли он повторит свой диковинный акт плотничества. Мне не коснуться тебя, я же не могу — не осязаю, не по-настоящему. Но я вижу новую красоту, проложившую себе путь из разломанной груди старой, и красота воздействует на меня определенно так, как должна воздействовать внеземная сила, потому что я сам — вне этого мира. И меня терзает вопрос. Зачем. — Когда перед тобой встал во весь рост выбор «ответить хоть слово или убить», «посмеяться или убить», «стереть дураку память или убить» — ты не колеблясь решил всё в пользу второго варианта. Но поскольку я снова стою перед тобой и снова предлагаю этот замечательный выбор, есть интересная версия, что твой прежний ответ неверен. Лимит убийства, как мне кажется, исчерпан. Предложи еще что-нибудь. — У меня кончилась фантазия. Предложи ты. — В приступе глубокой ненависти к Творцу ты думал, что не оставил на Земле ничего, кроме равнодушных пуль. Однако один обрывок ДНК ты все-таки где-то посеял — иначе мальчик-херувим Джулиан не побыл бы сегодня Титаником, натолкнувшимся на айсберг и пошедшим ко дну, и его сердце не остановилось бы в ледяной воде — с надеждой, как и полагается всем затонувшим, то есть влюбленным. Его юное неокрепшее тело во всей красе и дикости твоего совершенства жаждет — тебя же. Но ты ничего ему не дашь, если не вернешься в собственную шкуру, в плоть и кровь. — Прежде чем я скажу, что твои рассуждения глупы и заводят в тупик, вопрос: с какого это перепугу я сеял свою ДНК? Что-то не припомню. — Баб трахал? Киллера передернуло. — Если вдруг и трахал, то девушек, а не… И это всё ещё моё с ними сугубо личное дело. — Многих трахал? Демон медленно покрутил пальцем у виска. — Давно трахал? Демон приставил к всё тому же виску пистолет и в очевидном, но оттого вдвойне завораживающем раздражении возвёл глаза к потолку. А Лиам с сожалением обнаружил, что затянувшаяся или непонятным образом отложенная смерть супер-ассасина, как ни странно, равнялась воскрешению его человеческих супер-эмоций. Или появлению — если до сего дня они не существовали. — А я-то боялся лишиться твоего экстремального внимания, злости, антипатии… — Очень тяжко произносить это вслух, но Люцифер не ошибся? Выбирая тебя посланцем. Ты посмертно одержим мной, моей сгинувшей оболочкой и собственной дурацкой похотью, и ты свято веришь, что любовь спасет мир. Ну или меня. Не спасет, Лиам. Иначе бы Ману уже вырвал с мясом эту победу у моей проблемы, далеко обойдя всех соперников. Меня утомил наш разговор. Уходи. — Я не безумец в плену жажды оседлать твоей член. То есть я безумец, не без этого… но безумие контролированное и дозированное. Если мне не изменяет память, то по последнему жизнеспособному сценарию архивариусов ты исчезал — появлялся твой клон, клон умирал — ты возвращался. И вот ты снова исчезаешь. И появляется Джулиан. Ты не пытался связаться с?.. — Да. И нет. Они не ответственны за свежие перестановки на нашем шахматном поле, они не кроили текущую реальность, не перешивали, не подменяли. Можешь поверить. — Но и помощи от них?.. — Лиам, они настолько же чужеродные, не двуногие и не разумные индивиды в обычном смысле, насколько комбинаторные теории тензорных полей не похожи на детские зубные щетки. Мы существуем в разных плоскостях и объемах восприятия. Они позволили мне общаться и понимать их, но ничего сверх того. Они соизволили — ввиду моей исключительности. Они не желали мне удачи. Они не умеют сопереживать и печалиться, чтобы скорбеть об утрате меня. Однако я нужен им, как бетон — для бетономешалки. Я полезен. Я обязателен к употреблению. Они имеют некую строго взвешенную заинтересованность. Но гибель чего-либо у нас — начиная с тараканов и заканчивая, предположим, всем обозримым в телескопы космосом — для них всего лишь отмирание одного канала абсурда из многих подконтрольных. Погаснет один экран, по которым они зырят «фильмы». Они, небось, ещё и почти одинаковые… каналы эти сраные. И фильмы. И