Опиум

Мама, что ты опять затеваешь? Ещё и в дуэте с венценосцем. Лучше бы помогли мне поймать киберворишку, родственнички озабоченные. Совершенно очевидно, что Джулиан — полный ходячий комплект моих бесценных органов для трансплантации. И мистеров Хайдов себе забрал, и желчный, и копчик, и поджелудочную. Не многовато ли на одного доверчивого пацана? И где его фиктивные родственнички? Почему не кудахтают с надрывом, не гиперопечны и не озабочены? Но этого вам показалось мало. Нежно-долбанутый Лиам в нагрузку. Девятую симфонию внутричерепного зуда посвящаю его опиумным артериям и страстным губёшкам. Я ведь правда облизал бы их, если б мог. Удивительно подло так поступать со мной, провоцируя желание оставаться тут и фантазировать о чём-то. То есть как раз неудивительно. Подло и низко по прейскуранту вторника. Почему ты не сделала это с цыплёнком, Мать? Почему на гарнир мне всегда измена? Вы не очень разговорчивы, тоже как всегда. Требуете от меня высочайшего уровня телепатии, дедукции и развитых пророческих хрящей в среднем ухе. Ангелу я позвонить не могу, ведь мы уже попрощались. И невежливо расстраивать его повторно, когда он думает, что я сутки как благополучно помер и ем землицу. То есть что земля меня доедает и переваривает, прах к праху, очень вкусно, шеф-повар прослезился. Седьмое солнце, ведь под прицел уличных камер тоже нельзя теперь попадать, и на снимках со спутников позировать. Начнет кричать, что я даже скорбь и траур ему испортил. А я ведь не до такой степени хреновый брат и половинка его фильтрующих печеночных клеток. И почему всё такое аппетитное и гастрономическое? Я сроду не состоял в фанклубе дядюшки Бегемота. Хотя сахарная корочка на сердце младенца, только вынутого из морозилки, признаюсь, очень приятно хрустит. Поэтому позвоним отцу. Только сначала поймаем киберворишку. Надо бы перед уходом подкинуть детективу-обиженке мои наблюдения о Джулиане. Пусть как-то хитро-глупо-нечаянно догадается, что деточка-трансплантат — такой космический кусочек сыра. Лежит невинно, надетый на крючок. А космическая мышеловка — Лиам. Хотя чего это я прибедняюсь? Я же большой и страшный, вызываю нервные срывы, непроизвольное мочеиспускание и оргазмы, чаще одновременно. Так что мне не мышеловку приготовили, а медвежий капкан. Моя банда баранов-обожателей мечтает поймать меня туда за ногу. И чтоб ногу я себе не успел отгрызть до того, как прискачет тяжелая артиллерия — Хэлл со своими гениальными карманами и загребущими ручонками. Ладно, где ты, Питер? Придётся тебе проглотить обиду, напрячься и блеснуть. Не могу же я один быть настолько умён и сообразителен, мне и так в одиночестве плохо. Только сегодня! Не обольщайся. Цыпленок, Энджи сказал, ты в безопасности. Но я не могу тебя найти на карте двух полушарий. Марс забыл спросить. Но ты бы туда не полетел, я знаю, ведь твоя маман переплюнула мою по части выкручивания яичек. И последнее, чего я не могу понять: почему мне вдруг так тошно от невозможности испытать тоску, горечь и вину. Ты бы прыгал от счастья, узнав, что мне ужасно жаль? Что я пытаюсь в «жаль» по мере сил. Я угробил серафима не ради себя, а ради тебя. Нет, отстой. Если я об этом ляпну, ты меня сам за серафима прикончишь. Медленно и артистично. Наверняка ещё и на сцене, во время южноамериканского тура. И гитару об мою башку не пожалеешь разбить. Тебе для меня никогда ничего не жалко. Деточка с букетом Хайдов, я не разрешал так скоро выспаться. Мне бы силы и «снег» поэкономить на аварийный случай, не получится тебя каждые пятнадцать минут вырубать, чтоб не отвлекал. Джулиан проснулся не весь: суровые дьявольские личности-сожители в нём не поднялись и не доминировали, поэтому он опять не соображал, что, кто и зачем. И куда он попал. И почему это уже просто неприлично — не осознавать, до какой степени он схож с уберкиллером. Зато благодаря этому Демон казался