Опиум

Одинокий мужчина за круглым столом — скучал, мечтал или подсчитывал в уме семейные расходы за месяц, с полотняной салфеткой на коленях, с ножом в задумчивой руке, но без вилки. Официант принёс ему большое серебряное блюдо, потоптался, нагнетая саспенс, и церемонно снял полусферическую крышку. Мужчине перехватило дыхание, хоть он и не подал виду. Официант сохранял протокольное лицо, хотя в смятении подумал об увольнении. Другие посетители ресторана должны были проявить беспокойство — при виде специфической закуски, спрыгнувшей мужчине с блюда на тарелку. Как минимум они достали бы телефоны и начали снимать и фотографировать. Или нет. Ресторан находился в Верхнем Граде. Если точнее — в районе Хвоста Змея¹. А назывался “In Piam Memoriam”². Официант — чёрный коренастый бес с остроконечной бородкой — дополнил трапезу бутылкой, больше похожей на квадратный медицинский флакон, с прозрачным изумрудным содержимым, изобразил земной поклон и исчез. А «закуска» закинула ногу на ногу и вопросительно посмотрела на нож: тот блестел и переливался тончайшим титановым лезвием, заточенный на совесть. — Кушать подано, — подсказал Ашшур вполголоса. Сменил позу, снова разводя ноги в стороны, но не широко, в рамках приличия. Одежды на вечно юном теле не имелось, но выглядел демон так гастрономически естественно, вписываясь в ресторанный интерьер, что не казался голым. Не вопиюще. Не… Мужчина почувствовал голод и, голоду вопреки, положил нож на стол. — Что ты здесь делаешь? — спросил он напряжённо. — Я заказывал красную свеженину. — Я ничем не хуже, — ответил ассириец и показал на свой красиво оформленный мускулатурой живот. — Свежее некуда. — Эльвэ проболтался, а ты подслушал по обыкновению? — Твой тайный друг и воздыхатель меня вызвал и приказал. — Что приказал? — Импровизировать. Ты должен поесть. Ешь. — Не хочу. Только не тебя. — Допустим, я не помогаю тебе от чистого сердца, потому что у меня и сердца-то нет… по неподтвержденным данным. Но ты можешь поверить, что мне понравился концепт? Старина Фрейд захлебнулся бы слюной в восторге. И ты — то немногое, к чему меня влечёт. В тьме тьмущей надоевших человеческих лиц, в скуке и предсказуемости чужих из раза в раз желаний — я говорю тебе своё собственное веское и столь редкое «хочу». Съешь меня. Мужчина взял нож. На его лице боролись сомнения, но не с голодом — с любопытством. Ашшур не следил за этой борьбой: беззаботно откупорил флакон инфернального вина, распространяя над столом неповторимый терпко-горький и ядовитый аромат, подержал пробку в зубах, медленно выплюнул. И с улыбкой видавшего виды хитреца дождался, пока нож не опустится на его левое подреберье, вырезая самую вкусную часть. Кровь едва ли выступила, а плоть — бледнела и таяла, как сливочный крем на бисквитном корже, не сырая и не отталкивающая. Истинное лакомство, амброзия загробной жизни — если забыть про форму и отпечатки ребер. — Положи кусочек в рот, — нараспев, мягко и гипнотически велел Ашшур, не сводя глаз с испачканного ножа. — Жевать не нужно, я всё сделаю сам. Нож погрузился в разрез, исчезая с рукоятью, влез вглубь, не находя желудка, кишок или других внутренностей — только тающие волокна