больно только нам — проигрывать во вселенской гонке телевизионных рейтингов. — Хорошо. Раз сверхсущности не вмешивались, вернемся к простым смертным. Как бы тебе ни хотелось увильнуть, но о девушках придется вспомнить. Напрячь извилины. — Да нет у меня никаких извилин, закончились! Лиам, уймись с ерундой. Джулиан никак не может быть моим сыном: мне всего двадцать один год. — А это еще спорный вопрос. Сын или нет, но без участия твоего личного и неповторимого генного материала такой сногсшибательный парень появиться не мог. Ну что, извилины не появились? — Хэлл, чтоб мне провалиться, — Демон притворно понурил голову, скрывая полный досады взгляд. — Причем без вариантов. В его распоряжении банк крови, спермы и костной ткани почти всех высокопоставленных лиц корпорации, тончайшее оборудование подозрительного назначения и шило в золотой заднице, чтобы экспериментировать со всем этим богатством по-хозяйски. И что прикажешь делать? Убить его? — Принять ванну. Раздевайся. — Не надоело безвкусно шутить? — Знаю! Знаю, что ты бестелесен! Но, даже будучи несговорчивым привидением, ты успел со мной — или еще где-то — в грязи вываляться… Ворчание и возгласы образца «никто меня не заставит!» и «куда, вынь лапы из моих штанов!» были пресечены довольно быстро и лихо, ворох лакировано-бронированной одежды на полу дополнился бесформенной больничной рубахой и серыми трусами с безымянным пакетом порошка под резинкой. Легендарные глаза киллера стали абсолютно потрясающего матово-сиреневого оттенка, когда нагой и преувеличенно спокойный экс-доктор Лиам залез в наполовину заполненную ванну и сел, стыдливо обхватив себя руками за коленки. — Поговорим? Вода не слишком горячая для моей новой кожи, но сойдет. — Джулиан, возможно, и жаждет отведать моего деликатесного мяса, как многие другие, одуревшие и зачарованные, но мне это неинтересно. Меня интригует, какую роль ему отвёл мастер-инженер, если мастер и впрямь виновен в возникшем доппельгангер-парадоксе, если он… самонадеянно решил потягаться с моей Матерью, не спросив совета у отца. Остальное — твоя лирика одержимого. — Я надеялся услышать нечто другое. Прежде, чем мы продолжим расследовать дело твоего юного швейцарского клона. — Ладно. Я убил тебя, потому что из двух путей, одинаково ведущих в ад, лучше избрать короткий. Любовь как стихийное бедствие, приходит и опустошает кровью и потом возделанные поля и виноградники, разрушает твой дом, лишает тебя разума, чувств, сил на сопротивление — и уносится дальше. Я не хотел этих бед. Я не хотел портить твою жизнь. Я отнял ее — чтобы не делать тебя несчастным. Я не отвечу тебе взаимностью, и из нас двоих, как психотерапевт, ты знаешь это лучше меня. Лиам-артефакт не шелохнулся, так и держа себя за коленки с безучастно голубым лицом. Но Лиам-человек, похороненный глубоко внутри, лег на дно ванны в отчаянном стремлении захлебнуться и никогда не выплыть. Ему понадобилась минута, чтобы преодолеть себя и дать ответ — лишив голос окраски, гнева, слёз и упрёков: — Есть кое-что, нарушающее твою теорему. После смерти я чуть не попал на небеса. — О, ты еще увидишь райские кущи, док, и нажрешься амброзии со святыми угодниками. До отвала, — капля иронии превратила его в прежнего Демона-циника. — Ты обязан был промолчать. Сохранить свою дебильную романтическую тайну! Седьмое солнце, Лиам, ты должен был капитально поехать крышей, чтобы не смочь держать язык за зубами в тот проклятый момент! Такой момент! Мой брак рушился, я тебе доверился, исключительно, я бы поклялся врагу в твоей надежности, я сканировал тебя давным-давно и не возобновлял рентген-экзаменацию, потому что Ксавьер служил залогом спокойствия для нашей семьи после каждой поездки в город к тебе, после каждого сеанса вашей идиотской психотерапии. Он был тобой доволен, я сам не мог нарадоваться, что мы нашли верного союзника среди смертных. «Даже если стены охватит пламя, Вавилон не должен пасть». А