вкусным чёрным леденцом без кислой примеси стыда и неловкости, вызывал необъяснимое доверие, желание потрогать и лизнуть. И снова я констатирую очевидное, подарками упакованное в застывших глазах-комнатах, что для меня красноречивее любого «ух ты». Никогда я не прилагаюсь к улице или интерьеру, к группе персон, к своей бронебойной униформе, к голоду смотрящего, к его жажде или к настроению истерить и упрекать. Я вечно будто вырван из контекста, вырезан с глянцевой обложки, красив, притягателен, но неприятен — потому что лишний, чужой и грубо тыкающий всех их нежными носами в жестокую разницу. Как я посмел прийти из завидного головокружительного «извне»? Они не допустят этого по трезвой логике рассуждений (иначе придется признать существование дьявольского или как минимум паранормального), но органы чувств подкоркой будут твердить им об этом наперебой. А для деточки сегодня я — лакомство на отдельном разделочном столе, потому что успел присниться, выходец из порнографического фильма категории Б, где единолично был и самой устрашающей частью сна, и ключом к счастливому пробуждению. Киллер, представившийся по книжке как Киллер — словно назвал среднее имя. И затем втянул в нездешнюю мистическую игру, где в случае победы — смерть, а в случае поражения… Но никто пока не захотел проигрывать, чтобы узнать, всучит ли им злюка-судьба хоть что-нибудь полезное в качестве утешительного приза. И пусть он окончательно проснулся и пригладил волосы — всё равно не может понять, на самом ли деле я рядом, присутствую весь, тут и здесь. Похож (опять в параллели с дешевым порно) на его мрачного ровесника, подрабатывающего по ночам моделью на показах нижнего белья. И одновременно я подобен папе — тысячелетний мертвец, устал, пресыщен, всего довольно и хватит, хочу в гроб без спутника, просто полежать, подите вон, ленивый упырь. Деточка не обнаружил клыки, но догадался. Ждёт, что я вот-вот раскрою инкогнито и назовусь кем-то вроде высокочтимого графа Цепеша. Как бы не так — без бороды и усов румын из меня липовый. Зато у Дракулы не было моего голоса, заслужившего отдельную смертную казнь за вещи, на которые подстрекал или прямо приказывал, гипнотизировал и обольщал. Но особенно — за всё, о чём промолчал. И в коротком сне этим голосом-капканом я интимно его звал, постоянно что-то сулил, не намекая, но и не называя откровенно, а останавливаясь на полуслове, предлагал на пробу, подойти и взять. Но когда он поддавался, позволяя голосу овладеть собой, — то съеживался, замерзал, синел в судорогах, уже вот-вот прощался с жизнью, заключенный в мои объятья как в чёрную глыбу льда. Не умирал полностью, бесконечно задыхаясь под толстой ледяной коркой, без воздуха и без моего голоса. И голоса ему не хватало больше, чем воздуха. Демон разорвал зрительный контакт и клацнул зубами, словно предлагая подумать, прежде чем открывать рот и обрушивать водопад вопросов. Здесь было от чего сойти с ума, но сойдя — не на что опереться, ничего не давалось взамен. И если киллер предположительно таков, каким был представлен во сне, капризный и дряхлый, вкусивший любую прелесть и мерзость на свете — о чём ясно кричали его облик, поза, королевские надменные движения и надоевшая презрительная ухмылка — то на кой ему вдруг сдался скромник Джулиан? Зачем купил, зачем привёл в отель, зачем, зачем? И сбитый с толку разум восставал, буксовал и пытался не отключиться с поломкой. Это казалось трижды невозможным. И смешно, что для ответа Джулиану не хватало всего лишь зеркала. А оно присутствовало в комнате, хоть и не афишировало, чем могло бы помочь. Седьмое солнце, ну за что мне это. Не мальчик, а пускающий пузыри овощ. Ладно, всё-таки младенец. Устойчивости — ноль, собранности — ноль, наблюдательности — как у бинокля, с объективов которого забыли снять крышки. Впечатлительная девочка, наивность на наивности, и у наивности