Опиум

— Куда ты так несешься? Впереди локомотива и пресвятых фотонов! Только не ври, что научился играть в Иисуса и Лазаря. Дай своей космической мачехе потрудиться и показать класс. — Не научился — когда речь о мясных мешках с общего конвейера. Но этот сошел с картинки в моем паспорте, я точно замешан в нём, а он во мне, к тому же я не дам ему отведать моей крови по причине отсутствия оной — и не отравлю, как травил других, роняя на кровать или мимо кровати. Расслабься, мамуля. — Ну да, хоть какая-то польза от твоей таинственной болячки нарисовалась. И не настолько сильно его Питер пристукнул, обеспечил шишку и обморок. Это же обморок, м? Согласись скорее с моим щадящим диагнозом! Сотрясение мозга, нервный паралич, судебный иск и амнезия нам сейчас не по карману, — не успевая за киллером, Хэлл плохо рассчитал траекторию поворота в спальню и с разбегу влетел в торчащий нижний ящик тумбочки, в котором успешно прятался и, вылезая, забыл задвинуть. И если инженер предсказуемо не пострадал, то на лежащего в метре от «аварии» Джулиана полился дождь из поломанных дощечек, отслоившегося лака и фурнитуры. Демон рефлекторно закрыл юношу собой, безучастным, но ужасающим голосом выматерился, соображая, что деревянный мусор свободно пройдет сквозь его иллюзорное тело, и пожертвовал очередным куском внутреннего снега, сотворив ледяной щит — всё на молниеносной скорости, достойной сцены в слоу-мо, пока Хэлл неловко падал на бок, сгибался и открывал рот, готовясь крикнуть «нет!». Три острые щепки вонзились в щит целиком, остановившись в дюйме от головы и горла херувимчика, остальные более крупные обломки отскочили в разные стороны. Когда Демон, распластанный на Джулиане и в Джулиане, убрал щит, Хэлл ещё кричал где-то на середине слова «нет!», а разгромленная тумбочка валилась на него, выплевывая два верхних ящика, чудом не пострадавшие. — Заткнись, мастер. И глаза сделай поменьше. Это немного непривычно, но я всех спас. Курить хочу невыносимее прежнего. Давай продолжим с прерванного места, чтоб я отвлекся. Мастер, одуревший от внезапного приключения, — это его бесталанные помощники могли крушить что-нибудь, но никогда не он! — кивнул под грудой деревяшек и остался безропотно валяться, не отсвечивая. Услышал, как киллер переворачивает мальчишку, шелест расстегиваемой одежды и звон отброшенного щита: похоже, кому-то понадобились обе руки. Потом — только дразнящую любопытство тишину и ровное дыхание. Джулиан спит? А Ди просто любуется им, своим милым ангелочком? Да какого бактериофага?! Хэлл возмущенно завозился, выбираясь из устроенного им же завала с максимальной аккуратностью — чтоб не повторять покушение и теракты — и застрял в смешной позе, не до конца высвободив правую ступню. — Если и долиной смертной тени пойду — не убоюсь никакого зла, ведь ты со мной. Душа моя томится среди змей и сороконожек, в кольце пламени, под взорами идеальных судей. Воззову к тебе во избавление, и ты спасешь меня. Рыцарь в чёрных одеждах, без доспехов, безоружный. Пред твоим тихим словом пали царства и империи, сокрушились мечи и сломались копья. Пред твоим молчанием дрожала земля от топота врагов, великие полководцы и великие армии бежали в страхе прочь. Ягненком в пасть льва я лёг для тебя, принесенный в жертву. Острые зубы рассекли не плоть мою, но веревки, ты даровал мне свободу — на мою же беду. Я вернулся в ловушку богов, я пошел смертной тенью, и на пути не встретил зла — ведь злом этим был ты. Наречен им и коронован, проклят, но не покорен, гордо несешь железное знамя, выше небес оно поднято, не