ты посмел… Ты понимаешь, что теперь я не доверюсь никому в целом мире? Никому. И через сто лет, и через тысячу. Тишина в лопающихся пузырьках розоватой пены. Лиаму почудилось, что в миллиметре от кончика его носа бесшумно пролетел нож. Разрезал масло, то есть тяжелый, неприятно липнущий воздух, висящий между ними, воздух, грузно колыхавшийся от напряжения, в нем потихоньку застревало невысказанное — тоска, уничижение, вина и раскаяние. Угловатые контуры желания быть убитым еще раз, и в то же время — не нужно, чтобы Юлиус напрягался, доставал пистолет, приводил пружины спускового механизма в движение, тратил бесценную титановую пулю с хромированным наконечником и гравировкой D.E.A.D на гильзе. Вероятно, простой выстрел не убьет. Но лучше не рисковать, проверяя. Он, Лиам, должен жить и мучиться, таща груз своего проступка. Киллер выпростал из густо окрашенной воды левую руку. — Из меня можно наклепать легион клонов, у меня можно украсть внешность, меня даже можно угробить, если сильно захотеть и тщательно постараться. Но никому не украсть и не скопировать мою силу, то, что я назвал бы главным проявлением любви безликой Мамочки. И я у Нее — один. Больше Она не «родит», элементарно не умеет. И это — тайна, которую я выяснил, пока был в Ней растворен, — он опустил руку с легким плеском. — Забудь мои последние слова. Начиная с амброзии. Не было ножа и масла. Тебе нравится принимать со мной ванну, твоё тело-сосуд перманентно возбуждено, холодный член слабо пульсирует и слабо твердеет, реагируя на мой сладкий голос. И я бы с удовольствием пощупал и сжал тебя, заставляя отвердеть как следует и выдавливая вместо спермы чистый опиум, пока ты кончаешь. Об этом чудесном преображении ты мне расскажешь сам, преподнесешь новостью, сейчас же, потому что я будто бы пока в счастливом неведении. Хотя я сканировал тебя, пока ты раздевался, обнаружил все твои способности и аномалии. Итак, приступим, — Ди ласково улыбнулся, на мгновение вгрызаясь щупальцами тьмы в остановившиеся глаза без зрачков. Они тут же покрылись прожилками мелких лопнувших сосудов, но не красными, а голубовато-серыми. Но уже всё, смертоносный взгляд приглушен и отведен на стеклянную полочку с жидким мылом и шампунем, которым никакие щупальца не страшны. — Почему ты очнулся в морге, а не в палате, док? — У собратьев спроси. Владыка хорошо постарался распотрошить меня и нарисовать новые дизайнерские решения для воротника и пуговиц, а с такими широкими дырами в венах и с квадратной заплатой на груди убедительно сойти за живого молодчика было сложно. — Значит, руки ты не резал. — Нет, как ты уже сам понял. — А в крови у тебя — двадцать алкалоидов. — Не суши себе голову. Нет там никакой крови, даже и близко не валялась. Это чистый опиум. Чистый. Да-да — всамделишный, ровно тот, соскобленный со стеночек коробочки опиумного мака, приятно вязкий, не могущий полностью затвердеть, — Лиам припомнил коричневый пахучий шарик на острие иглы Люцифера и голодно сглотнул. — Швы на грудной клетке уже растворились, а траншеи на запястьях, бедрах и локтях сойдут. Со временем. — И для поддержки жизнеобеспечения тебе… — Ди, я не робот! Никакого «жизнеобеспечения». Внешне я конченый наркоман: колюсь любым из опиумных продуктов — героином, кокаином, морфином — могу их есть, могу пить раствор, без ограничений, до полного насыщения. А могу перекусить гамбургером. Хуже мне от этого все равно не будет. Я не дышу, лишился сердца. Возможно, другие органы тоже отсутствуют, но вникать, каким образом поддерживается метаболизм, желания нет. — И ради чего?! — Демон впервые натурально скривился. — Ради возможности снова видеть мою лживую рожу? — Позволь уж мне решать, ради чего я вернулся… Дверь банной комнаты с треском рухнула на дорогую мраморную плитку, и перед двумя мирно беседовавшими (ну и кому какое дело, что нагишом?) красавцами предстал злой широкоплечий громила и его маленький растаман-сопровождающий. Они ворвались как злоумышленники и ждали, что их появление заставит испытать смятение и страх. Но где там. Реакция Лиама заставила киллера лечь носом в воду от второго за сутки приступа сатанинского хохота: — Вон отсюда, у меня прием!