спрашивает. И развернувшаяся реальность слишком потрясла его неразвитое воображение. И знать не хочу, о чём бы он восторженно мямлил, сознайся я, что это просто очередной день моей жизни, обыденность, рутина образцового инкуба с приставкой «псевдо». Мне некогда его успокаивать и нянчить, и подгузник менять. Где мои наглые разговорчивые Хайды, почему не проснулись? Впрочем, напрягусь и дружески дотронусь. Если это поможет. Как же я затрахался спонсировать твои игры, Мама. Отпусти уже жрать землицу, а? Со стороны всё казалось куда симпатичнее. Живой и тёплый мини-Демон принял приглашение мертвецкого полноразмерного — с риском превратиться в синюю статую имени себя, как это случилось во сне — и трепетал в руках у тоскующей по сигаретам непобедимой силы, которой, кстати, хотелось ещё и выпить. И пока один думал о четырехгранных стаканчиках лимитированного шотландского виски и других простых человеческих радостях, второй — мужественно дрожал от холода, но напоминал не младенца, а длинный розовый бутон в снежном плену. В Джулиане не осталось ни следа клубной развязности, тонкие обмороженные скулы непрерывно заливала краска. Лёд в ленивом и кое-как сгенерированном прикосновении Демона и нравился ему, и пугал. Они оба влезли в аппендикс реальности, где напрочь отсутствовал сценарный финт об их тесном родстве друг с другом. Куда ты тянешься, деточка? Хотя с каких это пор мне не плевать? Поцелуем смерти меньше, поцелуем смерти больше. И я мог бы превратить именем Матушкиного произвола и своей богохульной насмешкой твою слюну в вино. Хочешь? Очнуться в жопу пьяным. Держись. Не кончи себе в трусы, как кончают все. Лиам именно эту душегубительную сцену и застал, когда выбрался из ванной с бездыханным Питером на плече. Мгновенно забыл об инфаркте брата и не сводил с парочки дурных масленых глаз. Их безрадостные мыслеформы естественным образом остались для него за бортом, в сухом остатке — лишь зрелище кричаще обнаженной плоти, искры, молнии, гроза и буря, и он заметался, прикидывая, кого же сам хочет больше. Пожалуй, Джулиана: тот хоть не убьёт из большого страшного пистолета за проявление порочных чувств. В третьем раунде трещащей тишины, перенасыщенной тестостероном и другой страстной однополой дрянью, Хэлл, никогда не отличавшийся терпением, отнял у Лиама бездыханную ношу. Положил на лопатки, сразу вколов лошадиную дозу тромболитика из карманных запасов, профессионально разрезал рубашку с жилетом и осматривал открывшееся под ними, в синяках и шрамах. И ловко делал вид, что уж ему-то на всё плевать. Между тем он слишком сильно надавил на грудь пациента, помогая сердцу непрямым массажем, был вознаграждён хрустом не выдержавшего атаки стернума¹ и резким вздохом-вскриком. Отстранился, хмуря умный инженерский лоб. — Жить будет. Но вряд ли захочет. После всего. Питер придерживался строго противоположного мнения, но спорить вслух со своим дважды спасителем после экспресс-реанимации — действительно, не лучшая идея. Да и не хотел он ничего говорить, если уж на то пошло. Не с присутствующими в комнате. Вспомнил последнее невыносимое пребывание в кардиологии и как отчаянно не хотел загреметь туда в третий раз. Поклялся же больше никогда не переступать порога учреждений с красным крестом на фасаде. И что теперь делать? Отдаться на милость бледного лорда темптера и его Мастера Метаморфоз, уповать на счастливый исход при том, что поклялся отомстить сыну этого самого милейшего лорда? Опять его дорожка крива, вымощена ложью и двуличием. Хэлл уловил перемену настроений на лице Питера — и удивительно удержался от нравоучений, продолжив просто хмуриться. Поискал в комбинезоне запасные ампулы тромболитиков, не нашел и вкатил из самого вместительного из имевшихся шприцев морфин, сожалея, что доза всё равно недостаточна и почему он не таскает за собой на всякий случай чемодан наркотических капельниц, пора