изысканно белого мяса в паутине розовых прожилок, отдаленно напоминающие мраморную говядину. На вкус они, правда, не напомнили ничего, что было выращено, откормлено и затем зарезано на Земле. И пусть не вызывали прямую зависимость — ими невозможно было насытиться. С четырнадцатым проглоченным куском в ресторане стало тесно. Мужчина перестал быть просто каким-то одиноким мужчиной: за его спиной выросли и вырвались на волю крылья, длинные, хоть и не полноразмерные, не в размахе самолета, пять из шести. — Почему, — опешил серафим, но тоже вполголоса, не фонтанируя эмоциями на весь ресторан. — Ничто не помогало, они отказывались расти. Ашшур пожал уцелевшими плечами. Ниже груди он был значительно съеден, и половины бедер тоже лишился. Длинные кожные лоскуты, нетронутые по вполне понятным причинам, свисали ниже колен, обнажая очень белые кости. — Твоё счастье, что ты не мой должник. Отведай последний кусочек с моего лица, язык и щеки — для оставшегося крыла. И лети уже на свою любимую планетку, верши важные скучные дела. — А ты? — Изображаешь заботу или в самом деле волнуешься? Прибереги это на ночь. Две-три порции твоего жизнесотворяющего семени поправят мне фигуру. Конечно, если ты не побрезгуешь засунуть свой великолепный орган в увечный труп и даже сумеешь возбудиться от этого, как наш общий знакомый… — Ты не мёртв, мерзавец! — Но я притворюсь. Для твоего удовольствия. Серафим гневно метнул в него нож — который Ашшур без труда поймал меж двух сжатых ладоней, — но на прощание всё же поцеловал вздорного демона. И тот сам откусил себе язык и часть щеки, вкладывая их в обжигающе горячий, вечно желанный рот родителя. «Ты запомнишь надолго этот день моей жертвенности», — выдал Ашшур ухмылкой на прощание. «Всегда найдётся кто-то, кто переплюнет твой поступок. И дольше я буду помнить другой день», — серафим залпом выпил вино и бросил в демона опустевший флакон. «И ты так и уйдёшь, не спросив о тайном друге? — спохватился, когда верхнее правое крыло Дэза уже раскрылось, набирая разгон. — Друге и воздыхателе». «Ну он же тайный. Как я посмею? Пусть дружит и воздыхает меня дальше из защищённой сторожевой башни. Только попроси его не помогать мне больше через тебя. Ты дурно пахнешь». «Я пахну отлично!» «Пупсик, я же не о твоей царственной заднице. Передашь хозяину, чтоб поцеловал тебя в неё». — Дэз! Не получилось удержать подольше. Он теряет хватку. Влияние. На крик прибежал бес-официант, Ашшур угрюмо подписал счёт. За это время серафим, естественно, покинул алую туманность ада, улетая безумно быстро сквозь космос, складывая его по угловым сгибам квантовых аномалий и обманывая таким образом ограничение в скучную скорость света. Был где-то на полпути к своей драгоценной обитаемой планете в рукаве Ориона, а то и ещё ближе. Не догнать, не сопроводить, не уговорить отказаться от опасной игры. Упрямец. Дурацкое существо из пророчества во второй раз отбирает у него Бодхисаттву. И с Хранителем нельзя покончить. Хранитель сам с собой никак не покончит, тварь живучая. — Когда же ты сдохнешь… — простонал Ашшур, сдаваясь, но не сдаваясь, и позволил почтительно молчащему бесу унести то, что осталось от роскошного тела, на кухню.