* * *

Хэлл стоял по стойке смирно, прижавшись всеми выступающими частями тела к шкафу-гардеробу. Питер пытался следовать его примеру, но могучая грудь и чрезмерно развитая мускулатура рук делала его попытки слиться с местностью провальными и даже забавными. Хэлл тщетно осмысливал, почему послушался строгого окрика при том, что сам привык на всех начальственно орать. Питер ничего не осмысливал, оглушенный и огорошенный, не поспевая за стремительным развитием событий. Их серьезные лица постепенно приобретали выражение одураченности и полного идиотизма. Наконец, инженер выдал сдавленным шепотом: — Что это было? — Демон и… какой-то левый, донельзя смазливый упырь. Мертвяк. М-м… мессир Асмодей как будто над ним поработал. — Ты его знаешь? — Не думаю. Единственно — его врачебная фразочка показалась мне знакомой. — А как же что-то похожее на Демона в спальне? — Не спрашивай, мастер, у меня скоро череп треснет. От попыток убедить себя, что я не убил невинного. Тот парень просто в отключке, правда ведь? А если нет — то он исчез, нам подсунули самоходную куклу, призрака, андроида, обманный маневр. Иначе ты бы не бросил его лежать там, ты бы оказал ему медицинскую помощь, ты не как я, тебя не мутит от непрекращающихся галлюцинаций на этих американских горках. Да? Пожалуйста, хоть моргни в знак согласия! Мастер не реагировал. Не услышал или не захотел отвлекаться от внутренних вычислений вероятностей новой беды? Он вообще в порядке? С застывшим выражением растерянности и недоумения на белом лучистом лице. Его золотые микросхемы все-таки не выдержали мертвых петель? А мы ведь только начали нестись на бешеной скорости по избранному пути. Зря маленький инженер покинул Хайер-билдинг, зря разрешил впутать себя в авантюру, зря… Это я виноват. Питер не рискнул переспросить вслух ничего из того, о чём подумал, и выбрал менее страшное зло: — Мне показалось из прощальной беседы с Кси, что Демон улетел в Цюрих по неотложным хакерским делам, конференция, кибер-безопасность, а не… розовая вода. И пена. Они ведь там голые сидят? — Не голые, — надменно ответил Юлиус, величественно выплывая из ванной с махровым полотенцем, обмотанным вокруг торса на манер римской тоги. — Уже не голые. Кобальт, ты когда-нибудь видел, чтобы люди мылись одетыми? Даже дьявол не совершает омовения в начищенных туфлях и смокинге. — И тебе доброго утра, — сердито вмешался Хэлл, мгновенно отмерев при виде подопечного. — Ничего не хочешь объяснить? — Я не врывался к себе в номер, не выламывал двери и не… Где Джулиан? Питер побледнел и посторонился, пропуская киллера в главный коридор. Хэлл засеменил следом, бубня: «В следующий раз, когда захочешь от меня спрятаться, выбери менее обитаемую планету, желательно покрытую метановым, аммиачным или моноклинным водяным льдом, и как можно профессиональнее слейся с местностью, зараза ты длинноногая! Иначе я тебя найду и понижу до ранга лабораторной кадки с ливистоной! Два раза!» Ответа предсказуемо не последовало. Питер невесело улыбнулся. Мастер в норме — и решил, что его неповоротливый напарник-человек задержался, прикрывая тылы и не желая вновь безрассудно встревать куда не надо, крушить и ломать. Остыть — Питеру определенно требовалось остыть, прежде чем встретиться с Демоном лицом к лицу. Пусть постоит в ванной и подумает о своем поведении. И Хэлл ушел не оглядываясь, уверенный в своей всегдашней правоте. Но он ошибался. Кобальт был пойман — прирос к полу, еще не разобравшись почему, а с места сдвинуться уже не мог. Сорванная дверь за его спиной аккуратно встала на выровненные петли и захлопнулась, отсекая от остальных апартаментов заполненную паром комнату и то, к чему Кобальта приковало