пятнает твой герб ни кровь, ни грязь. А я — оказался слаб и труслив? Я не лев в шкуре ягненка. По пути потерял твои следы, как потерял свободу, моя душа вновь томится, кольцо пламени сжимается. И если мне не хватило веры — ты вернёшь меня праху? Я умру для тебя, заблудившись в долине? Голос зашептал дальше молитву — на языке, который Хэлл не понял. О том, что это молитва, рассказали сложенные характерным образом на груди ладони. О том, почему Джулиан умеет одновременно молиться и спать (точно спать?) на полу после сильного удара по голове, рассказать было пока некому. Демон неторопливо ходил вокруг его тела с сигаретой, которую в кои-то веки решил зря не зажигать, и на яростно-вопросительную мимику мастера отвечал одной гримасой: «потом». Неизвестно, каким запасом терпения располагал киллер, а Хэлл начинал серьезно злиться: его дреды расплелись из тугих жгутов и потекли золотым расплавом по спине и плечам, не то чтобы кипящим, но даже в средне-горячем виде угрожавшим уничтожить гостиничный интерьер. Джулиан довольно вовремя переключился на родной немецкий, пресекая стихийный вандализм и заставляя всех присутствующих снова внимательно слушать, а не кулоновский барьер в уме считать. Сделал он это, конечно, без предупреждения, чем нисколько не успокоил, наоборот — пугал монотонностью речи, переплюнув шаманское или любое другое ритуальное бормотание в бреду или в трансе, пугал едва ли не до мурашек тех, к кому мурашки анатомически не прилагались, совсем не напоминая милого подростка из клуба, щеголявшего бутафорскими крылышками. И в придачу лежал как натуральный труп, не шевеля абсолютно ничем, кроме губ. Вторая половина его хитро поставленного откровения не имела смысла без первой, произнесенной на древнейшем эдемском наречии, знакомом ныне в первозданном виде разве что выведенному из строя Дезерэтту. Поэтому Хэлл, наслушавшись, обозлился хуже прежнего. Но, на счастье Демона, диалект Верхнего Ада в значительной мере заимствовал язык серафимов, наследовал его примитивную грамматику и сохранял порядок слов. Хотя истинный смысл сказанного норовил ускользнуть, маскируясь под банальности, которые Демон — ну, так ему казалось — знал и без напоминаний Джулиана: ему их повторяли в пророчествах бессчетное количество раз. — Приговоренный к смерти и палач в лице моём сольются воедино — и противоестественно. В приливе нежности, бездумно и без удовольствия ты водишь вырванным ребром Адама по моей щеке. Или пистолетным дулом? Не важно, если оба — продолжение твоей руки. И атлас, и пергамент кожи — в воображении, в нулях и цифрах, как киберпространство: там одиноко, есть ты и твой экран, окном в мой мир, и с вас довольно. Нет, ты не робот, сам так не считаешь. Металл в перчатках и в сердечной мышце вынужденно заменяет жизнь, ей наступил конец. Хоть сдался ты — ни твои принцы, ни холопы не подписали пакт, что поражение сулит. Ты прячешься от них? В ландшафт красивый техногенный, апокалипсиса, что прочно врос в твой новый дом, в чертог сознания, стал неотделим — как Ангел или… Ангел. Кто таков? Ты не даешь узнать, ловлю ревнивый образ искаженный и помехи. Там снова ты, с закрытыми глазами. Не ты? Я что-то упускаю? Я не могу помочь без слабого звена. Найди изъян, предателя, разрыв в холсте и прочерк в цифровом столбце, твой вызов и моё небытие. Сам Бог нам не поможет, если только ты не занял Его трон. Меня терзает боль, мешает быть твоим Пилатом и Мессией, очаг в затылке. Прочувствуй, погаси и убаюкай. Я вдоволь посидел в манящей черноте, и полежал, и налакался ею, как пьянчужка — молодым вином, но подавившись привкусом стальных патронов. Верни меня из ада, из твоих зрачков, освободи от щупалец и знай — им тоже больно. Не замечаешь, но ты тянешься и рвешься на куски. Тот, кто сказал: «Металл не устает», — солгал, играя на твоём пороке. И Мать всесильна ровно до тех пор, пока снаружи властвует — удобно, ведь снаружи нет ни времени, ни места. Внутри… что скажешь? Верно, переполненный вагон, но, вот же пакость, нет Её. Глупейшим способом смогла Она пробраться, чтобы с нами поиграть. И способ этот — ты. Не догадался до сих пор? Причина промахов — невежество Ее, как новичка в монастыре чужом. Отсюда слабость, слепота, поспешные ходы. Их опытом перечеркнёт — да, но не сказать, чтоб ловко, тонко или артистично, тяжелыми потерями расплатится сполна. У шахматных фигур тут больше чем два цвета. А главная беда, что у Нее со старта не было ни пешек, ни коней, весь зоопарк сбежал — один король бесценный. И как играть, если противник сходу ставит шах и мат? А так: король бессмертен, слава королю. И десять клонов королевских волшебно появляются из ниоткуда, разменными фигурами пониже и поплоше на доске, чтоб было чем ходить при рокировках, запутывать и угрожать. За волшебство цена кровавая, но тайно, для зрителей и даже для шпионов — с эффектом «вау», без двойного дна. Ты понял? Понял ли меня ты досконально? Мы в первый и последний раз встречаемся реально, лицом к лицу, спиной к спине, насаженной на нож. Потом меня убьет твоё лекарство. Потом ты пожалеешь, что не отрезал мне язык. И в утешение я подслащу пилюлю: ты в серой яви много лучше, чем в кошмаре — умом побольше и поменьше человек, ни мести, ни коварства, чистый и шикарный, как мрак и ужас под кисейной занавеской. Пусть так будет всегда. Ты не забыл? Ты власть и роскошь, что способны ввергнуть одним невинным поцелуем в огневорот, в безостановочную оргию, где все и каждый — навечно раб у плоти и греха. И это — наименьший из твоих талантов. И это — лучшая причина удержать их под замком, стать недоступным никому без исключений, стать настоящей роскошью и мифом — о власти не одной лишь плоти и греха. Что скажут честь и добродетель? Когда ты неожиданно придешь собрать их урожай. Я жду и предвкушаю. И на прощание хочу отведать твой угрюмо сжатый рот. В седьмое солнце унесу его секрет, надежнее, чем унесу в могилу. Представление окончено. Делай, о чём просили. Твоя плата. Всегдашняя плата. Ты ещё не устал от этого? Нет? Лицо попроще. Ведь мамуля смотрит. И осуждает. Демон с непроницаемым выражением встал над Джулианом на одно колено, прижал пальцы в перчатке к своим губам, затем — к губам мальчишки, даря своеобразный бесконтактный поцелуй. После чего Джулиан приоткрыл глаза и затрясся, как от сильного холода. Хэлл сдернул с king-size кровати одеяло и галантно подал, чтоб киллер сам укутал своего заткнувшегося ангелочка, как подозрительно и как непонятно. Но он благоразумно воздержался от устных комментариев, хотя у него на инженерском лбу было крупно написано «мы все рехнулись, особенно ты, но я запомнил каждое слово — особенно те, что не понял». Демон не собирался давать повод для очередной бессмысленной ссоры и заговорил без принуждения, расставляя сразу все точки под восклицательными знаками: — Деточка не в трансе. У него не помутился рассудок. Это не следствие удара по голове, и — знаю, что тебе хотелось бы утереть нос Мори — не раздвоение личности. Точнее, это раздвоение не его личности. А моей. И личность там скрывается не одна, — он выдержал паузу, наблюдая эффект, но Хэлл с напускной скукой поднял