* * *

— Почему мои трилобиты не шлют рапорты и приветы-поцелуи во славу своей тупости и невежества? Корпорация случайно развалилась, пока я прикуриваю в отъезде?  — Нет, мы всего лишь разбили спутниковые тарелки, уронили интернет, живем без электронной почты и мессенджеров, а текст и картинки отправляем с голубями, — киллер фыркнул, не додержав серьёзный тон до конца. — Твои ассистенты полностью автономны, мастер, а один даже научился изумительно подделывать твою подпись. Как бы ты ни мечтал об обратном, золотой гений, но тебя заменили. По какому поводу звонишь? Соскучился? Или помочь чем? — Энджи, гадость моя, разве телепатия по телефону разрешена? — Хэлл рассеянно поскрёб гладкий подбородок, спохватился и подосадовал, что перенял у подчинённых чисто человеческие манеры, затем нехотя признал — шутки в сторону. — Слушай, ты помнишь, как умирал в февральском пожаре, как Демон принёс тебя, обескровленного, в «Облачное гнездо» и как я не смог тебя оживить? — Помнишь, — ответил Ангел спокойно, и Хэлл опять подосадовал — но на сей раз на непробиваемый щит этого спокойствия, за которым неизвестно что чувствует подопечный, и как чувствует, и почему. А вдруг взбесился? Заперт в рамках роли силами добра, хочет, но не может закрыть неприятную тему? Мастер внезапно подумал, что его металлическое тело не ранить и практически не расплавить — не в земных условиях — зато можно утопить. И камня на шею не понадобится, сразу на дно. И никогда ему не всплыть. И если Энджи с лёгкостью прочитал и эту мысль… — Полно, мастер, я не злюсь. Не точил на тебя зуб сразу после воскрешения, когда узнал о твоём хирургическом провале, и впоследствии, когда треснувшее царство вновь срослось — тоже. Сложи ответственность за мою смерть с плеч, ладно? С меня довольно было отзеркаленных воспоминаний Ди — о твоих ржавых слезах. И… О, не смей перебивать. Надеюсь, это был первый и последний сбой твоей программы. — Значит, так ты называешь мою преданную любовь? — Не путай её с сантиментами, мастер. Признать поражение и дать слабину… — Я дал волю чувствам! Меня разорвало в ту злосчастную ночь на части! Конечно, ты не понимаешь! Считаешь, раз машина, то не умею любить тебя как следует! По-твоему, я в театре трагедии играл? А для кого?! Не было зрителей! — Были. Демон и Кси. И я хочу тебе поверить, но… Хэлл опёрся на стену люкса. Его не трясло, как могло бы трясти человека или оборотня, нервного тика глаз или губ тоже не наблюдалось. Но всё его естество закипало, нарушая чёткие красивые границы гуманоидного тела, а сквозь равномерно белую кожу понемногу просачивалось яркое золотое сияние, больше всего — на пальцах, сжимавших трубку телефона. И пластик размягчился, корпус и кнопки, хотя на качество связи это пока не повлияло. Искусственное существо, задуманное и как совершенное оружие, и как гениальный исследовательский ум, впервые страдало, познавало душевную боль. Пытаясь сбросить бремя эмоций, казалось бы, абстрактных, но причинявших такие реальные, такие осязаемые муки, оно стремилось вернуться в истинную форму — меча с тонким четырёхгранным лезвием. Холод металла — вот что должно было помочь, привести его в норму. Равнодушный неуязвимый сплав без мыслей и намерений, которым бы он вновь стал, то есть вернулся бы в исходное состояние внутренне и внешне. Какое-то время меч полежал бы на полу разогретым, но недолго — остыл бы ниже комнатной температуры. Потому что это правильно. Потому что физика работает везде и всюду. И его сознание крепко уснёт. Хэлл не понял, что помогло в итоге. Но что-то заставило его успокоиться без метаморфозы, не излучать горе порциями сияющего атомарного золота, не превращать отельный телефон в пластилиновую массу, а говорить дружелюбно и чуть ворчливо, в его стиле: — Ладно, торпеда, проехали. Ты помнишь всё досконально? Первый взрыв, вылет оконного стекла с двухсотого по двести двадцатый этаж, тревожный вызов из Гранитной лаборатории с описанием первой неземной твари, отказ генераторов, зависание лифтов. Потом упали сервера, недолго протянув на UPS-хабах, пожар