так, что наручники отдыхали. Глазами он приклеился тоже — когда пар понемногу рассеялся. Скромно молчащий и замечательно отливающий синевой пришелец вообще-то намеревался прозябать в тени и никому не отсвечивать. Он ухитрился не заинтересовать своей чрезмерно заметной персоной любознательного инженера, потому что элементарно не хотел этого, и у него самопроизвольно включился один из привитых адом талантов — сила пассивной маскировки, сделавшая его на время серой мышью, скучным и незапоминающимся типом, с которого взгляд сам собой соскальзывал. Но сосредоточенный на счастливом избавлении от лап Хэлла, он забыл о Питере. Недооценил Питера. Но еще больше недооценил самого себя. Впрочем, учитывая, что он был новорожденным творением Люцифера, свежей кровью, неопытным и едва ли начавшим разбираться в своих способностях, его оплошность заслуживала прощения. Откуда ему было знать, какое повышенное внимание он вызовет, когда избавится от грязной больничной рубахи и встанет во весь рост голый, вылезая из вспененной воды не хуже античной богини красоты. По крайней мере он позировал не нарочно, любовался не собой, а тем, кого представлял в запотевшем зеркале, в смутном силуэте, позволявшем нафантазировать любое лицо. Но он желал видеть одно-единственное. И сделал ужасную вещь, чтобы максимально походить на свою равнодушную мечту. Медленно и сладострастно, как истовый фетишист, он облачался в одежду, сброшенную киллером перед купанием. Движения выдавали его с потрохами: обожание и трепет, ложная бравада и страх вероятного наказания, перебиваемый жаждой риска. Свечение кожи — а она разгоралась под действием этих эмоций всё сильнее — изумляло, внушая догадки о каком-то изощренном фокусе. Но плоть, постепенно прикрываемая боевой формой ELSSAD, не обманывала, великолепие на великолепии, всё, как завещал Микеланджело, заставив чужую кровь забурлить и вскипеть. Он не получил бы роль Афродиты в греческой трагедии, несмотря на убедительное «рождение» из пены, а вот в современную индустрию порно завербовался бы на раз-два. Он об этом не знал, однако до чудесного открытия оставалась считанная минута. Потому что по мере разогрева выстоять перед ним с каменными лицом не представлялось возможным, никакие путы гипноза не удержали бы, как и примерзание к полу. Питер сделал шаг навстречу, горя и изнывая. Он сам на себя не был похож, громко дышащий и нервно стискивающий вспотевшие ручищи. Незнакомец, столь жестоко изнасиловавший и замордовавший его воображение, застегнул черный ремень с тяжелой пряжкой — той самой, с подробной гравировкой десяти египетских казней — и в последний раз одернул манжеты тонкой рубашки, чтоб выглядывала стильно, на сантиметр, из рукавов форменной куртки — абсолютно так, как она выглядывала, когда куртку накидывал Ди. Разница состояла в том, что Демон за этим не следил, всё происходило само. Незнакомец знал об этом — и печально улыбнулся, понимая, что за совершенством не угнаться. Он просто хотел попробовать, примерить, залезть в дорогую эластичную кожу, чтобы как-то начать праведный путь, начертанный ему во дворце Люцифера. Он готов признать прокол: да, не придумалось ничего умнее. Но даже из его одержимости супер-ассасином пора начинать извлекать пользу. Ему нравится. Ему удобно. И ему страшно — словно вместе с блестящими пуленепробиваемыми вставками из неизвестного химического сплава на плечи легла ответственность командира за непревзойденную военную мощь, что не должна угодить не просто в руки врага, а вообще ни в чьи. Он — единоличный лидер, образец для подражания и икона, центр культа и сам бог, планета, солнце, отдельный мир, наполненный множеством разных солнц и планет, но это далеко не всё, это только «во-первых». Он мог бы охнуть в ужасе и изумлении, отпустить незаконное ощущение сопричастности, сбросить примеренную кожу, сорвать не своё лицо. Но он выбрал не сходить с пути. И познавал изнанку света, ярко и