бровь, передразнивая его же жест нетерпения. — Я никогда не обладал вторым подсознательным «я» в силу гармоничной связи с Ангелом, где мы были попеременно голосами совести или бесстыдства друг для друга. Психиатры не изучали нас как цельную личность, потому что я и близко не подпускал их к нашему двуединству, оскорбительному, святотатственному и дающему людям в сумме больше, чем та польза, которую получили бы мы. Но если предположить, что на время болезни я откололся и обрел независимость, то вот он, мой настоящий мистер Хайд, три или четыре Хайда. В деточке. И, как несложно догадаться, их совсем не прёт мысль о ментальном воссоединении со мной. Не о таком контакте эти подлецы мечтали. Не правда ли? Джулиан удобно разлегся в объятьях киллера, раскинул ноги под одеялом и бросал нагловатые взгляды на Хэлла, который буквально закипал, опять. И сам не знал, почему бесится, почему мелкий хулиган вывел его из равновесия за секунду. — Что если ты женился на богине, крутой и изящной — Афине Палладе, предположим, — и у вас родился ребенок? Сын. Но сын обыкновенный, без сверхъестественных способностей. Как человек. Еще и смертный! Какие-то несчастные восемьдесят лет — и пуфф, он удобряет почву, ты стоишь под чёрным зонтиком с постной рожей, а священник толкает заунывные тосты, то есть читает из требника чепуху про долину смертной тени и бла-бла-бла. Твоя реакция? Твои действия? Не раздумывай! Говори! — Почему я выбрал Афину, мальчик? — спросил Демон, угомонив жестикулирующие под одеялом руки Джулиана. — А кого ты хочешь? Афродиту? Она красивая глупышка, а тебе нужна бой-баба! С огоньком и с мозгами, немножко стерва или ненормальная, чтоб в перерывах между совокуплениями было о чем поболтать. — Я незавидный собеседник, — напомнил Демон с ироничной скромностью, чем вызвал громкое фырканье инженера. — Почему Афина? — Ну возьми любую! Какая разница? — Ключевая. И бренность моего сына зависит от нее. Вина богини, если он умрет. Почему Афина? — Да что ты к ней прицепился, красавчик? Я пошутил! — Нет, не шутил. Ты или притворяешься мной, или… — Чтоб не изменяла тебе, кретин! Афина — вечная королева-девственница, ни разу не изящная, безобразная мужеподобная воительница, никто ее в жены до сих пор не взял! Зато она честная, станет верной супругой и влюбится в тебя без памяти. — И родит только от меня, — продолжил Демон, чуть посветлев мрачным лицом. — А Афродита — сладостно-лживая, червивые уста-рубины, и смертный сын — плод измены. Не прощу. Но и наказывать ее… — Больно? Ты размяк? — Кажется, ты спросил о моей реакции? Я собственноручно прикончу младенца, вышедшего из чрева моей женщины, незаметно от акушера сломаю ему шею. И если сын от меня — это не убьет его. В противном случае моя дорогая жена горько пожалеет, что сама не умерла при родах. — Блеск, — прошептал Джулиан восторженно, но ликовал недолго, до следующего щелчка переключателя личностей. Запрокинул голову, открыл рот, готовясь радостно воскликнуть какую-то смешную или пошлую колкость — и не издал ни звука, подчиняясь чужой воле. Потонул, придавленный ко дну неподъемными и необъятными мыслями и такими же абстрактными формами. Не своими, конечно: они принадлежали киллеру. До их масштаба мальчишка не дорос, не справился бы ни в одной из доступных ипостасей, и не факт, что смог бы справиться гипотетически в будущем. — Он уснул. Обычно, как спят все, — Демон небрежно сбросил его на кровать, будто ненужный балласт. — Наконец-то. Почему сразу не вырубил? Так интересно было слушать его детский трёп? — Потому что. Чини тумбочку, Гудини.