наверху бушевал вовсю, когда ты эвакуировал нижнюю сотню этажей, выгнал бойцов на улицу, охранять выходы, чтобы незваные гости не вырвались в Гонолулу, а сам выбрал девятую шахту и полетел в эпицентр огня. — Там на меня сразу же напали. Навалились вдвадцатером. Тот, кто подобрался ближе всех к телу, укусил за живот, прямо сквозь пуленепробиваемую ткань формы, выгрыз целый кусок плоти, пока я раскидывал девятнадцать его товарищей. От любителя кусаться избавился тоже, как только так сразу, отцеплял как паразита, и он, конечно, сопротивлялся, стероидный уродец. Оставил во мне свои челюсти — все три — их я вырвал из себя после того, как убил его, не заметив, что один кривой зуб разломился и остался глубоко в ране. С твоих слов знаю, что зуб был полым и начинённым отборным космическим ядом, который разрушил белки моей крови, включая фибрин и особенно фибрин. А теперь с моих слов: на этом месте, мастер, что-то пошло не так. Очень не так. Потому что в обычных условиях плевать мне на фибрин, на кровь и остальные анатомические детали бытия. Произошло нечто вроде короткого замыкания реальности или смены частоты нашего эфира, в процессе которого меня как бы… украли. И подменили. Моё бренное тело стало обыкновенным человеческим мешком костей и мяса и больше не смогло вмещать Свет Талисмана. Оно и не вмещало — ведь истинного меня телепортнуло в неизвестном направлении, в удивительный холод, немоту и тишину. Я воспринял это как кубическое замкнутое пространство, небольшую комнату, со стен которой на меня смотрело лицо, но чьё — хоть кирпичом врежь, не помню. Я просидел там вечность, не соображая, как выйти. Я и не желал выходить, если по чесноку: мне было до отвращения уютно. То есть это сейчас тогдашнее чувство принадлежности и полного комфорта вызывает отвращение. Я будто прикипел, с удовольствием задницу высиживал, потеряв всякое представление о том, кто я и какие цели в жизни имел. Юлиус вывел меня оттуда насильно и только наполовину — что было логично, так как он ослабел и выкинул из арсенала прежние подарочки Мамы, ведь царство треснуло. И мне пришлось тоже, для адаптации, так сказать. — Энджи, это всё круто и мозговыносяще, но дальше не надо: ты мне рассказывал подробности вынужденного раскола и чудесного воссоединения раз двадцать-сорок. Пожалуйста, вспомни о другом. Болезненном. — Для тебя или для меня? — Энджи… — Хорошо, хорошо. Ты не воскресил меня. Ты облажался. Достаточно больно? — Да. А знаешь почему? — Почему облажался или почему больно? — Энджи! — Ты бессвязно шептал, то есть метался в бреду над моим трупом. Хватал меня то за плечи, то за грудки, тряс, умоляя не бросать. Шептал, что всё из-за меня, что я жестоко подшутил в последний раз и что ты ужасно, нет, Ужасно боялся наступления этого дня — когда я оставлю тебя беспомощным перед лицом смерти. И я немножко догадался, о чём ты рыдал, увидев всё на медленной перемотке с камер наблюдения кабинета-пристройки обсерватории. Но молчал после воскрешения, чтоб не расстраивать нас лишними допросами, а записи — припрятал от греха подальше. Предполагаю, сейчас ты хочешь объясниться без посторонних костылей и моих теорий. Ну давай, мать, валяй. — Ангел, народ в полном восторге, что я умею воскрешать из мёртвых. Дэз в недоумении, Ди в обалдении, ваш папа в подозрении, а я — в дамках. И я успешно поддерживаю иллюзию тотального доминирования на поле отброшенных коньков и сыгранных ящиков. Но это всё ты! Ты — источник моей «суперспособности». Моя заслуга лишь в том, что я научился предельно бережно и ювелирно очищать твою кровь, не портить, не нарушать структурно, а выделять из неё… не знаю, чистый свет? Я назвал полученную искрящуюся суспензию божественной. Она поднимает из мёртвых, Эндж! И когда ты умер — я сел в лужу, с треском и плеском. Я потому и сел в лужу! Что не мог лечить тебя твоей же собственной кровью. Всё! Приплыли! Судьба расхохоталась и плюнула мне в лицо. Сынок, прости меня. Я не волшебник, не техномаг, даже не сельский шарлатан. Каждый мой шаг диктовала… — Хэлл, кого он на этот