без предупреждения залившего его. Сглатывал и цепенел под пристальным взором Тьмы. Она заметила его сразу. Однако подбиралась не спеша, желая дать немного освоиться в новом амплуа. И осталась на почтительном расстоянии, чтобы он не заорал, рассмотрев в ней нечто, что заставило бы затем ослепнуть. Он почувствовал легкое касание ее выброшенного вперед щупальца. Как предупреждение. И понял, что его ждала участь епископа Фронтенака — если не отступить. Ему не дадут познать никакое «во-вторых». То есть дадут охотно и хоть сейчас, но расплата будет непомерной. Лишь Демон способен заплатить. Лишь Демон… Он не просто в короне и на троне. Никакие клоны, никакие Джулианы, прошлые или будущие двойники — не являются им в полной мере. Прикрывают его? Да. Изображают его? Да. Равны ему? Нет. Лишь Демон — необязательно некий первый и изначальный, но самый главный — или самый «правильный» — с точки зрения Тьмы и Ее особой логики. Каюсь, что не понял сразу, о чем он говорил, но это, как и во дворце Люцифера, пища не для среднего ума. Есть множество способов быть единственным и неповторимым — и киллер пошел наперекор им всем, доказывая, что от переизбытка его персоны болит голова, а еще двоится и троится в глазах. Его как будто раздражала с рождения прописанная судьба — великая, героическая — и ожидания мира, изрядно треплющие психику. И чтобы доказать ему, кто он и что он, Мать и устроила своеобразную игру в прятки — в царстве кривых зеркал, в бесконечности коридоров реальности, заполненных его менее удачными копиями. Она смогла? Доказала? Еще не знаю. Но ему плевать на доказательства. И в этом — проблема. Он абсолют в величии не меньшем, чем божественное, он истина, в которую должно уверовать, а еще он просто… чертовски обаятельное зло и, как правая рука, незаменим для дел творения и сохранения уже сотворенного: хоть голым, хоть безоружным, хоть громким и раздраженным, приближенным к человеку. Сколько же раз уберкиллера пытались воссоздать? А сколько пытались уничтожить? Он не противился, поглощенный саморазрушением, а Тьма прилежно делала его копии на своём мегаксероксе, множила в фальшивках и «теряла» его настоящего среди них, помогая ускользать вновь и вновь. Он ненавидит Ее и зовёт безумной, но Она не прекращала его любить, лучше всех оберегая его важность и бесценность. И вот он ускользнул в который раз. Эта его отложенная «смерть» — очередной способ скрыться от какого-то маньяка, одержимого жаждой избавиться от Талисмана и сломать мировое равновесие. Но кто же за ним гонится? Неужели наши враги сильнее Тьмы и Хаоса? Или их непознаваемая природа, то есть антиприродность делает их одновременно и противниками, и союзниками? Это было бы справедливо для живого мира, который они не подписывались защищать, но ему — ему! — родному дитя они должны исключительно помогать, а не мешать! Я не понимаю. «Одной десницей аз даю, другою — отнимаю»? Владыка, прости. Сейчас я знаю лишь то, что безуспешно охраняю его подлинного, наступаю себе на пятки и прикусываю язык. Он перешел в состояние искаженного небытия или антибытия, в бесплотную неуязвимость, но ему нельзя слишком долго не существовать, витать чистым импульсно-информационным полем, иначе он просто рассеется! Ему нужна оболочка. А прежде, чем он ее обретет, я должен устранить угрозу, которая довела его до такого. Что или кто? Враждебная сторона Матери или Праотец? Внешние враги помельче? Другие боги? А они существуют? Хотя если он не разберется в причине — не страшно. Потому что нашлись вещи поважнее. Случились сию секунду. Он получил отрезвляющую оплеуху. Он никак не может быть уверен, что тот киллер, плескавшийся с ним в ванне, — настоящий. Всё куда хитрее устроено. Демона нужно отыскать — как двойку в колоде крапленых карт, состоящую исключительно из двоек, черных и красных. Демона нужно признать и отделить — от его красивых убедительных копий. И Демона нужно любить — хотя от этого задача