бы начинать. Питер не выглядел благодарным — ещё бы, ведь мизер анестетика на сто пятнадцать кило его живого веса работал из рук вон плохо — но изображал паиньку. Старался дышать поверхностно, чтобы не усугублять боль и смещение поврежденной кости над сердцем, и старался вспомнить, что с ним случилось непосредственно перед вспышкой животного ужаса и желанием немедленно куда-то сбежать и скрыться. В грудине всё равно что-то неприятно шевелилось, намекая, что проблемы только начинаются, а еще шипело и пузырилось, и выходило из берегов. Кипящее серное озеро недовольства и претензий к себе — он неудачник! — и больше, больше боли: физической притупленной (мастер, неслышно выругавшись, вывернул нижние карманы и добавил в вены детективу порцию счастливо найденного кетамина), под аккомпанемент которой голос старого/нового Лиама терзал болью острой душевной. Словно у души были собственные кровь, и слизь, и гной, что вытекали из переполненных ран и смешивались между собой в особо токсичных пропорциях. Тот, кто воскресил ему брата, сделал это отнюдь не из добрых побуждений. И его измученные мозги снова заработали, медленно, но упрямо набирая обороты. Незачем показывать, что он уже пришёл в чувство, ему нужен покой: ломать голову на сей раз придется в два раза больше и тщательнее. — Наивный. Пытаешься провести врача такого класса, как я, — сухой деловитый шёпот Солнечного мальчика раздался как в старые времена — непосредственно в центре восприятия речи, хотя сам инженер, стоявший в двух шагах, не издал ни звука. — Как самочувствие, Альт? — Бракованным бифштексам в фабричной морозилке живётся и то лучше, чем мне, — на лице Питера задвигались желваки. — Почему я отключился? — Худший в истории театральный выход митрального клапана. Твоё сердце — преступник-рецидивист, так и запиши в детективную тетрадь. Но что такое зубодробительное и душераздирающее нужно было увидеть в ванной, чтобы оно вышло из строя? Особенно у здоровяка вроде тебя. — Значит, маленький мастер, ты не знаешь. Читаешь мысли — и не знаешь, тебе не сказали. — Что? — Хэлл, мне больно дышать. — Я нечаянно сломал тебе прима-балерину грудных костей, но не тревожься, Демон её залечит. «Демон!» Глаза распахнулись во всю ширь, блеснули неконтролируемой злобой, зрачки, напротив, сузились, превратившись в две безумные точки. С силой, в которую Хэлл просто не поверил — не через пять же минут после сердечного приступа! — Питер отбросил его через всю спальню на зеркало-трюмо, где инженер снова устроил с помощью своей небольшой тушки разгром и мебельные разрушения. И пока Хэлл приходил в недоумение, обиду и ярость, замечательно обезвреженный как минимум положением лёжа под новой грудой ДСП, Питер уже поднимался на ноги — держась за сердце, с лицом, перекошенным от боли, самоубийственный порыв и непобедимый в своём упрямстве человек, и ему всё удалось. Он грузно подошёл к Лиаму сзади и выхватил из набедренной кобуры пистолет. На самом деле Питер мог и не мучиться, стараясь подкрасться незамеченным. Экс-док был настолько увлечён созерцанием целующихся вампиров и их горячих подростков-клонов, что только на третий отчаянный крик Хэлла, слившийся с громом выстрела, понял, что зря оделся в экипировку киллера… и что жалеть ему об этом всю оставшуюся жизнь. Вечную, кстати. На сцену снова вышло дуло – чёрное, дымное и дружелюбное к незнакомцам. А из дула «вышла» пуля – хорошенькая, округлая, вторая по счёту из шестизарядной обоймы, с маркировкой |D.E.A.D.| на корпусе и на гильзе. Дуло на сей раз ни с кем не любезничало, только дирижировало оркестром, заставив смолкнуть скрипки, виолончели и контрабасы и ускорив тревожную барабанную дробь. А пуля... Пуля, начертив туманный крученый след в иллюзорной плоти Демона, продырявила стену, где и застряла, надежно сплющенная о кирпич. Но перед этим — прошла навылет через голову Джулиана.