раз убил? — Ангел быстро поменял руки и прижал телефон к другому уху, а на мастера повеяло горячим пустынным ветром — от изменившегося голоса божества, не сексуально хриплого, а чистого, убийственно зазвеневшего. — Ты ведь поэтому позвонил, да? Тебе нужна моя кровь? Дроном или вертолётом? Жаль, не могу послать напрямик, через земное ядро. — Энджи, прости меня! — Сколько килограммов? Или отмерять в литрах? Мне всегда казалось странным, что я сдаю тебе на опыты столько крови, ты твердил мне, что я помогаю от страшных недугов, побеждаю вирусы, раковые клетки, но смерть?.. Ты так гордился мной, тем, что я слез с иглы, а я ведь сделал это ради Кси, его болячки были самыми тяжкими и неизлечимыми, я готов был жертвовать чем угодно ради него, но только ради него, мастер! Ради единственного, избранного мной! Я не планировал дарить себя всему миру! Не без разрешения! Ты не можешь играть в бога моей кровью, Хэлл! Не за моей спиной! Не молча! Седьмое солнце ада! Да откуда вообще в тебе взялась программа, разрешающая обманывать меня и скрывать мою личную информацию?! — Энджи, у меня есть девять часов в запасе на возврат из мертвых для каждой жертвы. И ты прекрасно понял, как я это замерил. У меня на руках не какой-то случайный прохожий, подстреленный из пистолета твоего брата. Я не просил бы о втором шансе для человека, о котором ты сам не захотел бы позаботиться. Клянусь, расхлебав кашу, заваренную Демоном, я покаюсь и рассекречу… — Нет. Ты зашьешь болтливый рот и повесишь на него ещё замок для пущей сохранности. Как видно, твоё изобретение работает без побочных эффектов — судя по тем Изменчивым и парочке людей-счастливчиков, которых ты повторно не угробил. Но скольких ты после воскрешения всё-таки потерял на стадии тестов? А сколькими рисковал, беспечно отпуская по домам? Не надо, избавь меня от правдивых ответов. Сделаем вид, что я забыл, не знал, прикинулся глухим. Я продолжу поставлять тебе сыворотку жизни. А ты продолжишь почивать на сомнительных лаврах Мессии. Но взамен — ты сделаешь для меня три важные вещи. И будешь делать снова и снова — любые другие вещи. В любой момент. Когда мне что-нибудь понадобится. Будешь делать, пока не закончится вечность. И будешь молчать. Артистично молчать — словно разучился говорить, словно никогда не умел. Приклейся к трубке повнимательнее, мой доктор Менгеле. Услышал? Это игла. Вошла в латеральную вену. Я сцеживаю в пробирку твой священный Грааль. Он не слишком жидкий: я мало пил сегодня, много нервничал и почти не спал. Разбавишь, если осмелишься. Я… — киллер рефлекторно оглянулся, уловив хлопанье исполинских крыльев: далёкое — они без пяти секунд назад вошли в экзосферу Земли — но самим фактом того, что он их услышал, подтверждавшее родство, слишком близкое, чтобы прикинуться глухим и проигнорировать. — Я доставлю тебе удовольствие срочным курьером, быстрым как молния. Инструкции он подвезёт тоже. Обойдись тем, что я даю, доктор, потому что сегодня ты не получишь больше ни хрена. Но когда получишь — смотри не облажайся. Дальше Ангел злился заткнувшись, выводя их нежнейшие сыновне-материнские отношения на новый уровень: отдал приказ, первый свой нечеловеческий приказ, которого нельзя было ослушаться — и о чём он ни сном ни духом не догадывался, а просто напирал всем взбешенным естеством на провинившегося мастера. И мастеру, в отчаянии сидящему над мёртвым Джулианом, оставалось помолиться «святым» глюонам и лептонам — за неимением иной высшей силы, в которую бы он поверил. Хотя разве он не уверовал только что? Подчинённый не громким словом, не телепатическим радаром, а властным порывом, идущим изнутри его кристаллической решётки. Воля Талисмана прижала его к ногтю и отправила выполнять приказ. Словно некоторая часть его личности, рождённая, то есть специально сконструированная для войны и суровых испытаний, спала крепким сном, ничем себя не выдавая, а сегодня проснулась и взяла своё. И Хэлл переключился в боевой режим. Без рассуждений. Без сомнений. Без проволочек. Раз — и побежал бегом, сверкая золотыми пятками.