еще больше усложняется. Но Люцифер ясно дал понять, что мы попали в страшную сказку, живущую по классическим сказочным законам: исцеление возможно только с помощью любви, и если не нравится — на выход. Первые два пункта и так почти невыполнимы, а уж третий… ведь Демон рассмеется и плюнет мне в лицо. То есть сделает нечто, что будет в четыре раза хуже равнодушного смеха и плевка в лицо. Пока достаточно. Можно было бы сослаться на передышку перед следующей порцией знания, на трусость или на малодушие, но на самом деле он получил сполна трудных задач. Пора их решать, а не заигрываться в слишком усердного ученика, берущего дополнительную контрольную на дом. Так и голове недолго взорваться — даже модифицированной. Он поднял ее, возвращая себе чувство обыденной реальности, пригладил влажные волосы. До сих тор торчу в ванной. Но я в хорошей компании. Надо же, ты всё это время пялился на меня, Питер. И молчал. И почему ты молчал? Ты мелко дрожишь, ты… Матерь Божья, не тот из нас вот-вот взорвется. А я к тому же улыбался, не следя за собой, и в результате… Рассеянная полуулыбка, сопровождавшая его непреднамеренный транс, заставила Кобальта материться от бессилия, материться без остановки, пусть и чуть слышно. Очевидное и невероятное возбуждение старшего брата в подчеркивании рельефным комом в штанах не нуждалось, и все же Лиам прикрыл ресницы, чтобы хорошенько ощупать взглядом распираемую изнутри ширинку — и побороться с подкатываемым к горлу нервическим смехом. — У тебя сейчас слюна закипит и испарится, — тихо произнес экс-врач и разжал замок, в который сложились кулаки музыканта. — Я могу чем-нибудь помочь? Питер яростно замычал, силясь связно выдать хоть слово. От этого вертлявого мудака… нет, от этого безумно аппетитного упыря исходило то вырывавшее рассудок очарование, которое он ощутил лишь однажды в жизни, то есть дважды — побывав рядом с Люцифером. И эффект от второй встречи не суммировался, а умножался на первый. Запомнилось плохо решительно всё — кроме тянущего и сосущего ощущения в животе и в паху, когда грани его души ломались, сминались и слеплялись в единый рычащий и захлебывающийся запахом свежей крови ком, затем обливались бензином и поджигались. Ничего разумного, трезвого и чистого не оставалось, бесконечная жажда в помутнении, найти, отнять и завладеть, любой ценой. И всё-таки в этот жарко разожженный костер из трещащих поленьев «хочу» и «дайте, дайте, ДАЙТЕ» упала одна сырая зеленая ветка, задымила сомнением. Перебить такую мучительную космическую похоть — и чем? Голосом? Внутренний тормоз не сработал бы на что-то ординарное. Внутренний тормоз не должен был сработать вообще! Это чудо, что он распознал в чужом голосе что-то за пару коротких фраз и отвлекся. Потому что голос-то не чужой — с родственными музыкальными интонациями, мягкий, но требовательный, привыкший отдавать приказы, одинаково искусно поддерживавший и утешавший, советовавший и ругавший. Голос, который Питер более чем хорошо знал — причем всю жизнь, с пеленок. И голос победил. Порочный круг однообразных мыслей-светопредставлений о сексе разорвался, костер угасал, затаптываемый. В стонущие мозги тем не менее нормально не укладывалось ничего из увиденного и услышанного за последние сутки: разрозненные куски кривой, нарушающей перспективу картины, где не было четких ровных линий, где скрывались размазанные в три слоя подвохи. Но нельзя, нельзя алкать эту жуткую едва прикрывающую кости плоть, похожую на героиновый эксперимент Виктора Франкенштейна после посещения шабаша ведьм! Как Питер умудрился польститься на ее сияние, если вблизи она серо-синюшного цвета? — Нет, — Кобальт отнял руки и быстро вытер лицо. Он насквозь пропотел от возбуждения в этой парилке и теперь ужасно стыдился. — Обойдусь без посторонней помощи. Кто ты такой и что тебе до демона-ассасина? Лиам сдержанно кивнул, давясь новым для себя разочарованием. С одной стороны, последнее, о