* * *

В ушах стоял звон, затухающее эхо зеркальных осколков, горькие рыдания Лиама пробивались, как через печной заслон, на грудь смертельно давила голая ледяная ступня... Питер опомнился. Сверху нависала тяжёлая занавесь из волос киллера, но дурацкие перетруженные глаза не фокусировались, и вместо лица он увидел расплывающееся светлое пятно. Демон пронизывал его своим страшным рентген-взглядом, но ему плевать, ему на всё плевать. Кого он прикончил? Подставного двойника? Аниматронную куклу? Проклятье в том, что своего врага он никогда не уничтожит. — Ты хоть приблизительно догадываешься, что натворил? От голоса Ди примерно в середине фразы выморозило внутренности, но Кобальт безразлично качнул головой. Какая разница. — Юлиус, оставь его, — Хэлл потянул киллера за руку. — Уйди куда-нибудь погуляй и возьми с собой плачущего наркомана-упыря, я самостоятельно разберусь со всеми ранеными и убитыми. - Это не упырь, - прохрипел Питер. Язык еле ворочался, во рту, оказывается, накопилось пол-литра крови, а он и не заметил. - Это не какой-то там упырь! Это Лиам! — Да хоть олух царя лептонного, мне как-то до одного ме… ста, — инженер поперхнулся, недоверчивыми глазами вытаращившись на Демона, потом — на Кобальта. Его кулак, рассеянно прижатый к губам в порыве заглушить психосоматический кашель, разжался. — Я пошёл, — отрывисто бросил Юлиус, убрал ногу с груди поверженного музыканта и скрылся в платяном шкафу. Лиам, всхлипывавший стоя на коленях перед Джулианом, загипнотизированно залез следом. Хэлл открывал и закрывал рот, слушая, как они там шуршат, время от времени стукаясь о вешалки и деревянные стенки, и всё что-то силился сказать. Не получалось. Минут через семь дверца шкафа-купе отъехала. Киллер снова был киллером, то есть устрашающим секс-символом в униформе «дикой кошки». Лиама, одетого по последнему слову кибермоды в пластик и рванину, он вынес на руках и процедил почти спокойно: — Мы будем в лобби-баре «Ренессанса». Верни мне мальчика, тогда поговорим. — Погоди… — Питер, удовольствие прикончить себя я оставлю на десерт, и не тебе. Демона след простыл. Инженер с шумом подобрал глаза, самолюбие и челюсть, вытащил из походного медицинского чемоданчика какой-то из скальпелей наугад, одарил Джулиана, бережно уложенного на кровать, ласкающим взглядом и угрожающе обратился в воздух, наконец совладав с речью: — Ладно, подопечного допросить не удалось, его новая игрушка удрала вместе с ним, мёртвые не разговаривают… Остаешься только ты, Кобальт.