* * *

— Какие люди, — Асмодей поднялся с кресла-трона, положил трость и предложил для поцелуя щеку. — Я не Иуда, — оскорбился Дезерэтт и жадно приложился ко рту своего демона-покровителя и демона-побратима. — Тоже мне придумал. — А ты вырос, — заметил Мод, играя насмешкой без намека на хоть какую-то улыбку. — Кашу по утрам кастрюлями ел? — Вместе с кастрюлями и поваром глотал. — И покинул столицу, потому что там начался голод? — Не беспокойся, я отожрался не для того, чтобы вновь лезть в пасть неминуемой смерти, а чтоб ты меня щупал, довольно цокал языком и на обложки порножурналов продавал. Вопреки мнению бывшего начальства и упорным слухам о моей умственной неполноценности, я не настолько наивный поборник правды и справедливости. С меня довольно пурги, закружившейся вокруг твоего непоседливого потомства. Серьёзно, я ещё в тот раз с Эльвэ передал. Или он не?.. — О, расслабься, тебя цитируют с придыханием, слово в слово. Одеваться будешь? — Нет, люби меня голым. Серафим сомкнул мощные объятья, хотя на второй жадный поцелуй не решился, ограничившись съедающим взглядом. Асмодей наконец одарил его кривой улыбкой, такой долгожданной, что из груди красного гиганта вырвался вздох. — Ну вот, теперь ты в полном порядке, — прокомментировал демон. — Ныряй в бассейн или ложись дремать на солнышке, я тебе не нужен для фиесты. Не постоянно. Дэз, будь паинькой. — А немного близкой близости? — взмолился тот, сминая идеально сидящий на темптере костюм, пиджак и жилет. — Я соскучился. — Но не по мне. — Он никогда меня не полюбит. Божественный убийца и мерзавец. — Да он уже, олух ты, олух. И давно. Просто он знает твою тайну. Оттягивает момент разочарования как может. — Я не разочарую его… — В том-то и дело. Что разузнал он не всё. А полуправда хуже невежества. Серафим занял трон, надежно зафиксировав Асмодея в объятьях. Тот не протестовал. Притянул к себе трость, расположился с наивозможнейшим комфортом на голых бедрах, вытащил из волос Дэза толстую сигару, подкурил. — Иногда сигара — просто сигара? — не утерпел шестикрылый. — Сплю и вижу себя на твоём члене, а как же, — темптер положил узкую шестипалую ладонь на его, здоровенную, дразня и сравнивая в размерах. — Меня забавляет, насколько сильно твои мысли пронизаны плотью. Насколько ты ей подвержен. Мой старший сын познакомится с твоим безумием дважды. И я мучаю тебя, не рассказывая, когда это случится. Когда и при каких обстоятельствах. Но я постоянно намекаю. Чтобы приготовить тебя. Иначе он убьет тебя твоим же экстазом. Ты не то что кончить — начать не успеешь. — Он ужасно на тебя похож. — Потому что ему это нравится. И он старается быть похожим несознательно. Он не виноват. — Зато ты виноват всегда. Пользуешься нашими слабостями… — Ты бы тоже воспользовался моей, если бы нашел. — А у тебя нет слабостей, Сидонаи. Ты единственный в этой истории неуязвимый злодей, владелец и повелитель чужих ахиллесовых пят. — Удивительно, что твоя расположена в члене, — Мод медленно повернулся и обнял серафима, движением спокойным и нежным. — Я томлю тебя, не позволяю сношаться со мной, но разве эта близость — не глубже и не сильнее проникновения в тело? Я в курсе всех твоих мыслей, всех планов, всех желаний, ты доверен мне целиком и полностью, и ты в безопасности. Я потакаю капризам, не препятствую намерениям, одобряю уже совершенные действия и изредка отговариваю от совсем отлетевших безрассудств. Тебе так хорошо и уютно, что тебе… только кажется, что со мной надо еще и заняться сексом. — Постельные кувыркания что-то испортят в наших отношениях? — Нет. Это нелепо. Учитывая, кто я. И кто — ты. — Тогда почему? — Я учу тебя новой добродетели. Дэз минуту непонимающе молчал, зависнув в размышлении. «Никто не просил тебя перевоспитывать меня», — было написано на его детски обиженном лице. Потом оно прояснилось. — А когда я усвою этот урок?.. — Конечно. Если всё ещё будешь чувствовать потребность. Серафим потянулся губами к острой демонской скуле. Протянул шёпотом: — Побуду Иудой. Мне кажется, я просто не умею любить иначе. Выражать любовь. Чувствуя признательность, хочу отблагодарить. Как-то. А у меня ничего нет. Кроме тела. И дурные шутки о продаже в порножурналы — поэтому. — У тебя особенное тело, — ответил Мод, не соблазнившись шёпотом, но сильно понизив голос. — Не разбазаривай его почём зря. Не дари первому встречному. — Сейчас ты борешься с «совсем отлетевшим безрассудством»? — Просто если тебе так позарез хочется, чтоб Ди оценил твою плоть — оцени её прежде сам. Не обесценивай. «Божественный убийца и мерзавец» испытывает тягу к роскоши, к вещам недоступным, то есть доступным лишь в одном экземпляре и никогда не бывшим в употреблении. — Сейчас у меня чувство, что ты здорово лукавишь. И запись в личном досье «трахался с отцом» возымеет обратный эффект. Вознесёт меня на небывалую высоту, сделает как раз таки недосягаемым. И пробудит в нём дополнительный интерес. — Сначала пусть воскреснет, — строго напомнил Мод. — А разве он умер? — Вот именно. Проблема воскрешения — наименьшая из его проблем, Дэз. Ради всего святого и порочного я надеюсь, он нашёл способ умереть. — И ты настолько обделишь его отцовской заботой, оставив и дальше мучиться без подсказок? Который день это тянется?! Я успел сдохнуть и вернуться. — И я настолько плох и хорош, работая по принципу невмешательства, обременённый проклятьем всё знать и всё провидеть. Мне предоставлено решать, как много помощи я окажу. Если вообще окажу. И я решил. — Не облегчать ему путь ни на миллиметр? — Дэз, он сожрал тебя заживо, выпил и высосал. Он не похож на потерявшегося котёночка. Он до сих пор кого хочешь до инфаркта доведёт. На его благо пашет преданная армия миньонов. В Швейцарии нынче отличная погода, ему под стать — дожди с мокрым снегом. И Хэлл, злой и решительный, которого подъёмным краном было не сдвинуть и не выковырять из Хайер-билдинг, удрал возглавлять комиссию по его спасению, уже и след простыл. Расслабься? Я ему не нужен. — Ты всем нужен. Просто врёшь об этом с большим удовольствием. Сидонаи, я совсем голый. — И совсем бессовестный, — Асмодей снял элегантный пиджак и накрыл похабно возвышающееся достоинство серафима, а сам — исчез, появившись заново перед троном. — Я люблю тебя так сильно, что напомню: Дэз, ты займёшься полноценным сексом с одним-единственным творением — не старика, а твоим собственным. Не причиняй себе боль. Дождись ночи. Кто-нибудь обязательно призовёт его для твоего наслаждения. — А если бы не это препятствие? — Дэз умоляюще посмотрелся в гетерохромные глаза, найдя там не два, а три своих отражения. — Я всё ещё учу тебя странной неизвестной добродетели. Когда осознаешь, в чём она заключается, — вернёшь мне пиджак. — А если этого никогда не случится? — Не бойся: если затупишь настолько, Демон втолкует тебе всё в той классической неподражаемой унижающей манере, чтоб ты от стыда ещё годик ко мне не подвалил. — То есть он к тому времени придёт в норму? — Конечно. И Мануэль ревниво добавит тебе сверху пару затрещин. С этими словами темптер покинул комнату, бросив сигару в пепельницу — в компанию к ещё трём таким же, а серафим опять завис. На новой тревожной мысли. Ману, цыплёночек. Нужно вытащить тебя из «матрицы».