чем бы он мечтал, — чтобы единокровный брат воспылал к нему нелепой сиюминутной страстью, но с другой — как-то слишком легко и быстро Питер отказался от мысли соблазнить его. А он… он тридцать лет прожил, не зная, что это и каково это: ловить восторженные взгляды и вздохи, небрежно цеплять сексплуатационным ореолом — или нимбом, или что там раскинуто вокруг него, как невидимая рыбацкая сеть, — всех без разбора (особенно тех, кто этого не хочет) и чувствовать, чувствовать, чувствовать каждой клеткой и даже молекулой естества немыслимую мощь, позволяющую управлять людьми. Властвовать над их душами. Торжествовать. Какие они, оказывается, податливые. — Я опиумный страж, назначенный инферно. Охраняю мистера Инститориса. А ты? Питер растерялся. Простой вопрос? Да ничего труднее придумать нельзя было! Он полетел в Гонолулу, потому что его черт знает как сумел уговорить Кси. Он с удовольствием бы сделал вид, что не приглашен на похороны. Он предпочел бы забыть, что Лиам убит. Или что Лиам когда-либо жил на свете, сменивший имя и фамилию, отказавшийся от семьи. Он точно приперся не брата оплакивать — а свою гребаную жизнь, однажды прерванную выстрелом в лоб, а затем возобновленную силами гения, который и человеком-то не являлся, но минуты три назад резво утопал за легендарным убийцей, на руках которого не только его с Лиамом кровь, но еще сотен, если не тысяч жертв. Ну так что Питер здесь делает? — Я прилетел поговорить… — Нет уж, признавайся, не мнись: ты сошел с ума от горя и хочешь его убить. Отомстить в праведном гневе. — Если ты прочитал меня и мои мысли, то что же не остановил, а, страж? Не скрутил, не потащил на ваш инфернальный суд? Или у вас намерение тоже не доказуемо и не преступно? — Ты не сможешь навредить ему, ничтожный. — Я все равно убью его, — угрюмо сообщил Кобальт в пол. — Если высшая божественная гильотина существует, то она по Демону невесть как стоско… — Ты все равно не вернешь меня, Питер! И с этой фразой он в ужасе вывалился в детство, ощутил себя опять на десять лет. Мальчишкой, что с трудом перелез через забор, вогнал под ногти две занозы и неудачно упал по ту сторону соседского участка. Вывихнул плечо, потому что ловить было некому: Петрус не пошел с ним, сидя под домашним арестом. Но Петрус солгал, чтобы не терять авторитет, столь важный для десятилетних младших братишек — и сказал, что просто не хочет идти, что соседское абрикосовое дерево — это не круто. И Витолд лежал на раздавленных абрикосах, перемазанный в их мякоти и в рыхлой земле, и заставлял себя не реветь от боли, как будто Петрус мог видеть и жестоко засмеять. Потому что сдаваться — тоже не круто. А сейчас — сейчас! — кто сдается? Пришлось отвернуться и перебить. Торопливо, чтобы не дать осечку в последний момент. Принести домой и демонстративно сожрать свои грязные помятые абрикосы. Но за секунду до — Лиам зацепился и намертво встрял в стоячем озере невыплаканных слёз, в чужих покрасневших глазах, прошитых немного эгоистичной, но настоящей болью. И даже отвернувшись, он тащил на себе то, что отразилось в них дальше: удивление и благоговейный ужас, длинный безголосый вопль, полный ярости и придавленный затем глухим заторможенным пониманием. — Нет… нет, нет. Они бы не осмелились… — двухметровая груда мышц и сухожилий осунулась и просела, слепо хватаясь за стеклянную полочку и переворачивая её вместе с жидким мылом и шампунем. — Да, Питер. — Нет! — Да! — Но ты не Лиам! Ты им быть не можешь! Ты чёртов выродок! Желчный плевок в его гроб! От неудачного падения через забор спёрло дыхание, ещё в полёте, но сильнее всего — при ударе об землю. Лёгкие напрасно и судорожно сжались-раскрылись ещё раз: они были исправны. Но сердце, перегруженное годами злоупотребления анаболическими препаратами, алкоголем и ослабленное последней операцией со стентированием¹, не выдержало пытки абрикосами, обрубив верёвочные мосты и сиганув с высокого обрыва в море.