* * *

— Ла Вида, как он? — Поёт индейские народные песни и строит планы ограбления фармацевтического фургона с лого в виде зеленого креста с клевером: нарисовал, чтоб я не перепутал с другими фургонами. Уточнял, что перед этим отберет одежду и мопед у ближайшего подвернувшегося под руку доставщика пиццы. Пиццу отберет и съест тоже. Платить, как вы знаете, ему нечем, а заниматься сотворением денежных товарообменных знаков он глубоко брезгует со времен падения Священной Римской империи, поэтому я обзвонил пару земных агентов Аннске, чтоб присмотрели за ним и за последующими действиями полиции. — Не стоило, у нас прикормленные копы. — В Висконсине? Он намеревается «погулять» именно там. И в Саскачеван к охотникам махнуть, на гитаре у зимних костров побренчать. Полагаю, местные лесничие вообще не в курсе, что он такое, хорошо хоть с Йети не перепутают. — Стоп-стоп. Разве он еще не мал и слаб для прогулок? — В том-то и дело! Мал, но не… — на щеках сурово насупленного серафима проступил румянец. — Похож на ирландскую цветочную фею. Только очень горластую. В ваш бокал с аперитивом запросто поместится, если позволите. И летать не летает, подпрыгивает и долго приземляется. Но как старается! Энтузиазм прет из всех щелей. Даже не жаловался, что крылья слишком медленно проклевываются. Я подсмотрел — без всякого умысла, не подумайте — как он недовольно скакал перед зеркалом, вертелся и упрашивал зачаточные килевые кости расти. Песни, кстати, именно им пел, подбадривал. Умаялся и прямо там у зеркала спал, в раму головой упершись. — Судя по нервному тику твоего глаза, этим дело не кончилось? — Проснувшись на закате, он пообещал организовать грандиозный дебош с танцевальной битвой на каком-то длинном белом балконе с алебастровой лепниной. Местонахождение балкона, к сожалению, не уточнил, вы уж проследите… — Всё в порядке, это мой балкон, фронтонный, второго этажа. — Еще он пообещал обчистить ваши карманы, как он выразился, в качестве компенсации. Полагаю, речь о карманах вашего домашнего пиджака и жилета. Вы носите в них что-то ценное? — Зависит от времени суток. Иногда там со мной путешествует не что-то, а кто-то. А постоянно лежат астрочасы, гербовая печатка и ключ от безымянной двери. Так что, пожалуй — да, ценное. Но даже если он стащит всё перечисленное, не беспокойся и не прибегай извиняться: я разрешил ему баловаться в моей епархии. Поиграет и вернет. — Хорошо. Он несколько раз интересовался вашим здоровьем и настроением, мессир, но бурно требовал не сообщать, как поживают ваши дети, поскольку он, цитирую, «натерпелся лиха, и подвальными запасами односолодового ты не отделаешься». Потом он бубнил о неком лабораторном происшествии в вашей башне-игле¹, из которого почерпнул, как правильно вести террористическую деятельность², — и о неком Жераре, взятом в заложники. Вы в курсе? — Еще не взятом. Жерар трудится на кухне, а рейд с захватом, исходя из старых привычек Дэза, состоится в районе полуночи. Я позабочусь, чтоб мой повар получил удовольствие от похищения маленькой обиженной ирландской феей. Но ты так и не рассказал главное: как он, Альварес³? — Плохо. Он отказывается изображать смирного лежачего больного и тем самым не дает Гинеару восстановить себя. Феноменально, что он воскрес: не то что десять дней — и луны не прошли еще по диску седьмого солнца! Но теперь он возомнил себя не только восхитительным, но и неубиваемым. Как мне заставить его принять горизонтальное положение и вырастить до прежнего двухметрового Прометея? — Никак. Не получится прежний. Но Жерар поможет тебе обездвижить его жареным в карамели мясом, пьяными грушами и крошечными — фей-размера — шоколадно-вишневыми кексами. Подробности меню для тебя несущественны, я обо всём распоряжусь, повар уже идет сюда. А ты проследи, чтоб у моего человека нечаянно не поехала крыша от получасовой командировки в Верхний Ад. Мужчина он крепкий, за годы службы повидал и бесов, и небесных фельдмаршалов, но полчаса — это предел, ты понял? Поставь таймер. И я б с удовольствием доставил еду через тебя, но Жерар нужен Дэзу лично и весь, с забавным акцентом и тонкими усиками, в терапевтических целях — чтоб отложить Висконсин до лучших времен. Управишься? Эльвэ кивнул. — Почему вы всегда так добры к нему, мессир? Моих братьев Дезерэтт за один оборот Алеф доводит до идиосинкразии, и не потому что вредный или ему нравится действовать на нервы. При всех его веками устоявшихся привычках и изученных алгоритмах поведения он совершенно непредсказуем, он умудряется комбинировать вещи, от которых волосы дыбом встают и… — И глаз дергается? Выпей-ка мой аперитив. На дорожку. Поспокойнее станет, — темптер долил в бокал до краев красно-оранжевый ликер. — Вы не ответите? — Я делаю то же, что и ты — люблю его. По-своему, не считаясь с расходами на кнуты и пряники. Вероятно, у меня искуснее получается. Но ты научишься. Еще какая-то лишняя пара тысяч лет, — Асмодей пронзил его мимолетной кривой улыбкой. — Пей.